Текст книги "Золушка Forewer (СИ)"

Автор книги: Владислав Григорьянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

   – Эта театральная весна была богата на премьеры. Наверное, именно о премьерах следует и начать наш разговор.

   – Стоп! Стопяговорю! Эточтотакое? Якакговорю? Быстроичетко. Вычто? Дмитрийгордониливладимирвульфиликактамего.

   Еще один как там его! Ты посмотри на них. Театральный неуч, а поучать берется!

   – Я стараюсь четко произносить фразы.

   -Вамнадопроизноситьфразыбыстро. Четкостьэтовторое. Ивообщевашпринцип-делайкакя. Тутявершуаневы. Этотокшоунанемнельзятянутьсловаэтонетвояпрограмма.

   – Попробую быстрее (может быть, он действительно прав).

   – Начинаемопять.

   Режиссер из-за пульта махнул рукой, пробежала девушка с хлопушкой и опять понеслось.

   – Дорогиезрители! Сегоднямыначинаемциклпередачпосвященныхтеатру. Наше-токшоутакиназываетсянатеатральныхподмостках. Передачуведутизвестныйтеатральный-режиссерпавелалексеевичмалюта. ИяВанадийАлахов. Когдавтеатральныхкругахговорят-малютатоприэтомобязательнодобавляютхорошочтонескуратов. Крутойнравэтогорежиссе-ракакиегожесткостьикатегоричностьвысказыванийизвестнымногим. Такчтопроисходитна-театральнойсценесегодня? Слушаемпавламалюту.

   Интересно, как ему удается текст слово в слово, буква в букву повторять? Впрочем, времени нет на такие вопросы, я быстро и, по возможности, внятно, стрекочу в камеру:

   – Эта театральная весна была богата на премьеры. Наверное, именно о премьерах следует и начать наш разговор.

   – Премьераэтавсегдабольшоешоукотороетакждутзрители. Оправдалилипремьеры-этоготеатральноголетаожиданияпубликиикритиков?

   – Меня как режиссера мнение критиков волнует меньше всего. Главное не то, как твой спектакль оценят тот же Вульф или что напишут в театральном обозрении неизвестные никому журналисты. Главное, как пьесу примет зритель.

   – Стоп! Зачемэтаотсебятинавсерединетекста? Говоритьтолькоточтонаэкране. Ясно?

   Я действительно второе предложение дал полностью от себя, родного.

   – Погоди, я что, фразу вставить не могу, если она там напрашивается.

   – Ктопривелсюдаэтогодилетанта? Объяснитеемучтотакоетелевизионноевремя. Япас. Илимыработаемилимыкривляемся. Нашелсявшоусамыйумныйидистакимизамаш-ками.

   – Ладно, работаем...

   По моим скромным наблюдением, мегазвезда Алахов находился в странном состоянии, близком к истерике.

   – Поехали.

   Опять режиссер выглядывает из-за пульта. Что-то там машет. Пошло.

   – Дорогиезрители! Сегоднямыначинаемциклпередачпосвященныхтеатру. Наше-токшоутакиназываетсянатеатральныхподмостках. Передачуведутизвестныйтеатральный-режиссерпавелалексеевичмалюта. ИяВанадийАлахов. Когдавтеатральныхкругахговорят-малютатоприэтомобязательнодобавляютхорошочтонескуратов. Крутойнравэтогорежиссе-ракакиегожесткостьикатегоричностьвысказыванийизвестнымногим. Такчтопроисходитна-театральнойсценесегодня? Слушаемпавламалюту.

   – Эта театральная весна была богата на премьеры. Наверное, именно о премьерах следует и начать наш разговор.

   – Премьераэтавсегдабольшоешоукотороетакждутзрители. Оправдалилипремьеры-этоготеатральноголетаожиданияпубликиикритиков?

   – Меня как режиссера мнение критиков волнует меньше всего. Главное, как пьесу примет зритель.

   – Мывсеработаемдлявасдорогиезрители. РежиссерВалерийФокинизвестентемчто-живетнадвестолицы. Всевернойпальмиреонвозглавляеталександринку. Совершенноне-ожиданновегопостановкепрозвучалачеховскаячайка. Дажефиналпьесыизтрагического-сталшлягерногламурным. Чтоскажитепоэтомуповодупавел?

   – Во-первых я скажу, что этот балаган надо заканчивать. Во-вторых, Чайку поставил не Фокин, а Кристиан Люпа, и этот простой факт надо бы знать. Что тут за херню пишут в бегущей строке? Вы что, околбасились? Или травкой перекурились?

   И тут Алахова прорвало. Он подбежал к моему столику в крайнем возбуждении и стал выкрикивать фразы, от чего они стали более короткими и еще более отчетливыми.

   – Чтоты захуй? Блядьятут звезда анеты! Говорито чтотебенаписали. Твоемнение засуньвебе вжопу! Записалии разошлись. Чтоятут ещевремя на такихпидорасов тратить должен? Сказаноработать так работай матьтвою...

   На последней фразе я поднялся из-за столика. А как только Ванятка запустил начало фразы про маму, как мой кулак сам по себе врезался в алаховскую скулу. Раздался какой-то непонятный грохот, вроде бы тело куда-то свалилось, впрочем меня это не слишком-то интересовало. Я шел из студии, которая на этих несколько минут превратилась для меня в камеру пыток, шел с чувством абсолютного выполненного долга, с чувством того, что все становится на свои места. И что мужчина – это мужчина. А хам – это хам. И хамов надо бить по морде. Кажется, именно так писал про это классик, не помню кто, кажется, Евгений Евтушенко?

   Глава двадцать девятая

   Размышления девушки, которая собирается на работу

   «Что значит быть любовницей известного театрального деятеля? Вот, блин, загнула... Деятеля... Слово-то какое казенное, по-питерски казематное даже. Я, конечно, давно задумывалась над тем, что такое актриса, как добиться того, чтобы выйти на сцену... Думала. И думала о том, как стать актрисой. Конечно, с моими данными... А что, у Алисы Бруновны они лучше были?»

   Когда молоденькая девушка собирается на работу, то большую часть времени она проводит в ванной комнате. У Марии Валерьевны Растопчиной такой возможности не было. Для небольшой малосесмейки, в которой она жила с матерью и братом-инвалидом, совмещенный санузел – дело привычное. А если санузел совмещен, то поутру на него особый спрос. Вот и сейчас – крутится Машенька перед зеркалом, в одних трусиках, то на цыпочки пристанет, то присмотрится, стоит ли выдавить прыщик на подбородке, то грудь приподнимет – достаточно ли пышная для ее возраста, вообразит себя Любовью Орловой в знаменитом «Цирке», погримасничает, потом станет Лайзой Минелли, но всего лишь на секундочку: в двери уже нервно дергается ручка. Пора выходить.

   «Нельзя любить театр так, как люблю его я. Любить театр так, как люблю его я, вредно для здоровья». – Маша накидывает на себя чистенький, но порядком выцветший халатик в мелкий сиреневый цветочек, впрочем, в ее возрасте ей идет все, даже вылинявший халатик. Легким, почти летящим, шагом подскакивает к двери (там всего-то два шага в длину, не такая уж и великая дистанция), со вздохом открывает, наталкивается взглядом на мать, которая выносит судно из-под брата, ага, значит, Ежик проснулся. Пора пойти потрепать его по голове, тем более, что мама сейчас тоже начнет собираться на работу.

   Так же, что-то напевая себе под нос (кажется, что-то про билет на балет), Машенька подскакивает к брату, который, скрючившись, сидит в своей кровати, сегодня он какой-то особенно бледный, замечает, что мама, как всегда, плохо расправила простыни, автоматическим движением поправляет их и, начинает приводить себя в порядок. Боевой макияж, тонкий, не вызывающий, почти не заметный должен чуть-чуть удлинить немного тяжеловатый овал лица, ах, да... папин упрямый подбородок... Для девушки это небольшой недостаток, скорее, чем достоинство. Маша хмурит брови и тут же вспоминает о том, как впервые попала в театр...

   Для кого-то театр начинается с вешалки, для кого-то с парадного входа, а Маша попала сразу же в закулисье. Для нее был открыт служебный вход в театр, вход «только для своих». В театр ее принесла мама. Это была поздняя осень, и, чтобы доча не запачкала единственные нарядные туфельки, мама несла ее от трамвайной остановки на руках. Она так и вошла в театральный мир – на маминых руках, единственном месте, где она себя чувствовала в уютной, расслабляющей безопасности. И именно эти ощущения: уюта, спокойствия, безопасности, спокойствия и любви невольно проецировались в ее сознании на театр.

   А еще театр был местом, где был папа. Обычно папы не было. Особенно на выходные – его на выходные не было вообще. Папа появлялся как праздник, шумный, нарядный, мама тут же начинала улыбаться, они куда-то шли все вместе, потом с мамой закрывались и о чем-то шушукались, Маше всегда было интересно знать, о чем они там разговаривают, когда она что-то читает, а подслушать не получалось – они то говорили на кухне, то закрывались в ванной, выставив Машеньке горшок в тесный коридорчик.

   Детское любопытство – наивное и беззлобное... Как дорого оно стоит!

   Но вот макияж наведен. Маша быстрым взглядом окидывает комнату. Все как и должно быть: все на своих местах, мама уже освободила санузел и начинает собираться на работу.

   Ну что же. есть время выпить кофе и немного подумать. В утренние часы вот эта ритуальная чашечка кофе из старой медной турочки, у которой две вмятины на одном боку – следы не самых удачных приземлений. Говорят, это семейная реликвия. Да, эту турочку когда-то папа привез из Армении, мама долго не давала ее в эксплуатацию, а теперь попустило. В чайнике вскипает вода. Маша быстро заливает кипятком кофейный порошок и ставит турочку на огонь. Кофе мгновенно поднимается. Еще секунда, и можно наслаждаться ароматным горьким напитком. Маша пьет кофе без сахара – добавляет в него маленькую щепотку соли и чуть-чуть холодной воды. Так приучил ее папа.

   И ее мысли неожиданно возвращаются к театру. Но не к папе, нет. К Нему – к тому, кто стал для нее воплощением того, что она так любила. Он. Тот, к кому она сейчас полетит навстречу, тот, кто ее заметил, заприметил, отличил своим вниманием... Неужели все это случилось? И как оно будет дальше? Как?

   Он. Именно Он. Сначала это было что-то вроде шутки, веселого приключения, а потом... и на что ей надеяться? Что о ее заметит? Глупость! А тут вдруг и заметил... И стало на душе тепло, и распустились томно розы, как дивно, чудно, хорошо, что стали явью мои грезы... Ну вот, еще и экспромт сочинила. Итак, обо Оном... Что я о нем знаю? Что он чистюля, аккуратист? Да нет, пожалуй, нет. Он не придирчив, но любит порядок. Не любит бардак, но у себя в кабинете бардак поддерживает и не дает его нарушать. Он говорит, что это «творческий бардак» и без него его покинет вдохновение. Да, еще, он очень деликатен. Настоящий мужчина. Он все может придумать, он настолько талантливый... Потрясно это! Можно сказать, передо мной – мужчина моей мечты.

   Нет, мужчина моей мечты – это отец. Он -идеал. Да, да, вы правы, он идеал. Хотя бы потому, что его любила мама...

   Прямой нос, чуть тяжелый подбородок – черта упрямых и настойчивых людей, отец был голубоглазым, искрометным и веселым. Он был веселым даже тогда, когда уже болел, когда его приковало к больничной койке, а он все шутил... Все шутил...

   Время! Боже мой! Я могу опоздать...

   Маша вскочила, подобно вихрю, бросилась из кухоньки в микроскопического вида коридорчик, нацепила на себя легкий плащик, дань утренней прохладе и помчалась из дома вон, на работу, на встречу тому, что она считала счастьем...

   В ее голове мелькали мысли: одна за второй, все легкие, шальные. Машеньку переполняло чувство, чувство, которое она, по молодости лет, принимала за любовь. И ей было не важно, что ее избранник далек от идеала, что фигура у него далеко не спортивная, что он бывает раздраженный и желчный, что большую часть времени он находится в состоянии депрессии, что так еще и не отошел от смерти любимой жены. Все это казалось Машеньке ерундой, такими неважными мелочами, что и думать о них не стоило.

   Что же, влюбленность, штука обоюдоострая: набрасывает на глаза шоры, и ты несешься к пропасти, не понимая, что с тобой происходит. Если говорить откровенно, то влюблена Машенька была в меня, старого идиота. А что? А я? А я не был готов к тому, что меня будут любить так – просто и безответно. Я всегда был готов к тому, что со мной будут готовы спать – кто из-за денег, кто из-за карьеры... А к обычному чистому чувству – готов не был. Циничный век? Циничные сердца? Ерунда все это. Просто я потерял веру. А без веры любовь нереальна. Если ты не готов принимать дар, то как ты будешь дарить кому-то любовь? Я ведь исхожу из той концепции, что любовь – это дар Господень. Н-да... извините меня, что-то заговорился, расчувствовался, вот уже платок носовой достал, слезинку стер... Посмотрел на себя в зеркало: хорош! Не потерял еще формы, могу еще этим гнилым актеришкам показать, как роль играть. Посмотрел, состроил гримаску и поперся на репетицию, возиться в человеческом дерьме, кое именуется жизнью.

   Часть четвертая

   Постановочная: ту би ор нот ту би...

   Глава тридцатая

   Репетиция. Истерики и истерички

   Большая часть людей уверены, что мечтали стать актерами. Еще больше людей уверены, что на сцене они сыграли бы гениально, а актеры и актрисы, которые кривляются там, у рампы – это всего лишь дилетанты, которым счастливый случай помог оказаться в нужное время в нужном месте. А что еще нужно для полного счастья? Уверенность в собственных силах. Так еще все подряд уверены, что знают, как надо играть в футбол, или в шахматы. Любой может дать Петросяну детский мат, или загнать короля Каспарова на свой край доски. Только надо оказаться в нужном месте и в нужное время, чтобы талантливый учитель открыл твое истинное дарование. И мало кто догадывается, что его истинным дарованием оказывается безграничная лень. В лень мы можем соревноваться до бесконечности.

   Я разгоняю лень репетицией. Репетиция – это возможность столкнуть лбами творческие личности, которые находятся в спячке, расшевелить их, заставить что-то из себя выдавить. И мне, как режиссеру, надо это выдавленное поймать и научиться правильно использовать. Говорят, что актера можно узнать по тому, как он работает на репетиции. Бред! Я знал гениальных актеров, которые репетировали не то чтобы в полсилы, а так, делали легкие наброски, не слишком утруждая себя. А на сцене они преображались и выдавали такой спектакль, что становилось как-то не по себе. Но таких гениев единицы. Таких взбалмошных гениев вообще-то единицы. Любой профессиональный актер сохраняет к режиссеру необходимую толику уважения. Интересно, кризис, он как-то повлияет на отношения режиссера и актера? Может, актеры-зазнайки станут меньше носы задирать, а уважение к режиссеру еще больше усилится?

   Надо сказать, что настроение мне успели испортить еще до репетиции. Случилось это так. Николай Викентьевич, да, да, тот самый, народный, гордость и украшение моего театра, на которого идет постоянная когорта старушек-театралок, которые не могут забыть своей горячей молодости и этого юношу с васильковыми глазами. У нас в коллективе есть несколько человек, среди которых старина Викки слывет неформальным лидером. Он вообще-то говорит мало, он тяжеловесен, он слишком стар – как на свой возраст. Кажется, он переиграл столько ролей стариков, что из-за этого состарился преждевременно. И мало кто знает, чем вызвано это его старение... Ну что же, такова жизнь. Но Викентьевич борец, и я его за это уважаю. А вот за те немногие моменты, когда он отлавливает меня в проходе к моему родному кабинету и просит остановиться, чтобы выслушать старика – этих секунд я не перевариваю. А тут еще репетиция на носу. А я к репетиции не готов, но мне надо что-то хотя бы придумать, а как я буду думать, если этот мудрый старик будет мне что-то сверхважное мямлить в коридоре, при этом выкручивая пуговицу из моего пиджака. Машенька так эту верхнюю пуговицу и называет «пунктик Викентьевича». Я несусь мимо старика, как крейсер «Аврора» на Зимний. Ан нет! Поздно! Стоп машина! Уже выставлен палец прямо мне в живот, похожий на усик морской мины, фарватер слишком узкий и крейсер неизбежно несет на этот минный буй... Блин! Я резко сбавляю обороты, вежливо здороваюсь со стариком, хлопаю его по плечу, не даю перехватить инициативу и пуговицу с нею (идти на репетицию с болтающейся пуговицей сегодня я не собираюсь), веду нашего народного прямиком в свой кабинет. Успеваю буркнуть кому-то про два чая, усаживаюсь напротив старика не в директорское кресло, а обычный посетительский стул, подчеркивая свое особое к Викентьевичу расположение. А Николай Викентьевич мается, он как будто безоружен без этой своей пуговицы, ага, надо взять этот прием на заметку хорошо-то как получилось!

   И вот начинается та самая просьба – с ужимками, недоговорками и намеками и сводится все к тому, чтобы утвердить на роль Золушки какое-то там протеже Николая Викентьевича. Интересно, как ее зовут, не Мария ли случайно? Нет, намного оригинальнее – Глафирой... Господи, кто это девушке такое имя-то дал. И тут нелегкая дернула меня спросить, что это за одна особа и почему, собственно говоря, за нее хлопочут на столь высоком уровне.

   И тут меня чуть не хватил Кондратий... Узнать, что у этого старца, которому жить-то осталось, есть любовница двадцати одного году от роду! Ну, каков он, наш стремительный век! Ну да, из провинции, ну да, мечтает карьеру сделать, ну да, миловидна, нет , даже красива... Вообще-то последней его любовнице было под тридцать, нет, вру, под двадцать шесть... Но двадцать одно! Это все-таки слишком!

   Обычно я в таких случаях стараюсь очень мягко но непреклонно старика выпроводить. Иногда доходит до слез. Но ой принцип всегда был прост: никаких протеже. Состав – только моя прерогатива. Только моя!

   А тут... наверное, это его признание, такое неожиданное, оно во мне любопытство пробудило, что ли... и я на это любопытство купился. Знал ведь, наверняка знал, что это будет просто потерянное время. А сделать уже ничего не хотел. И времени своего было жалко, и старику что-то втирать, чтобы так с ходу отказать, ну, ничего в голову не лезло. Вот бывает такое – наступил какой-то столбняк и точка!

   И тогда я сделал то, чего меньше всего от себя ожидал: назначил встречу назавтра за полчаса перед репетицией. Николай Викентьевич, ожидавший, скорее всего, какой-то изысканно-вежливый отказ, от такой неожиданности совершенно растерялся. И даже прослезился, а вот только истерики со стороны старого актера, который должен отыграть роль короля, мне сейчас не нужна совершенно.

   Через три часа я вернулся в кабинет, вымотанный до предела. Количество истерик на первой репетиции превзошло все ожидания. Это надо же так, чтобы наши мадамы настолько разошлись: театр походил на растревоженный улей. Впрочем, я сам растревожил это кубло, чего же обижаться, что оно начало кусаться?

   Первой набросилась на меня Серафима. Это то, что я меньше всего ожидал. Я был уверен, что меня начнет клевать кто-то из ее окружения, прощупывсая почву, выискивая какие-то слабые места, а тут, во время репетиции, сама Серафима встала и бросилась на меня в атаку... И нужна ей роль самой Золушки, потому как Мачеху играть ей не сподручно... И только Алиса сейчас в Питере может своим талантом стать рядом с покойной Раневской, и нечего кривиться от зеркала, если мордой не вышла, а режиссеру надо иметь мозги а не коллекцию шурупов вместо этого...

   Из всего этого я понял, что Серафима до чертиков боится этой роли, боится провала, боится настолько, что не выдержала и сама утроила фирменную истерику на репетиции.

   Ну что же... истерику-истерикой, а вот фирменное блядство я ей прощать не собираюсь. Это мой театр и шурупаю в нем я сам. Своими собственными шурупами, даже если они мне и мозги заменяют.

   Итак, господин капитан пиратского фрегата! У вас на сегодня две крупные истерики плюс бунт на корабле, который из тайного вот-вот станет явным! Может быть, вы допустили где-то слишком много утечки информации? Или кто-то проговорился про истинное положение вещей? А кто мог? Стоп? Неужели Малечкин где-то что-то ляпнул не того? Нет, не может... Не может этого быть. Стасик – кремень... а вот Димон... Да, кажется, Димону я что-то лишнее ляпнул... вроде про спонсора... Ага, вот оно, откуда корни растут... Перепугались, почувствовали крысы, что корабль может вот-вот ко дну пойти! Ан нет вам, ничего не получите. Ничего! Не допущу!

   Если меня стараются поставить на место, я тут же стараюсь с этого места куда-то слинять. Вот такой у меня глупый характер. Сейчас ситуации была препикантной еще и потому, что в позиции моего говняного коллектива не было и капли конструктивизма. Ничего, кроме шкурного сотрясания воздуха и откровенной боязни будущего времени. Одним словом, кризисное мышление в самой обостренной форме. И все вроде бы ничего, только с такими настроениями они мне не только премьеру завалят, они и на прогонах будут халтурить... Как? Вот незадача... Точнее, не правильно – вот тебе, главреж задача номер один: привести коллектив в порядок! И нет этой задачи важнее, сам понимаешь. А понимаешь, так засучивай рукава и начинай думать, черт тебя задери!

   Глава тридцать первая

   В тупике: тень отца Гамлета нервно курит в сторонке

   Вот такого дерьма я точно не ожидал. Серафима, которая устроила бунт на корабле, чуть не завалил мне рядовой спектакль. И в этом была не виновата она сама, этоя не смог ее вовремя вывести из состояния истерики. Надо было ее вызвать к себе, что-то предпринять, но у меня не было сил в тот момент что-то делать. Или... Нет, силы были. Я попытался провести эксперимент и посмотреть, чего мне будет стоить бунт, если его не пресечь на корню. И эксперимент полностью удался. Серафима не играла, а передвигалась по сцене, подобно тени отца Гамлета. Ее каждое слово сопровождалось такими паузами, что старики-мхатовцы просто отдыхали! Она почти запиналась. И если бы не Николай Викентьевич... Если бы не этот старик, от которого никто ничего в этой пьесе не требовал с его проходной ролью не начал тянуть одеяло на себя. Его пару фортелей полностью забили горький осадок от не-игры Серафимы. Я видел, как Викентьевичу аплодировал зал... Хорошо. Но это не выход. Вики долго не протянет. Нет, пусть тянет, но надо быть реалистом. Будет тянуть столько, сколько выдержит. А потом? Все-таки реальной альтернативы Серафиме нет. На нее ходят. И если зал сегодня так шалел от Викки, от это только сегодня. А завтра? А послезавтра? Хотя, я же видел, как Серафиму снесло со сцены, как она ошалело бросилась в гримерку, после спектакля она сама себе устроит избиение. И это – самое большее наказание, мне тут делать нечего... Думаю, завтра Серафима придет в себя. А если не придет – тогда и надо будет включать режиссерские штучки, у меня их припасено более чем достаточно. Ладно, сегодня все-таки позвоню ей домой. Надо будет как-то сгладить сегодняшний прокол, пусть она немного успокоится.

   У меня с Серафимой сложные отношения. Кажется, я уже говорил про это. Наверное, если бы переспали, у нас отношения были бы лучше, вот только я не смог бы позвонить ей вечером и утешить... А это, поверьте мне, дорогого стоит...Не могу сказать, что она не привлекательная особа, и что мне никогда не хотелось потешить свое эго... Но между нами был договор, что я никогда не полезу в ее интимный огородец... И в этом был свой резон. Прима-любовница слишком быстро перетягивает руководство театром на себя. Женщины в этом деле достаточно хватки, тобой начинают манипулировать, а ты этого и не сознаешь... Как ни странно, весь театральный мир был уверен, что мы долгое время были любовниками, а потом охладели друг к другу. Это особенности театрального мира. Лучшие роли достаются, чаще всего, через постель. Да, это было не у меня в театре... правда, мне захотелось попробовать... так что и этот пробел в биографии теперь оказался заполнен. Кстати, опыт неплох... Но тиражировать его не обязательно. Кто знает, какой окажется следующая... Говорят, что следующая всегда намного хуже предыдущей.

   Но это был (до некоторого времени) не мой стиль отношений. Не потому что я «правильный» режиссер, а потому что я слишком ценю свою работу и не даю эмоциям идти впереди разума. Логика – это всегда было мое сильное место. Но сейчас логика бунтовала. Я не мог найти выход. Это был тупик.

   В таких случаях я откладываю решение вопроса до утра. И иду развлекаться. Иду развлекаться не смотря на то, что мозг мой развлекаться не хочет, что ему надо посидеть в тишине и одиночестве у камина и горестно плакать... Нет, дорогой, я тебе не дам роскоши уныния. Я набираю телефонный номер и назначаю место и время встречи.

   Я все еще не решаюсь сесть за руль автомобиля, но брать с собой водителя не собираюсь. Незачем. Лучше вызвать такси. Питерское такси – это особая история. Некоторые утверждают, что самые наглые таксисты в Москве. Ну что же, это их право. В Питере с таксистами не каждый питерец может договориться. Не то что приезжий. А вот с тех, кто лепечет с московским акцентом, тариф двойной – это такая питерская народная примета. Я, конечно, на коренного питерца не похож. Это любой таксист вычисляет с первого взгляда. Но с первой фразы он понимает, что натолкнулся на человека, который к Питеру имеет больше отношения, чем сам Путин. Все-таки тот в Москве... Вся дорога не обходится мне больше стандартного тарифа.

   А вот и она. Прекрасна, подтянута, в глупой вызывающей одежде, которая ей совершенно не идет, ну разве что ей надо выйти на панель в провинции. В столицах продажные дамы и одеваются попроще, и красятся не так вызывающе ярко.

   Я целую губы, которые протянулись тонкой трубочкой, ощущая призывный сладкий вкус помады и тонкий аромат духов, легких, как дыхание, но так приятно щекочущих обоняние, что хочется ее укусить за самое сладкое...

   Самым сладким пока что оказывается щечка. Мы обходимся без такой банальности, как цветы. В нашей программе небольшой ресторанчик на окраине (я вам не говорил, что моя новая, как бы сказать по-молодежному, герл-френда живет почти на окраине столицы), а потом прогулка боулинг-клуб: сегодня мне захотелось покатать шары, и Мария согласилась составить мне компанию.

   Я не большой любитель боулинга, особенно боулинга как времени провождения, но мне надо было где-то выплеснуть свои эмоции, где-то, только не дома. И хотелось движения, движения и еще раз движение. Только не оставаться на месте! Выдавить из себя пустые мысли при помощи какого-то физического напряжения, захотелось немного пропотеть – и не за сексом, а так, пропотеть ради самого пота, чтобы мышцы сводило, чтобы стало так тяжело, как давно уже не было, и чтобы после этого снова почувствовать себя так, как будто впервые родился на свет Божий.

   Но у девушек часто свой взгляд на программу развлечений. Если против боулинга Машенька ничего не имела, то против ресторанчика, который мне нравился хорошей кухней и приятной обстановкой – имела и еще очень как возразить. Она потащила меня в суши-бар, один из самых дорогих в этом районе города, впрочем, суши у них были достаточно средненького качества, что Маша могла и не знать. А вот музыка и обстановка в этом заведении была полным отстоем. Наверное, единственное, чем оно выгодно отличалось от других, ему подобных, – Маша чувствовала себя тут как рыба в воде.

   Мне надо было высказаться. И я начал с самого противного события за сегодняшний день – с ссоры с Алаховым. Маша слушала меня, буквально разинув рот, так что несколько крошек риса упали ей в глубокий разрез на груди, мне подумалось, что надо будет эти рисинки как-то вытащить, но попозже.

   – После этого мне не оставалось ничего, как покинуть поле боя. Помнишь, как в Бременских музыкантах про какого-то героя... ощипанный но непобежденный. Ну, это как раз про твоего покорного слугу...

   Машенька всосала в себя приличную порцию мутно-зеленого коктейля, покосилась на меня своим излюбленным взглядом, чуть искоса, так, чтобы упавшая на лоб прядка прикрывала большую его половину, покачала носком туфли под столом так, что пару раз толкнула меня, автоматически, что-то взвешивая...

   – Наверное, я делаю глупость, но я берусь помирить тебя с Ванаховым...

   – С кем? – я оторопел от удивления...

   – Ну с твоим... Ванадием Алаховым... ты ведь так его, кажется, называешь...

   – Глупости... Где ты его найдешь?

   – Ну, я знаю, где его можно найти в такое время. Подожди, я проясню обстановку.

   И Машенька поманила меня пальчиком, так что мне пришлось склониться над столом.

   – Будь паинькой, я только сделаю один звоночек... а ты не подцепи тут кого-нибудь, пока я буду на стороне...

   Подцепить? Тут? Я стал осматриваться. Ну да, вон там две девицы. Поведение, скорее всего, весьма легкомысленное. И еще одна. И еще. А вот та делает мне недвусмысленный намек, мол, подходи голубчик... Ага! Подойду, сори, девочки, я тут немного занят, я тут не с той...

   Вот та, которую я посчитал самой смелой, решительно встала, и, покачивая бедрами, направилась ко мне. На ней было черное блестящее платье с очень смелым вырезом, но сама она была женщиной не того типа, который мне нравился – тяжеловата, да и грудь слишком большая – как на мой вкус... Я не ханжа, женщина с большой грудью – зрелище более чем возбуждающее, но, почему-то не в этом случае. Что-то было в ней такое, что заставило меня на мгновение вздрогнуть. И тут появилась Мария. Приее появлении та девушка куда-то быстро промелькнула, я даже не понял, что произошло, только отметил улыбку Марии – точнее не улыбку даже, а оскал, легкий, но отбивающий всякую охоту расспрашивать, что это было...

   – Собирайся. Пока доедем, он как раз дойдет до кондиции... Такси я уже вызвала.

   Я допил пиво, точнее, то, что японцы считают пивом, расплатился с неоткуда возникшим официантом, оставил ему неприлично большие чаевые... Наверное, я все еще был в не себя, иначе как можно было трактовать то, что я поехал невесть куда невесть зачем, тем более, что в примирение с Алаховым я не верил. Наверное, чтобы так случилось, надо было, чтобы монетка стала на ребро. И не иначе.

   Глава тридцать вторая

   Мы за мир во всем мире

   Место, куда меня привезла Маша, было за городом. И не просто за городом, а у черта на куличках, да еще и в противоположном конце города. Сказать вам сумму, которую мы накатали на такси? Или вам и так все понятно? Впрочем, не последние деньги прокатываем – заметил я себе, хотя и решил, что за руль надо садиться – дешевле обойдется. Я не слишком плохой водитель, но немного рассеянный, это меня здорово напрягает. А сидеть за рулем в постоянном напряжении, да еще по нашим питерским улочкам... да ничего, как-нибудь прорвемся. Я вспомнил адрес человека, который учил основам безопасного вождения в экстремальных условиях столицы. Надо будет нанести на его базу визит.

   Итак, что это за клуб такой «Одиссей»... хм... хм, не слыхал. Что-то среди моих знакомых этот клуб не засветился. Но если это что-то приличное, то не может быть, чтобы никто из наших про это местечко не пронюхал... Вот, одни мордовороты-секьюрити чего стоят. И еще эта Маша с ее напором. Идем напролом. Меня явно собираются не пропустить, вот, этот, горбатый от обилия мускул, сдвигается так, что перегораживает мне щелочку прохода. И я понимаю, что все, тут наше продвижение заканчивается. Но вперед выступает Машенька, щебечет охраннику, что «этот», в смысле я, со мной и беспрепятственно проталкивает нас внутрь тесного коридора.