Текст книги "Черный став"

Автор книги: Владимир Ленский

XXXVI
Наталка

Наливайко перенес на ярмарку большую часть своих товаров. Он теперь торговал не только кожами, но и готовыми хомутами, чоботами, башмаками для баб и детей, сафьянными сапожками и черевичками для девчат. Стены ярмарочной лавки он завесил плахтами, углы украсил цветными и вышитыми рушниками.

– Тут добре посидеть и побалакать! – говорили покупатели, с удовольствием после толкотни на площади под знойным солнцем рассаживаясь на скамейках в прохладном полусумраке лавки.

По одну сторону торговли Наливайко раскинулся полотняный навес еврейки Стеси, где целый день беспрерывно кипел огромный двухведерный самовар и за длинными столами пили чай ярмарочные купцы и покупатели, пыхтя и отдуваясь от жары, сдвинув бараньи шапки с потных лбов на затылки, расстегнув вороты сорочек, чтобы освежить свои загорелые, волосатые груди…

По другую сторону стоял лоток бабки Фочихи, весь заваленный и увешанный вязками бубликов – простых, сдобных, яичных, сахарных – разных величин, начиная от таких больших, что в них можно продеть голову, и кончая совсем маленькими, похожими на мониста из орешков, нанизанных на нитку. За прилавком лотка сидела дочка Фочихи, Наталка, – старуха дома пекла бублики, боясь, что ее запаса не хватит для продажи на все дни ярмарки. Наталка была одета в свое лучшее праздничное платье – в синюю бархатную кирсетку, ярко вышитую разноцветными шелками сорочку, червонную плахту и желтый передник; в толстую русую косу, которую она держала на своей высокой груди, она вплела множество пестрых лент; на шее у нее звенели стеклянные мониста, а немного ниже – целый ряд старинных дукатов, припаянных к серебряной цепочке…

Круглые щеки Наталки пылали от удовольствия, синие глаза сияли на загорелом лице как два маленькие оконца, открытые в голубое небо. Она бойко, смеясь и конфузясь от шуток покупателей, торговала бубликами, которые разбирали у нее и про запас, десятками длиннейших вязок, и для поедания тут же, походя или с чаем под навесом гостеприимной Стеси…

Фочихина дочка была хороша – это все отметили. Незаметно сидя в своей хате за раскатыванием теста и верчением бубликов, она выросла, выровнялась – и явилась на свет Божий настоящей красавицей-невестой, на которую мог заглядеться и самый разборчивый жених. Даже Гуща, который ничего не признавал, кроме «горилки», сказал, проходя мимо:

– А и гарна ж дивчина, просто бида!..

Он подмигнул Наливайко, стоявшему в дверях лавки, сказав с одобрением:

– И хитрый же ты парубок – знал, где лавку строить!..

– А что? – спросил Наливайко.

– А то, что сосидка твоя дуже хороша, цвет маков, та й годи!..

Наливайко только теперь заметил Наталку. Он сразу даже и не поверил: вправду ли это фочихина дочка? Она так похорошела, что только смотреть на нее уже было большим удовольствием. Он, однако, Гуще ничего не сказал и ушел в лавку. Но когда фельдшер побрел дальше – Наливайко вышел на улицу, снял шапку, поклонился в сторону бубличного лотка и крикнул:

– Здорово, Наталка! Помогай Боже!..

Наталкины щеки загорелись так, что красные ленты в ее косе как будто сразу поблекли. Она опустила глаза и сказала:

– Здравствуйте! Спасибо. Помогай и вам Боже!..

Наливайко поглядил еще на нее. Ему хотелось сказать ей что-нибудь приятное, но он ничего не мог придумать. Он только предложил ей:

– Приходи, Наталка, черевички покупать! Самые луч-шия выберу, задаром отдам!..

Наталка еще ниже опустила голову, совсем смутившись, и, вся красная, проговорила, конфузливо поправляя на груди косу:

– Та прийду… А вы до нас приходите за бубликами…

На этом разговор окончился. Наливайко ушел в свою лавку, но теперь торговля уже гораздо меньше занимала его. Что-то тревожное и радостное мешало ему думать о кожах, хомутах и чоботах; он то и дело, словно для того, чтобы приглядеть за разложенным за дверью товаром, выходил из лавки и украдкой поглядывал в сторону бубличного лотка. Наталка взглядывала на него испуганными глазами и тотчас же потупляла их, опуская на грудь голову. И Наливайко уносил в сумрак лавки этот быстрый смущенный взгляд синих девичьих глаз, долго еще светившихся перед ним.

– От тебе и Наталка! – бормотал он, недоуменно пожимая плечами. – Скажи на милость – какая стала!..

Позднее, выглянув из лавки, он увидел в бубличном лотки уже саму бабку Фочиху, а Наталии там уже не было. Старуха сменила дочку, отпустив ее погулять по ярмарке. Наливайко подошел к лотку Фочихи.

– Здорово, бабка! – сказал он, почтительно снимая шапку.

Старухе понравилось, что он снял перед ней шапку; она ласково ответила ему:

– Здравствуй, здравствуй, купец! Торгуешь?

– Та слава Богу. А ты?..

– Ничего. Дочка расторговалась так, что аж ну!..

Наливайко, сдвинув шапку на затылок, поглядел в сторону и, как будто так себе, между прочим, сказал:

– Гарная у тебя дочка, совсем-таки красавица!..

– Та ну? – удивленно протянула старуха, хитро сощурив на него глаза, и засмеялась. – А что ж – сватай, если понравилась!..

Наливайко посмотрел на нее – шутит она или всерьез говорит?..

– А отдашь? – тихо спросил он, приняв деловой, серьезный тон.

Красивое лицо Фочихи тоже стало серьезным и даже строгим. Она оглядела его своими глубоко впавшими, умными главами с головы до ног – от его красивой смушковой шапки до блестящих сапог и, видимо, осталась довольна.

– Ты вправду хочешь взять Наталку? – все же осторожно спросила она.

Наливайко кивнул головой. Старуха подумала с минуту.

– Добре. Когда сватов будешь присылать?..

Наливайко радостно оскалил зубы.

– Та хоть зараз!..

Фочиха тоже засмеялась. Сватовство Наливайко, парубка степенного, имеющего уже и свою хату и торговлю, было ей очень по сердцу.

– Дуже прыткий! – весело сказала она. – Завтра перед обедней я буду в хате – тогда и присылай!..

Они помолчали. Старуха спросила:

– С дочкой балакал?

– Та балакал. Надо б еще…

Фочиха махнула рукой.

– Набалакаетесь еще, как будете спать вместе!.. – она снова засмеялась, показав свои, еще все целые, крепкие, белые зубы. – Вон, иди, до лавки зовут!..

– Гей, хозяин! – кричал с порога кожевенной лавки мужик, – красный, потный, видимо, только что вылезший из палатки Стеси или Стокоза. – Чем со старой бабой женихаться – иди лучше хомуты продавать!..

– Так как? – спросил Наливайко, все еще как будто не веря своей удаче.

– Та как сказала – так и будет! – отвечала Фочиха деловито.

– Ну добре. Наталке скажи сама…

– Та скажу. Она поперечь маты не пойдет…

Наливайко еще много кой о чем нужно было поговорить о Фочихой, но покупатель настойчиво требовал его в лавку, – и он с досадой, нехотя, пошел продавать хомуты…

Наталка сдержала слово и пришла в лавку Наливайко покупать черевички. Она была красная, как пион, и не смотрела на него. Сказала ли ей мать о его сватовстве, или она сама догадалась, что нравилась ему – только чувствовалось, что она уже не могла говорить с ним так просто и свободно, как прежде. Она отворачивала от него лицо в сторону и то и дело прикрывала глаза рукавом сорочки. Глава ее были влажны и, казалось, она вот-вот заплачет от стыда и смущения…

Наливайко выбрал ей самые лучшие черевички, с блестящей пряжкой и подковками, и еще сафьянные сапожки – синие, под цвет ее кирсетки, с золотыми кисточками и высокими каблучками.

– Сапожек не надо, у меня грошей мало… – не глядя на него, сказала она, задыхаясь от волнения. – Сколько за черевички?..

– Возьми и сапожки! – убеждал ее Наливайко, тоже волнуясь. – А грошей не надо. Я за бублики должен, так мы рассчитаемся…

Сапожки очень нравились Наталке, но она все же не решалась взять их. Надев на босые ноги черевички, она делала вид, что разглядывает их, а сама украдкой поглядывала на красивые сапожки, стоявшие тут же рядом. Она молчала, совсем потерявшись от смущения. Наливайко говорил с ее матерью о сапожках – может, он и о ней говорил со старухой и они уже все порешили?..

Наливайко придвинулся к ней.

– Есть одно дело до тебя, дивчинко… – сказал он и взял ее за руку.

Наталка еще больше отвернула лицо в сторону и вся замерла. Она не пошевелилась, не отняла у него своей руки. Наливайко близко наклонился к ее лицу.

– Хочешь за меня пойти замуж, Наталка?.. Твоя мать велела завтра сватов посылать. Пойдешь?..

У Наталки из глаз брызнули слезы. Она вырвала из его рук свою горячую руку и бросилась вон из лавки, оставив и свои старые черевички и новые сапожки.

Наливайко поглядел ей вслед и подумал, усмехнувшись в усы: «Добре! Значить, пойдет!..»

Он взял наталкины черевички и синие сапожки и снес их Фочихе. Наталка сидела в глубине лотка и плакала, прикрыв лицо своим желтым передником; старуха не обращала никакого внимания на ее слезы.

– Побалакали? – коротко, тихо спросила она Наливайко.

– Эге! – отвечал он, передавая ей черевички и сапожки и делая вид, что Наталки не видит.

Фочиха, в ответ на его подарок, выбрала ему вязку самых лучших бубликов. Наливайко, поблагодарив, надел ее на шею и тут же принялся грызть бублики. Говорить о свадьбе в присутствии невесты было неудобно; кивнув головой Фочихе, он вернулся в свою лавку. Главное было сделано, об остальном можно было поговорить и после…

XXXVII
Оксана

Ярмарка гудела сотнями голосов торгующихся и балакающих мужиков, визжащих баб и дивчат, кричащих и плачущих детей; стоном стояли в общем гуле пение и унылая, однообразная музыка нищих; с окраин площади неслись, сливаясь в сплошной рев, ржанье лошадей, мычанье коров, блеянье овец, визг свиней и поросят, к которым примешивались гром барабана и хриплая музыка шарманки беспрерывно крутившейся карусели.

Сплошная толпа мужиков, баб и девчат в пестрых плахтах и платках, с целыми каскадами разноцветных лент, вплетенных в косы, бесконечно двигалась между лавками вперед и назад, покупая, торгуясь, а больше просто глазея, луща свежие, величиной с добрую миску, подсолнухи. То тут, то там образовывались заторы, люди скоплялись в одном месте, и в толпе шла беспрерывная толкотня. В центре такого затора не оказывалось ничего особенного, – просто два мужика торговались, усердно колотя друг друга по ладони или у лотка, где продавались всякие принадлежности религиозного обихода, какая-нибудь старушка, собирающаяся помирать, покупала и примеривала на себя саван из белого холста с золотыми крестами или мужик, разъезжающий по ярмаркам со своей передвижной ситценабивной фабрикой, тут же изготовлял ситец, оттискивая на белой бумажной материи камнем, смазанным синей или красной краской, разные узоры и цветы.

Собирали около себя публику и нищие, привлекавшие внимание прохожих своим необыкновенным уродством или занимательной, замысловатой песней. Большая толпа сгрудилась около одного древнего старичка; он был весь белый – в чистой рубашке и холщовых штанах, и голова и лицо у него были окружены, точно серебристым сияньем, седыми волосами и бородой. Сидя на земле, он вертел ручку своей мягко и однообразно гудевшей кобзы и пел разбитым старческим голосом песню о «Байде»:

 
Ой пье Байда
Мед, горилочку,
Та не день, не тыждень,
Та не одну ночку.
Як прийшов до Байды
Царь турецкий:
«Шо ты робышь, Байда,
Байда молодецкий?»
– Ой пью, царю,
Мед, горилочку,
Та вже не день, не тыждень,
Та вже не одну ночку…
«Эй, брось, Байда,
Байда, байдуваты,
Визьми мою доньку,
Та йди царюваты!..»
 

Старичок умолк и с минуту молча гудел своей кобзой, тряся, точно в глубоком раздумье, белой головой. Слушатели терпеливо ждали. Только один толстый, сивоусый хохол с мешком за плечами, в котором копошились и повизгивали маленькие поросята, не выдержал и, высунувшись из толпы, скороговоркой проговорил:

– А ну, а ну, что сказал Байда тому турецкому царю?..

К мерно гудящей кобзе снова присоединился сиплый, бесстрастный голос старичка:

 
– Твоя ж донька —
Донька поганая,
Твоя ж вира —
Вира проклятая!..
 

– Го-го! Так ему и надо! – восторженно одобрила толпа ответ Байды. – То совсем по-казацки!..

 
Як крикнув царю
Та на свои слуги,
Та на свои слуги,
Слуги янычары:
«Визмить Байду,
Та звяжите,
Та за ребра гаком,
Гаком зачипите!»
Висит Байда
На дубочку
Та не день, не тыждень,
Та не одну ночку.
Прийшов до Байды
Царь турецкий:
«Шо ты бачишь, Байда
Байда молодецкий?»
– Ой бачу, царю,
Я два дубочки,
А на тих дубочках
Сидять голубочки.
Дозволь, царю,
Лучка взяты,
Тебе на вечерю
Голубочков зняты!..
Як стрельнув Байда
З того лука,
Та попав цареви
Промеж самих уха.
А царицу
В потылицу,
А цареву дочку
Прямо в головочку.
– Тебе, царю,
В земли гниты,
Байде ж молодому
Мед, горилку питы!..
 

Со всех сторон посыпались старику в шапку копейки, бублики, подсолнухи; хохлы были довольны Байдой, не ударившим лицом в грязь перед турецким царем…

В другом месте народ собрался около одной «скаженной» – молодой женщины, грязной, оборванной, сумасшедшей; она сидела на земле и голосила что-то дикое, непонятное. Ей совали в руки хлеб, деньги, пряники, но она ничего не брала и все голосила, кланяясь до земли, разрывая на груди висевшую лохмотьями рубашку.

В ней не было ничего необыкновенного, – таких сумасшедших женщин имеет почти каждая деревня Малороссии; ею заинтересовались только потому, что узнали в ней ту самую женщину, которую извлек Скрипица из горевшего сарая Бурбы. Она исчезла после пожара Мазепова Городища и только теперь впервые появилась в Батурине. От нее ничего нельзя было добиться – она как будто и не слыхала обращенных к ней вопросов; в конце концов ее оставили в покое.

Толпа уже стала редеть вокруг нее, когда к ней вдруг протиснулась Ганка Марусевич.

– Ой, Боже! То ж Оксана Ковалева!.. – крикнула она, всплеснув руками.

Сумасшедшая затихла, подняла голову от земли и удивленно повела кругом себя мутными, безумными глазами.

– Что с тобой, Оксана? – Ганка наклонилась к ней и тронула за плечо. – То я – Ганка! Не узнала?..

Женщина посмотрела на нее широко раскрытыми, немного прояснившимися глазами. Она молчала, беззвучно шевеля губами; в лице ее появилось выражение разумной сосредоточенности, как будто она что-то вспоминала и соображала. Но это продолжалось не больше одной минуты; лицо ее снова исказилось гримасой безумия, глаза помутнели; она вдруг пронзительно крикнула:

– Геть! Геть!.. О-о-оо!..

И, с силой оттолкнув от себя Ганку, вскочила на ноги и бросилась бежать, с ужасом озираясь по сторонам…

На ярмарке тотчас же стало известно, что эта сумасшедшая – дочь зарезанного в Гирявке хуторянина Коваля, исчезнувшая в ту же ночь, когда был убит ее отец. Тут уже нетрудно было догадаться, кто убил Коваля. Имя Бурбы пошло гулять по всей ярмарке…

Сумасшедшая Оксана куда-то скрылась, ее нигде не могли найти. Взбудораженная этим первым и неопровержимым подтверждением слухов о злодействе Бурбы, толпа так ни с чем и разбрелась по ярмарке…

XXXVIII
Новое открытие

Сивоусый хохол, шатавшийся по ярмарке со своими поросятами в мешке, увидел Оксану в конском ряду, в той части, где торговали лошадьми цыгане. Недалеко от нее стоял высокий мужик в сивой шапке, держа за уздечку пару добрых лошадей, которых он продавал двум чернобородым цыганам, смотревшим им в зубы. Сумасшедшая застыла в положении, какое принимает охотничья собака при «стойке», готовясь сделать прыжок на дичь. Лицо ее все дергалось и побелевшие губы прыгали. Она вдруг подскочила, как от удара кнутом, взвизгнула и кинулась вперед с диким криком:

– Кровь!.. Ой-ой-ой!..

Мужик в сивой шапке быстро обернулся. Сивоусый хохол от неожиданности даже выронил из рук мешок с поросятами: это был сам Бурба! Злодей со страхом уставился на сумасшедшую и стал быстро тереть рукой о полу своей свитки, точно его пальцы были выпачканы чем-то неприятным. Но он тотчас же пришел в себя, его брови грозно сдвинулись, зубы по-волчьи оскалились; он поднял свой кнут и звонко, со всей силы, хлестнул им по лицу и груди сумасшедшей. Та взвизгнула и повалилась лицом вниз на землю…

Со всех сторон уже бежали люди; слышались крики:

– Злодей!.. Держи!..

Бурба поглядел кругом, точно соображая, куда ему податься. Усмехнувшись, он отбросил от себя ногой извивавшуюся на земле Оксану и не спеша взобрался на одну из своих лошадей, взяв другую в повод. Цыгане расступились перед ним, он ударил подковами своих чоботов в бока лошади, другую стегнул кнутом – и вихрем помчался по конскому ряду.

Несколько человек, повскакав на лошадей, пустились за ним в погоню. Но они скоро вернулись с пустыми руками, сконфуженные и обескураженные: в какую сторону они ни бросались – Бурбы нигде не было, и никто не видел его проезжавшим по батуринским улицам. Он как будто, выехав с ярмарочной площади, провалился с своими лошадьми сквозь землю…

Долго не смолкали на ярмарке толки и разговоры о неслыханной дерзости Бурбы. Подумать только – он осмелился еще приехать в Батурин на ярмарку продавать лошадей! И куда он так быстро успел скрыться, если только его не спрятали сами черти?..

На время были забыты и купля и продажа; мужики ходили как потерянные и в недоумении чесали затылки; бабы подсмеивались над ними:

– Соли ему на хвост насыпьте, может, тогда и поймаете!.. Вам бы только горилкой наливаться у Стокоза, а как до дела, так никого и дома нема!..

В конце концов и эта история была бы забыта, как забывается все на свете, и ярмарка снова пошла бы своим полным ходом – если бы не новое дело, которое окончательно смутило и расстроило даже самых спокойных ярмарочных купцов и покупателей.

Кто-то принес страшное известие, что на конотопской дороге недалеко от села Красного нашли тело зарезанного и ограбленного помещика, ехавшего в Батурин не то из Конотопа, не то из Гярявки. Карманы убитого были выворочены, лошади выпряжены из брички и угнаны.

Неизвестно было, кто принес эту весть, но слух быстро передавался от одного к другому и скоро облетел всю ярмарку. Все в один голос твердили:

– Никто, как Бурба. Его это дело!..

Вместе со злобой против разбойника, многие, в особенности из числа приезжих, испытывали и жуткий страх, холодной дрожью бежавший по их спинам: как-то они будут возвращаться с ярмарки домой?..

Праздничное настроение на ярмарке сильно упало; даже нищие попритихли, заразившись общей растерянностью и страхом. Только Родион был радостен и беззаботен как всегда: что ему до Бурбы?..

Веселый калека шатался по ярмарке, присаживался на землю то тут, то там, колотил в бубен и, прислушиваясь к своей музыке, говорил сновавшим мимо него людям:

– Ось послухайте, як гарно грае!.. Дайте Родивону копеечку!..

Давали ли ему копейку или нет – он одинаково весело заливался блаженным смехом и кланялся, снимая шапку:

– Спасибо и будьте здоровеньки! Дай Боже!..

Завидев целую толпу девушек, гулявших по ярмарке, он закричал им нараспев, делая такое лицо, словно у него во рту было что-то очень сладкое:

– Девчаточки, квиточки рожевы! Ой, яки ж вы гарны, а не дай Боже!.. А что, девчаточки, чи не пойдет кто из вас за Родивона замуж? Го-го-го!..

Девчата окружили его пестрой толпой и, смеясь, затеяли с ним длиннейшие переговоры:

– Вот Гарпына за тебя пойдет! Хочешь Гарпыну?..

– Эге ж!.. – Родион весь таял; хитро прищурившись, он спросил:

– А она меня полюбит?..

– А то возьми Христю!.. Христя, пойдешь за Родивона? Жених хоть куда!..

– А как же! Го-го-го, – радостно заржал жених. – Только Христи не надо, бо она надо мной смеется! Вон как регочется!..

– Ну, так посватайся до Явдохи! Явдоха пойдет! Только купи ей новую червонную плахту, та еще черевички, та мониста! Купишь?..

Родион умильно поглядел на предлагаемую Евдоху и сладко пропел:

– Та я ей лучше на музыке сыграю! Га?..

– Ишь ты, какой хитрый!.. Тогда женись на Ганке, она богатая, ей обнов не надо!..

– От еще нашли дуру! – сказала Ганка притворно обиженным тоном, давясь от смеха. – Где ж-таки видано, чтобы богатая та пошла за убогото?

– Разве ж я убогий? – искренне удивился Родион. – Го-го! Та у меня богато грошей есть!..

– Ну?

– А ей-Богу ж!

– Покажи.

– Ось зараз!..

Он полез за пазуху и вытащил оттуда толстый кожаный бумажник; раскрыв его, он показал девушкам пачку каких-то, никогда не виданных ими, бумажек.

– Ось, бачите! – сказал он гордо. – Сколько грошей!..

Девушки усомнились:

– Та, может, то и не гроши?..

Родион и сам хорошо не знал: деньги то или нет; он доверчиво протянул им бумажник, сказав:

– Сдается, что гроши…

Около девчат остановилось несколько мужиков. Бумажник пошел по рукам. В нем оказалось, сторублевыми бумажками, около пяти тысяч. Стали расспрашивать Родиона:

– Откуда это у тебя? Кто тебе дал?

– А никто! – беззаботно отвечал Родион. – Сам достал!..

– Та где достал?

– А под камнем.

– Под каким камнем?

– А что у дому Разумовского.

– Кто ж там поклал те гроши?

– Кто ж его знает? Человик какой-то… – Родион весело засмеялся. – Он сховал, а я и достал! Го-го-го!..

– Та какой человек?

– А здоровый такой! В сивой шапци, ще й с рудой бородой!..

Мужики заволновались.

– Бурба! То Бурба! – загудело с разных сторон…

– Может, и он… – согласился Родион, уже притихнув, с недоумением оглядывая тесно окруживших его людей, число которых с каждой минутой увеличивалось.

Сбившись в тесную кучу, мужики лезли друг на друга, оттеснив в сторону девчат. Кто-то сказал, рассматривая вынутые из бумажника бумаги:

– То, может, гроши того, что нашли на конотопской дороге…

В толпе загудело:

– Эге ж, его!

– Говорили – гирявский хуторянин какой-то!..

– Та он же! Марусевич, кажут…

Пронзительный крик вдруг покрыл все голоса. Это крикнула Ганка. Лицо ее стало белым, как полотно сорочки; она схватилась рукой за грудь у сердца, завела глаза под лоб – и повалилась замертво на землю…

Мужики толпой повели Родиона с его находкой к приставу, где было точно установлено, по тем приметам, какие дал калека, что спрятавший под камень деньги был не кто иной, как Бурба, а по документам, находившимся в бумажнике – что убитый на конотопской дороге помещик был гирявский хуторянин Марусевич, ехавший, после продажи своего имения, в Батурин к жени и дочери. Лошади, которые продавал Бурба на ярмарке цыганам, принадлежали, по-видимому, зарезанному хуторянину…