Текст книги "Пастырь и Змей 3 - Воин Змея (СИ)"
Автор книги: Владислав Рубинчик
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Ещё несколько десятков воинов Ярослава, рассредоточившись по двору, удерживали защиту. О мерцающую полусферу разбивались атаки Халы, до земли долетал лишь холодный ветер, пронизывавший до костей, но безвредный. Отступавшие воины бежали, пригибаясь к земле, волоча за собой раненых. Времени у них было не слишком много: удержание Халы требовало нечеловеческого напряжения сил. С каждым выдохом Змея двое-трое всадников, сцепив зубы, со стонами валились наземь.
– Наша единственная надежда – что Богухвал призовет богов на помощь. Нас хватит не более чем на час! – кричал Келагасту Ярослав. – Живите для будущей схватки, чтобы прогнать захватчиков с нашей земли. Это приказ.
Воевода тяжело вздохнул, но подчинился.
– Отходим, парни, – приказал он тем из своих воинов, кто мог ещё стоять на ногах.
Проводив его взглядом, Ярослав вышел из гридницы. В лицо дохнуло холодным ветром. Руянин окинул взглядом внутренний двор: в Буривойске остались почти исключительно его всадники.
– Слушайте меня! – перекрикивая шум схватки, сказал он. – Сегодня вечером все мы будем пировать в чертогах Велеса. Так срубим же напоследок побольше уродливых голов, чтобы было чем похвастаться перед грудастыми вилами!
Дружный рев был ему ответом. С детства готовившиеся погибнуть ради дела Богов, Световитовы всадники давно привыкли к смерти. Братство будет жить: в Стольском ещё множество молодых учеников, которые ждут не дождутся, когда к ним выведут священного белого коня...
Хала зарычал – словно гром ударил в холодном зимнем небе. Все три головы исторгли синее пламя, растекшееся по куполу тысячами искр. Брат Ведомир, побледнев, упал на заиндевевший дерн внутреннего двора.
Воинов второго посвящения осталось около двух дюжин. Щит ещё мерцал над внутренним двором – еле заметное радужное свечение, словно над обреченным Буривойском кто-то надул исполинский мыльный пузырь. Чем меньше братьев остается в живых, тем он слабее, и Змей уже выбил добрую треть.
Хала устремился вверх, его крылья затмили тусклое солнце. С каждым погибшим воином все чернее становилась его чешуя, все гуще тень, все яростнее горели глаза и все меньше времени проходило между выдохами.
"Ну, полчаса-час мы выгадаем", – думал Ярослав. "За это время подольцы уже отойдут достаточно далеко".
Перед глазами руянина стояли павшие. Буривой, Актеву, Стейн, Хальвдан, Гринь... Все они глядели на него – последнего из соратников, оставшегося в живых. Смотрели, будто ждали.
"С меня бочонок эля, друзья. Простите, что припозднился".
Занеся меч над головой, руянин бросился к воротам, где псоглавцы уже почти оттеснили изрядно поредевший отряд.
– Смерть зверолюдам! Братство и Световит! Тьма отступает!
– Тьма отступает! – подхватили боевой клич утомленные воины.
И с надвратных башен в псоглавцев снова полетели белооперённые стрелы. В небе ярился Хала, раз за разом подтачивая чародейскую защиту, и раз за разом его смертоносное дыхание разбивалось безвредными огоньками, не долетая до земли. А внизу, в узком проходе под единственными воротами, и на стенах, куда псоглавцы закидывали крюки, с новой яростью разгорелся жестокий бой.
Тысячелетняя ненависть и черное отчаяние столкнулись с отвагой и доблестью лучших воинов белохорватской земли. Расщеплялись рогатины о воронёные кольчуги, скрещивались кривые скимитары с франкскими клинками, испещренными священными знаками. Каждый удар освященного лезвия жег псоглавцев, словно мечи были раскалены добела, но едва ли не больше жгло их пламя в глазах врагов.
Потому что войско Святовита смеялось, истребляя врагов, и когда кто-то из них погибал, на его устах играла улыбка. Впереди был краткий отдых в чертогах Велеса, а потом – на Небеса, к Святовиту, вечно мчаться по бескрайним небесным просторам на белом крылатом коне, под священной небесной Станицей, оберегая все мироздание от сил хаоса и разрушения. Смерть – лишь миг, ничего более.
Ярослав словно сбросил добрых два десятка лет. Враз исчезли скованность движений, в последнее время беспокоившая его по утрам, усталость прожитых лет и горькое отчаяние поражения. В строю своих подчинённых, выкрикивая приказы и подбадривая тех, кто готов был пасть духом, он разил без пощады, снова и снова обрушивая острую сталь на уродливые собачьи морды. Черная кровь заливала его руки и глаза, червленый щит был иссечен, уши закладывало от неугомонного лая, визга и брани псоглавцев – но он лишь смеялся, раз за разом вгрызаясь в черную безликую массу.
Когда кто-то из псоглавцев расколол его щит, Ярослав боднул его шлемом, перехватил меч двумя руками и размашистым движением снес голову зверолюда. Следующим взмахом он отбил в сторону сразу два скимитара, нацеленных ему в грудь; лезвие клинка вспороло плохую кольчугу его противника, вырвав из груди фонтан черной крови.
Псоглавцы подавались назад, ошеломленные и напуганные. Им не так уж и хотелось погибать, тем более в битве, которую они считали выигранной ещё до первой стрелы. А здесь им приходилось встречать бесславную смерть в коридоре, заваленном мертвыми телами, со стенами, покрытыми потеками красной и черной крови, за каждого убитого врага платя четырьмя своими.
И зверолюды отступали назад, во внешний двор, топорща холки и поскуливая. Тщетно рычали на них десятники и вожаки стай: зверолюды покорно принимали оплеухи и терпели брань, но на людей могли лишь скалить зубы.
Воины Ярослава тоже отошли назад, под надежные деревянные своды. На стенах схватка тоже угасала: защитники добивали последних врагов и отталкивали от стен лестницы. Приступ был отбит.
За спиной руянина Хала снова разразился яростным ревом, снова под свод надвратной башни проникли яркие сполохи и подул холодный ветер – заметно усилившийся. Сила щита упала больше чем на половину.
Ноздри Ярослава почуяли запах гари. Из окон и дверей терема потянулись струйки дыма, пока ещё совсем тонкие, но быстро набиравшие силу: последние из кметов Келагаста подожгли гридницу, скрывая следы отступления. В точности все, как и приказывал руянин.
Ярослав осмотрел свой отряд. В воротах оставалось чуть больше сорока человек, на стенах, наверное, около сотни. Погибших псоглавцев сосчитать было тяжело – явно куда больше, чем хорватов. Но все равно недостаточно, чтобы выиграть бой.
Кровь покрывала воинов Ярослава с головы до пят, целых щитов и рогатин почти не осталось, мечи и шлемы были иссечены. В глазах были усталость и боль – но не страх. Погибнуть вместе с этими отчаянными рубаками – какая может быть большая честь для старого, зажившегося на этом свете воина?
Ярослав глубоко дышал, готовясь к новому приступу. Если они продержаться хотя бы полчаса, прежде чем умереть – кметы Келагаста будут в безопасности.
В войске псоглавцев забили барабаны, донесся подобострастный лай. Руянин повернулся лицом к врагу: прямо к нему шла группа из семерых зверолюдов. Шестеро были одеты в длинные черные плащи с капюшонами, скрывавшие морды. Судя по тщедушному телосложению и сутулости, это были не воины, в отличие от седьмого.
Седьмой был, кажется, настоящим вожаком всей этой стаи. Огромный – без преувеличений сажень в плечах. Весь в воронёном полном панцыре, сделавшем бы честь франкскому или ромейскому катафракту, полностью скрывавшем морду. И вооруженный чудовищным чеканом в рост Ярослава.
Вожак взревел, вскидывая чекан вверх, и ринулся вперёд – под ним дрожала земля, словно под конным отрядом. Шестеро его спутников поднесли руки к лицам, и из-под капюшонов ударили синие лучи, разбивая башни и кованные бревна стены. Хала в который раз выдохнул ледяное пламя – и, судя по холоду, обжегшему спину руянина, Змею удалось пробить защиту.
Вслед за вожаком псоглавцы устремились в атаку, визжа и завывая. Вожак налетел на Ярослава, чуть не сбив его с ног. Руянин увернулся от удара чекана, оружие вышибло щепки из стен коридора. Ярослав рубанул мечом по руке огромного зверолюда, но франкское лезвие вышибло лишь искры из шипастого нарукавника.
Вокруг них бушевала новая, отчаянная схватка, но двое предводителей уже не замечали ничего, кроме друг друга. Руянин перехватил меч, отходя к стене. Псоглавец замахнулся чеканом, Ярослав снова ушел в сторону – слишком медленно, сноровка вожака явно не уступала его огромным размерам. Чудовищная боль обожгла всю левую половину туловища руянина, затем по ним разлилось предательское онемение.
Сцепив зубы, Ярослав стиснул меч правой рукой. Он упал на одно колено, звуки доносились, как сквозь каменную стену, мысли охватило оцепенение. В щели глухого шлема своего противника руянин увидел горящие безотчетной ненавистью красные глаза. Он занёс чекан для последнего удара – размозжить череп, вбить ничтожного человека в землю...
– Братство и Световит! – взревел Ярослав, собирая последние силы для отчаянного рывка.
– Братство и Световит! – донеслось до него словно из другого мира.
Рыча от боли и ярости, руянин бросил своё тело с выставленным вперёд мечом вперёд – туда, где между набедренником и панцырем врага он увидел клочок рыжей шерсти – крошечную прореху в глухой броне. Он весь словно превратился в летящий дротик, направленный в цель твердой рукой. Последний рывок – удар – темнота.
Боль обрушивается на спину, все тело отнимается, земля рвется навстречу. Нечем дышать, нечем кричать – в последний миг, прежде чем океан боли затопит его сознание, Ярослав видит свое обезглавленное тело, заваливающееся набок. Чекан вожака попросту вышиб его голову из позвоночника.
В правой руке нет меча. Он торчит почти по эфес из паха псоглавца. С эфеса капает кровь. Черная кровь.
Падая в бездонный черный колодец, Ярослав смеется сквозь невыносимую боль, выжигающую душу из тела. Он погиб не напрасно.
И радуются там, в небесах, залитых золотым сиянием, сотни его предков, погибших за честь Храма и славянского рода. Он видит их – на белых конях, несущихся по лазурной тверди, высекая искры из-под копыт. Впереди – седой, но вечно юный Предводитель небесных ратей, Который есть Перун, Сварог и Свентовит, единый и многоликий.
Бог победителей. Бог воинов. Бог Ярослава и сотен его предков.
"Скоро я буду с тобой" – посылает руянин ему последний привет, прежде чем земное сознание гаснет навеки.
36
Если бы Хала не питал его силой гибнущих воинов, Драгослав, наверное, давно бы уже погиб: даже в Индерии он редко встречал таких могучих заклинателей. Каждый удар Богухвала чуть не опрокидывал его на лопатки, каждую атаку князя волхв отбивал без особого труда – по крайней мере, так казалось.
Богухвала окружало синее свечение, Драгослава – красное. Там, где пересекались два светящихся кокона, сыпались искры, прожигая густой туман, окружавший Карколист.
Волхв наступал, оттесняя Драгослава вверх по тропе, к повороту. Князь не мог даже оглянуться – Богухвал давил на него с силой наступающего хирда. Волхв не тратил время и силы на создание впечатляющих атак, как многие другие противники князя по чародейским дуэлям. Не было пылающих копий, огнистых птиц, стрел всепронзающего света, лиан, опутывающих ноги противника – Богухвал просто вытеснял Драгослава с тропы, норовя спихнуть в сторону, в бездну, открывавшуюся за тропой.
Закрыв глаза и выставив вперёд меч, Драгослав пятился назад. Иней дрожал в его руках: кокон вокруг Драгослава заканчивался на острие меча, ещё немного – и Богухвал просто перешибет его своим посохом.
Впервые за долгое время его обуял страх.
Но вдруг, уже почти сраженный, Драгослав почувствовал новый прилив сил. Двое особенно могущественных воинов погибли там, в Буривойске, и силу, освобожденную ими, Хала отдал своему избраннику.
Драгослав взревел, отталкивая Богухвала так легко, словно тот был пушинкой. Ударил Инеем по синему свечению, раз, другой, третий – от защиты волхва отлетали синие осколки, и с каждым ударом Драгослава она съеживалась, будто от холода. Богухвал не успевал перехватить удары княжича, не успевал ничего сделать – и очередным ударом княжич задел волхва, рассекая его серую хламиду.
Синее свечение окончательно померкло, алый свет залил все вокруг, закрывая от глаз Драгослава Мировое Древо и Троянову тропу...
Драгослав открыл глаза на холме, на котором он начал обряд. Его сердце все ещё колотилось, охваченное азартом жестокого боя, руки мелко подрагивали, выдавая готовую навалиться усталость – но княжич улыбался.
Битва чародеев была выиграна им, и дело оставалось только за воинами, которые, кажется, свое дело тоже выполнили.
37
День выдался тяжелым – хотя других этой зимой и не было. Даже малыш Лихобор, обычно непоседливый и требовательный, тихо дремал на руках Ярославы. Бранимир сидел, молча смотря на пламя очага. Княжеские кметы угрюмо поглощали холодное мясо, запивая пивом. Векослава, со дня смерти Буривоя переставшая красить волосы, вышивала что-то в уголке, не притронувшись к пище.
В темном углу наигрывал гусляр Ведомысл. Его голос, тихий и проникновенный, выводил проникнутые горькой печалью строки древней песни.
Как во полюшке-поле на сечи
Полегла дружинушка Бусова,
Кровь-руду свою воины пролили
Да за землюшку нашу славянскую,
Ой ты Бус, сокол старого времени,
Что ж висишь, ко кресту приколоченный?
Белы рученьки гвоздями пробитые,
Не держать им меча да булатного.
Визимер, окаянный губитель,
Что ликуешь ты средь своих воинов?
Хоть разбил князя ты во бранных полях,
Не сломить тебе духа славянского!
Перед Белым Христом не склонившийся,
Умирает свободным Даждьбожий внук.
Желя с Карной, сестрицы печальные,
По славянской земле разлетелися,
Ой не плачьте вы, жены славянские,
Вновь рассвет придет после лютой тьмы...
– Бусов плач... Будто по нам написано. Уж лучше бы Драгослав Белому Христу служил, – тихо промолвил Бранимир, надеясь, что никто его не услышит.
– Служанки по углам шепчутся, что Драгослав и есть Визимер Винитарий, вернувшийся из Пекла, чтобы снова терзать нашу землю, – также вполголоса ответила Ярослава.
– Бабьи сплетни, – поморщился Бранимир.
– Сплетни не сплетни, а такого разорения даже хазары не чинили.
Бранимир ничего не ответил. Перед глазами стояли ужасы, обрушившиеся на его землю после того, как пал Буривойск, и князь был вынужден прервать полюдье, чтобы подготовить оборону Стольского. Огромные земли между Днепром и Карпатами не знали войн вот уже почти полвека, укрепления захирели, войска были неготовы – и черная рать затопила их, как в половодье. Летучие отряды черемисов разоряли селища, перемещаясь по замерзшим рекам с такой скоростью, что догнать их на тяжелых славянских конях почти не было возможности. Псоглавцы занимали городище за городищем, многие удельные князья, разочарованные в мощи Стольского, переметнулись к Драгославу. Смута, как пожар, охватила Подолье и все земли на восток от Збруча: чародейство Драгослава и его спутников всегда склоняло чашу весов на сторону захватчиков. И тенью ещё большей беды, неописуемых ужасов, нависала над ними тень Змиева Дитя, вырвавшегося из Аэн Граанны...
Богухвал после поражения от Драгослава заперся на Святовитовом поле, и о нем не было ни слуху, ни духу. Стольское готовилось к обороне, беженцев высылали в тиверские земли или прятали в карпатских убежищах, и город почти опустел – найти в нем кого-то, кто не принадлежал бы к воинскому сословию, было задачей почти непосильной. Даже Громницы, столь любимые Бранимиром, прошли совершенно не по-праздничному: наскоро справили обряд на главной площади, освятили свечи и разошлись по делам – ковать мечи, доспехи и наконечники для стрел, оттачивать навыки обороны или просто отдыхать после тяжелого дозора.
– Говорят, Дубравка закончила полюдье в земле уличей и едет к Драгославу на передовую? – тихо спросила Векослава.
– Да, – ответил Бранимир. – Разведка в тылу врага смертельно опасна, ведь перед нами не простой враг. Но Дубравку определенно видели пересекающей Буг несколько дней назад.
Вдовствующая княгиня выпрямилась, отложив вышивку. Её лицо преждевременно состарилось от горя и лишений, но глаза по-прежнему горели горделивым огнем, а в стане чувствовалось достоинство настоящей Бусовны.
– Вели выделить мне несколько кметей, Бранимир. Я поеду к Дубравке.
– Ты... Матушка, что ты... – князь будто окаменел. Все взгляды в гриднице были прикованы к Векославе, даже Ведомысл прекратил играть, не донеся руку до струн.
– Да, я поеду к Дубравке. Если ей нужно отомстить мне – пусть подавится. Но мы всегда хорошо ладили с ней в детстве, быть может, я сумею добиться мира.
– Не глупи, – Бранимир отбросил свою завсегдашнюю почтительность. – Не для того мы кровь свою проливаем, чтобы жены хорватские сами к врагу в пасть лезли!
– А я и не лезу. Мы же сестры, сынок. Дубравка твоя тетя...
– Тетя, убившая Хальвдана и Гриня, наплевав на вековечные законы гостеприимства. Тетя, из-за которой погиб отец. Тетя, натравившая на нашу землю зло, которого она не видала со времен незапамятных.
Векослава промолчала. Все взгляды по-прежнему были устремлены на неё. Никто больше не говорил – было слышно, как на дворе метет снег.
– И все-таки я хочу увидеть её, – Векослава поднялась со скамьи.
– Мама, – треснувшим голосом проговорил Бранимир.
– Нет, молчи. Я все решила.
Векослава вышла из гридницы, отстранив рукой поднявшегося было навстречу князя. Раздались удаляющиеся шаги по лестнице; Бранимир все сидел молча, глядя матери вслед. Векослава умела уговаривать – перед ней стушевывались даже горделивые горные воины и скаредные торговцы. Может, она и могла бы остановить эту войну.
Но все равно на сердце князя кошки скребли.
38
Чем ближе было до Збруча, тем сильнее Векослава ощущала войну. Если в Стольское добирались только тревожные вести и потоки беженцев, то здесь, в дне пути от линии фронта, Карна и Мара властвовали вовсю.
Деревни стояли брошенные, улочки между домами замело снегом, кое-где под снежными завалами провалились крыши. Выли забытые собаки, несколько раз попадались волки, которых княгиня считала давно повыведенными в сердце земель Бусова дома.
– Вот те на, и месяца не прошло, как отсюда люди поуходили, а такое ощущение, будто годы прошли, – сказал дружинник Скорыня, когда они проехали его родную деревню, Осколье. Княгиня предложила воину покинуть её ненадолго, чтобы посмотреть на родной дом, но Скорыня энергично помотал головой.
– Нечего мне смотреть там, твоя светлость. Дом там, где родичи собираются и чуры родовые стоят, а мои давно уже в схронах под Карпатами, и идолы свои забрали. Здесь от моего дома пустая оболочка осталась.
"Как тело, оставленное душой", – подумалось Векославе. Такой ей казалась сейчас вся земля между Стольским и Збручем, а что творится на землях, захваченных Драгославом, было даже страшно представить. Кажется, у варягов с северных берегов Янтарного моря есть подходящее слово для этого понятия.
Альфрекка. Земля без жизни, где даже деревья не растут и зверьё не бегает. Альфреккой слыли Смарагдовые врата Аэн Граанны, а теперь освободившаяся Рогатая Погибель превращала в альфрекку весь родной край Векославы.
"Неужели Дубравка заварила всю эту кашу из-за меня? Тогда пусть возьмет и подавится. Мальчишек только жалко, но я отпущу их у Збруча".
Ночевал поезд княгини на заставах, которые выросли на дорогах через каждые десять верст, словно грибы. Хранили их суровые кметы из-под Перемышля и с бойковских гор – бородатые, угрюмые воители с резными топориками и в плащах, расшитых затейливым растительным узором. Княгиню везде любили, и Векослава не могла пожаловаться на недостаток почтительности или неподобающее её чину отношение – но на каждой заставе, услышав от дружинников, куда и зачем едет княгиня, кметы рассеянно кивали головами, и в спину Векославе глядели удивленные и в то же время настороженные взгляды. От глаз Векославы не укрылось и то, что некоторые воины при виде её незаметно скрещивали пальцы – старый бабкин жест, оберегающий от нечистой силы.
На Векославу глядели, как на обреченную, уже отданную Нави, и потому стремились оградить себя от духов, витающих вокруг княгини. Она не обижалась.
Чем ближе к границе, тем заставы становились больше, а горцев и перемышльцев сменяли подоляне, рвавшиеся на передовую, чтобы отомстить захватчикам за разорение родной земли. К встревоженности на их лицах часто подмешивались усталость и боль: многие были ранены, а времени на надлежащий уход не было. В двух днях пути от Збруча в обе стороны уже начиналось место, где в последние три седмицы постоянно велись боевые действия: передовые разъезды с обеих сторон то и дело пробовали на прочность укрепления противника. Это не было полноценными битвами – так, далекие зарницы грядущей грозы, Бранимир копил силы в Стольском, Драгослав – где-то за Збручем, наверное, в Витичеве Подольском или Белогорске. Но все же здесь лилась кровь и звенели клинки.
Последняя застава перед Збручем была уже настоящим укрепленным городищем. Рвы выглядели недавно углубленными, валы – надсыпанными, частокол тоже подновили. Молча отдав честь людям, которым пришлось ковырять промерзлую землю, чтобы на скорую руку превратить слабенькую крепость в весьма достойное укрепление.
"Хотя если Драгослава не смог сдержать даже Буривойск, куда уж этим стенам. Можно было и не напрягаться".
После ужина в гриднице погоста, когда часть воинов улеглась спать, а часть отправилась ладить коней и снаряжение, Векослава подошла к предводителю поезда – полусотнику Левко. Тот сидел на лавочке, полируя меч, но сразу же подскочил на ноги, стоило княгине сделать первый же шаг ему навстречу.
– Левко, – сказала Векослава, – завтра утром вы можете возвращаться в Стольское. Дальше я поеду одна.
Бывалый воин будто бы ждал этой фразы.
– Княгиня, – ответил он, – неужели ты думаешь, что мы тебя просто так отпустим? Да Бранимир с нас три шкуры сдерет...
– Не сдерет. Я написала для него вот это, – Векослава протянула полусотнику сверток бересты, покрытый замысловатыми резами. – Вам велено сопровождать меня только до Збруча.
Левко невесело усмехнулся.
– Скажи, княгиня, а ты помнишь нашу первую встречу?
Векослава отрицательно покачала головой.
– А я помню. Это было тогда, двадцать лет назад, когда хазарские послы явились в Стольское требовать от нас покорности и угрожать. Я тогда принес тебе клятву верности – до сих пор смешно вспоминать, как стеснялся тогда. И ты вручила мне это – он сунул руку за отворот рубахи, достав оттуда золотой перстень ромейской работы, подвешенный на цепочке.
– Ты действительно... все эти годы хранил мой подарок? – ахнула Векослава. Теперь и она вспомнила – шумящее людское море, изувеченного Йехезкеля бен Ноаха, фальшивые золотые монеты, поцелуй Буривоя... и его, принесшего присягу вслед за ободричем. Нескладного юнца с гор, протарабанившего слова присяги так, что она не поняла ни слова.
– Разумеется, нет. Мне же каждый день Даждьбожьи внучки украшения дарят, – ответил Левко. – Но вернемся к делу. Я поклялся защищать тебя, княгиня, до последней капли крови. И я защищал – там, на залитых кровью полях тиверской земли, и позже, служа верой и правдой сперва твоему отцу, а потом и мужу. Кровь не водица, и присяга – не пьяная похвальба. Потому – не унижай меня, светлая княгиня. Я и мои воины – мы будем с тобой до конца. Отсюда нам два пути: либо вместе с тобой в Стольское, либо с тобой же в Велесов чертог.
Велеслава молчала, растроганная таким проявлением верности. Действительно, в тревогах и печалях, что навалились на неё после гибели Буривоя, в муках совести, что жгли её изнутри, словно пекельный огонь, она совсем забыла о людях белохорватской земли. Людях, которые были готовы ради неё пойти на смерть.
И впервые за долгие дни в её душе затрепетала надежда – маленькая, робкая, как птичка, но все же надежда.
"Ночь не длится вечно. За каждой тьмой следует рассвет, и мы обязательно победим – просто потому, что не может быть иначе, и неважно, какие жертвы нам предстоит ещё принести".
Наутро, когда тусклый зимний рассвет окрасил заснеженные поля в цвет крови, из отворившихся ворот приграничной твердыни выехала кавалькада всадников, провожаемая пристальными взглядами кметей на стенах. Обогнув обрушенный мост, спутники Векославы спустились по речному берегу на лед и двинулись в сторону захваченной Драгославом земли. Вслед им пела вьюга, заметая следы, запорашивая их мелкой снежной крупой.
Княгиня белых хорватов и пятьдесят её верных воинов ехали навстречу своей судьбе.
39
– Твое княжеское величество! Посланники белых хорватов прибыли!
Для черемиса стражник Хангор довольно неплохо говорил по-славянски, да и выделяла его среди сородичей высокая стать и светлые волосы. Должно быть, был сыном какой-то славянской невольницы, захваченной кочевниками в их бесконечных набегах. От неё и язык выучил.
– Пусть входят. У нас все готово.
Драгослав принимал посланцев в гриднице княжеского терема в Расставице. Хозяин городища сбежал со всеми домочадцами, едва заслышав о приближении войска темного князя, чи зверства были стократ преувеличны молвой. Так или иначе, Драгославу, Дубравке и Язгудай-хану достались весьма добротные и уютные хоромы, вдобавок расположенные на стратегически важной высоте – окрестные поля и леса были отсюда как на ладони. Сейчас они, конечно, были затоплены огромным войском, которое вел с собою князь, но верил Драгослав, что ещё увидит здесь колосящиеся поля и услышит детский смех.
На пороге показалась женщина, как две капли воды похожая на Дубравку, если не считать того, что под богатым повойником она явно скрывала седину – выбивались на лбу и висках несколько волос цвета стали. И лицо покрылось преждевременными морщинами – знаками прожитых лет и тяжелых потерь, что выпали на долю княгини. Драгослав почувствовал укол совести: ведь это и он отчасти стал виной печали, отразившейся в бездонных колодцах темно-синих глаз.
Хангор и его подчиненные, сторожившие двери, протянули было руки, чтобы разоружить княгиню Векославу и прибывших с нею дружинников, но Драгослав остановил их.
– Я верю, что у женщины Бусова рода есть достаточно чести, чтобы не нарушать законов гостеприимства.
Пожав плечами, Хангор шагнул в сторону.
– Это было неразумно, – шепнула Дубравка Драгославу.
– Что они мне сделают? – парировал молодой князь.
– Векослава хитра и коварна...
– А я искусен в чародействе. И у неё нет змея на заднем дворе, в отличие от нас с тобой.
– Приветствую тебя, дорогая сестра моя, – зазвенел в гриднице тихий голос Векославы. Вслушиваясь в него, Драгослав снова подивился, насколько же похожи две княгини из Стольского. Нет, он и раньше, конечно, знал, что они близнецы, но убедиться в этом воочию – совершенно другое дело.
– И я тебя, – ответила Дубравка. – Сложен был путь твой сюда, сестрица? По-прежнему ли все двери в земле белохорватской распахнуты настежь для нашей Векославушки?
Драгослав заметил, как переменился в лице стражник Векославы, стоявший по правую руку от неё. Было видно, что готов прямо сейчас схватиться за меч и отрубить головы обидчикам своей госпожи. Князь на всякий случай приготовил заклятие окаменения.
Векослава молча стерпела издевку.
– Многие горести принесла ты, Дубравка, со своим мужем на землю мою. Вспомни наше детство, сестра. Вспомни уроки у Богухвала, и наши прогулки по лесам и лугам, и русальные венки, и весенние качели. Почему сейчас ты натравливаешь на эту землю, что вырастила и выкормила тебя, орды захватчиков? Почему из-за тебя плачут дети? Неужели все только из-за твоей обиды на меня?
– Ты проделала столь далекий путь, чтобы рассказать мне, как нехорошо я поступаю? Напрасные усилия, сестра. Лучше бы сидела и дальше в своем Стольском. Все равно мы рано или поздно придем к вам.
Векослава и Дубравка глядели друг на друга – молча, но казалось, будто воздух между ними потрескивает от напряжения. Наконец Векослава отвела глаза. Она держалась с достоинством истинной Даждьбожьей внучки, но видно было, что что-то в ней надломилось.
Теперь Векослава глядела на молодого князя.
– Ты, сокол ясный, должно быть, могучий воин – другой не смог бы победить моего мужа. И ты кажешься мне смутно знакомым, хоть я и не могу сказать, где же я тебя видела. Скажи, для чего тебе все это? Ты связался с силами, что превыше всякого разумения, и ведешь в бой не просто орду захватчиков, а войско Тьмы, равному которому не было очень давно. Скажи мне, как матери и княгине – что двигает тобою, Драгослав? Кстати, тебя зовут так же, как и моего старшего сына, которого я когда-то потеряла...
Драгослав молчал, не в силах вымолвить ни слова. Слова княгини пробудили в нем смутное чувство, будто что-то происходит не так, будто когда-то юный князь ошибся путем. Он сидел неподвижно, с трудом сдерживая невесть с чего подкатившие слезы.
– Ну, плакальщица, чего разнылась? Здесь тебе не Стольское, тут никто не будет вытирать твои сопли. Твое время вышло, Векослава, как бы тебе ни хотелось обратного. Заткнись, будь так любезна!
Голос Дубравки, резкий, неприятный, резанул по уху так, что Драгослава передернуло от отвращения. В ножнах нетерпеливо задрожал Иней, князь положил руку на рукоять, пытаясь успокоить чудо-клинок.
– Дубравка... – начал он.
– Следи за языком, женщина, когда разговариваешь с властвующей княгиней белых хорватов! – выпалил рыжий охранник Векославы. Его рука рефлекторно опустилась на меч, полупядь ледяной стали показалась из ножен...
– Это нападение! Стража, взять их! – взвизгнула Дубравка.
– Стоять! Он не хотел! – рявкнул было Драгослав, но никто его не услышал.
В гридницу ворвалось три десятка черемисов с кривыми мечами. Пятеро охранников княгини, опешившие от такой неожиданности, умерли в тот же миг. Зазвенели клинки во дворе: там тоже закипел бой.
– Моё имя Левко! – взревел рябой охранник Векославы, бросаясь прямо на князя. Драгослав вскочил, выхватывая Иней, но это не понадобилось: в спине горца уже торчало пять черемисских скимитаров.
Нелепая схватка закончилась так же быстро, как и вспыхнула, и лишь кровь, заливавшая пол, напоминала о том, что здесь произошло.
Векослава лежала неподвижно в луже крови, глядя на князя остекленевшими глазами. На груди княгини растекалось алое пятно: должно быть, её просто убили в пылу схватки, особо не заметив, на кого поднимают оружие. Дубравка хищно улыбалась, глядя на бездыханное тело сестры.
Драгослав отвернулся, не зная, чего ему больше не хочется видеть – мертвых глаз женщины, отчего-то вдруг показавшихся такими родными, или же торжествующего лица Дубравки. Впервые с тех пор, как он увидел княгиню, её вид вызывал у него отнюдь не страсть, а скорее отвращение.
– Велите убрать здесь все, – приказал он воинам. Тела хорватов не трогать: похороните их со всем скарбом так, как положено людям в их положении. И готовьтесь, завтра выступаем на Стольское.
