Текст книги "Дембель против бандитов"

Автор книги: Владислав Ахроменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Не больно, сынок? – причитала мать.

– До свадьбы заживет, – вздохнул Дембель и благодарно взглянул на инвалида: – М-да, Митек, если бы не ты… Откуда ты тут взялся?

– А я тебя еще днем заприметил, – кивнул ему бывший сослуживец.

– Я тебя тоже, только не узнал сразу. Митек, да как же ты в наш городок попал, а? – прикуривая, спросил Корнилов. – Каким ветром занесло?

– Долго рассказывать, – вздохнул инвалид. – Потом как-нибудь, при случае… Дай-ка и мне сигаретку.

Ковалев закурил, закашлялся – на глаза его навернулись слезы.

– Валить отсюда надо, вот что, – сказал он после непродолжительной паузы.

– Чего валить? Нам никто не мешает, мы вроде тоже никому…

– С минуты на минуту те бандюки оклемаются, нас искать пойдут, – справедливо предположил инвалид, поглаживая рычаги своей коляски. – Ты хоть знаешь, с кем сейчас дрался? Знаешь, кто за ними стоит? Тот, с перебитым носом, – Сникерс, а работает он на самого Злобина… Говорят, вроде как заместитель его.

– Какая разница? – хмыкнул Илья зло. – Хоть на главпахана России! Это же не люди… Уроды!

– Ладно, хватит, – в голосе Ковалева появилась деловитость. – Ты, Илюха, и вы, мамаша, домой езжайте, а я…

– А ты что? Опять на базар, милостыню просить? – неожиданно для однополчанина взорвался Дембель и, поняв, что взял слишком круто, тут же осекся: – Извини, Митя, но никуда я тебя не отпущу. Да и торгаши на рынке, если что, на тебя покажут – ты, мол, дружка ихнего по голове бутылкой саданул!

– Да куда же ты, сыночек, – благодарно глядя на инвалида, Елена Николаевна Корнилова утерла раскрасневшиеся глаза платочком. – Чего ты на том рынке забыл? Иди лучше с нами…

Дембель лишь мельком взглянул на Ковалева, но заметил, как дернулось его лицо при слове «иди».

– Нет, Илюха, вези меня лучше на прежнее место, – вздохнул инвалид. – За мной сейчас приедут. Не хочу, чтобы у вас еще и из-за меня неприятности начались, – закончил он, но Дембель понял незамысловатый подтекст этой фразы: «не хочу быть для вас обузой».

Илья хотел было возразить, но в этот момент в заснеженный дворик, тихо урча, въехал темно-зеленый микроавтобус «Фольксваген-транспортер», и лицо инвалида враз посерело. Поравнявшись с детской площадкой, микроавтобус остановился. Водительская дверка открылась, и на утоптанный снег спрыгнул плюгавый чернявый мужик в грязной куртке, с гнутой запорожской трубкой в зубах.

– Так, Митя, чего не на работе? – не доходя до троицы, крикнул он.

– Дим, что это за чмо, представитель малых кочевых народов? – наклонившись к уху однополчанина, спросил Дембель.

– Да цыган Яша…

– Какой еще цыган? Конокрад? Или из ансамбля «Ромэн»?

– Мой хозяин, – свистящим полушепотом ответил безногий, стараясь не смотреть в сторону Федорова.

– Что значит «хозяин»? Он что – рабовладелец? Плантатор?

– Почти… Слышь, Илюха, хватит с тебя неприятностей… Отойдите лучше, – втягивая голову в плечи, прошептал Ковалев.

Дембель ничего не ответил – он уже знал, как поступит с этим «хозяином». Поднялся со скамеечки и, подчеркнуто небрежно сунув руки в карманы, вразвалочку направился к зеленому фургону.

– Чего надо? – угрюмо осведомился он, не доходя до цыгана Яши несколько шагов.

– Слышь, мужик, отвали! А то… – с явной угрозой пыхнул трубкой цыган.

Они стояли на узкой, протоптанной в глубоком снегу тропинке. При всем желании Яша не мог обойти Корнилова: шаг вправо, шаг влево – и цыган неминуемо увяз бы.

Яша приблизился к Илье, но тот спокойно шагнул ему навстречу. Глаза их встретились, и цыган, не в силах вынести прямого взгляда неожиданно возникшего противника, отвел взор.

– Отойди, пожалуйста, – с неожиданной вежливостью попросил Яша. – Мне своего инвалида забрать надо. Поздно уже. Домой пора.

– Нет, это ты отойди, – невозмутимо ответил Корнилов. – И так отойди, чтобы я больше тебя никогда не видел. Ясно?

Дембель решительно шагнул вперед – и Яша попятился.

– Слышь, мужик… Ты чего это, а? – спросил цыган испуганно. – Я же тебе русским языком сказал: своего человека забрать хочу…

– Дорогой, – наступал на него Илья, – я тебе тоже русским языком говорю… – Сделав выразительную паузу, он продолжил агрессивно, делая ударение на каждом слове: – Если я. Еще. Хоть раз. Увижу тебя. Рядом с Димкой. Я тебе яйца оторву, в рот затолкаю и сожрать заставлю. Без соли и перца. Уловил мою мысль?

Яша ничего не ответил, лишь втянул голову в плечи, как человек, ожидающий неминуемого удара. Молча развернулся, сел за руль своего фургона, обиженно хлопнул дверкой, завел двигатель… Лишь отъехав метров на десять, цыган остановил свой «Фольксваген-транспортер» и, слегка приоткрыв дверку, выкрикнул в морозный сумрак:

– Это я тебе яйца оторву, гондон ты рваный! Еще пожалеешь, что на меня хавало раскрыл!

И тут же, хлопнув дверкой, резко дал по газам – «транспортер» едва не понесло на темнеющие на углу мусорные контейнеры.

– Тьфу, бля, – Илья зло сплюнул на снег. – Мало того, что козел, так еще и трус. Хозя-а-аин…

Проводив темно-зеленый фургон взглядом, Дембель пошел обратно.

– Ладно, Дим, чего тут торчать, холодно… Поехали к нам, а?

Нет ничего хуже, чем оказаться в провинциальной гостинице лютой зимой. Жиденькое летнее одеяльце не держит тепла, в незаклеенные окна несет холодом, стекла обледеневают, как иллюминаторы теплохода, потерпевшего крушение в Арктике, и единственным спасением кажется собственная шубка из искусственного меха, наброшенная на плечи, да еще старенький закопченный электрочайник, взятый напрокат у горничной.

Молоденькая девушка с бледным восковым лицом и большими печальными глазами, сидя за столиком тесного номера гостиницы «Турист», просматривала пачку документов.

Все бумаги казенные. Военкоматовские – с расплывчатыми лиловыми печатями, за подписями майоров и подполковников. Из Министерства обороны – с четкими кругляками оттисков и угловыми штампами, за подписями полковников и генералов. Эмвэдэшные – набранные на плохоньких пишущих машинках или матричных принтерах с едва различимыми буквами, зачастую без печатей, но с залихватскими подписями каких-то мелких начальников.

Все эти документы касались одного человека – бывшего младшего сержанта гвардейского дважды орденоносного Балабановского полка ВДВ Ковалева Дмитрия Валерьевича. И во всех бумагах сообщалось приблизительно одно и то же: «не значится», «не зафиксирован», «неизвестен», «не установлен».

Но девушка с печальными глазами знала твердо: человек, которого она разыскивает, не погиб, не пропал без вести и не сгинул в чеченском плену. Полгода назад, когда мл. серж. ВДВ Ковалев Д. В. считался давно погибшим, она случайно увидела его в телевизионной программе, повествующей об инвалидах чеченской войны. И теперь, вновь и вновь пересматривая официальные бумаги, девушка в который уже раз воскрешала в памяти телевизионные кадры: шумный московский перекресток в районе Сокольников, толпы автомобилей у светофора и одинокая инвалидная коляска с молодым безногим мужчиной, стоящая на разделительной полосе. «ЛЮДИ ДОБРЫЕ! ПОМОГИТЕ ИНВАЛИДУ ЧЕЧЕНСКОЙ ВОЙНЫ СОБРАТЬ НА ПРОТЕЗЫ!» – гласила картонная табличка, висящая на пятнистом камуфляже. Тогда оператор лишь на несколько секунд дал крупный план, но девушка сразу же узнала в безногом мужчине того, кого давно уже в мыслях похоронила.

И было все: спешная поездка из нищенского шахтерского Новокузнецка в Москву, безнадежные попытки в Останкино, бездушие телевизионных чиновников, гнусные домогательства ментов с Курского вокзала, где обычно ночевала девушка, долгие и поначалу безрезультатные поиски режиссера и оператора давешней телепрограммы… Как бы то ни было, но она добилась своего: телевизионщики, снизойдя к просьбе посетительницы, подарили ей видеокассету с записью тех съемок. Ошибки быть не могло – после повторного просмотра стало очевидно: там, в инвалидной коляске на сокольническом перекрестке, был именно тот, кого она искала.

Сведя дружбу со старичком-дворником в Сокольниках, она узнала: еще полтора месяца назад безногий Митя Ковалев действительно просил милостыню на местных улицах. Естественно, работал он не от себя: «крышу» инвалидам этого района делали приезжие молдаване. Но затем, как выяснилось, молдаване выгодно продали примелькавшегося инвалида в Подольск, а из Подольска, как удалось установить, Ковалева перепродали дальше – в этот самый городок…

Она приехала сюда три дня назад. Денег оставалось в обрез – на неделю жизни в самом дешевом номере самой дешевой гостиницы, на еду да на обратный билет домой, в Новокузнецк. За эти три дня она исходила все мало-мальски людные места: церкви, железнодорожный и автобусный вокзалы, центральные улицы, Колхозный рынок, парк культуры и отдыха. Она обращалась ко всем: к милиционерам, продавцам, киоскерам, таксистам, дворникам, бабкам-торговкам, даже случайным прохожим: мол, извините, вы тут безногого в инвалидной коляске не встречали? Показывала старую, обтрепанную с уголков фотографию: молодой человек в костюме с галстуком, с едва определившимся пушком на верхней губе и с тем нарочито-серьезным выражением лица, какое бывает у выпускников школ, едва получивших аттестат зрелости…

Кто-то, даже не взглянув на снимок, отмахивался – мол, не знаем такого. Кто-то зло плевался – мол, этих нищих теперь развелось, как собак нерезаных, ноги-руки по пьянке теряют, а потом ветеранами войны прикидываются. Кто-то смотрел на фотографию, пытался узнать, но не узнавал. Но несколько человек показали: да, действительно, недавно на Спиртзаводе, у рынка (как раз в районе гостиницы «Турист», где и остановилась девушка), видели безногого мужичка в защитном камуфляже. Веселый такой, на аккордеоне песни играет, народ забавляет, на протезы себе собирает. Этот ли, с фотографии, не этот – хрен его разберет. Вроде не похож…

Но она чувствовала: он. Да и с музыкой все совпадало: Дима ведь когда-то музыкальную школу по классу аккордеона окончил, и голос у него был неплохой…

…Аккуратно сложив документы в выдвижной ящик стола, девушка внимательно взглянула на фотоснимок, прижала его к груди, шмыгнула носом…

– Господи, да за что же такое наказание? – тихо-тихо, одними губами спросила она.

Глава 3

Нет ничего лучше ощущения домашнего уюта.

За окном – лиловый сумрак, злой зимний ветер гремит наружным жестяным подоконником, наметает на унылые безлюдные улицы ледяную крупу, раскачивает антенны на крышах. А тут, дома, благодать и спокойствие: свистит на кухне закипевший чайник, расплывчатым салатным пятном ложится на стены и потолок тень абажура и пожилая женщина с усталыми ласковыми глазами суетится вокруг накрытого стола, то и дело спрашивая:

– Димочка, может быть, еще чайку выпьете? Может, пирога еще возьмете?

От всего этого Дима Ковалев отвык столь давно, что кажется – и не было подобного никогда: ни заботы, ни зеленого абажура, ни горячего чая с домашним пирогом. Кажется, не реальность это, а добрый-добрый сон из прошлой жизни, к которой больше не будет возврата. И невольно хочется ущипнуть себя, чтобы удостовериться: не сон это, а нормальное человеческое бытие…

Сидя за столом в своей инвалидной коляске, Дима смущался. И не только потому, что отвык от такого внимания к себе. Грязный, небритый, не видевший бани несколько месяцев, он чувствовал себя в этой скромной, но чистой квартире очень скованно.

На пороге комнаты появился Илья с целлофановым свертком в руках.

– Так, Митя, я ванну набрал, сейчас тебя помыться отнесу, в чистое переоденешься, – энергично произнес он. – А твои старые шмотки, уж извини, выбросить придется.

С этими словами Дембель положил рядом с бывшим однополчанином новую одежду: белье, джинсовую рубашку, куртку и, немного засмущавшись, брюки.

– Белье чистое, рубашку я только два раза надевал, потом выстирал, а куртка и брюки от покойного братана Лехи остались, – вздохнул Корнилов. – Старенькие, но стираные. Ладно, хватит чаевничать – потом у меня в комнате посидим, чего-нибудь покрепче выпьем. Тебе как, мыться помочь или сам справишься?..

Спустя минут сорок Ковалев, раскрасневшийся после горячей ванны, сидел в комнатке Ильи, довольно щурясь. Люди, еще недавно видевшие этого молодого человека у входа на рынок с аккордеоном в руках, вряд ли бы теперь узнали в нем профессионального нищего. Вымытый, выбритый, благоухающий туалетной водой, он выглядел теперь непривычно свежо и молодо. Да и взгляд инвалида изменился: не было в нем теперь былой затравленности, не было страха и боли…

– Ну что, Дима, надо бы за встречу выпить, – улыбнулся Дембель, извлекая из бара бутылку подаренной на рынке водки и микроскопические стопочки. – Ты водку-то пьешь?

Ковалев с трудом подавил в себе тяжелый вздох.

– Я все пью. И даже чаще, чем следует… Знаешь, на рынке этом долбаном день-деньской сижу, на аккордеоне играю, народ-то сочувствует… Боюсь, не спиться бы мне с такой жизнью…

– Знаешь, Дима, – Илья разлил спиртное по стопочкам, – каждый нормальный человек считает свою жизнь такой, какой ее видит. И у тебя, и у меня в прошлом всякое было: и хорошее, и хреновое. Если хорошее не замечать, а видеть только дерьмо, значит, и жизнь твоя такая. И наоборот… Наша жизнь всегда такая, какой ты ее сам представляешь.

– А будущее? – взвесив в руке стопочку с водкой, надрывно спросил Ковалев. – Какое у меня, безногого, будущее может быть? Как мне на кусок хлеба заработать? Где жить? Кто за меня замуж пойдет? Да и вообще – кому я такой на хер нужен? Правильно говорят умные люди: имеем – не ценим. Вот в девяносто четвертом призвали меня и в Северо-Кавказский округ отправили. Ясно для чего – на пушечное мясо, в Чечню, «единую и неделимую» защищать. Помню, в Грозном впервые в жизни раненых на войне увидел, двух танкистов. У одного кожа с черепа содрана, у другого – ступня расплющена. Как я им сочувствовал! Это потом уже задним умом дошел – завидовать я им тогда должен был! – Дима, заводясь, уже размахивал стопочкой, расплескивая водку. – Кожу на голове зашить можно, кости по осколкам собрать… Мне бы так. А новые ноги не вырастут. Эх, бля, да чего уж там… – горестно закончил он.

– Ладно, об этом как-нибудь потом поговорим, – поморщился Дембель и, сделав небольшую, но вескую паузу, продолжил: – Ты тем танкистам раненым завидуешь, а ребята, которых «грузом 200» в Россию отправили, тебе бы позавидовали. По мне, так лучше быть без ног, но живым. Главное, что ты жив. Ну что, Димка… Давай, за встречу.

Друзья, подняв стопки, чокнулись и, выпив, закурили.

– Знаешь, я когда тебя сегодня днем увидел, думал, что обознался, – жадно затягиваясь, сказал Ковалев.

Илья оживился – теперь самое время переменить тему, поговорить о чем-то другом, лишь бы не растравливать товарищу душу. Пусть – о бандитах, пусть – о нашем тяжелом времени, пусть – о жизни в этом городке, но только не об инвалидности Димы.

– И почему же ты так подумал? – хмыкнул Корнилов.

– Так ведь наш ротный говорил, что вроде бы весь ваш первый взвод чечены на блокпосту в капусту покрошили… Взводного вашего, Андрюшку Шаповалова, Игорька из Калуги, ну, который по лыжам кандидатом в мастера спорта был, Валерку из Ростова, Эльдара из Казани… Кто там еще с тобой-то служил?

– Много было, – помрачнел Илья. – Земля им пухом… Как теперь помню – девятого мая девяносто шестого года это случилось… А из нашего взвода один лишь я остался. И не чечены это были…

– А кто?

– Долго рассказывать, потом как-нибудь. Ладно, давай за пацанов выпьем, что оттуда не вернулись… вечная им память!

Выпили молча, не чокаясь, не глядя друг другу в глаза – как и принято за погибших друзей.

Сигарета, зажатая между пальцами Ильи, тихо тлела, и ее полупрозрачный дымок, напоминавший какое-то фантастическое растение, курился над столом.

– Ладно, а к этому грязному цыгану Яше… рабовладельцу хренову, как попал-то? – спросил Дембель, впечатывая окурок в пепельницу.

– Как все, – равнодушно ответствовал Дима. – Сам в рабство продался…

– Постой, постой… – Корнилов не верил своим ушам. – Как это – продался?.. Сейчас же не Древний Рим, конец двадцатого века… Как это живой человек сам себя в рабство-то продать может?

– Живой человек с голодухи да с отчаяния еще и не то может, – ответил Ковалев с неожиданным ожесточением. – Знаешь, ноги-то как я потерял? Взводный наш отправил меня да еще двух молодых в брошенный дом – проверить, что и как. Проверили – все нормально, два обгоревших трупа, а наших, не наших – неизвестно. На обратном пути на «зверей» напоролись. Одного молодого сразу убили, а мы с другим, Васькой из Зеленограда, в камнях залегли. Патронов – по рожку на брата, сам понимаешь, невыкрутка. Чечены тоже залегли. Дело к вечеру, а в горах, как сам знаешь, рано темнеет. Решили – отсидимся до темноты и к своим пробиться попробуем. То, что сзади на нас нападут, не ждали – за спиной скала метров пять и почти отвесная.

– Ошиблись? – догадался Илья.

– Конечно, ошиблись… Чечены-то горные тропки как свои пять пальцев знают. Пара человек осталась напротив нас, постреливали, головы поднять не давали, а остальные в обход двинулись. Ваську гранатой накрыли – сразу в клочья. И понял я – все, не хрена больше ловить. Патронов штук пять осталось. А там внизу пересохший канал был. Решил я по дну его уходить. Только поднялся – мне по ногам длинной очередью и рубанули… Братан, извини, разнервничался… Водки немного плесни, а?!

Илья молча налил собеседнику спиртного, и Дима, мгновенно осушив стопочку, вновь потянулся к сигарете.

– Закусил бы, – посоветовал Илья строго.

– Да обожди, дай рассказать, – отмахнулся инвалид, и Дембель понял: сейчас Диму ни в коем случае нельзя перебивать. Сейчас у Ковалева, может быть, первая за всю послеармейскую жизнь возможность выговориться, излить душу…

– И дальше что было? – Корнилов подался корпусом к собеседнику.

– Ну, что было… Когда очнулся – не знаю. Помню только, что боль в ногах адская. Кровь подсохла, корка в раны впивается – жуть! Оказалось – завезли меня те чечены в какой-то горный поселок. На хрена я им, раненный, понадобился, чего на месте не пристрелили – до сих пор не пойму. Попробовал подняться – какое там! Думал, сдохну на месте. Так и лежал часа два, стонал. Потом, помню, пришел какой-то их командир – черный, бородатый, как черт, с зеленой повязкой на голове. «Федерал, мент или наемник?» – спрашивает. Я сказал, чечен тот документы мои посмотрел и молча вышел. Если бы наемником был – убил бы на месте, у них это просто. А так… Знаешь, Илюха, раньше я этих горцев хуже зверей диких считал, а раненный, в плену, убедился – есть и среди них люди порядочные. Накормили, воды дали, даже врача прислали – нашего старлея-медика, тоже пленного. Там таких много было… Что потом – не помню, в забытьи все время лежал, если бы не тот старлей, не выжить бы мне.

– И долго ты у них в плену был? – спросил Илья.

– Не знаю. Не помню. Часов у меня не было, календаря тоже. Уже потом посчитал – месяца четыре, не меньше. А то и полгода.

– Ноги там отняли? – осведомился Илья и тут же укорил себя за неуместность вопроса.

Но теперь Ковалев хранил на лице полное равнодушие.

– Там. А по-другому и нельзя было. Лекарств нет, аппаратуры нет, единственный госпиталь – в двадцати километрах по горной дороге, да и тот только для чеченов да саудовских арабов, что на их стороне воевали… А у меня все кости раздроблены. Короче, выбор небольшой: или гангрена и смерть в муках, или ампутация, но жизнь. Ну, тот старлей-военврач мне ножки-то и оттяпал. Наркоз знаешь какой? Две бутылки водки, пара папирос с анашой – и все. На следующий день очнулся – чувствую, горят у меня ступни. Каждую клеточку ощущаю, даже, казалось, пальцами ног шевелить могу. А как посмотрел на одеяло, где оно ноги должно прикрывать, заплакал: пусто… – Сунув в рот погасший окурок, рассказчик судорожным движением прикурил. – Ну, а потом конец войне, а значит – пленными меняться надо. Чечены-то хитрые: тех пленных, что посильней, без ранений, дальше в горы погнали, на строительство тоннеля в Грузию да на будущие обмены, а таких доходяг, как я, вернуть решили. На хрена им безногие и безрукие? Даже денег и шмоток на дорогу дали. Знаешь, я как вспомню того бородатого командира, Исой его звали, так даже прослезиться хочется. Кто я ему? Враг, оккупант. Может, я его брата убил, может, отца… Сам знаешь, как это: стреляешь, а в кого – хрен его знает. А он мне, по сути, жизнь спас. Помню, еще на прощание триста тысяч старыми сунул, свитер, полушубок… Иди, говорит, Дима на Родину, и скажи своим русским, что мы такие же люди, как и все. Только вот воевать с нами не надо.

– И что на Родине? – задумчиво спросил Илья, хотя уже приблизительно знал – что.

– Приняла меня Родина с распростертыми объятиями, и в каждом объятии было по нокауту, – выдохнул из себя инвалид. – Полк-то наш уже давно вывели, меня, как я понял, в погибшие записали. Документы мои где-то потерялись, денег почти не дали. Короче, набрали таких, как я, калек полный «борт» и отправили сперва во Владикавказ, а потом в Ростов, в военный госпиталь. Проторчал я там полтора месяца. Жрать нечего, холод, тоска, грязь… Инвалиды наши, у кого руки целы, по ночам на картинки дрочат, хрипят, скулят, жопами по простыням елозят. И водки ни грамма. Хотел даже руки на себя наложить – в последний момент санитары из петли вынули… Ну а вынув, избили хорошенько: мол, ты удавишься, а нам потом под суд? И понял я: когда младший сержант Ковалев был здоровый и сильный, был он Родине нужен. А когда, защищая Родину, лишился младший сержант Ковалев ног – на хрен он кому сдался.

– Ладно тебе, Дима… Никогда не надо путать Родину и государство, – укорил Илья и, спохватившись, поинтересовался: – А дальше-то что?

– А дальше… Дали мне эту самую инвалидную коляску, насовали каких-то бумажек, денег на дорогу выписали и домой отправили. А в Новокузнецк, где я живу, как сам понимаешь, только через Москву можно ехать. Выкатился я с вокзала на своей коляске, а дальше что делать – не знаю. Ну, приеду я домой, герой безногий, и что потом? Мать померла, когда я еще в сержантской учебке был, отец-шахтер в забое погиб, породой завалило. Одна сестра младшенькая, Оксанка, и осталась. Малолетка – только в прошлом году школу закончила. Вот и прикинул я, что буду ей, молодой и красивой, обузой. Ей-то небось и к подружкам хочется, и с кавалерами на танцы сходить, и на природу… А так придется с братом-героем дома сидеть, ухаживать, на колясочке возить. Денег-то у нее теперь не густо, наверное… Она-то в чем виновата? Чего я должен ей жизнь ломать? Пусть лучше считает, что брат ее Дима геройски погиб от пули супостатов, защищая конституционный строй. И похоронка на меня наверняка давно получена, и слезы по мне уже все отплаканы… И знаешь, Илюха, как подумал обо всем этом, тоска на меня в Москве нашла, точно как в ростовском госпитале. Думал еще на вокзале: раскачу колясочку свою инвалидную – и под поезд. А потом передумал… Короче, осмотрелся я, нашел дешевую забегаловку, заехал туда и нажрался в хлам. От души нажрался. В первый раз от души. Наутро в подсобке той тошниловки протрезвел – слава богу, поварихи, добрые тетки, там ночевать оставили. Протрезвел и понял: если вновь флакон водяры не засосу – кранты, подохну. Деньги, к счастью, были – вот я на них в Москве первую неделю и гудел.

– А в наш городок, к цыгану этому, как занесло? – мягко спросил Корнилов, разливая по стопочкам спиртное.

– Вот я и говорю – как все, – отреагировал Дима. – Деньги кончились, документы, что у меня были, то ли потерял, то ли украли. Знаешь, когда с того света вернулся и живешь в угаре, не до бумажек… И подвернулся мне в той тошниловке, где я бухал, какой-то молодой молдаван. Есть, говорит, для тебя хорошая работа. Согласишься – все тебе будет: и крыша над головой, и хлеб с маслом, и даже стакан водяры перед сном. Ну, выбора у меня, понимаешь, вновь никакого – выпил я с тем молдаваном, ударили по рукам. Отвезли меня на какую-то квартиру, накормили-напоили, побрили, вымыли и даже похмелили. Протрезвел, смотрю – а на хате той инвалидов, что в ростовском госпитале в девяносто седьмом: кто безрукий, кто безногий, на колясочке, вроде моей, кто слепой… Старики какие-то грязные, детишки неумытые, цыганки с тряпичными куклами, дауны с оплывшими мордами. И все о каких-то «точках» между собой базарят – у рынков, мол, подают лучше, а в метро теперь – хуже. А лучше всего, мол, в электричках. Как засек я слово «подают», так все и понял. Да и молдаван мне в тот же день объяснил, что за работа: милостыню клянчить. Короче, послал я его на хрен, руками до хохотальника не дотянулся, хоть в рожу сытую плюнул… Били меня, Илюха, не поверишь – в синий цвет. С коляски сбросили, отнесли в темный подвал, на сутки заперли. На следующий день опять тот молдаван приходит – мол, если не согласишься, это еще цветочки, а ягодки впереди. Короче, пришлось согласиться… Поставили меня на какой-то улице в Сокольниках, прямо на разделительной полосе, у перекрестка. Надели камуфляж, повесили на грудь картонку – мол, помогите на протезы собрать. Стоишь, бывало, в своей коляске на разделительной, слева-справа машины мчатся… А как остановятся на светофоре, подъезжаешь к самой крутой и молча руку вытягиваешь. Там я главную хитрость нищенства и постиг: никогда в глаза человеку не глядеть. Смотреть надо в переносицу – вроде у тебя честный и открытый взгляд. И стоишь, стоишь с протянутой рукой, смотришь этому крутому в навороченной тачке меж глаз. А «новый русский», что в тачке своей сидит, сразу что-то вроде невольного стыда испытывает: мол, у него «мерс» за сто штук баксов, и любовница длинноногая, и коттедж на Рублевке, но ведь он за это кровь мешками не проливал, а тут безногому парню на протезы не хватает. Давали, конечно, хорошо. Один чудак даже сто баксов сунул. Заныкал я эти деньги – думаю, хрен с ним, самое время куда-нибудь в другое место податься. Да нашел мой хозяин ту нычку.

– Бил? – нехорошо прищурясь, спросил Корнилов.

– Нет. На хате приподнял сзади с коляски – и на пол бросил. И так раз пять подряд. А на пол перед этим битого стекла насыпал. И сказал – еще один раз за подобным засечет, руки ампутирует, буду «самоваром»… Это которые без рук, без ног, уши вместо ручек, а хер вместо краника. И ампутировал бы – кто я для них? «Батрак» – так они меж собой нас и называют… Три месяца я на молдаван вкалывал как проклятый. Всего насмотрелся, всего наслушался. Кто бы мог подумать, что нищенство – и наука, и искусство, и бизнес! Опытный хозяин больше двух недель на одном месте «батрака» держать не будет – если уж человек примелькается, ему никто и рубля рваного не подаст. Вот и перекидывали нас из одного района в другой. Иногда нищих меняют, в карты проигрывают или продают – как меня, например.

– Кроме тебя, инвалиды войны там были? – спросил Дембель.

– Вроде до меня были, но сам я не видел. Хозяин мой как-то обмолвился, что собирается поездить по приютам, госпиталям да домам престарелых – новых «батраков» вербовать. Да не успел – то ли неприятности у него начались, то ли еще что, только продал он меня цыганам в Подольск. Но и там я долго не задержался: приехал этот самый Яша Федоров и выменял меня на пацаненка-беспризорника и задний мост к «КамАЗу». Точно вещь какую-то…

– Удрать не пытался?

– Без денег? Без документов? На этой коляске? Да и куда бежать – домой, к Оксанке? Думаешь, я ей нужен?

– Да уж… – Илья с трудом подавил в себе глубокий вздох. – Далеко не убежишь…

– Нашел я себе одну отраду: музыку, – при этих словах взгляд Димы неожиданно просветлел. – Я ведь когда-то в своем Новокузнецке музыкальную школу по классу аккордеона закончил, даже на Доске почета висел. Вижу – у Яши на антресолях футляр с аккордеоном пылится, попросил – дай, мол, может, вспомню чего. Ну, сыграл пару мелодий, вроде полегчало. А цыган, сукин сын, и это себе на пользу обратил. Играй, говорит, что-нибудь жалостливое или частушки какие, люди-то тебе больше давать будут. Знаешь, Илюха, а я и не против. Одно дело – когда просто с протянутой рукой в коляске сидишь, а другое – когда народ песнями веселишь. Вроде и не за убогость тебе деньги дают и водяру наливают, а как гонорар артисту…

Корнилов молча разлил остаток водки. Приподнял стопочку, аккуратно взвесил в руке, взглянул на собеседника исподлобья…

Глядя на Диму, вряд ли можно было сказать, что на долю этого молодого, симпатичного парня выпало столько испытаний, сколько хватило бы и десятку. Война, плен, инвалидность, унижения, скитания, рабство… А сколько таких Ковалевых после чеченской войны по всей России – безруких, безногих, с подорванной психикой, опустившихся, спившихся парней, которым бы жить и жить: жениться, растить детей, работать, учиться…

Дембель мотнул головой, отгоняя печальные мысли. Конечно, он не в состоянии помочь всем… Но можно сделать добро хотя бы для одного. И если он не поможет Димке, то никогда себе этого не простит.

– Ладно, Митя, давай это допьем и больше не будем, – предложил Корнилов устало.

– Почему? – Ковалев был настроен на продолжение пьянки.

– Потому, что на жизнь надо смотреть трезво, какой бы хреновой эта жизнь ни казалась.

– Ни хрена ты, Илюха, не понимаешь, – поморщился бывший однополчанин, поглядывая в сторону бара, за стеклом которого вызывающе блестела латунная пробка еще одной поллитровки.

– А чего тут понимать?

– Я, когда пьяный, о своей жизни паскудной не думаю. А как протрезвею – думать начинаю. И так мне хер-рово от этих дум…

– Это потому, что ты сам ничего не пытался изменить. И никто тебе не помогал. А теперь мы с тобой вдвоем, и обязательно попробуем что-нибудь сделать, – успокоил Дембель. – Вот что, Дима: поживи-ка пока у нас, отоспись, оклемайся, в себя приди… Сегодня суббота, – Корнилов принялся загибать пальцы, – завтра воскресенье… В понедельник я тебя в военкомат отвезу. Военком у нас, майор, классный мужик и очень толковый, я его хорошо знаю. Объясним, что и как, может, пособит чем. А если и не пособит, то хоть присоветует. Да и какая-никакая, а – власть.

…Спустя полчаса бывшие однополчане лежали в кроватях. Скупой свет луны пробивался сквозь незашторенное окно, и лицо Ковалева в этом мертвенном свете казалось неестественно бледным.

– Илюха, спишь? – шепотом спросил Дима.

– Нет. Думаю.

– О чем?

– Да так, вообще… О жизни нашей.

– Ты бы лучше о себе подумал. – Ковалев приподнялся на локте.

– А что мне о себе-то думать? Со мной все ясно.

– Со Сникерсом, с бандитом этим, на рынке ты зря заелся.

– И что теперь?

– Теперь жди неприятностей.

– Да ладно тебе, Дима… Неприятности никогда не приходят сами по себе. Неприятности приходят тогда, когда начинаешь к ним готовиться…