Текст книги "Черный став"
Автор книги: Владимир Ленский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
XXIII
Сон в летнюю ночь
Поссорившись с Марынкой, Наливайко шатался по Батурину, не зная, куда девать себя. Марынка спряталась, он напрасно ходил около суховеевой хаты – она больше не показывалась. «И не надо! – сказал он, обозлившись. – От еще цаца какая!..»
Однако, уже поздно ночью, он еще раз подошел к Черному ставу. В суховеевой хате было темно, дверь заперта, на крыльце под навесом никого не было. Он долго ходил около хаты, ожидая что Марынка выглянет. Но вместо нее выглянула Одарка. Старуха погрозила ему кулаком и крикнула:
– Пошел, пошел отсюда! Убирайся…
– Где Марынка? – спросил Наливайко хмуро.
Одарка подняла крик на всю улицу.
– Я тебе покажу такую Марынку, что ты и света не увидишь!.. Нема Марынки, и не будет тебе Марынки!.. А ты не шатайся тут даром, а то попробуешь у меня кочерги та ухвата!..
Наливайко далеко уже ушел по семибалковской дороге, а Одарка все еще кричала и ругалась. Он был уже около дворцовой рощи – и все еще слышал крики сердитой псаломщицы.
«И баба же! – думал он, недоуменно качая головой. – Сдается, ее было бы слышно аж до самого Киева!..»
Было уже поздно; небо заволокли тучи, за которыми спряталась и луна. Ночь точно черной шапкой накрыла Батурин. Наливайко в своей чумацкой жизни привык спать где попало и как попало, поэтому он и не подумал идти домой, а растянулся тут же на земле у развалин…
Перед ним высились чуть белевшиеся в темноте стены дворца с большими черными дырами окон. Ему показалось, что из одного окна кто-то выглянул и сейчас же спрятался. Люди говорили, что там часто бродят какие-то тени; вспомнив об этом, Наливайко про себя усмехнулся: «Брехня!..» Он, однако, долго еще, упершись локтями в землю и подперев ладонями лицо, смотрел на черные дыры дворцовых окон…
Он много наслышался об этом дворце. Одни говорять, что в нем так никто никогда и не жил, другие же рассказывают, что здесь когда-то кипела шумная, богатая, блестящая жизнь, давались балы, пиры, гремела музыка, трубили охотничьи рога, съезжались со всех концов Украйны и даже из Москвы и Петербурга знатные гости; что гетман Малороссии, граф Разумовский, угощал и развлекал своих гостей так, что не только в Батурине, но даже в Киеве и в Полтаве говорили об этих балах и пирах.
Как бы там ни было – от прекрасного дворца остались одни полуразрушенные стены с пустыми дырами окон, без рам и стекол. С упразднением в Украйне гетманства о дворце совсем позабыли; наследники последнего гетмана разсеялись по разным странам, не оставив в нем даже сторожа – и из него было расхищено все, что только можно было унести, даже оконные рамы, двери, доски полов, стропила крыши. Последний отпрыск Разумовских, живший где-то за границей, как-то приезжал в Батурин, хотел восстановить это красивое здание в память своих предков, – но, говорят, печальный вид развалин произвел на него такое удручающее впечатление, что он походил-походил вокруг них, махнул рукой – и опять уехал за границу, чтобы больше уже никогда не возвращаться. И развалины остались развалинами, доживая свой век в полной брошенности и забвении, пугая женщин и детей своим угрюмым видом и эхом, со страшной отчетливостью повторявшим в стенах каждое произнесенное снаружи слово. Благодаря мрачному виду развалин и этой необыкновенной звучности эха в Батурине и создались разные легенды о живущей будто бы в них нечистой силе…
Наливайко хотелось спать, но он упорно таращил глаза на темные отверстия окон, из которых, казалось, кто-то смотрел на него пристально, неотступно. Он знал, что там нет ни чертей, ни привидений, выдуманных пугливыми бабами и детьми, – и все же ему думалось: «Кто его знает? Может, то смотрит сам пан гетман або жинка его, графиня Разумовская?»
К его крайнему изумлению, все окна дворца вдруг засияли ярким светом, дворец ожил, наполнился шумом, говором, движением, музыкой. Это были уже не развалины, а роскошные палаты, в которых сновали во все стороны блестящие кавалеры в напудренных париках, в цветных шелковых и бархатных кафтанах, и нарядные дамы в воздушных платьях с широкими кринолинами, с оголенными руками, плечами и грудью, с мушкой на щеке, около пунцовых губ, нежные, кокетливые, жеманные, каких Наливай-ко видел на картинках в одной книжке, где рассказывалось о царствовании Екатерины Великой…
Сквозь стекла окон, сверкавших между толстыми круглыми колоннами балкона, видны были бесконечные вереницы танцующих, плавно и торжественно двигавшихся в высокой, двухсветной, ярко освещенной тысячами свечей в бронзовых канделябрах и хрустальных люстрах зале, с жеманно-церемонными низкими поклонами и грациозными приседаниями, с улыбками накрашенных уст, с блеском возбужденных глаз и драгоценных камней в серьгах и ожерельях. Дамы плавно и величественно плыли в своих широких кринолинах, и рядом с ними гордо выступали кавалеры, выделывая изящные па тонкими, в узких коротеньких панталонах и шелковых чулках, ногами. На хорах гремела музыка, вдоль стен бегали лакеи в ярких, расшитых золотом ливреях, со сластями и прохладительными напитками на огромных подносах. По широким лестницам новые пары поднимались из нижнего этажа, где были богато убраны столы с закусками и винами, сверкавшие серебром, хрусталем, золотом. Богатством, роскошью, весельем, довольством веяло от этого блестящего праздника, сиявшего и гремевшего во дворце гетмана Разумовского…
Наливайко видит – среди танцующих, в паре с кавалером в голубом кафтане и лиловых панталонах, идет дама, лицо которой ему очень знакомо. У нее на голове высокая прическа из золотых волос, посыпанных белой пудрой, над углом рта – черная мушка, платье с огромным кринолином, – но эти синие глаза, эти нежные голые плечи и маленькие белые руки он где-то видел, эти гордые уста с ним говорили, – где, когда?.. Кавалер наклоняется к ней и что-то говорит, танцуя, они кланяются друг другу, дама приседает и что-то отвечает – и потом надменно откидывает назад голову. «Марынка!» – чуть не закричал Наливайко. Это она встряхивает так головой, как молодая норовистая лошадка!.. Как она попала сюда? в это знатное общество?..
Наливайко со страхом и тоской следил за Марынкой. Если бы она знала, что он лежит тут на земле и смотрит на нее! «Чудно! – вздохнул он про себя. – Может, то вовсе и не Марынка?..»
Еще чуднее было то, что девушка в палатах, казалось, услыхала его, – она вдруг остановилась и с минуту как будто прислушивалась, подняв брови. Потом она сказала что-то своему кавалеру, он поклонился и отошел от нее в сторону, и она быстро побежала по зале, ловко извиваясь и скользя между танцующими парами. Вот она уже спускается по лестнице, быстро перебирая маленькими, в белых атласных туфельках и белых чулочках, ножками; лакеи расступаются перед ней, раскрывают обе половинки тяжелой парадной двери, – и она переступает порог, пугливо озираясь в темноте…
Она идет, колыхая на ходу широким кринолином, поеживаясь от ночной сырости голыми плечами. После яркого света палат она здесь ничего не видит в темноте и тихо спрашивает:
– Где ты, Корнию?..
Наливайко поднимается, удивленно смотрит на нее. Что за чудо! Неужто это в самом деле Марынка?..
– Я здесь… – говорит он и, чтобы проверить, не ошибается ли он, спрашивает:
– То ты, Марынка?
Девушка бежит на его голос, кладет ему на плечи руки. От нее сладко пахнет панскими духами.
– Я не Марынка! – шепчет она, тихо смеясь. – Я – панна Мария, Кочубеева дочка!..
Наливайко усмехается. Его не так-то легко сбить с толку! Он знает, что Кочубей был при Петре Великом, а Разумовский – при Екатерине Второй, – откуда же в этом дворце могла взяться Мария Кочубей?..
Теперь он хорошо видит, что это Марынка, только одетая в панское платье. Но он не спорит; пусть она будет панна Мария, если ей так хочется… Он тихонько смеется и осторожно целует ее лицо и голые холодные плечи…
Девушка вся прижимается к нему и тоже целует его. Но ее тело вдруг начинает дрожать, и она испуганно говорит:
– Ой, страшно, Корнию!..
Во дворце музыка сразу умолкает, и там во всех залах чувствуется смятение, все бегут куда-то, кричат, машут руками, живым потоком несутся по лестнице, вниз, обгоняя друг друга.
– То за мной… – шепчет девушка. – Боюсь!..
Она цепляется за Наливайко, вся трепещет от страха, слабая, как степная былинка.
– Возьми, унеси меня!.. – умоляет она его. – Бежим, Корнию!..
У Наливайко тоже от страха холодеет сердце. Его ноги онемели, он не может двинуться с места. Он чувствует, что тут им обоим конец – и ничего не может сделать, только со всей силы прижимает к себе дрожащую девушку…
А двери дворца уже распахнулись, и оттуда длинной вереницей бегут люди. Впереди всех мчится кавалер в голубом кафтане и лиловых панталонах. За ним с шумом, похожим на вой бури, несутся паны и панны.
– Отдай дивчину! – голосят они на разные лады. – Она не твоя, наша!..
Со стоном отрывается девушка от Наливайко. К ней подскакивает ее кавалер и, кланяясь, точно приглашая на танец, берет ее за руку. И все сразу затихают. Наливайко стоит с опущенными руками и ждет, что будет дальше…
Во дворце снова гремит музыка; гости графа Разумовского выстраиваются в пары, пустив вперед девушку, похожую на Марынку, с ее кавалером, и плавно, торжественно шествуют обратно ко дворцу, кланяясь и приседая. Танцуя, они входят во дворец, поднимаются по лестнице, вливаются в залы. Но музыка становится все тише, яркий свет понемногу меркнет, и фигуры пляшущих словно тают, принимая легкие, призрачные очертания. Это уже не люди, а призраки, целый рой теней, реющих в тумане умирающей музыки и гаснущего света. Они медленно рассеиваются и исчезают в серых сумерках предутреннего часа. И только из одного окна кто-то кивает еще золотоволосой головой и машет белой рукой, прощаясь… «Марынка ли то была?» – думает Наливайко, весь охваченный тоской и страхом…
– Марынка! – кричит он кивающей из окна золотоволосой головке.
– Марынка! – несется оттуда отчетливым эхо…
Наливайко открывает глаза – и с удивлением смотрит перед собой, щурясь от яркого света.
Солнце уже высоко стоит в небе и жарит вовсю. Что-то большое, темное заслоняет от Наливайко солнечный свет. Он поднимает голову – и видит склонившегося над ним – Бурбу. Тот со злобой щурит на него свои желтые глаза и говорит, скаля зубы:
– Я тебе покажу Марынку!..
Наливайко быстро становится на ноги, еще не совсем придя в себя от сна. Но он хорошо выспался, чувствует большую силу в теле – и от драки с Бурбой не прочь. Он готов биться с ним за Марынку не на жизнь, а на смерть…
– Что? – спрашивает он, сжимая кулаки. – Мало получил? Еще хочешь?..
Бурба хорошо знает свою силу, но он уже хорошо знакомь и с кулаками Наливайко; он хмуро косится на его руки и со злобой оглядывает его сухую крепкую фигуру.
– Добре, что ты прокинулся, – мрачно говорить он, – а то бы тебе уж не встать!..
– Го-го-го! – задорно смеется Наливайко. – Попробуй еще поволочиться за Марынкой!..
И он выразительно показывает ему свои здоровенные черные кулаки.
Бурба тоже смеется – своим блеющим бараньим смехом.
– Еще посмотрим, чей верх будет! – говорит он, плюет в сторону, поворачивается и идет прочь.
Наливайко тоже плюет – и уходит в другую сторону…
Они расходятся, так и не подравшись; у обоих сильно чешутся руки, и оба жалеют, что дело ничем не кончилось. Уже на приличном расстоянии друг от друга они вдруг сразу оборачиваются и грозят один другому кулаком. При следующей встрече – им наверно уже драки не миновать…
Наливайко спускается с холма; у него за ночь высохло в горле, и он думает – где бы ему чего-нибудь попить? У первой хаты, которой начинается узкая уличка, дверь раскрыта и оттуда вкусно пахнет горячим выпеченным тестом. Это – баба Фочиха печет бублики, которыми она снабжает весь Батурин и даже Конотоп. Здесь Наливайко получает крынку топленого молока с толстым слоем густых желтых сливок и вязку румяных, сдобных, еще горячих бубликов…
В чистой хате уютно и так тепло от жарко натопленной «грубы», в которой Фочиха печет бублики, что у Наливайко по лицу градом катится пот. Он пьет молоко и смотрит, как Фочиха с дочкой Наталкой делают бублики. Наталка – красивая шестнадцатилетняя девушка, такая же пухлая, румяная и сдобная, как те бублики, которые ее мать то и дело вынимает из печи. Около дочки стоит на перевернутом табурете корыто с тестом, она берет оттуда по куску, выкатывает его, режет на равные части и лепит бублики.
Фочиха бросает их в котел с кипящей водой, потом вынимает оттуда, нанизывает на палочку и выкладывает правильными рядами на длинную доску, которую и вдвигает в пышущую жаром печь; спустя минуту она переворачивает уже зарумянившиеся с одной стороны бублики и снова отправляет их в печь на такое же время, после чего аппетитно вспухшие бублики летят с наклоненной доски прямо в корзину, стоящую у печи. Маленькая девочка, лет восьми, Гарпына, сиротинка, одетая как взрослая баба – в широкую кофту и длинную до пола юбку, сидит на полу у корзинки и нанизывает бублики на мочальную веревочку, связывая их по два-три десятка вместе. Работа кипит уже давно, с раннего утра, и все лавки по стенам завалены грудами вязок из постных, сахарных, сдобных бубликов…
Наливайко с удовольствием смотрит на Фочиху, красивую, еще молодую, чернобровую, с серьезным, строгим лицом женщину, любуется и Наталкой, ее тяжелой каштановой косой на широкой крепкой спине и белыми, голыми до локтей, ловкими руками. Ему приятно от этой теплоты, насыщенной запахом горячего печеного теста; он смеется, весело скаля белые зубы.
– Я и не знал, – говорит он, – что Наталка такая мастерица! Ай да дивчина!
– А как же! – отзывается у печи Фочиха. – Без нее, как без рук…
Наталка от похвал густо краснеет и закрывает голой рукой глаза. Наливайко становится еще веселее.
– Ай-яй! – стыдит он ее. – Дивчине замуж пора, а она Бог зна чего соромится…
Из красных щек Наталки, кажется, сейчас так вот и брызнет кровь. Она совсем отворачивается от него, чтобы вытереть выступившие на ресницах от смущения слезы.
– Ну чего? – укоризненно говорит ей мать. – Только время даром тратишь!..
– Та чего ж он зачипает! – капризно возражает Наталка, надув свои пухлые губы.
Она снова принимается за работу, все еще красная, с мокрыми ресницами, и обиженно прибавляет:
– Пускай идет до своей Марынки суховеевой!..
Наливайко сразу становится скучно, не по себе; он поникает головой и тихо говорит:
– Знал бы, где Марынка – к ней бы пошел!..
Наталка низко потупляется; кровь сбегает с ее лица, и оно становится белым, как тесто, которое она мнет в руках…
– Заходил пьяный Синенос, – отзывается Фочиха, сочувственно глядя на чумака, – так он тут балакал что-то про Марынку, та я не разобрала…
– До млыну деда Порскала уехала… – замечает, не поднимая головы, Наталка…
– Эге ж. Должно быть, что так…
Наливайко вдруг срывается с места, точно его кто спихнул с лавки, бросает на стол пятак за молоко и бублики и бежит к двери. Наталка сердито, сдвинув брови, смотрит ему вслед; старуха качает головой и бормочет про себя:
– От бидна голова! Нагадал тягаться с самим чертом!..
Наталке не жалко Наливайко; он совсем «сдурел», и ей от него ничего не надо. Ей досадно только, что он смеется над ней и не видит, что она уже совсем взрослая дивчина и ей тоже хочется, чтобы о ней кто-нибудь думал… Ее брови раздвигаются, синие глаза мечтательно туманятся, – и она долго без толку мнет и раскатывает один и тот же кусок теста…
А бублики в печи горят, и Фочиха вспоминает о них тогда, когда от них остается только уголь…
XXIV
Новое столкновение
Несколько дней тому назад Наливайко купил себе у рыбака Пищика старый челнок, чтобы ездить рыбу ловить; он высмолил его хорошенько, законопатил дыры и щели, врыл в песок столбик и крепко привязал к нему лодку.
Нужно было еще купить разных крючков и рыболовных снастей, да у него все времени не было. Теперь он шел к Сейму, чтобы испробовать свой челн: если он не даст течи, то можно будет на нем поехать к мельнице Тараса Порскала и повидать там Марынку.
Но челна на том месте, где он привязал его, не оказалось, и даже столбик был выворочен и унесен. В некотором отдалении по реке плыл кто-то в челне, изо всех сил работая веслом то с одной, то с другой стороны лодки. Наливайко узнал свой челн: он блестел на солнце свежей, только что просохшей смолой. Мужик, сидевший в челне, был дюжий, его широкая спина показалась Наливайко очень знакомой. Он приложил руки трубой ко рту и крикнул:
– Гоп-гоп!.. Давай човен!..
Тот оглянулся. В солнечном свете ярко засияла широкая рыжая борода. Ага, это Бурба! Наливайко яростно погрозил ему кулаками. Тот засмеялся, сверкнув зубами, отвернулся и еще быстрее заработал веслом. Челн пошел широкими скачками, запрыгав по воде от сильных толчков, и скоро скрылся за высоким мысом Ровчака…
Наливайко скрипел зубами от злости, – досадно было, что пропал челнок; Бурба теперь так запрячет его, что едва ли удастся отыскать. Да и на мельницу к Марынке не пришлось съездить…
Солнце пекло уже во всю силу своего летнего зноя. Наливайко снял свой брилль и вытер рукавом рубахи мокрый лоб и шею. До мельницы было версты три, пока он туда дойдет – Марынка уж домой уедет; а может, ее там вовсе и нет и Синенос выдумал, что она туда поехала!..
Он постоял у реки, подумал – и пошел домой. В скрипициной хате было прохладно – от земляного пола и полумрака: маленькие окошечки давали совсем мало света. Он лег на лавку, подложив под голову свитку.
У окна и под потолком гудели мухи; в скрипициной половине раздавались голоса, пиликала скрипка. Наливайко разбирала сонная одурь, он то задремывал, то просыпался; голоса гудели беспрерывно…
– То ж и оно… Выпьем, чтоб дома не журились…
– Та выпьем…
– Ну, давай Боже…
– Давай Боже…
За стеной слышался звон посуды, бульканье водки, наливаемой из бутылки в стаканы. Пьяные, хриплые голоса звучали как будто где-то далеко-далеко.
– То ж ты и был! – упрямо повторял густой бас. – Я ж сам видал!..
– А может, и не я! – с хитрецой возражал Скрипица.
– Та не бреши! Кто ж у нас на шкрипке играет, как не ты?
– А еще Янкель-музыкант!..
– Так то ж Янкель, а то ты! Разве ж я не знаю Янкеля?
– Может, и знаешь, та не узнал…
– Так ты ж сам рассказывал, как вел до Городища Ма-рынку!..
Но Скрипица продолжал упираться, виляя:
– Кто знает, чи то я был, чи жид Янкель… Выпьем лучше горилки!..
– Та выпьем…
– Ну, давай Боже…
– Давай Боже…
Наливайко сквозь сон слушал этот разговор; он дремал, а в голове у него тревожно шевелилось: «Так то Скрипица водил к Бурбе Марынку!..» Еще не очнувшись совсем, он встал, сел на лавке, протер глаза. За стеной разговор продолжался, но уже трудно было что-нибудь разобрать в пьяном гуле голосов…
Спустя минуту Наливайко уже тряс Скрипицу за ворот свитки, словно хотел вытрясти из него душу.
– Зачем водил Марынку в Городище?..
Скрипица бормотал что-то несвязное, не понимая, чего от него хотят; его голова моталась в разные стороны, все тело вихлялось, как пустой мешок. Он старательно придерживал свою скрипку, о которой, даже будучи мертвецки пьяным, никогда не забывал.
А его собеседник, колбасник Синенос, испуганный внезапным нападением Наливайко, заливался пьяными слезами и просил:
– Не бей нас, добрый человек… Разве ж мы виноваты? То Бурба, чтоб ему подавиться, напустил нечистую силу! Ей-Богу ж, он!.. Та ось и Давидко-паромщик скажет!..
В приоткрывшейся двери торчала голова Давидки в рыжем котелке; он поманил к себе пальцем Наливайко и сказал, приподымая над головой шляпу:
– А чи можно господину Наливайко два слова сказать?..
От Скрипицы ничего нельзя было добиться, и Наливайко бросил его и вышел к Давидке за дверь. Тот снова снял свой котелок и низко поклонился. Он скороговоркой зашептал:
– Есть хата для вас. Добрая хата. Можно задаром купить, накажи меня Бог!
– Чья хата?
– Та Паци Бубенко. Он в Конотопе торгует железом, так ему хаты совсем не надо…
Наливайко взял свой брилль и пошел смотреть хату…
Усадьба Паци Бубенко была расположена на холме, немного пониже развалин дворца. С горы был виден Сейм, луга, раскинувшиеся за ним. Чисто вымазанная мелом, с обведенными синей краской окошечками, с новой соломенной крышей, хата весело глядела из зелени сада, окружавшего ее со всех сторон; в палисаднике, у крыльца и под окнами пышно цвели мальвы, поднимаясь до самой крыши своими высокими стеблями, усыпанными большими белыми, лиловыми, желтыми и красными цветами.
Внутри в хате было чисто, светло, земляные полы гладко вымазаны глиной, стены чисто выбелены, печь разрисована охрой, суриком и синькой. Во дворе, кроме хаты, еще были клуня, сарай, закут для свиней, ледник, все, как полагается в добром хозяйстве.
Наливайко, в сопровождении Давидки и самого Паци Бубенко, хитрого хохла, одетого по-городскому в пиджак и фуражку, с висящими вниз по-хохлацки усами, подробно все осмотрел, узнал цену, подумал немного и сказал:
– Добре. Красненькую сбавишь – магарыч мой!..
– Пойдем до Стокоза – там и побалакаем, – сказал Паця, хитро подмигнув своими живыми глазами, бегавшими под нависшими бровями, как мыши.
Они втроем пошли к Стокозу…
Кто больше был доволен – Бубенко, что выгодно продал хату, Наливайко – что купил себе, наконец, дом, или Давидка, заработавший в этом деле несколько рублей – трудно было сказать. Но выпито у Стокоза по этому поводу было много. К тому времени, когда уже нужно было запирать шинок – Паця был совершенно пьян и никак не мог встать с места; Давидка тоже был сильно навеселе и с трудом владел своими руками и ногами; он все повторял, радостно смеясь, тряся своей рыжей, козлиной бородкой:
– Уй, Боже мой, что скажет моя Ривеле!.. Это ж совсем не еврейское дело – пить горилку!..
А Наливайко держался крепко; он пил не меньше Паци, но казался совсем трезвым, только лицо его становилось все более хмурым. Он думал о Марынке – ее бы хозяйкой в его новую хату! И от того, что на это было мало надежды – ему становилось скучно и тяжело…
Паця Бубенко так и остался ночевать в шинке, Давидка, качаясь и путаясь в своем длиннополом сюртуке, побрел домой к Сейму; Наливайко потянулся к Черному ставу…
Луна стояла высоко в темном небе, и под ней быстро пробегали дымные облака, отчего казалось, что и она бежала, только в другую сторону. За бесконечными плетнями, огораживающими сады, тихо шелестели листьями деревья; там, казалось, кто-то прятался и высматривал из темной глубины, перебегая с места на место…
У суховеевой хаты, как и вчера, никого не было, дверь была заперта, никто не стоял на крыльце под навесом. Не повел ли опять Скрипица Марынку к Бурбе?..
Наливайко пошел прямо к Городищу. Руки у него сильно зудели и кулаки сами сжимались. Но до Городища он так не добрался: он встретил Бурбу у ворот кочубеевского сада.
Они остановились один против другого с таким видом, словно целый день только и искали друг друга; каждый смерил глазами противника и усмехнулся, как будто хотел сказать: ага, попался, наконец!.. Потом они оба нахмурились, глаза заметали исподлобья искры…
Между ними было не больше двух аршин расстояния; некоторое время ни тот, ни другой не делали никаких попыток подойти ближе. Только зорко, напряженно следили друг за другом, чтобы не пропустить ни одного движения противника.
– Зачем угнал човен? – хмуро спросил Наливайко, сбрасывая с одного плеча свитку и уже приготовляясь к бою.
– Но видал я твоего човна! – ответил Бурба, злобно и хитро блеснув глазами из-под нависших бровей.
Он слегка ослабил стягивавший его живот красный пояс и сдвинул на затылок шапку, желая показать этим, что и он готов к драке.
Наливайко выставил вперед правую ногу; Бурба сделал то же.
– Не видал? – сказал Наливайко с иронической усмешкой. – Может, скажешь, что то не ты выдернул столб, к которому был привязан човен?..
Бурба тихо засмеялся своим гогочущим смехом; он уже решил, что не стоит больше «отбрехуваться» и прямо заявил, нагло уставившись в своего врага тяжелыми, злыми глазами, подвинув вперед и левую ногу:
– А хоть и я! Так что?..
– А то, – сказал Наливайко, тоже выдвинув левую ногу, – что я тебе за то все кости переломаю! Слыхал?..
Бурба склонил набок голову и посмотрел на него так, точно раздумывал – сможет ли Наливайко переломать ему кости. Он еще больше ослабил на животе пояс, чувствуя, что дело близится к драке, и спокойно сказал:
– То я слыхал, та руки дуже коротки!..
Наливайко уже с трудом сдерживал себя. Но он чувствовал, что их переговоры еще не подошли к концу: что-то главное еще не было сказано, после чего уже можно было бы перейти к решительным действиям. Он только снова выставил вперед правую ногу, что тотчас же не замедлил сделать и Бурба, осторожно следивший за малейшим его движением, и сказал, понижая от злости голос:
– У Черного става достало рук – и тут достанет!..
– Го-го-го! – засмеялся Бурба, оскаливая свои волчьи зубы. – Зараз получишь сдачу в потылицю, чтоб было чем Марынку сгадать!..
Наливайко как будто только того и ждал, чтобы Бурба упомянул о Марынке. Это являлось той гранью, за которой уже излишни были всякие разговоры. Он сразу подступил вплотную к противнику, так что тот должен был на полшага отступить назад.
– Ну так держись! – придушенным от ярости голосом сказал Наливайко. – От тебе раз!.. – он размахнулся и со всей силы ударил Бурбу по уху, так что у того шапка съехала на другое ухо. – А ось тебе и два! – и он снова ударил его по тому же самому месту…
Бурба не остался у него в долгу и тоже ударил его по уху, сбив у него с головы брилль.
– Дуже прыткий! – сказал Бурба хрипло и вторично ударил его в то же ухо. – На, съешь, та подавись!..
Наливайко тычком двинул его кулаком в нижнюю челюсть, под бороду, так что голова Бурбы, словно оторванная, мотнулась назад, почти коснувшись затылком спины. Это был страшный, жестокий удар: огромное тело Бурбы, потеряв равновесие, грохнулось на землю.
Наливайко тотчас же насел на него верхом, но Бурба извернулся, выскользнул из-под его ног – и они, сцепившись, покатились по пыльной дороге…
На этот раз счастье изменило Наливайко: оглушенный ударом по голове, он сразу потерял способность сопротивляться и только беспомощно барахтался, сжатый, как железными тисками, руками и ногами Бурбы. Не прошло и минуты, как он уже лежал, спутанный по рукам и ногам рукавами и полами своей же свитки. Бурба гоготал над ним своим бараньим смехом:
– Го-го-го! Скажи Марынке, пускай пошукает кавалера подужче!..
И он ткнул связанного чумака в бок своим тяжелым, с подкованным каблуком, чоботом…
