Текст книги "Книга о бамбуке"

Автор книги: Владислав Баяц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

VII

Свою первую серьезную ошибку я совершил, ожидая, что что-то произойдет. После того как несколько раз я безуспешно прождал ответа на заданные вопросы, мне пришлось обратиться к самому себе и в себе найти эти ответы. В монастыре почти все, что происходило с утра до темноты, а иногда включая и ночь, подчинялось кодексу поведения, который по большей части не разрешал разговоры, и контакт между учениками сводился к совместному исполнению обязанностей в полной тишине. Только сутры читались всеми вместе. Короткие разговоры происходили во время встреч с роси, но наедине – при изучении коанов. Учитель не проводил с нами общих занятий. Лично я за несколько проведенных здесь дней ни разу его не видел. Я ошибался, ожидая официальной встречи с ним: она могла произойти в самый неожиданный момент. До этого моим наставником был старейшина Тэцудзиро. Этот человек являлся главным связующим звеном между членами братства. Тэцудзиро был уже глубоким стариком, но не желал устраняться ни от каких работ. Он делал все то же, что и самые младшие ученики. Я видел, как он ухаживает за садом, занимается китайским искусством – пересаживает деревья, переносит камни. Его руки меня очаровывали – несмотря на ежедневный физический труд, они были тонкие, с нежными ладонями и изящными пальцами, длина которых изумляла. На меня руки Тэцудзиро оказывали странное действие – если я чувствовал себя несобранным, мне достаточно было одного взгляда на них, чтобы успокоиться и вернуться к прерванному занятию.

Роси, которого я еще не видел, представлялся мне человеком исключительных достоинств. Я не мог вообразить его в совершенно простой ситуации. Он был для меня олицетворением всего того, чего я еще не достиг. Мне, видимо, нравилась сама идея о существовании такой личности, и я избегал любого свидания с ним, опасаясь, что оно уничтожит магию, которой я его окружил.

Между тем, Тецудзиро находился в достаточно невыгодном положении. Его должность, кроме того что взваливала бремя ответственности, сталкивала его с простейшими ежедневными обязанностями, на которые несведущие смотрели с презрением. Еще плохо его зная, я уже безгранично доверял ему. Когда же однажды увидел, как Тецудзиро, стоя на коленях, в подоткнутой одежде скоблит общее отхожее место, я был поражен. Ведь этот человек соединил в себе несоединимое! Когда он занимался этим, все происходящее выглядело совершенно естественным, рядовым и недостойным всяких размышлений о гордости, положении и возрасте. Покой, излучаемый им, был его отличительным признаком и одновременно – он указывал на возможность достижения пространства, в котором об этом вообще не размышляют, а только действуют.

Когда Тэцудзиро объяснял мне распорядок дня всех унсуи с небольшими изменениями, касающимися лично меня, его лицо ничего не выражало, словно кто-то другой произносил фразы, которые, наверное, он повторял уже бесчисленное количество раз.

Летом и весной день начинался в три часа утра омовением губ в ковше, умыванием и утренним чтением сутры. Ученики, по желанию, могли затем побеседовать с учителем наедине. Остальные занимались дзадзеном вплоть до завтрака. Потом наступало время для нового дзадзена и уборки помещений, чистки одежды и вещей. В определенные дни вместо этого с семи часов роси проводил общие занятия со всеми учениками. Эти занятия проходили только несколько месяцев в году. В дни, отведенные для сбора подаяния (каждый третий день, начиная со второго числа месяца), монахи обходили окрестные села. Обед был в десять в дни занятий и в одиннадцать в дни сбора подаяния. После обеда монахи могли заниматься дзадзеном. В час пополудни начинался физический труд. Перед ужином, который подавался в половине четвертого или в четыре часа, читалась вечерняя сутра. Когда опускались сумерки, опять наставало время дзадзена. После этого роси был готов принять у себя любого, кто захочет его посетить. Официально день заканчивался зимой в восемь часов, а летом – в девять. Ночь предназначалась для сна, однако ученик мог заниматься дзадзеном, но вне помещения, на галерее.

На самом деле я мало что из всего этого мог делать вместе с другими, более опытными учениками. Я не ходил собирать подаяние, а дзадзен выполнял половинчато. Со мною роси еще не вел занятий, и я даже не знал, как они происходят. Все время, предназначенное для этого, я заполнял работой на кухне, в саду, уборкой помещений, короче говоря – помогал в тех делах, которые в действительности никак не были связаны с тем, к чему я готовился. По крайней мере, сам я думал именно так. Я был равноправен с остальными в те числа месяца, которые содержали в себе цифры «четыре» и «девять», когда мы мылись и брили головы.

Особенно трудные упражнения ученики выполняли с первого по седьмое, с одиннадцатого по семнадцатое и с двадцать первого по двадцать седьмое число каждого месяца, и летом и зимой в период анго. Самые тяжелые занятия проходили в период с первого декабря до утра восьмого – в память о просветлении Шакьямуни. Эти дни были заполнены исключительно дзадзеном и разговорами с роси, все это продолжалось и днем и ночью. Такие занятия под названием «рохацу дай сэссин» предназначались для интенсивного сосредоточения ума.

Даже после нескольких месяцев пребывания в Дабу-дзи эти занятия все еще были мне недоступны. Я выполнял свои обязанности, но не испытывал радости. Я страдал, будучи отделенным от всех, и понемногу погружался в апатию. Единственным светлым пятном в монотонности дней была хрупкая фигура Тэцудзиро, который часто находился рядом, вместе со мной или вместо меня делая мою работу. Он должен был контролировать выполнение всех обязанностей, но я заметил, что часто оказывался возле меня не только повинуясь своему долгу. Я был не в состоянии постичь тайные причины этого.

В первое время запрет на разговоры между учениками, как и весьма насыщенный распорядок дня, не дающий возможности для подобных разговоров, пришлись мне очень по душе. Все было слишком новым и неизвестным для моего смятенного и несогласного с самим собой духа, и я, обуреваемый беспокойством и не имея контакта с пространством, в котором обитал, находил поводы то для приятия, то для неприятия обстоятельств. Немногие свободные минуты я проводил в одиночестве, бродя по тропинкам монастырского сада, растительность которого внушала доверие и успокаивала душу. Но поскольку время проходило, а я по-прежнему не видел в своем существовании никакой пользы, я находил все меньшее утешение в этих прогулках. Сад был разбит чудесно, но мысль о том, что мне не разрешается даже самостоятельно ухаживать за ним, лишала меня последней надежды. Какая ирония, думал я, – ведь каждый, кто увидел бы меня за этим утаптыванием дорожек, посчитал бы, что я достиг вершины покоя и умиротворенности. А я ходил, повинуясь самой обычной, устоявшейся с течением времени привычке.

– Вижу, у тебя сильное желание заняться кинином, но ты начал раньше, чем нужно!

Голос был глубоким и незнакомым. Я повернулся и остолбенел. По одежде я узнал учителя. Я не мог ничего произнести, зато мог он, и еще как. Я не успел рассмотреть его лица, а он уже продолжал:

– Дзадзеном на ходу занимаются опытные ученики. Однако когда ты наберешься опыта, можешь делать это как хочешь. Ты соединяешь два способа кинина, а следует придерживаться какого-то одного. Ты ходишь то медленно, словно последователь Сото, а то быстро – словно тебя обучала наша школа Риндзай. Правда, когда ты поймешь, чего хочешь, мне будет все равно. Я бы тебе разрешил даже летать. Когда решишь, что лучше, приходи ко мне. Пусть это будет завтра утром.

Сказав это, он повернулся и удалился быстрыми шагами. Я успел лишь вздохнуть:

– Роси!

VIII

Когда Сензаки убивал тюремного стражника, этому был свидетель. Переодетый охранником, он ждал действий Сензаки. Никто иной, как Мено узнал об готовящемся убийстве.

Проследив Исимацу с дружиной до погрузки на корабль, он ждал их возвращения на том же месте, но на сей раз в окружении сотни воинов. Едва корабль причалил, как они уже были на нем. Осмотрев товар, Мено приказал сохранить для сёгуна только головы воров. Он не спрашивал Исимацу о Сензаки. Поскольку того не было среди прибывших, Мено понял, что сделал начальник тюрьмы. Он лишь бросил: «Сейчас ты составишь ему компанию!» Это были последние слова, которые слышал Исимацу. Затем Мено распустил воинов, оставив при себе лишь нескольких доверенных людей, вместе с которыми отвел корабль в только им известное место.

Мено доложил о выполнении задания сегуну и его полководцам. Он показал головы предателей и сообщил, что Сензаки убит начальником тюрьмы. О товаре не было даже упомянуто. Про корабль Мено сказал, что он потоплен.

– Ты хорошо выполнил задание. Завтра объявишь о том, что мучитель сёгуна казнен. Ты будешь награжден.

А Мено себя уже наградил богатой добычей, да еще как! Бывший слуга ждал этого случая много лет, уверенный, что рано или поздно он представится. Всю жизнь он провел в тени Осона Старшего, подчинив свою личность слепому послушанию, которое по привычке ни разу не поставил под сомнение.

Едва только он узнавал, к чему стремится его господин, как уже ликовал по поводу удачи начатого дела, поскольку Осон неизменно достигал желаемого. А когда Мено понял, что отец намечает для своего сына место вблизи трона сёгуна, то не испугался дерзкого замысла, а стал, не щадя себя, помогать своему господину. Он стал холодным, бесчувственным продолжением руки Осона и не брезговала ничем – лишь бы выполнить приказ. Осон доверял Мено безгранично. Когда властитель давал поручение, он никогда не указывал способ его выполнения, потому что знал – слуга сделает все так, как нужно. Подобное доверие между господином и слугой породило отношения, в которых любовь ни разу не стала основой поступков. Существовала какая-то, лишь им известная связь, о которой невозможно было узнать, даже обладая большим жизненным опытом. Кто бы мог предположить, что храбрость и отвага обоих являлась результатом взаимной поддержки?

Когда Осон Младший пришел к власти, Мено до конца оценил неограниченную силу своего господина, Осона Старшего, для которого это событие явилось следствием всех битв, которые он выиграл, и который сказал слуге, что теперь может покинуть этот мир. В тот же вечер вельможа умер, а у его изголовья стоял лишь Мено. Осон завещал Мено продолжить служение его сыну.

– Служи ему, пока он не станет добрым. Только одного страшусь: если мой сын ослабнет в зле, ни у кого не будет времени его предостеречь. Он исчезнет, словно его и не было.

Мено спрашивал себя – не был ли Осон Старший пророком?

IX

Прибыв в родное село своего отца, Сензаки первым делом посетил старейшину Кунга, отцовского друга детства и юности. Старик не удивился, увидев его.

– Я знал, что ты появишься, парень. Здесь всегда был твой дом. Чем я могу тебе помочь?

– Спасибо тебе, уважаемый Кунг. Я хотел бы, чтобы ты вновь вписал меня в свои книги как жителя этого места.

– Конечно, об этом не беспокойся. Ты будешь записан по имени своего отца. Забудь о материнском японском имени. Твой отец Сунг прославил наше село. С тобой имя будет жить дальше.

Сензаки более всего хотелось забыть прошлое. Новое обличье давало шанс, что свобода будет более полной. Он предчувствовал окончание бесполезной жизни. Все детство перед глазами его был отец, разрывающийся между дипломатическими хитростями при дворе и безуспешными попытками установить согласие в семье. Как Сензаки ни сопротивлялся такой жизни, но пошел по его стопам – подчинившись еще более жестким законам воинского послушания, став самураем сёгуна. И вот куда привели его алчность и ложь!

– Отцовский дом ждет тебя. В нем – девушка, которая следит за порядком. Я разрешил ей жить там. Реши, что с ней будет дальше. Сад, благодаря ей – до сих пор самый красивый в селе.

Сад! Место, куда он столько раз возвращался в мыслях! С садом он связывал свое счастливое детство, мать, проходящую по нему мелкими быстрыми шагами. Ему всегда казалось, что она ходит в два раза быстрее, чем остальные люди. В саду он сажал свои маленькие растения, которые ему приносил старейшина Кунг. Сензаки с нетерпением поспешил к родным воротам.

Наверху ворот все еще стоял родовой герб «Три зимних друга» – бамбук, зимняя слива и сосна, олицетворявшие отпор тяготам сурового климата провинции Чингдао: слива цветет, когда земля еще покрыта льдом; сосна растет на бесплодной почве, прилепившись к кручам утесов; а бамбук остается зеленым круглый год, несмотря на холода и тяжесть снега. Сензаки-Сунг был уверен – для него наступало время выпрямиться как весеннему бамбуку и не сгибаться более под грузом испытаний. Во все западни, в которые он попадал, он попадал не по своей воле. Это были путы, освобождение от которых не могло принести радости, ибо не он их на себя наложил. Теперь нужно было стать господином самому себе.

Сквозь свежеокрашенную ограду он видел на крыльце маленькую обезьянку, занятую каким-то плодом. Когда Сензаки затворил за собой ворота, она быстро взглянула на него, смешно жестикулируя, открыла рот и, взяв за руку, повела за дом. Около колодца стояла девушка, набирая воду. Услышав крики обезьянки, она спросила, не оборачиваясь:

– Что случилось, Кики? Ищешь компанию?

В ответ на это обезьянка, словно оскорбившись, начала бить длинными руками о землю, поднимая клубы пыли. Когда Сензаки засмеялся, девушка вздрогнула и быстро обернулась. Сензаки попытался что-то сказать, но поперхнулся пылью и закашлялся. Не понимая, что происходит, девушка смущенно улыбнулась, а потом громко рассмеялась. Она схватила чашку с края колодца, зачерпнула из ведра воды и поднесла ко рту гостя, который пытался отдышаться. Сензаки отряхнул одежду и обратился к девушке.

– Я – Сунг Шан, вернувшийся в свой дом, и я настолько свободен, что смеюсь уже во дворе.

Девушка ненадолго задумалась, словно вспоминала свое настоящее имя.

– Я – Чиё, я слежу за порядком в доме твоей семьи. Старейшина Кунг разрешил мне и жить здесь. Теперь, раз ты вернулся, я найду себе другое место.

– Не надо спешить. Останься еще на некоторое время, а потом посмотрим, что делать. Сейчас ты могла бы показать мне дом, будто я – покупатель, а ты – хозяин, который неохотно с ним расстается.

Девушка кивнула и попросила его немного подождать на скамейке во дворе. Чиё приняла игру. Она появилась перед Сензаки одетой в желтое праздничное кимоно, с волосами, расчесанными и уложенными в высокую прическу, в белых носках, поверх которых были надеты соломенные сандалии. Она выглядела столь изменившейся, что Сензаки в первый момент подумал, что перед ним другой человек. Чиё была стройна и хорошо сложена. Осознавая произведенное ею впечатление, она вела себя сдержанно, без лишнего кокетства. Сензаки улыбнулся, а Чиё, поклонившись, жестом пригласила его войти.

Дом был обставлен так, словно его и не покидали. Все вещи, присланные из Японии после смерти отца, были на своих старых местах. Даже отцовская сабля, подарок китайского императора царствующей династии в благодарность за совершенные дела, стояла в гостиной на деревянной подставке, отделанной золотом. Сензаки провел по ней рукой, но не снял с подставки.

– Всю свою жизнь до сего дня я посвятил этому оружию, но мои руки больше его не коснутся.

Голос, который это произнес, словно и не принадлежал Сензаки. Он и сам изумился резкости слов, которые показались ему данным обетом.

Когда после завершенного осмотра они сели на галерее, Сензаки обратился к ней:

– Спасибо тебе. Будь я действительно покупателем, я бы разрывался между восхищением этим домом и печалью из-за столь сильной привязанности хозяйки к нему. Тяжело было бы принять правильное решение.

Он спросил себя, был ли у нее когда-нибудь свой дом, который она любила бы так, как этот. Чиё засмеялась:

– Просто я чувствую, что тебе пришлось много перенести. А раз ты решил, что поселишься в своем доме, кто-то должен тебе его показать таким. Было бы хуже, если б ты отказался от него, не вспомнив все хорошее, что тебя с ним связывало.

– Но по твоему поведению я понял, что и тебе этот дом нравится. Разве я не прав?

– Ты прав. Но даже такого дома недостаточно для счастья! Я знала многих людей, для которых ничего не значило иметь все, потому что они думали, что всегда есть большее, и страдали из-за этого. Они были несчастливы, так как искали это большее вне себя.

Сензаки ничего не ответил на слова Чиё. Он с любопытством смотрел на нее. Никогда прежде он и представить себе не мог, что девушка, которую он случайно встретит на пороге своего дома, напомнит ему о важных истинах, потерянных где-то в пути, много лет назад.

X

Неожиданная встреча с роси сильно меня смутила. Она произошла как раз тогда, когда я уже не видел оправдания своему пребыванию в Дабу-дзи. Теперь за какой-то миг все изменилось. Учитель потребовал решения, которого у меня не было. Сказал, чтобы я пришел, когда захочу, а значит, велел сделать это немедленно. Может быть, он хотел совместить свое приказание с моим желанием наконец его увидеть? А еще эти его слова о моем медитировании на ходу!

В тот день я должен был колоть после обеда дрова для монастырской кухни. Взволнованный встречей с роси, я заметил, что впервые во время работы меня не угнетали тяжелые мысли. Вместе с тем работа давалась мне легче, чем обычно. Я не переставал размышлять.

– Цао, сегодня ты встретился с учителем. Видишь, и такое случается!

Это был дайси Тэцудзиро. По обыкновению, он сказал то, что хотел, и проследовал дальше. Вот и он туда же! Можно подумать, что они в сговоре – и Тэцудзиро, и роси, и все остальные. Хотя если им ведомо одно и то же знание, тогда так и есть. Вот и моя первая улыбка! Когда дайси обернулся, мне показалось, что и он усмехается.

Для моего первого правильного осознания места, куда я пришел, больше сделала эта улыбка, чем все предыдущие попытки трудом достичь первой ступени. Ибо когда я предположил, что все кругом в сговоре, я, конечно же, поначалу имел в виду сговор в обыкновенном понимании. Но поразмыслив, пришел к выводу, что сговор, царивший здесь, имел совершенно другую природу: на слова и поступки откликались глубоко продуманным способом, созданным очень давно. Сговор здесь не означал что-то плохое.

Когда наступил вечер и все унсуи ушли отдыхать, я вышел на галерею. Поглядел на небо – оно было совершенно чистым. Когда я посмотрел внимательнее, то увидел, что на нем нет ни единой звезды. Никогда прежде мне не приходилось смотреть на ясное небо без звезд. Я даже не был уверен, что такое возможно. Мне хотелось их дождаться. Они запаздывали.

Я расстелил свой футон, уселся в положение дзадзен и ждал без нетерпения. Именно тогда мне впервые сделалось легко и спокойно.

* * *

После утреннего чтения сутры мы, несколько учеников, сидели на татами перед комнатой роси в ожидании своей очереди для разговора с учителем. Я не слышал ответ унсуи на вопрос роси. Тот, очевидно, был недоволен, потому что ученик получил сильный удар по щеке.

Между учителем и мной стояло только кансё, гонг на подставке для оповещения о моем разговоре с роси. Я слегка ударил в него молотком, повернулся к роси и, сидя, со скрещенными руками, поклонился ему. Он также ответил поклоном.

– Цао, вчера я не сказал тебе, что всем полагается шашу как основное положение рук при ходьбе; это означает, что руки будто разветвляются.

Я кивнул. Он продолжил:

– Я вижу, больше всего времени ты проводишь за рубкой дров для кухни и согреванием воды для мытья. Теперь ты делаешь это лучше?

Такого вопроса я не ожидал. Я сказал о том, на что обратил внимание:

– Вчера я в первый раз выполнил работу спокойнее.

– Знай, Цао, что размышлением никогда не достигнешь понимания. Ты спрашивал себя, почему ты выполняешь столько физической работы. Отчасти я тебе отвечу. Размышление уничтожает равновесие, а обучение сводит в теле все части личности в целостность.

Роси слегка поклонился. Это было концом разговора.

Я начал с большим вниманием и меньшими раздумьями наблюдать за своими и чужими движениями, пытаясь проникнуть в их смысл. Я следил, как держу книгу сутр, какие звуки получаю при различном встряхивании колокольчика, когда читаю сутру, с какими промежутками кокуси, отвечающий за чтение в Хондоу, размахивает жезлом, или его помощник дзэндзи отбивает ритм, ударяя по деревянной рыбе мокугё, извлекая из нее глухие звуки. Миски для еды обретали под пальцами другую форму, а глаза видели нечто большее в поленьях, которые я заготавливал на зиму.