Текст книги "Золушка Forewer (СИ)"

Автор книги: Владислав Григорьянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

   И что мне в этой ситуации делать? Стоять под ее лукавым прищуром? Запахиваться в одежду? Глупо как-то... Пришлось самому раздеваться – надо все-таки соответствовать ситуации. И в таком голом совершенно состоянии топать на кухню. Где стояла бутылка неожиданно возжеланного вина.

   Вино я выбрал молдавское. Сухое Каберне восемьдесят шестого года было одним из моих самых любимых молдавских вин. Его сейчас трудно найти, помогает то, что я жил недалеко от Молдавии, и там у меня остались хорошие знакомые. Шабский винсовхоз не успели удушить во времена горбачевского сухого закона. Так что кое-что из хорошего старого вина перепадало на стол простых российских граждан.

   Будучи абсолютно голым интересно рассуждать о свойствах молдавских вин это тоже какая-то несусветная чушь, но я рассуждаю о винах, потому что как только начинаю рассуждать о Марии, как становлюсь порнографически эротичным. Мое тело сразу же выдает, о ком я думаю в этот момент и что конкретно я думаю (заодно). Что делать? Можно обмануть жещину словами, но язык тела врать не будет. Ты или хочешь ее, или нет... Третьего не дано. Так вот: Я ЕЕ ХОЧУ!!!

   Понимая некоторую нелепость происходящего, я ведь все-таки не Апполон, мне фигурой с заметно округлившимся брюшком гордиться не стоит. Хотя нет, местами стоит или стоит... И это не может не радовать. Хотя, попробуй не отреагировать на такое тело, которое хищно смотрит на тебя огромными синими (интересно, почему синими? контактные линзы?) глазами и тихо облизывает губы, глядя, как рубиновоцветный напиток заполняет узкий бокал, который покоится в ее ладошке.

   Главное, чтобы она после вина не потребовала бисквитов. Потому что у меня бисквитов нет. Ни одного. А в магазин я бежать не собираюсь.

   Глава двадцать шестая

   Постельная

   Конечно, насчет того, что у меня нету бисквитов, я врал. Я врун. Я частоврун. Имею в виду с женщиной. Имею в виду, пока не затащил ее в постель. Имею в виду, что в постели говорить правду вообще нет никакого смысла. Там надо делом заниматься, а не болтовнею болтаться. Однако, мне повезло. До бисквитов дело не дошло.

   Мы занимались любовью сначала на кухне. Потом, из кухни, мне пришлось перенести Марию в спальню. И там она, и я бурно... Нет, сначала она, а потом я, а потом снова она, интересно, как у нее так получается, потом снова начал я и мы умудрились как-то вместе, впрочем, это уже слишком интимные подробности.

   Думаю, к интимным и никому не интересным подробностям стоит отнести и то, чем мы занимались в ванной, когда немного отдохнули и выпили немного вина, к которому бисквиты оказались уже весьма в тему. Она предпочитала оставаться без одежды и совершенно не чувствовала себя смущенной. Что самое странное, я себя тоже не чувствовал смущенным. Я был (впервые за много-много времени) самим собой – самцом без тени эмоций и с единственной мыслей, которая вся собралась в самом низу живота, на кончике члена.

   Говорят, мужчины думают половым органом. Иногда это оказывается правдой. Я часто сам думал членом. Странно, как она его называла? «Твой Петюня»? «Как там Петюня поживает»? Ага, кажется это именно так. А эта девица не настолько уж простая, нет, та еще дамочка, опытная, чувственная, виды уже повидала. И это в ее таком цветущем возрасте... как это у классика «и жить торопится, и чувствовать спешит», так Мари так спешит, так, что диву даешься... Но зато какой бесподобный секс она выдает на гора! Я себя снова почувствовал мужчиной. Нет, я не импотент. Просто... просто работа такая. Почти все время в театре или околотеатральных кругах. Заводить роман в театре – так разворошить то кодло, которое считает себя коллективом, нет уж, увольте! А только вырывался из театра, как попадал под тесную опеку Варвары Сергеевны. Теща, хотя и бывшая, своей идеей-фикс считала обязанность контролировать мою жизнь, исключительно в память о дочери. Второй идеей-фикс дорогой Варвары Сергеевны была мысль женить меня на достойной особе. Достойная особа должна была, как минимум, в благодарность за такую партию, всю оставшуюся жизнь о Варваре Сергеевне заботиться.

   Я почувствовал, что рука, на которой лежит головка прелестной Мари начинает немного затекать, по ней стали бегать противные мурашки. Мари почувствовала, как напряглись мускулы, открыла глаза...

   – Ты не спишь...

   – Все в порядке... Спи... Я только руку поменяю...

   – Ага... да... ты замечательный...

   Итак, я замечательный. Впервые захотелось курить. Очень сильно. Мне так не хотелось курить уже давным-давно. С армии. В двадцать два я курить бросил. А теперь захотелось курить... Черт!

   Она начинает пристраиваться под мой бок, сворачиваясь калачиком, как сворачивается кошка в ожидании холодной погоды...

   – Мари, у тебя есть сигареты?

   – Да, а что?

   – Ну вот, впервые за последних двадцать с крючком лет захотелось курить...

   – К тебе возвращаются вредные привычки?

   – В первую очередь привычка любить красивых женщин.

   – А что, ты раньше предпочитал красивых мужчин?

   – Замечен не был.

   – Не был, не замечен, не состоял... Вот, бери...

   Она приносит мне пачку сигарет и зажигалку...

   – Я на кухне покурю. Ты спи...

   – Да чего уж там, все равно встала... Составлю тебе компанию.

   Мария ловко щелкает зажигалкой. Огонь вспыхивает довольно высокий, кажется, Марии нравиться все яркое и большое. Чем больше, тем лучше. И не только касаемо огня в зажигалке. И не только размеров зарплаты. Хотя денег никому много не бывает. Деньги – совершенно особая материя.

   Интересно, то, что у нее такие большие соски, это влияет на ее темперамент? В глубокой задумчивости я затягиваюсь, чувствую, как дым попадает в легкие... и не кашляю... Мария предпочитает легкие сигареты. Тонкие белые сигаретки, интересно, для чего они? Для рака или для импотенции? Покрутив пачку, я убедился, что и для того, и для другого...

   Она курит жадно, взахлеб. Она и любит так же, жадно, горячо, взахлеб, как будто спешит куда-то. И где тот поезд, на который она так боится опоздать?

   Что она? Кто она? И что, черт подери, она для меня значит? Неужели это любовь? Три раза ха... Седина в голову, бес в ребро? Недоеб, черт тебя подери, вот что это... захотелось свежего женского мясца...

   И тут я понимаю, что дело не только в физиологии, не только в бурно бушующих в моей крови тестостероновых телец, сколько в непонятном женском начале, какой-то странной силе, чисто женской, первобытной, а поэтому необоримой... Что-то в ней есть... И мне надо это что-то суметь правильно использовать.

   Она курит сигаретки жадно, заглатывая дым и выпуская его большими облаками, бесформенными, но весьма и весьма впечатляющими.

   – Мари...

   – Да?

   Она мгновенно отзывается, отзывается всем телом. Живот втягивается, чуть-чуть меняется наклон тела, центр тяжести переносится к самому краю кровати, так кажется, что вот-вот и она начнет движение... «Она может двигать собой»... так, кажется, говорится про такое мастерство перемещения тела в тесном пространстве квартиры.

   – Я хотел тебе предложить роль...

   – Да...

   – Так вот...

   Она встает, прогибается всем телом грациозно, как кошка, при этом даже кончики пальцев рук выпрямляются, а соски начинают так призывно торчать, что по коже начинают толпами гонять мурашки. Мари не дает мне окончить фразы. Она зажимает мне рот, притягивает к себе, так что я вынужден бросить сигарету в импровизированную пепельницу, которой стало кофейное блюдце.

   Она прижимает мою голову меж грудей и я понимаю, что слова сейчас абсолютно противопоказаны. Кажется, она опять хочет меня...

   – Сначала я предложу тебе роль...

   И мы начинаем снова валиться на постель, где меня уже ожидает холодная простынь, которая так приятно щекочет позвоночник, и жаркие поцелуи женщины, которая на этот раз решила оказаться сверху и покататься, как будто я ей пони. Вот только катание происходит отнюдь не по бездорожью и с большой долей приятных ощущений для катаемых. Я имею в виду не только наездницу, но и поню...

   Горячее лоно меня поглотило, в совершенном беспамятстве я совершаю такие же бессмысленные движения и только пряди ее волос, свисающие запутанными пучками на мою грудь кроме легкого щекотания вызывают совсем другие воспоминания... И я понимаю, что сон это было спасение...

   Глава двадцать седьмая

   Утро с Алаховым

   Утром я проснулся вовремя, но понимаю, что могу не успеть. Надо успеть подготовиться к работе в студии, привести себя в божеский вид, а тут, рядышком, на кровати, такое роскошное женское тело, которое, кажется, не будет ничего против иметь, чтобы заняться ЭТИМ снова. Ненасытница! Я ж тебе не шестнадцатилетний паренек... Хотя... пока что меня хватило... Но не сейчас – это будет не в тему... Соскальзываю с кровати, дергаю Мари за плечо: рота подъем, вставать пора, враг у ворот... ну и т.д. и т.п.

   Мари просыпается с неохотой.

   – Ну что случилось? Я могу еще поспать? Очень хочется?

   – Не можешь, мне надо рано выезжать. Работа...

   – А я думала, что у вас, театралов, работа в полдень.

   – А-а-а... Это бывает. Новый интерактивный проект. Буду вести передачу с Алаховым.

   – Ну да?

   У Марии прорезывается интерес.

   – С самим Ванадием? Он такая лапушка! Знаешь?

   – Пока не приходилось...

   – Ой, ладно тебе... Может еще по разику?

   Она предлагает мне снова погрузиться в ее горячее тело. Предлагает, но я-то уже на другой волне.

   – Не могу. Опаздываю...

   И это было б правдой... Нет, это есть правдой. Еще этот разговор с Виктором. Виктор – это мой водитель. И я понимаю, что мне надо набраться смелости и сказать ему, что у театра нет денег больше содержать водителя, а я личного водителя тоже позволить себе сейчас не могу. Она надувает губки, но я встаю, прикрываюсь простыней и иду принимать душ. Правда, на этом утренние приключения не заканчивается. Когда я стою под горячими струями воды, в душевой появляется Мария. И в ее глазах явно читается цель посещения. Она чертовски соблазнительна, и я хочу ее, и скрыть свое хотение никак не возможно.

   – А мне кажется, мы обязаны продолжить! – заявляет она...

   – Мари, у меня совсем нет времени... Реально...

   – А это много времени и не займет. Я ведь не могу ЭТО оставить без внимания...

   – Ну ты и блядь! – успеваю заметить...

   – Я не блядь, а крановщица – цитатой из Бродского отрезает мне она, подходя так близко, что я ощущаю животом ее дыхание. И струйки воды начинают капать на ее волосы.

   К «Студии Пять» я подъехал вовремя. Удивительно. Я успел привести себя в порядок. Позавтракал с Мари, вызвал ей такси и успел переговорить с Виктором. А вот это, вполне возможно, для утра было уже перебором.

   Виктор всю дорогу нервничал, особенно это было заметно, когда мы неслись по Литейному. Я его понимаю, он узнал, что мне придется отказаться от его услуг, не слишком удобно, но ничего, буду вести машину самостоятельно. Я перегнулся через спинку и сказал:

   – Витя, ты это, успокойся, хорошо, если ты дорабатываешь до конца месяца, то это не означает, что ты должен за это время меня угробить. Хорошо? Если нет, пересаживайся на мое место, поведу сам...

   – Извините, Павел Алексеевич...

   – Ладно, проехали, я ведь не от хорошей жизни тебя увольняю...

   И зачем был нужен этот извинительный тон? Самому неприятно, ведь все уже было сказано, все пересказано, вижу, что Витя прикидывает, что ему дальше делать. А что я могу ему посоветовать в этой ситуации? То-то и оно. Никто не думал, что увольнять человека вот так, глаза в глаза, неимоверно трудное занятие? Да нет, думали. Недаром у них там, на Западе уведомление об увольнении вручает безликий клерк или рассыльный в запечатанном конвертике. Получил – это твое личное горе, и нечего его на начальство и окружающих выливать. А подают эту подлую писульку либо когда человек отработал и рабочее место покидает, дабы не производить тягостного впечатления на окружающих, или перед работой, чтобы воздать урок тем же окружающим. А у нас сплошное варварство и примитивизм. Скажи ему в глаза. Да выдержи его сдержанный гнев... Да еще извиняйся перед ним, как будто ты в этом виноват, вот, пусть Новицкому на голову все свое выльет... А в чем виноват Новицкий? Тоже вопрос, по большому-то счету.

   Покончив с Новицким и Витей, я ощутил, что постоянно думаю о ней. В смысле, о Марии. В смысле о том, какая я сволочь. Захотел трахаться, подстелил девочку... а девочка хочет в театр... Сволочь вдвойне. Но, надо вам заметить, дамы и господа – весьма довольная сволочь!

   «Студия пять» никакого отношения к пятому каналу не имеет. Это вообще была первоначально не телевизионная студия, а центр отдыха советской молодежи. Потом предприимчивые комсомольцы, хлебнувшие возможностей раннего капитализма, сделали в ней студии звукозаписи. Потом небольшой телецентр, где начали клепать дешевенькие фильмы и передачи, даже разрабатывались амбициозные планы съемок первых отечественных долгоиграющих (серий на триста) сериалов. Это казалось чумовым бредом, но пришло время отечественных сериалов и наработки студийцев оказались востребованы. В них вложили деньги. Свой канал не основали, но студия делала передачи для разных каналов по заказу разных серьезных дядь и процветала.

   Когда машина нырнула на Светлановский, Виктор Понедельник, мой почти уже не водитель, сумел успокоиться. Мне надо было почти в самый конец Светлановского, где, недалеко от ее пересечения с Суздальским и располагалась нужная мне студия. Надо сказать, что Светлановский, это вам не Литейный, тут сразу видно, что советская власть ушла, а новая сюда еще не добралась. Я имею в виду дома – грязные и обшарпанные, они явно не предназначались для демонстрации заграничным гостям в дни Юбилея Северной Пальмиры. Впрочем, я сюда по делу приехал, а не ностальгировать.

   Приехал я в студию на три минуты позже назначенного времени, считая ниже своего достоинства являться вовремя дабы подчеркнуть, что этот проект для меня нечто преходящее. Но я явился слишком рано. Ванадия Алахова еще не было. Продюсер проекта, Миша Канцельбоген, невысокий, толстенький, лысый мужчинка с отвисшим брюшком и бульдожьими щечками, покрытыми сеткой сине-фиолетовых сосудиков, носился по студии, заламывая руки. Машина с Алаховым как сквозь воду провалилась.

   – Где ОН? Где ОН? Кто мне скажет? Вы знаете, во сколько Он мне обходится? Кто-нибудь, найдите его. Почему молчит его мобильный? Почему постоянно «вне зоны»? Ну? Я жду ответов!

   Но ответы он не получал. Испуганный персонал так же метался по студии, но ничего, кроме бесцельных метаний, предложить шефу не мог.

   – Михаил Шмулевич, он не отвечает! – почти истерическим, испуганным голосом возопила одна из девиц. – Он на связи, но не отвечает! Вот, я вызвонила... Марик... ты... Ой! Я номером ошиблась...

   – Ты ошиблась, когда родилась на этот свет. Лучше бы твои родители сделали аборт, чем производить такое бесполезное и бесполое существо!

   Да, Мишка разошелся. Ни в чем неповинная девица быстро юркнула в угол студии. Мишка хотя и горяч, но зато отходчив. Под горячую руку наговорит так, что мама не горюй! Но потом извиниться, выпьет с тобой по стопарику, поговорит по-человечески, в общем, все путем. И человек он путевый. Не одну так называемую «звезду» вытащил на свет Божий.

   – А где этот?! Ну, режиссер где? Как его там?!

   – Так меня там, Миша, успокойся, не бей хвостом!

   – А Паша, это что, с тобой? Пашка? Ты с Алаховым? Так это ж херня полная! Туфта чистейшей воды! Кому это в голову взбрело? Огонь и холод, лед и пламя! Какого тебе это нужно? И с кем? С Алаховым? Ну-ну-ну...

   Он обхватил мое тело обеими руками и стал трясти. Когда он говорил, вот так, отрывисто и взволнованно, слюни брызгали на метра полтора-два. Оставалось только уклоняться.

   – Пашка, ты не прав!

   – Ну, меня попросили влезть в этот проект. Я отказать не смог...

   – Отказать не смог? Тебе что, с театром мало забот? Ну да ин ладно. Что мне до воли богов. С тобой, так с тобой. Где этот гребаный Алахов, я последний раз спрашиваю?

   – Этот гребаный Алахов имеет честь явиться вам в студию! – Валик, Алаховская вечная шестерка, широко распахивает дверь, и в студию вальяжной походочкой вваливается Ваня Алахов. Вот только не говорите ему в глаза, что он Ваня. Для всех он Ванадий! Красиво. Да и родители, помешанные на химии, хотели ребенка назвать как-то отличительно. Говорят, ему светила карьера выдающегося химика, только он успел настолько нахимичить с отчетностями, что папаша его такого позора не выдержал и удалился на преждевременный вечный покой. Мамаша сыночка все-таки отмазала. А ее новый муж пристроил смазливого паренька на телевидение. Где он, с его стервозным характером, сразу же пришелся ко двору.

   Говорят, что мужчин-стерв не бывает. Извините! Если мужчина ведет себя как женщина-стерва, он и становится стервецом. В худшем смысле этого слова. Тогда это называют мужиком-стервой.

   Был ли Алахов голубым? Меня это никогда не интересовало. Впрочем, сейчас, когда мне предстояло с ним работать, то... Может быть, стоило поинтересоваться? Во всяком случае, мальчики, которые Алахова окружали, несомненно, принадлежали к сексуальному меньшинству, которое у нас, в искусстве, стало сексуальным большинством. А сам? САМ? Был ли он? Принадлежал ли? Если думать, что Алахов был голубым, то тогда истории об его женитьбах (так и не состоявшихся), и романах с известными женщинами – пиар чистой воды, пускание пыли в глаза. Если же он не голубой, то голубое окружение существует для того, чтобы пиарить Алахова путем поддержки интереса к его сексуальной ориентации.

   Но то, что мальчики из окружения Алахова как на подбор были стервами, следовало, что сам Алахов как минимум, истеричка.

   Я от картины вваливавшегося в студию Алахова получал истинный кайф. Вот уже где не обошлось без хорошей режиссуры. Ванадий вошел в студию походкой денди на прогулке по Невскому першпекту. Он был вальяжен, расслаблен, ленив, грустен и немного рассеян. Все это он передал одеждой – длинным плащом ослепительно белого цвета под пушкинскую эпоху, трехдневной щетиной на лице и туманным взглядом из-под дымчатых очков в неожиданно массивной оправе. Ваня повел взглядом по студии, ни на ком не остановившись, после чего уставился на Валика, который пожирал свое божество преданным взглядом.

   – Ну? – выдавило из себя божество.

   – Они ждут. Все готово. Все...

   – Что готово? Я еще не готов. Где моя гримерка? Серый, приведи меня в порядок, быстренько.

   Сергей, он же Серый, он же главный гример, визажист, стилист, да я не знаю кто еще, в общем самое главное, что есть под Алаховым, тут же бросился к Ванадию, который стоял неприступно и гордо в самом центре студии, не замечая тех треволнений, которые происходят вокруг него. Удивительным образом четверка его прихлебал оттеснила от тела звезды самого Мишку Канцельбогена, который из-за своего маленького росточка никак не мог выпрыгнуть и прокричать звезде что-то важное, типа, пора уже начинать, черт подери.

   Вместо этого Ванадий исчез в гримерке и появился ровно через сорок минут, чем еще больше расстроил Мишку, который рыдал на плече Маринки – ответственного редактора студии. Вся эта затея уже становилась господину Канцельбогену в копеечку. И простой с каждой минутой все больше делал этот пилотник бесперспективно дорогим.

   Мне не хотелось утешать Мишку тем, что этот пилотник может оказаться мертворожденным ребенком. Я дал себе слово вести себя максимально корректно и максимально конструктивно.

   В конце-концов, просьбами Новицкого не стоило пренебрегать. В наше время меценатами сначала были бандиты. В это время в театрах, которые удостаивались их помощи, ставили низкопробные комедии, которые нравились простотой и доходчивостью бесхитростным почитателям Мельпомены. И только через пять-шесть лет, когда вместо бандюков стали приходить другие спонсоры, тогда изменились и нравы нашего театра. Он остался провокационным, он остался поисковым, кто смог, тот остался консервативным, и в этом была его большая удача.

   Неожиданно в театр пришли деньги. Я помню это время. Время, когда в кино и театр пришли действительно ДЕНЬГИ. Когда Мастера получили возможность творить. Нет, не свободно творить, а создавать что-то, что имело коммерческий успех и какую-то ценность для деньги имеющих (уже не только для власть предержащих). Так серп и молот сменил черный наган, которому на смену пришел Его Величество Золотой Телец.

   И вот сейчас я из-за гримасы Золотого Тельца вынужден ждать, когда Алахов приведет себя в порядок. Я выловил девицу в распахнутыми от ужаса глазами, объяснил, кто я такой есть, после чего попросил приготовить чашечку кофе. Когда искомый напиток оказался у меня перед носом, я уселся на небольшой стульчик в самом углу студии с твердым намерением предаться поглощению столь вожделенного напитка. Чтобы хоть как-то придать мыслям стройность и отключиться от бардака, который нарастал в студии катастрофическими темпами, я закрыл глаза, или, как принято говорить в литературе прошлого века «смежил веки».

   Глава двадцать восьмая

   И этот Титаник метнулся ко дну

   Но как только очередной ассистент впавшего в прострацию Мишани зацепил меня локтем, за что получил от меня кличку «Зацепин» вдогонку (это прозвучало так: «Ну, ты, Зацепин, осторожнее!»), я вынужден был очнуться и отправиться на поиски звезды Алахова. Ну, чтобы представиться ем – с одной стороны. И чтобы каким-то Макаром начать снимательный процесс, с другой. Надо ведь и мое время ценить, я тут до вечера следующего дня сидеть не намерен. У меня свои репетиционные планы, черт бы их тут побрал!

   И черт их действительно поберет, если я чего-то не смогу предпринять. Я пробираюсь в то помещение, которое было выделено под гримерку Алахову. Понимаю, что гримеркой назвать ее сложно, потому что гример бегает тут, а не около Алахова, а в дверях стоит один из его мальчиков самого внушительного вида. И стоит с такой мордой, что становится ясно – к САМОМУ доступа нет. Тело недоступное для посетителей. Извините, в мавзолее обновление экспозиции. Вот из недр мавзолея вытаскивается остроносая мордочка мальчика-крысака. Юный крысеныш внимательно всматривается в перспективу и даже шумно втягивает в себя воздух, как будто принюхивается к происходящему. Неужели кого-то ждут? Дверь захлопывается. Не дождались.

   Я пробую идти напролом.

   – Вам кого? – Взгляд юного амбала направлен мимо меня, куда-то туда, в пустоту, в подпространство.

   – Ванадий сегодня работает со мной.

   – Это не имеет никакого значения.

   – Ты не понял, шкварка, я тебе сказал, что мне надо поговорить с Ванечкой. Усек?

   – Сейчас ты усечешь по полной программе.

   – Фифа, ты только по морде не бей...

   Это открывается дверь и Валик высовывает свой мясистый нос в пространство за дверью. Смерив меня презрительным взглядом (из-под локтя Фифы) Валик лоцирует все тоже пространство коридора. Ага, вот оно, вижу по его глазенкам, что искомое приближается.

   Этим искомым оказался паренек с совершенно выцветшим прыщавым лицом и гнилозубой улыбкой. Я увидел, как он улыбнулся Валику, заискивающе и, в тоже время, с какой-то долей собственного превосходства.

   Ну что же, посмотрим, насколько появление этого мальца-удальца повлияет на продвижение нашего общего дела. Махнув рукой, я отправился в студию наблюдать, как развивается истерика у Миши Канцельбогена.

   Если говорить о простых вещах, то истерика – это самая простая реакция на стрессовую ситуацию, особенно тогда, когда ситуация совершенно не у вас под контролем. Я знаю Михаила Шмулевича Канцельбогена, как очень выдержанного и спокойного человека. Он бы и остался очень деликатным и милым еврейским мальчиком, если бы не стал работать в шоу-бизнесе. А поскольку навыки деликатности у него остались, а хамов, особенно в нашем небольшом мире искусства всегда хватает, то и Мишка вынужден был реагировать на хамство истерикой. Почему? Потому что только в состоянии истерики он мог позволить себе сказать о человеке то, что он думает. Куда-то, знаете ли, пропадает воспитание, когда у вас истерика. А если к тебе предъявляют, мол, говорил ты про меня такие-то гадости, можно смело ответить, мол, да, говорил, каюсь, у меня была истерика, в натуре! Прости гада! Срабатывает. В девяносто пяти случаях из ста. В остальных пяти можно получить – и не только по морде. Очень скоро Мишка твердо усек, когда и с кем можно себе истерику позволить. Так что... учитесь у умного человека, господа, пока он вам преподает уроки мастерства в управляемой истерической реакции организма.

   Я остался в небольшом замкнутом пространстве в самом уголке студии. Показалось, что именно в этом месте я смогу побыть один и хоть как-то сосредоточиться на предстоящем деле. Не хотелось бы запороть то, что я делаю просто потому, что мне это не нравиться концептуально. Профессионалы должны работать с любой концепцией. Только на телевидении я не профессионал. Я профессионал на театральных подмостках. А в студии я пока что никто. Ноль. Но что будет с единицей, если ее не подкрепить нулями с нужной стороны? Она так и останется единицей. Ноль без палочки тоже просто ноль. Единение же нуля с единицей... Точно в десятку. Мои псевдо-философские размышления о роли нуля в современном телевизионном процессе были неожиданно прерваны появлением в студии столь долгожданной мегазвезды. Той самой вожделенной единицы.

   На этот раз появление Ванадия Алахова в студии происходит еще более впечатляюще. Ванадий – сама собранность. Он энергичен, деловит, входит в студию быстрым шагом, так что его подхалимы отстают от него, как свита отстает от Петра на картине то ли Бенуа, то ли Лансере про начало Петербурга. Он косит под оксфордский стиль – трехдневная щетина на лице, очки в тяжелой оправе, рубашка без галстука, этакий демократ-максималист только-только из-за бугра. Он говорит уже совершенно по-другому, так, как мы привыкли его слушать: скороговоркой, почти слепливая фразы в одно слово, но звуки произносит настолько четко, что каждое слово ты точно слышишь. Немного теряется интонация, точнее, собственной интонации почти что нет. Получается некий безликий образ ведущего-тарахтелки. Наверное, это секрет его особой популярности. При такой дикции каждый представляет себе те интонации, которые устраивают именно его воображение. Что же, посмотрим, что из нашего проекта получится.

   Пока что к Ванадию наперерез бросился Мишаня и начал обнимать мегазвезду, трясти его своими пухлыми ручками, понимая, что вот-вот появятся охраняющие тело мегазвезды и Мишаню без церемоний от тела отстранят. Главное, чтобы его девицы успели запечатлеть этот счастливый момент во всех ракурсах.

   – Я счастлив! Это грандиозно!! Вы в нашей студии!!!

   С каждой фразой истерический пафос в словах Миши Канцельбогена нарастал. Неожиданно Ванадий вывернулся из объятий Мишани и произнес своей привычной скороговоркой:

   – Достаточно. Начинаемработу. Времянеждет. Записываемспервогодубля. Всемвсепонятно?

   – Понятно. Начинаем работу. А гггде этот?

   Этот, скорее всего, я... Ладно, Мишаня, я тебе это припомню... Я человек не злопамятный, но и склерозом не страдаю.

   И все-таки я восхищаюсь тем, как Алахов строит фразы. Короткие рубленые, они точны и в тоже время при их скороговорке настолько удобоваримы, он все-таки великий профи своего нелегкого дела. Что-то я на его профессионализме зациклился. Пора и о своем вспомнить...

   Выхожу и впериваю взгляд в Алахова.

   – Ну что, начинаем работу? – слова произношу четко, раздельно, выговаривая буквально каждый звук.

   – Давайтеслованамониторипошли...

   – Может быть, сначала обсудим...

   – Наэтонетемени. Работаемсчистоголиста. Вамвседолжныбылиобъяснить. Зачемя длятакойработы. ДлямелочиестьшестеркаКанцельбоген.

   Это хорошо, это за меня. Но я добавлю.

   – К сожалению, очень неповоротливая и крайне непрофессиональная шестерка.

   – Этозначениянеимеет. Ладно. Однуминутуявамуделю.

   Мы отходим немного в сторону. Мишка Канцельбоген стоит как оплеванный и глазки его начинают наливаться кровью. А нечего меня задевать. Забыл, говоришь, как меня зовут? А сейчас припомнил? Думаю, долго теперь меня не забудешь!

   – Мыделаемтокшоунатеатральныетемы. Еженедельнаяпередача. Хотяянастаивал-натомчтотокшоудолжныидтипочтикаждыйдень. Яиграюпервымномером. Вымнеподыгры-ваете. Сейчаспробныйпрогон. Сценарийзначениянеимеет. Словатоженичегонезначат. Надопойматьатмосферушоу. Людиуженабраны. Прямосулицыянаэтомнастаивал. Начинаем?

   – Начинаем. Мне что, текст читать с монитора?

   – Дапоследнийсовет. Поглядывайтенамониторнонеслишком. Можетеимпровиз-ироватьблизкоктексту.

   Мне опять захотелось закурить. Очень. Остро. Но я перебрался на съемочный пятачок, где уже собралось тридцать статистов, которые должны были играть зрителей ток-шоу. Ванадий находился прямо перед скамейками со зрителями, в своей любимой позиции. Ему крайне необходимо всю передачу двигаться и управлять вручную микрофоном. Мне предоставили небольшой столик и кресло напротив Алахова. Сбоку, слева и справа от меня, находились небольшие диванчики для вероятных гостей передачи. Три статиста должны были сыграть роль этих собак на заклание.

   В принципе, сцена была выстроена так, что весь фокус сходился в точке по имени Ванадий. С какого ракурса в студии не снимай, все равно Алахов будет в центре происходящего. Тогда зачем я тут нужен? Посадите напротив Алахова Дану Арисову и ловите кайф от второстепенно центра внимания, который будет красиво открывать губки, произнося ахинею, которую ей напишут на мониторе. Опять же, я то-тут при чем?

   Я занял свое место, уже внутренне закипая. Вся атмосфера сегодняшнего шоу стала меня доставать. И доставать по серьезному. Я не мегазвезда, но человек, все-таки творческий. А творческого человека пинать не надо. Он обычно бывает обидчивым, когда его пинают не по делу.

   Хитрость была в том, что мой текст бежал прямо по панели стола – от меня мониторы были бы слишком далеко, всматриваться вдаль было бы некрасиво. Я принял это, как должное и начал вчитываться в текст, в мой текст, который был выделен большими красными буквами. Получалось черт знает что. А Алахов уже начал свое дело...

   – Дорогиезрители! Сегоднямыначинаемциклпередачпосвященныхтеатру. Наше-токшоутакиназываетсянатеатральныхподмостках. Передачуведутизвестныйтеатральный-режиссерпавелалексеевичмалюта. ИяВанадийАлахов. Когдавтеатральныхкругахговорят-малютатоприэтомобязательнодобавляютхорошочтонескуратов. Крутойнравэтогорежиссе-ракакиегожесткостьикатегоричностьвысказыванийизвестнымногим. Такчтопроисходитна-театральнойсценесегодня? Слушаемпавламалюту.