Текст книги "Золушка Forewer (СИ)"

Автор книги: Владислав Григорьянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

   Я постелил, пошел на кухню, выпил кружку чая, но спать не хотелось совершенно. Я никак не мог разобраться в своих чувствах – и это больше всего смущало меня. Если в отношениях с Марией преобладала страсть, похоть, желание соития, то в отношениях с Машенькой я обнаружил в себе то, что никогда не думал обнаружить – отцовские чувства. И дело было не в том, что Машенька мне в дочери годилась (Мария тоже), а в том, что эти чувства были...

   Я вышел на балкон. Там висела куртка, которую я накидывал, когда шел дождь или становилось прохладно. Была ночь, было прохладно. Я пошарил по карманам куртки и наткнулся на пачку сигарет, с двумя сигаретами, которые в ней чисто случайно остались. Закурил, задумался, понял, что это не все, что меня так тревожило, было что-то еще, то самое смутное, непонятное чувство, какая-то картинка, мысль, идея... Но что это было. Спички... это хорошо... Я закурил... Курил я жадно, быстро, почти не затягиваясь, так сильно было желание и так не хотелось отвлекаться от размышлений... Вторую сигарету я не выкурил до конца и сбросил с балкона вниз, подчиняясь импульсу, который неожиданно возник в сознании: это последняя сигарета... Я видел, как ее огонек тает, как он уменьшается, как летит к основанию дома... Вот оно! И перед глазами возникла картинка: Машенька, ревущая в кладовой комнате...

   Я сложился, неловко втянул голову в плечи, картинка не пропадала, неужели это оно? Я прошел в гостиную, лег на диван и закрыл глаза. Картинка не проходила. Очень скоро я все расставил по своим местам.

   Глава сороковая

   Ночной разговор

   Я так и не смог заснуть. Наверное, такое чувство бывает у великих математиков, когда неразрешимое уравнение неожиданно получается... думаешь, думаешь, а оно вот – сложилось! И ты чувствуешь такое наслаждение, понимаешь, что ты гений! А каково тебе, если ты театральный режиссер и разрешаешь проблему, которая становится ключевой в твоей новой пьесе? Вот именно! Я чувствовал дикий восторг, неописуемый, и оттого еще более сладостный...

   В два часа ночи я услышал шорох... Оказалось, Машенька проснулась. Она стояла в дверях гостиной и смотрела на меня, смотревшего телевизор: я включил спортивный канал с футболом и смотрел его без звука, а зачем, и так все ясно...

   – Извините, я крепко заснула, мне пора домой... вызовите такси, Павел Алексеевич, пожалуйста.

   – Машенька, поздно уже...

   – Да, да... вызовите такси, я поеду... я тут глупостей наговорила, не обращайте на них внимание, хорошо?

   – Машенька...

   – Ну, пожалуйста, вызовите такси... – она говорила это каким-то непонятно капризным тоном, казалось, что-то ей мешает трезво мыслить...

   – Машенька, я хочу, чтобы ты осталась, осталась со мной... навсегда осталась, ты меня понимаешь?

   – Глупости... вы бы не оставили меня одну в спальне... разве вы можете оставить кого-то одного в спальне, а себе постелить в гостиной и говорить, чтобы она осталась? Зачем оставаться, если вы в гостиной, а я в спальне, и вообще...

   – Господи, Машенька, неужели ты не понимаешь?

   – Ну что я должна понимать... какой вы нерешительный, право...

   – Машенька... я ни к кому так не относился, как к тебе. И ни к кому не испытывал такого чувства, как к тебе. И я действительно хочу, чтобы ты осталась со мной... но я не хочу, чтобы все между нами было банально, так, как с другими. Ты – это не другие. Мне не нужен секс с тобой ради секса. Мне не нужно, чтобы ты становилась вечной домохозяйкой, мне не нужно, чтобы ты была просто любовницей или просто женой...

   – Ой, что вы намутили, Павел Алексеевич, вы меня совершенно запутали... может, разберитесь с собой, а потом мне позвоните, хорошо? Мы встретимся, поговорим...

   Я вижу, как она уходит, как отгораживается от меня, как ставит между нами стеклянный экран... Еще мгновение, второе – и экран совершенно опуститься и она н успеет услышать то, что я собрался ей сказать.

   – Машенька... Вы нужны мне... я хочу, чтобы вы сыграли роль в моем новом спектакле...

   Экран рассыпается... Пробил...

   – Что? Что вы сказали только что?

   – Ну вот.. Наконец-то ты меня слышишь...

   – Вы хотите дать мне роль? Почему? Почему роль? Я ничего в вас не понимаю... Какой вы странный человек, право слово...

   – Пойдемте на кухню, Машенька. Я приготовлю кофе, и мы обо всем поговорим.

   – Идемте, Павел Алексеевич... как все это странно... Очень все странно...

   И мы идем на кухню, а она что-то бормочет себе под нос, идет, постоянно пожимая плечами. Ну что же, девочка, теперь у тебя начинается новый этап жизни, посмотрим, чего ты стоишь на самом-то деле...

   Глава сорок первая

   Гений пиара

   Мамалыгин – гений пиара. Про этот факт наслышаны многие. Но мало кто знает, что Мамалыгин – двадцатидвухлетний инвалид, который с трудом передвигается в кресле на колесиках. Он известен как мастер пиара, но вся его мастерская – это Интернет и несколько помощников. Мне удалось с Валерием Мамалыгиным познакомиться лично. И знакомство оказалось настолько удачным, что я удостоился редкой чести – когда мне было нужно, меня одаривали личным приемом.

   Сегодня мой день должен был начаться с визита к Вале Мамалыгину. Я проснулся непозволительно поздно: ничто так не усыпляет мужчину, как спящая рядом женщина. А если это еще и молодая девушка... Да, батенька вы мой, а все-таки, способны вы нести высокое, светлое, эротичное... да ладно, просто я как трахальщик заметно вырос в своих глазах... Циничненько получилось... Надо переформатировать мысль. Ага. Вот оно: я стал больше ценить себя, как человека... Господи, какая пошлятина приходит мне в голову этим утром...

   Машенька спит на удивление крепко – и на этот раз ее сон не имеет и тени притворства... Как она хотела мне понравиться, а ведь была девственницей, ну, почти девственницей... Во всяком случае, неопытность она старалась компенсировать желанием и горячностью, а искренности у нее на двоих хватит... Я не скажу, что это было виртуозно, но это было куда как чувственнее, чем с Марией. Меня с Мари не оставляло чувство какой-то механичности, она всегда была чуть-чуть, но все-таки отстраненной какой-то, Машенька же была сама любовь, сама страсть, сама нежность... желание... томность...

   Ага... вот она и притомилась, милая...

   А вы, батенька, на старости лет расшалились, и что, все еще Могем? Могём... точно...

   Оказывается, я неплохо варю кофе. Напиток получается густой и ароматный. Я варю его по-армянски, меня так научила прекрасная интеллигентнейшая женщина, Карина Гаспарян. Она из киевских армян, человек известный в театральных кругах, бесподобной добрейшей души человек. Это она научила меня тому, как разбираться с актерскими заговорами, давить бунты в театре и поведала свой рецепт ароматного кофе. Оказывается, когда варишь кофе надо еще два раза доливать в турочку немного холодной воды – как раз в тот момент, когда кофе начинает подниматься, и сахар давать только после того, как второй раз долил воду... Тогда, когда кофе поднимается в третий раз, он отдает весь аромат, который хранили его зерна.

   Оставляю Машеньке напоминание о том, что ровно в полдень жду ее в театре, а сам быстро выезжаю к Валику-пиарщику, в надежде, что Машенька все-таки проснется и повиснет у меня на шее, и никуда ехать не придется. Но я, по-видимому, лимит чудес наутро исчерпал. Ничего подобного не происходит. И я сажусь в машину и жму на Литейный, где в старинном доме живут обычные, еще советские жильцы. А если подняться по узкой и вонючей лестнице, то на втором этаже будет квартира Мамалыгиных, превращенная Валерой в круглосуточный офис.

   Опять пьем кофе. Валерику нельзя, кофе выпиваю в одиночестве, параллельно рассказывая Мамалыгину концепцию пиар-акции, которую мне надо срочно провести накануне премьеры. Теперь, когда у меня есть заглавная актриса, я могу себе такую роскошь, как поговорить о пиаре.

   – И что ты хочешь замутить на этот раз?

   Я уже привык к лающему, вечно простуженному говору Валика, поэтому не испугался и спокойно начал излагать свою концепцию пиар-акции накануне премьеры:

   – Все то, что касается половой сферы и интимных отношений всегда вызывает особый интерес. Желтую прессу у нас в стране еще никто не отменял...

   Валерий Мамалыгин слушал, как всегда, чуть прикрыв глаза, склонив голову набок, казалось, что он мирно дремлет в своем кресле, но это было не так... Он внимательно слушал и мотал себе все на ус... Когда я, утомленный длинным монологом, остановился, Валерик сделал еле заметный жжет рукой, несут его травы, а мне еще одну чашку кофе. Ну что же, три чашки за утро – ударная доза, но сегодня мне и этого мало, надо будет по приезду на работу заварганить себе четвертую...

   – Я думал, что это я – гений пиара, а теперь вижу, что гении пиара ты... – неожиданно выкашливает из себя Мамалыгин. – Твоя концепция не требует обсуждения. Она идеальна. Я подключаю своих ребят. Как платить будешь? Через контору или...

   – Кэшем...

   – Устроит. Да, тебе скидка десять процентов – за разработку концепции. Будь...

   На пиар я решил потратить собственные деньги. Все равно Стасик Малечкин из кассы не сможет выделить ничего, так получилось, что не все костюмы мы сможем использовать, кое-что придется подзаказать, а тут еще надо проплатить гонорар Раскину... Раскин – старый квнщик, который стал незаметным писателем-юмористом. Когда писатели-юмористы раскручивались на ТВ, Саша Раскин неудачно эмигрировал в Израиль. Через четыре года вернулся, так и не найдя в Святой земле ни счастья, ни благодарной аудитории. А когда он вернулся – ниши оказались заняты, в обойме он не смотрелся, в потомошний проект камедиклаба пойти не позволяли настоящее чувство юмора и приличное воспитание. Он писал тексты для ведущих питерских команд. Создал небольшой коллектив, который обслуживал свадьбы и другие торжества, писал сценарии для юморных передач на телевидении, в общем, перебивался чем мог. Сашеньке я заказал диалоги для спектакля... Нет, от пьесы Шварца я отступать не собирался, но мне нужна была струя современности, что-то типа свежего дыхания... И никто в Питере не мог сделать лучше такую черновую работу, лучше Сашеньки Раскина...

   Утро в театре началось с Раскина... Он выложил реплики – это было бесподобно. Они накладывались на текст спектакля, нисколько его не корежа, получилось именно то, что я хотел. Я чувствовал, что сегодня наступит какой-то очень важный прорыв, что-то такое, что позволит мне выбраться из моей головоломной ситуации, спасти не только театр, но и свою репутацию, как режиссера. Короче говоря, у меня была концепция, которую нужно было воплотить. И именно сегодня я почувствовал, что смогу ее воплотить до конца.

   Тут позвонила Машенька и сообщила, что она уже у служебного входа в театр. Я иду ей навстречу, приказываю охраннику пропустить – он без моей визы и собаку в театр не пропустит – хороший охранник! И иду быстрым шагом к себе в кабинет, чтобы с Машенькой обговорить нюансы роли перед репетицией. И тут происходит то, что я назвал бы перстом судьбы... Нам на встречу идет Николай Викентьевич – наш народный артист, который репетирует роль короля в новом спектакле. Мы уже виделись, но, на мое удивление, Викентьевич склоняется в церемонном поклоне, это что, старикана на юмор пробило? Оказывается, поклон предназначен не мне, а Машеньке...

   – Мария Валерьевна! Как я рад видеть вас в нашем театре... Как здоровье матушки? Передавайте ей привет от старика Викентия...

   – Обязательно, Николай Викентьевич, обязательно передам...

   Машенька выглядит очень смущенной. Мы проходим в кабинет, я устраиваю ее на балконе, наливаю ароматный чай (норму по кофе и перебрал и потому пробавляюсь травяными настоями). Пока она, все так же смущаясь, пьет чай, я прошу прощения и выскакиваю в коридор, бросаясь на поиски Викентьевича. Он шел на выход, но зацепился языком за охранника. Мне повезло!

   – Скажите, любезный мой друг, Николай Викентьевич, вам откуда знакома вон та особа, которую я пригласил сегодня в наш театр?

   – Ну, я был другом семьи...

   У старика на глаза налезли слезы. Он достал платочек, вытер их, и произнес:

   – Знаете, я ведь, старая образина, перед нею в долгу...

   – Вот как? Ну расскажите, Николай Викентьевич, выкладывайте все без утайки...

   – Валерчик меня перед смертью просил сделать его девочке протеже... Он хотел тебя попросить, но ты был где-то далеко, а я зашел к нему ровно за сутки перед тем, как он... знаете, он ведь точно знал, что завтра умрет...

   Девочке? Валерчик? Какой Валерчик? Так мы с Викентьевичем называли только одного человека – легендарного актера, которого я считал своим лучшим другом и который так рано ушел от нас, но у него нет никакой девочки, нет дочки, я это точно знаю...

   – Вы ведь знаете, я работал с ним в одном театре... У него была любовница, костюмерша... роман на стороне. Машенька – плод романа... Он так и не смог уйти из семьи и сильно страдал... А Машенька мечтала стать актрисой... Она позвонила мне через три месяца после смерти отца... А я... я так и нашел в себе смелости... не смог подойти и попросить за нее... боялся чего-то стары дурак...

   – Спасибо, Николай Викентьевич, вы мне многое прояснили...

   – А? Что? Зачем спасибо?

   И Викентьевич выходит из театра еще больше согнув спину – тяжесть болезней перевешивает в нем тяжесть лет...

   У меня все начинает как-то складываться в голове в какую-то единую картину. Не хватает нескольких деталей. И тут я вспоминаю сон, который мне снился накануне всех этих неприятностей...

   И снится мне, что я в гостях у Валерки. Валерка вообще был моим любимым актером. Человек, которого я считал своим другом. Его прославила роль помощника героя. Чуть туповатого, недалекого, но честного и преданного. Вот эти два качества – честность и преданность были ему присущи и по жизни. Он был таким искренним, таким открытым, он умел ничего не играть в жизни. Как часто актеры в жизни не успевают снять ту маску, которую одели в театре. Они не выходят из роли и продолжают играть даже тогда, когда им надо было бы стать самим собой. А где это самим собой? Большинство из них это самим собой давно уже потеряли. Любой актер обидится, если ему сказать, что он и в жизни играет. Это потому, что сказанное оказывается, в большинстве случаев, правдой. А вот Валерка обладал редкой способностью не играть. Порой мне казалось, что он и на сцене не играл – он там жил. Таких актеров можно сосчитать на пальцах одной руки. И он был именно таким. Был, потому что три года, как его не стало. Мы дружили же лет десять. И все время, как у меня появился свой театр, я хотел привлечь его в свой спектакль. То мешали съемки. То не соглашался главреж его театра, снедаемый здоровой режиссерской ревностью. То просто не получалось – по независящим от актера обстоятельствам. А потом как-то и приглашать устал. Перестал. Может быть, Валерик и согласился бы, у него последние год-два жизни был актерский простой. Относительный, но все-таки простой. А у меня к тому времени сложилось то, что называется актерским ансамблем. И не то чтобы я не хотел этот ансамбль валить, вводить нового человека, не так немного. Просто они уже приигрались, притерлись друг к другу. А у меня как раз начался период известности. В общем, было не до ввода нового человека. Все были при деле. А введи я нового человека – в организме театра начались бы свары, интриги, то есть то, чего я терпеть не могу больше всего на свете.

   Ладно, разговорился я что-то.

   Сплю и вижу: я в гостях у Валерчика. Причем не на новой его квартире – на той, которую помню еще с тех лет, когда мы дружили. В новую квартиру он переехал за полтора года до смерти, а вот радовался ей, как ребенок, честное слово. Так вот, мы на старой квартире, на кухне сидим, я ковыряюсь в стакане чая. Валерка имел привычку подавать чай точно так, как это было в вагонах – в стакане с подстаканником. Ему железнодорожники подарили как-то набор таких стаканов, он ими чертовски гордился и хвастался перед всеми гостями. Так вот, я ковыряю ложкой стакан чая, понятно, выпить хочу не только я, но и Валерчик. Только Варвара Сергеевна, теща, она на стороже. Муха не проскочит. Вот пирожки на стол положила и вышла. Валерику уже тогда врачи запрещали к спиртному прикасаться. Он старался. Страдал, иногда позволял себе все же нарушить, но делал это так легко, непринужденно, играя, расточая окружающим бесподобную, только ему одному присущую улыбку беззащитного ребенка, что даже Лера, его жена оказывалась постоянно обезоруженной.

   А потому моргает мне Валерик, вытаскивая из недр тумбочки два одноразовых пластиковых стаканчика. Я вытаскиваю, нет не из широких штанин, а из пинжака с карманами заветную запаску. Этот сосуд из нержавейки заполнен коньяком, на этот раз армянским. Знаю, что Валерчик любил больше всего «Двин», сейчас настоящий «Двин» и не найти, а тогда удавалось. Я разливаю по стаканчикам – как раз по чуточке, чтобы пошло, но без прихода. Мы пьем, закусываем пирожками, которые буквально рассыпаются при укусе. Пирожок с мясом чередуется с пирожком с капустой.

   – Давай еще по одной, пока нам пирожков с горохом не вытащили...

   И Валерчик пускает в ход свою улыбку, хотя меня уговаривать не надо. Мы вновь дергаем.

   – По третьей не будем. Давай сюда.

   Мой стаканчик перекочевывает к Валерику, тот ловким, почти движением фокусника, прячет эти стаканчики в столик, тут как раз появляется теща, которая вытаскивает на стол свежую порцию пирожков с горохом.

   – Ребята, вы их не сразу, пусть чуток остынут. А я вам еще соус подам.

   Она ставит на стол чесночную заправку, от которой дух сразу же забирает. Умеет потрафить. Это ее фирменное изобретение – когда чеснок давится, потом смешивается с оливковым маслом, водой и ложечкой лимонного сока. А потом в это все надо опустить пирожок с горохом. И наслаждаться.

   – Под такие шедевры надо еще по чуть-чуть. Ну, вот столечко.

   И Валерик показывает двумя пальцами тот самый уровень, который стоит впрыснуть в возникшие ниоткуда пластиковые стаканчики. Я разливаю. Мы дергаем еще по одной, доза небольшая. Но я вижу, что глаза Валерика увлажняются. Ему уже хорошо.

   – Паша, я попрошу у тебя об одном одолжении.

   – Валера, все, что смогу.

   – Да нет, Паша, послушай, я ведь тебя ни о чем не просил никогда – верно?

   – Верно.

   – Могу я тебя, как друга попросить, скажи, могу?

   – Конечно, можешь!

   – Позаботься о моей дочери. Она хочет стать актрисой. Я ее отговаривал все это время. Да бесполезное это дело – упрямая, вся в меня.

   Одну из непонятных мне деталей могу прояснить прямо сейчас. Вторую – значительно позже. Да, сейчас не время... Я делаю звонок по мобильному телефону и успокаиваюсь. Пока что все, о чем я думал, подтверждается...

   И пока иду к себе в кабинет, в голове все складывается таким образом, что я понимаю – это оно! Главное решение! И, заскочив в кабинет, сразу же набираю гения пиара Малыгина.

   Глава сорок вторая

   Слухами земля полнится

   Эта пресс-конференция была приурочена к выходу нового ток-шоу со мной и Алаховым. Все три передачи были сняты. До премьеры моего спектакля оставалось не больше недели. А премьера телепередачи должна была состояться через десять дней. Поэтому все журналисты были строго предупреждены, что все вопросы на пресс-конференции должны касаться только предстоящей телепередачи. Личная жизнь и театральная деятельность вашего покорного слуги на пресс-конференции обсуждаться не должна.

   Я осматриваю зал и остаюсь доволен: в зале, кроме представителей обычной прессы, очень много журналистов, которые работают на самую ядовитую желтую прессу. А этим-то что нужно? Неужели их интересует вопрос – спал ли я с Алаховым? Ха... я могу дать на этот вопрос исчерпывающий ответ...

   Пресс-конференция течет своим чередом, я бы сказал, даже слишком вяло. Пока вопросы задают специально подготовленные журналисты, а ответы дублируются при помощи небольшого наушника, который никому не виден.

   Но я замечаю, что центр внимания смещается в зале со сцены куда-то внутрь – так и есть, это один из журналистов – желтогазетчиков устраивает в зале небольшую потасовку, охрана тут же бросается, чтобы выдворить дебошира из зала, размеренный темп пресс-конференции теряется, ведущий теряет нить управления, чем тут же пользуются еще несколько типов, которые явно захватывают микрофон. Одного из них я знаю – это Вазган Каранесян, репортер скандальной хроники, прославившийся тем, что подрался с каким-то народным артистом. Впрочем, скорее били его, чем он бил кого-нибудь. А вот трех его молодых коллег я не знал. И напрасно. Именно от них и пошли самые неприятные вопросы.

   – Павел Алексеевич, скажите, это правда, что в вашем новом премьерном спектакле играет порноактриса?

   – Без комментариев!

   – Это правда, что Мария Вторметова, она же Маша-Бабочка, будет играть в вашем новом спектакле без одежды?

   – Я не буду это комментировать!

   – Скажите, это правда, что путь на сцену лежит через вашу постель?

   – Это вопрос, который не касается темы пресс-конференции.

   – Скажите, вы спали с Машей-Бабочкой? И как вам понравилось? Вы видели, где у нее вытатуирована бабочка? А я видел...

   – У меня нет времени лазить по порносайтам.

   – Это правда, что вы спите со всеми молодыми актрисами в вашем театре?

   – Но коммент!

   – А что связывает вас и Марию Растопчину?

   – Скажите, вам нравится имя Мария?

   – Почему ваших последних любовниц зовут исключительно Машеньками?

   – Вы зациклились на этом имени?

   – Это правда, что Мария Растопчина внебрачная дочь покойного Валерия Донского?

   – Думаю, можно этот бардак закрывать...

   Я толкаю под локоток оторопевшего ведущего пресс-конференции, после чего спокойно покидаю зал...

   Желтая пресса преследует меня вплоть до автомобиля. От этих типчиков не так легко отделаться. Они с назойливостью тараканов повторяют заученные вопросы и с автоматизмом умалишенного суют мне под нос диктофоны самых дорогих моделей.

   Я в ответ отделываюсь междометиями: Нет, нет, нет, нет, да... да, Мария... нравится... пшел на хер, скотина... Это мое личное дело... Вйобуй, пидор! Одного из журналистов я хватаю за грудки и кидаю так далеко, что он влипает в стену, которая на метров пять отстоит от стоянки... Этот умудрился-таки спросить, не спал ли я с Алаховым и не знаком ли с известным трансвеститом Марией, который сейчас около Алахова трется...

   Приблизительно так незабвенный Арно Шварцнеггер прокладывал путь в каком-то из самых известных боевиков.

   Мария Марией, а пора и честь знать...

   Хотели скандала – получили скандалу...

   Не могу сказать, что эту пиар-акцию провел не я... Впрочем, уже через пол часа после пресс-конференции видео и репортаж с места события появились в Интернете, кроме сети, об этом событии заговорила не только желтая пресса, но и вполне респектабельные средства массовой информации: больно сладким оказался пирожок, который им предстояло скушать. Интернет запестрил роликами, в которых фигурировала питерская порноактира, как две капли воды похожая на Марию Растопчину. А у нее действительно была вытатуирована бабочка в самом интимном месте. И я эту бабочку очень хорошо помню. Такой информационный удар можно было сравнить разве что с раскруткой Меган Фокс. Вот только цена вопроса была совсем другая.

   Когда я уже возвращался домой, мне позвонили на мобильный. Первым звонил Малечкин и не без удовольствия отметил, что билеты на премьерный спектакль продаются только в Интернете и только по спекулятивным ценам. Аншлаг обеспечен на месяц... Ну что же, дорогой ты мой, ты удивишься, когда узнаешь, что спектакль будет иметь не просто успех, а успех более чем выдающийся... Пусть сначала проглотят премьеру.

   Второй звонок был от Марии... Нет, не от Машеньки, а от Марии, Растопчиной, она же Бабочка.

   – Павел Алексеевич?

   – Да, Мария?

   – Вы уже все знаете...

   – Ну, а как ты думаешь...

   – Так что же?

   – В смысле?

   – Разве вы меня не выгоните?

   – Выгнать? Тебя? Накануне премьерного спектакля? Коней на переправе не меняют...

   – И вас не смущает, что я...

   – Я был в курсе.

   – Давно?

   – До того, как мы расстались...

   – И вас все устраивало?

   – Да и тебя все устроит... Нет ничего плохого в том, что твоя карьера начинается со скандала, не переживай...

   – Хорошо... не буду...

   Глава сорок третья

   Слезы. Женские слезы. Слезы ребенка. Нет, слезы женщины-ребенка...

   С Марией очень просто было объясниться: девушка с такой хваткой, что я могу ей позавидовать. А что плохого в том, что она снималась в роликах? Их не так уж и много в сети. Некоторые начинали с намного больших скандалов. А тут – пару обнажёнок. Ну, пусть будет так, как будет, а вот разговор с Машенькой – это совсем другое дело. Тут так просто не подойти... И предупредить нельзя было. Нет, разговорчик мне предстоит...

   Я шел медленно, вроде бы нехотя... потом вспомнил, что Машенька чертовски любит консервированные ананасы. Не свежие, не мороженные, а именно консервированные, и обязательно дольками. Я выбрал две самые классные банки таких ананасов и только после этого побежал домой.

   Вспомнились времена, когда ананасы были, но только мороженные и только кубинские. Их продавали в овощных магазинах и никто не знал, что это за вкуснейшая штука такая. А я распробовал и покупал для себя постоянно. Главное было есть их, когда они были еще не слишком разморозившиеся, поймать тот момент, когда они уже подтаяли, но не выпустили сок. И тогда это было лакомство то еще!

   Рыдания я услышал когда только-только открыл дверь квартиры. Машенька сидела на кухне, обхватив руками коленки, и плакала навзрыд. Что-то в последнее время слишком много мокротени разводит эта девица по моей квартире, надо бы ей дать хорошенько под зад, чтобы пришла в себя и перестала реветь, как дура...

   – Машенька, что с тобою? – спросил подчеркнуто участливым тоном.

   – А разве... разве вы не догадываетесь... это все они... что они со мной сделали...

   – Не они, а я...

   Это называется шоковой терапией. Лучше сразу правду в глаза – пусть обухом по голове, но выдержит голова – хорошо, не выдержит, что делать?

   – Как вы, что вы? Объяснитесь...

   А слезы-то прошли! Да, есть еще порох в пороховницах!

   – Объясните, что значит вы?

   – Хорошо, объясню, только давай, договоримся: я буду с тобой честен и откровенен, но и ты тоже... Хорошо?

   – Конечно...

   – Ты действительно внебрачная дочка Валеры Донского?

   – Да...

   Я вижу, что глаза ее наливаются слезами... Еще чуть-чуть и она впадет в настоящую, всамделишную, истерику. Остается только сгрести ее в охапку, прижать к себе и начать целовать, чуть поглаживая по голове...

   – Почему ты мне это не говорила? Почему?

   – Ну как? Как я могла? Вы бы поверили? А мама ни за что... она не хотела, чтобы я в театр... Но папа говорил, что вы, в общем, хороший человек... А тут я случайно узнаю, что вы ищите домработницу, я к вам шла, а тут разговор на лестничной клетке – это ваша бывшая теща с кем-то делилась... И тут у меня план появился в голове... я позвонила и попросила, что мне дали рекомендацию к вам... думала, поработаю, а потом эффектно объявлю, мол, смотрите, как я играла эту роль... и попрошусь в театр... а вы... и не смогла... я в вас влюбилась... и все не знала, как сказать... и тогда, в кафе, вы так внезапно ушли... а я... осталась... и думала, и не знала, что делать... а потом она... и вы... и театр... и что теперь делать?

   – Да, какая же ты молоденькая дурочка... Совершеннейшая дурочка...

   – Ну да, дурочка я дурочка... я... виновата, что ли я вас полюбила зачем... зачем я вас полюбила сколько парней вокруг а я дура... дура... дура...

   Машенька совершенно разрыдалась, и рыдания ее были финалом истерики, я понимал, что вот-вот и она успокоится... И вот плечи ее перестали дергаться, девушка стала просто тереть кулачками лицо, зашмыгала носом... Еще пару минут и она совершенно успокоилась...

   – Послушай меня, Машенька, я только-только захотел спросить тебя, только не знаю, как к этому вопросу подойти... В общем, скажи мне просто и честно: что для тебя важнее: я или карьера театральной актрисы? Ну, скажем так: чтобы ты выбрала – карьеру актрисы, но без меня, или быть моей женой, но без театральной карьеры?

   – Знаете, раньше я думала, что главное для меня театр... Я спала – и грезила подмостками. Я знала, что когда-то выйду на них и буду, буду, буду блистать, как настоящая прима... Сейчас я знаю точно, мне нужны вы, и если мне придется отказаться от театра, что же... Откажусь...

   – Ты твердо это решила?

   – Твердо...

   – Так вот, Машенька, мой театр на грани краха. От нас отвернулись спонсоры – и не потому что мы плохой театр, а потому что времена паршивенькие. Вот и результат – премьера спектакля и мне нужно, нет, мне смертельно необходимо, чтобы зритель пошел на спектакль. И не просто пошел, а повалил! А чтобы так получилось нужен скандал – в нужном месте и в нужное время... Информацию про наши с тобой отношения репортерам подкинул я сам... Понимаешь, я все равно решил предложить тебе руку и сердце... ну, прости, это немного старомодно, в общем, оставайся у меня навсегда. Я это... хотел сказать... так что ничего страшного, если эти пороются в наших отношениях, все равно ничего, кроме правды, что я тебя люблю они не нароют... Это ничего, такое только разогревает публику, а вот про Виталия...

   – Нет, нет, я понимаю, не важно... мне было очень, очень сложно, понимаете... отец в нашей семье был табу – мы про него с мамой никогда не говорили... а я его очень любила. Когда мама поняла, что отец семью не оставит, она еще какое-то время встречалась с отцом, а потом... потом появился дядя Слава... Он стал пить, особенно после того, как родился брат-инвалид. Славик оставил нас с мамой очень быстро. Мама обозлилась. И винила во всем отца. А я считала, что отец – самый-самый лучший... я была уверена в этом! И сейчас все это будут смаковать... я же не знаю, что мне делать... я...

   – Послушай, Машенька, профессия актера – профессия публичная, а ты связала судьбу с театральным режиссером. Чтобы ты ни выбрала в дальнейшем: театр или меня, привыкай к тому, что найдется человек, который захочет покопаться в твоем прошлом. И к этому надо привыкнуть. Такова наша жизнь...

   – И что мне делать?

   – Во-первых, надо успокоиться. Совершенно успокоиться. Во-вторых, поговори с мамой, ее тоже начнут искать досужие журналюги, в третьих, когда тебя обсядут вопросами – иди сквозь них с гордо поднятой головой. Не огрызайся, не отвечай, не разговаривай с желтой прессой. Пока ты актриса театра – по контракту все твои интервью должны быть согласованы с руководством театра, это чтобы ты не наговорила ничего лишнего.