Текст книги "Пастырь и Змей 3 - Воин Змея (СИ)"

Им-то и отдал Всевед на воспитание Драгослава: они повиновались ему, да и сами иногда похищали человеческих детей для своих нужд, потому что только люди могли держать в руках железо, смертельное для чуди.

Судьбы Халы и Драгослава, несшего в себе осколок его некогда рассеченной души, все ещё были связаны, и Хозяин знал, что рано или поздно они пересекутся. Но до того времени Драгославу надлежало стать достаточно сильным, чтобы самому принять решение – и Старец готов был сделать все, чтобы оно было нужным ему и всему миру, который ему было завещано хранить.

И Драгослав рос среди чуди, обучаясь тайным наукам и совершенствуясь в ратных искусствах. Среди зачарованных сине-зеленых лесов, резных башен и древних курганов,увенчанныхзачарованными камнями, протекало его детство. Уже в семь лет не было ему равных среди чудской молодежи, чьим предводителем он быстро стал; слуги Всеведа обучали его языку птиц, и зверей, и тайным знакам, и всему, что надлежит знать воину дивьего народа.

Когда Драгославу исполнилось двенадцать, Всевед подарил ему крылатого коня из Хорсовых конюшен – дар, которого удостаивается не всякий бессмертный. Юноша назвал его Кречетом за сизую масть, напоминавшую соколиные перья.

Верхом на Кречете Драгослав участвовал теперь в забавах дивьего народа. Он познал пьянящую радость ночной охоты, преследуя в глухих чащобах невиданных зверей и разя их из не знающих промаха чудских луков. Вдобавок Кречет, как и все дивьи животные, мог разговаривать со своим хозяином – и он поведал ему ещё больше тайн, чем прежние учителя.

В четырнадцать пришла пора для Драгослава становиться ратником, и Всевед пришел к нему снова, принеся три меча: один в золотых ножнах, другой – в самоцветных, третий – в простых кожаных.

– Ты наверняка подготовил для меня какое-то испытание, – рассмеялся юноша. – Но, пожалуй, нужно мне испробовать все три клинка, чтобы знать точно, какой же все-таки мне по руке.

И он вытащил клинок из золотых ножен, ударил им в дубовую колоду – и закаленная сталь разлетелась на куски.

Усмехнулся Драгослав, уже предвидя, какой из даров Всеведа все же подойдет ему – но все же взял меч из самоцветных ножен. И снова клинок разбился, стоило княжичу ударить им по дубовой колоде.

Наконец вытащил княжич меч из кожаных ножен, и его лезвие тотчас вспыхнуло холодным синим огнем.

– Этот меч некогда принадлежал одному из моих могущественных врагов, – сказал Всевед. – Много горя натворил он с его помощью, пока я не приструнил его; посмотрим, сойдет ли он для тебя.

И Драгослав, взмахнув клинком, разрубил колоду надвое.

– Знай же, что имя этому клинку – Иней, – сказал Всевед. – Владей им, и да направит он тебя путем твоей судьбы, который ждет тебя.

– О какой судьбе ты все время говоришь? – спросил Драгослав, но Всевед, как и всегда, не ответил.

– Ты становишься полноправным воином, Драгослав, – сказал ему Хозяин. – Я дал тебе все, что мог; отныне за все, что ты делаешь, в ответе только ты сам. Я покидаю тебя, но не говорю, что навсегда – быть может, в конце пути мы ещё встретимся.

И он исчез, как исчезал всегда – только сейчас стоял здесь, а вот его уже нет. Пути Всеведа были непостижимы даже для чудской мудрости, как и его слова насчет судьбы Драгослава. Княжич подозревал, что это как-то связано с его родителями, о которых ему точно так же ничего не говорили, и с огромным змеем, которого он иногда видел во сне – но предпочитал держать свои догадки при себе.

Тем более, что после того, как он обрел оружие, жизнь его переменилась ещё круче. Теперь вместе с чудской молодежью он не только охотился, но и ходил в набеги, и участвовал в бесчисленных войнах, которые вел его воспитатель окрестными народами. А когда ему исполнилось семнадцать, он сказал Яргайру, что хочет поискать славы вдали от дома.

Не хотел Яргайр отпускать воспитанника, к которому успел привязаться – в том числе и потому, что что-то говорило ему, мол, больше он его не увидит. Но приказ Всеведа был – не неволить Драгослава, и потому аэн ничего не мог сделать.

А Драгослав ушел с ватагой чудской молодежи, и с ним ушли ушли многие отчаянные юноши, а также Айнегара, с которой он впервые познал женские обьятия. И они скитались по земле, преследуя псоглавцев или вмешиваясь в постоянные междоусобицы дивного народа – и слава их гремела по всей Индерии, и доходила она даже до Халы.

Все ещё будучи скованным в подземельях Аэн Граанны и лишенный возможности следить за частичкой своей души, воплотившейся в Драгославе, Хала узнавал о нем только от своих прислужников – псоглавцев, чертей и иной нечисти, которую чудь преследовала везде, где только встречала. И выжидал, готовя свои планы – как в недоступной ему пока Индерии, так и среди людей. Драгослава нужно было привести в людской мир, и Хала знал, как ему это сделать.

4

Шли годы и в людском мире. Подрастали дети Буривоя и Векославы – Бранимир, Дивляна и Светорада; вот уже пришла пора Бранимиру садиться в седло, а затем и искать ему невесту.

Могущество белых хорватов не знало равных после того сокрушительного поражения, которое они нанесли Йехезкелю бен Ноаху и его слугам. К тому же вскоре вернулся Богухвал, восстановив свои силы после колдовского поединка, и первым, что он сделал, былаа зачистка всех земель от Карпат до Днепра от тех, кто мог бы почитать Змея.

Тиверцы и уличи, отложившись от хазар после войны, теперь платили дань в Стольское; так же поступали и волыняне, нуждаясь в защите от велетов и ляховитов. Тиверцами по-прежнему правил Звонимир, уличами – Изяслав с Дубравкой.

Поначалу Дубравка была счастлива с Изяславом, но год за годом горькое разочарование разъедало её, словно ржавчина сталь. Земля уличей была беднее хорватской, витязи Изяслава – не чета утонченным юнакам из Стольского, да и сам Изяслав с его страстью к охоте и пирам вызывал в Дубравке все меньше любви, хотя он-то любил её по-прежнему. Вдобавок у них не было детей, и случись какой неурожай или вражеское нашествие – Дубравку тут же обвинили бы в том, что это из-за неё, ведь неплодная княгиня приносит несчастья.

Дубравка завидовала Векославе, да и подчиненное положение её мужа по отношению к Буривою угнетало её. Зависть и затаенная обида – вот что почувствовал в ней Хала, когда обратил впервые внимание на её душу.

С тех пор Змей стал часто приходить к Дубравке во сне. Он нашептывал ей колдовские слова, благодаря которым княгиня, кажется, перестала стареть; он разжигал в ней потаенные страсти и враждебность к белохорватскому дому, а она, в свою очередь, разжигала их в муже – и все менее и менее желанными гостями становились белые хорваты в Пересечне. Хала говорил, что Дубравка, вышедшая из чрева матери раньше Векославы, должна править в Стольском, что престол у неё отобрали против всякого закона – и она верила в это. Хала не оставлял без внимания и Драгослава, подсылая к нему своих слуг, подталкивая к мысли, что надо бы завоевать свое царство, и не где-нибудь, а в земле людей, чтобы там стать великим владыкой.

Дубравке же он говорил, что она может отложиться от Стольского, как только ослабнет княжеская власть, и что он пошлет ей в помощники великого воина и чародея, который сможет уберечь уличей от всякого зла и даже сделать их более могучими, чем когда бы то ни было. Год проходил за годом, Дубравка все более склонялась к Змеевым словам – и к зиме 817 года оказалась в полной Змеевой власти. Теперь она ждала только удачного повода, чтобы восстать.

Изяслав же, в котором слова жены полностью убили былую приязнь к Буривою и белым хорватам, был с нею согласен. Единственное, о чем не знал он – так это о чудесном воине, обещанном Дубравке Змеем; это княгиня скрыла от него, чтобы не возбуждать в нем ревность.

И когда осенью 817 года отдал наконец богам душу старый князь Горан, и вече избрало князем Буривоя, Дубравка и Изяслав поняли, что пришел черед для них действовать.

5

В начале березола-месяца, когда Буривой вернулся из своего первого полюдья в качестве князя, невесёлые новости отыскали его в Стольское городище.

Ещё утром ничего не предвещало беды. Чистое небо, распускающиеся почки на деревьях, звонкие напевы ручейков наполняли сердце Буривоя радостью; последние вёрсты до Стольского он с трудом держался, чтобы не запеть. Первую зиму его правления земля хорватская пережила, никто не замёрз и не умер с голоду. Снежная зима смерти Горана обернулась обильным урожаем, и запасов для ярового посева оставалось вдоволь. В полюдье Буривой собрал железо и мёд, жито и шкуры – будет что продать ромеям или моравам, как только Морана освободит заметённые ещё дороги через Карпаты.

Навстречу князю выбежала толпа; девицы бросали подснежники дружинникам, дети просились на сёдла, протягивая руки. Буривой, рассмеявшись, подхватил какого-то рыжего пострелёнка – тот аж взвизгнул – и усадил перед собой. Тот покраснел что твой маков цвет, а потом откинулся на луку, гордо задрав нос – смотрите, мол, каков я.

– Не задавайся, – шепнул Буривой, щёлкнув отрока по затылку.

Юный Бранимир встречал отца у самых ворот. Статный, высокий княжич весь пошёл в мать: золотистые кудри выбивались из-под шелома, в глазах – синева кветневого неба. Правая рука его покоилась на искусно выделанной рукояти меча варяжской работы, левой придерживал поводья нетерпеливо гарцевавшего коня.

– Гой еси, отец. Как полюдье прошло?

– И ты здрав будь, Бранимир. Как видишь, наскребли по сусекам немножко. Как там Стольское поживало?

– Твоими молитвами, отче. Ярославушка-то, кстати, непраздная ходит.

– Ха, а ты, я смотрю, зимними ночами время не терял, да, сынок? Узнаю себя, узнаю!

Бранимир зарделся.

– Да что ж вы все краснеете-то, сперва пострелёнок этот, теперь ты. Или у меня что непотребное на лице написано?

– Ты не меняешься, – улыбнулся Бранимир.

– А должен?

– Нет. Есть и скверные новости. Хальвдан и Гринь до сих пор не вернулись из земли уличей.

– А, эти. Должно быть, Дубравкиными медами упиваются в Пересечне. Говорил же я свояченице, чтоб погребов для них не открывала, а то знаю я этих двоих, пока последний бочонок до дна не осушат, не успокоятся.

– Думаешь, ничего страшного?

– Дубравка властолюбива, но не глупа, а её муж ещё должен помнить время, когда вместе с нами воевал против хазар. Куда уличам с нами тягаться? Или она под хазар идти вздумала? Ну так под каганом так взвоет, что моя дань с птичий пух покажется. Говорят, северяне дают по девице со двора, Горан же, кроме десятины с торговли по Славуте, ничего не просил, да и я не собираюсь.

Но где-то в глубине души у Буривоя всё же заныло. Недоброе предчувствовал он, и день будто сразу помрачнел. Ссадив отрока с коня, он вошёл в ворота Стольского. Горожане продолжали приветствовать князя, осыпая дружинников цветами и зерном, но былой радости Буривой уже не ощущал, хотя улыбался по-прежнему.

Пройдя Гостевым концом и Коморицами, княжий поезд поднялся к детинцу. Здесь уже полным ходом шла подготовка к пиру для всего народа: челядь копошилась, как переполошённый муравейник. Таскали козлы, доски и скамьи, двое холопов волочили бочку,

где-то визжала свинья, которой предстояло превратиться в жаркое. И над всем этим хаосом возвышалась Векослава – величественно, как Богиня, усмиряющая мировой океан.

– Куда потащили, олухи? Я вам сказала, в дальний угол! Да не в тот дальний!

– Кукша, если эта доска проломится, будешь на ней спать!

– Малка, ну кто так скамейки накрывает?

Буривой залюбовался. Его тихая и кроткая Векослава в такие минуты прямо-таки преображалась.

– Кнуд, ещё раз, клянусь... О, Буривой, здравствуй!

Кажется, увлёкшись, княгиня только сейчас заметила мужа. И без лишних слов бросилась к нему, подобрав юбки, как простая девица. Всё её царственное достоинство словно улетучилось.

Буривой подхватил Векославу на руки, поцеловал в губы, в лоб, в закрытые от счастья глаза, прижал к груди.

Прожитые годы оставили отметины на лице Векославы: от уголков рта и глаз разбегались лучики морщин, взгляд стал более задумчивым. А ещё княгиня поседела, когда услышала о гибели Драгослава, и теперь красила волосы в прежний золотисто-русый цвет. Но об этом знали только Буривой, Бранимир и Варда, болгарская холопка княгини.

– Буривой... ну правда... пусти, – смеялась Векослава, пока он, так и держа её на весу, покрывал поцелуями лицо, шею и руки. – Я ж сейчас упаду... ай!

Князь спрыгнул с коня – прямо с Векославой на руках.

– Ведите коня в конюшню, – бросил он челяди. Нам с княгиней нужно... помолиться.

– Ты бы хоть в баньку сходил-то, молитвенник, – сказала Векослава. А то из-под твоей кольчуги несёт, как от ломового коня. Никогда не понимала: вы, мужчины, что, ядрёну вонь как ещё одно оружие используете?

– Ничего, сейчас и банька будет, – Буривой закрыл рот Векославе очередным поцелуем.

Вечером был пир для всего Стольского. На дворе детинца пировало простонародье, звуки удалой гульбы возносились к небу в голосах поющих, топоте ног, ударах бубнов и перезвоне гуслей. Люди пили и веселились по случаю возвращения любимого воеводы, ставшего теперь ещё и князем. Непобедимый в боях Буривой, выведший разбойников и наладивший торговлю, казался им чуть ли не новым Тархом-Даждьбогом.

Сам же князь пировал в гриднице, резные двери были распахнуты настежь. Горели факелы, в потоках тёплого воздуха колыхались развешанные по стенам знамёна, захваченные хорватами в бесчисленных боях; шевелились тени в затейливой резьбе балок, подоконников и наличников.

Князь сидел во главе длинного стола, справа от него – Бранимир с младшей дружиной, слева – Векослава, которая вновь выглядела, как Княжна-Лебедь из древних сказов, величавой и неприступной в богато украшенном красном платье. Время от времени Буривой прикладывался к рогу, но слишком много пить не хотел – в последнее время у него от такого начинала болеть голова. Бранимир же порядком захмелел и затеял борьбу на руках с каким-то варягом; на весь зал разносились крики по-славянски и по-свейски:

– Давай, княжич!

– Давай, Гьюки! Покажи этому хорвату!

– Бранимир! Бранимир!

– Гьюки! Гьюки! Гьюки!

Бранимир рычал от напряжения, вены на его руках и шее вздулись, но рука викинга неумолимо клонилась всё ближе к столешнице. Раз – ударилась о неё, так что аж кубки подскочили. Ратники одобряюще взревели.

– Клянусь... бездной... Нифльхеля... твои предки, должно быть, были йотунами... хорват. Или же Тор одолжил тебе пояс, – Гьюки говорил, прерывисто дыша и постоянно прикладываясь к рогу.

– Просто попроси принести себе больше каши, Гьюки, – ответил Бранимир. – У нас знаешь, как говорят? Щи да каша... короче, будешь таким, как я.

Дружина грянула дружным смехом. По кругу вновь пустили братину, и лишь Буривой заметил, что в проёме двери появился ещё один человек – судя по убранству, не знатный дружинник, а простой ополченец из городких. Молодой совсем паренёк, он переминался с ноги на ногу на пороге, явно стесняясь тревожить пирующих. В руке у него был большой холщовый мешок.

Буривой постучал по столу. В гриднице воцарилась тишина.

– Что у тебя, друг? – спросил Буривой ополченца, поднимаясь на ноги. Все глаза повернулись ко входу.

– Прибыл... человек... – парень ещё больше смутился.

– Эй, налейте ему там, пусть с мыслями соберётся! Что стряслось-то?

Осушив поданный ему рог, юноша отдышался.

– Прибыл гонец от уличей, княже. Ну как, гонец... бросил этот мешок ратникам на городской стене, сказал, дань тебе, княже, от Изяслава Пересеченского.

Буривой помрачнел. Сделал знак одному из дружинников у двери; тот принял мешок из рук ополченца.

– Возвращайся на пост, отрок. Благодарю, что принёс мне... чем это ни было.

Ополченец, кивнув, стремглав бросился прочь.

– Покажи нам, что же такое шлёт Дубравкин подкаблучник? – обратился Буривой к дружиннику.

Тот, поставив мешок на пол, принялся торопливо развязывать узлы. Получалось плохо; кто-то встал из-за стола, чтобы помочь товарищу, но ловкость рук – не та черта, что сохраняется, когда выпьешь. Мужчины долго суетились под смешки сотоварищей, в итоге кто-то выхватил нож и просто распорол мешковину.

И отпрянул в ужасе.

По гриднице пронёсся удивлённый вздох. Люди вставали со своих мест, чтобы поглядеть на то, что лежало теперь на полу, и застывали, будто стрелой Перуновой поражённые. Наконец, один из воинов поднял содержимое мешка, чтобы показать это князю и тем, кто сидел возле него.

Бранимир и его друзья сжали кулаки, Векослава поднесла руку к открытому рту, и лишь Буривой сидел недвижно, как полагается князю. Хотя в голове его уже рождались планы будущего похода в землю уличей – такое спускать нельзя.

Потому что в руках дружинника были белокурая голова Хальвдана и русая – Гриня.

– Кажется, тётушка моя совсем от рук отбилась, – зло прошипел Бранимир. – Отец, позволь мне идти на Пересечень! У меня к ней ещё счёты за то, что она говорила моей матери.

– Не стоит, сын, – возразил Буривой. – Убивать родичей по крови – скверное дело, проклят перед Богами поступающий так. Об этом твердят все древние сказания, а кто мы такие, чтобы спорить с ними? Я пойду на Пересечень, напомню Изяславу с Дубравкой, как людей из нашей земли привечать.

– И мы с тобой, княже! – хором отозвались дружинники.

– Благодарю, друзья. Но нынче нам надлежит расстаться: нужно мне поговорить с супругой моей, сыном и старейшими в дружине. Завтра я вынесу на ваш суд то, что мы решим, и обсудим детали все вместе. Утро вечера всяко мудренее.

И удалился князь в свои покои, и там, несмотря на хмель, говорил с приближёнными почти до рассвета, пока не одолел их тяжёлый, тревожный сон.

6

Наутро отправились из Стольского гонцы во все края земли белых хорватов, неся людям весть о чёрной измене уличей, убивших послов. То было одно из самых недостойных деяний, какие только можно было представить, наравне с кровосмешением и разорением капищ. Буривой, поехав на Святовитово поле с Бранимиром и последними из своих варягов – Стейном, Ярославом и Актеву, принёс в жертву чёрного быка и воззвал к великому божеству:

– Ты, Святовит, четырёхликий, отец всадников, держащий огненный меч! Всю землю славянскую объезжаешь ты дозором, всё видишь и всё ведаешь. Видел ты и злодеяние Изяслава Пересеченского, сотворённое им по наущению злобной жены его. Ныне же иди в бой впереди наших полков и срази уличей за кривду их!

Затем поодаль, на капище Рода, принёс он другую жертву, и такими словами обращался ко Всеотцу:

– Ты, Род-Всебог, мечущий с небес души! В тебе есть жизнь и смерть, свет и тьма, смерть и рождение. Ты творишь и разрушаешь, твой цвет – красный – един для зари, огня и крови. Сотряси стены Пересечня, когда мы подойдём к ним, сломай мечи Изяславова войска, когда выйдет оно нам навстречу; низвергни их в бездну, к Моране и Кощею, за измену, чтобы вечно блуждать им впотьмах, не видя Даждьбогова света!

И оставил у идолов богатые требы, и одарил волхвов дарами из стольских кладовых, чтобы молились они за победу хорватов. И по всей земле хорватской загорелись священные костры: молились за победу Перуну и Хорсу, и Сварогу – о крепости оружия, и Мокоши – о том, чтобы спряла добрую нить полку Буривоеву.

Всю весну стягивались войска в Стольское. Знатные бояре вели конницу и полки закованных в железо латников, с детства привыкших к кровопролитию, ходивших на полян, бродников, моравов, влахов и хазар, а многие и аварские войны застали. Пришёл Святополк Волынский, и Звонимир Тиверский, тесть Буривоя, хотя и не могли они привести большой дружины – пусть враги их знали, что они под защитой Стольского, но войска на рубежах все же лучше держать. В червне-месяце присоединились к Буривою какие-то варяги, плававшие по Славуте – видать, наскучило полянам служить.

Три с половиной тысячи пешцев, восемьсот конных было у Буривоя – войска этого хватило бы, чтобы опустошить всю землю уличей. Вряд ли Изяслав мог выставить хоть бы и пятую часть от этого числа. Не стал Буривой собирать ополчение, хоть и просили его об этом городские старосты.

– Скоро жатва, и ваши руки понадобятся для серпов, не для копий, – говорил он охочим. – Не хочу вашим семьям выкуп платить, коли кто из вас в бою падёт и род без кормильца оставит.

После Купалы предстояло выступить полку Буривоя, и к середине лета перейти Буг. Бранимир просился с отцом, но Буривой сказал:

– Оставайся здесь и следи за порядком в хорватской земле. Да и Ярославушке вот-вот рожать срок придёт, на кого её оставишь? Один ты сын у меня, только ты можешь род Горана продолжить. Не хочу рисковать тобой.

Бранимир раздражённо сжимал губы, но слово отца было законом для него.

– Ещё до осенней распутицы я, скорее всего, вернусь. Гляди мне, я хочу внука на руках подержать!

И вот прошёл праздник Купалы, близился к концу червень-месяц. Полки выстроились перед стенами Стольского, заполонив собой всю равнину. Жала копий сияли маленькими солнцами, нетерпеливо ржали кони, блестела стальная чешуя, словно воды под луной. Колыхались на ветру стяги, застыли в ожидании пешцы. На стены городища высыпал простой люд – в последний раз видели они подобное десять лет назад, когда старый Горан отправил Буривоя против болгар.

Векослава глядела на Буривоя, в глазах её блестели слёзы. Князь крепко обнял жену, прижал к сердцу, поцеловал выбившиеся из-под повойника волосы под височным кольцом. Сердце заныло, стучась, как пойманная птица в клетке, колени свело предательской дрожью. Буривой сжал Векославу ещё сильнее, отыскал губами её губы. Некоторое время – дольше вечности, меньше мгновения – стояли они молча.

– Буривой, ты чего это раскис? – с улыбкой спросила его Векослава. – Сейчас как рявкну: "А ну пшёл за тридевять земель и без добычи не возвращайся", живо соберёшься.

– Рявкни, если хочешь, – ответил ей князь. – Знай, что никогда я не любил другую женщину, кроме тебя. Брал рабынь при дворе Вышана Ободричского, силой овладевал полонянками, когда жил варягом – было. Но любил – одну тебя. Только скажи – я на сам Буян-остров копья навострю, завоюю землю ромеев, Хазарию, хоть Индию, только ради того, чтобы заглянуть в твои глаза и увидеть там хотя бы малый отголосок моего чувства...