Текст книги "Черный став"
Автор книги: Владимир Ленский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
VII
Чумацкий запах
Наливайко искал себе пристанища и, видимо, не находил, потому что на другой день, вечером, он появился у Черного става с сундучком за плечами, составлявшим весь его багаж. Ему, должно быть, надоело уже таскаться по селу со своим имуществом, и он остановился у хаты Суховея.
Марынка сидела у окна, притягиваемая сумраком задумавшегося на закате кочубеевского сада и легким паром вечерней сырости, поднимавшимся от темной, зеркальной поверхности става; появление Наливайко вызвало в ней необычайное волнение. Она вся вспыхнула, потом снова побледнела; спрятавшись за занавеску, она с тревожно бьющимся сердцем следила за чумаком, который отдыхал у крыльца и, видимо, раздумывал – что ему делать с сундуком.
Но он недолго ломал себе над этим голову: вдруг поднял на плечо сундучок, поглядел на окна суховеевой хаты – и решительно шагнул к крылечным ступеням. Марынка испуганно вскочила и заметалась по комнате. Куда бы ей от него спрятаться?..
В передней щелкнула дверная клямка – и Марынка остановилась посреди комнаты, с волнением ожидая, что будет дальше.
Старая Одарка все еще возилась во дворе со скотиной, псаломщик чего-то задержался в церкви – и Марынка в хате была одна. Уже слышен был шорох в темных сенях, где Наливайко ощупью искал в темноте ручку двери.
Открыв дверь, он прежде всего просунул в комнату свой большой брилль, потом – сундучок, который он тотчас же спустил на пол.
– Здорово, Марынка! – сказал он, снимая шляпу. – Чи не можно оставить тут мои причиндалы? Га?..
Он говорил так просто и спокойно, что и сама Марынка сразу успокоилась. Она приняла холодный вид и гордо, по своей привычке, откинула назад голову. Чего ей, в самом деле, было бояться Наливайко? Он – простой чумак, а она – дочка псаломщика, пусть он это знает!..
Она равнодушно пожала плечами и, не глядя на него, ответила:
– Та оставь…
Наливайко ногой подвинул сундучок в угол комнаты.
– От и добре! – сказал он весело. – А я тебе за то, как поеду в Конотоп, гостинцев привезу…
Марынка опять пожала плечами, показывая ему этим, что ей вовсе не нужны его гостинцы.
– Не хочешь, Марынка?
У Марынки был такой недоступный вид, словно у нее не было особенной охоты и разговаривать с ним. Она отвернулась и коротко сказала:
– Не надо. Не хочу!..
Наливайко усмехнулся.
– Ты, может, сердишься, что я вчера всыпал твоему кавалеру? Так он же сам полез драться!..
Марынка вспыхнула. Вот еще новости – он считает Бур-бу ее кавалером! Мало ли кто шатается тут мимо хаты!..
Она отошла к окну, не желая с ним больше разговаривать. Наливайко засмеялся, оскалив свои белые зубы.
– А досталось-таки ему! В другой раз не захочет!..
Марынка вспомнила, как Бурба, кряхтя, поднимался с земли – и ей стало смешно; она невольно усмехнулась одним уголком рта. Это хорошо, что он проучил Бурбу, так ему и надо!..
– Ну, прощай! – сказал Наливайко, надевая свой брилль.
– Если ночью выйдешь на крыльцо – так я приду. Да, может, опять будет тот рыжий?..
У Марынки гневно загорелись глаза ярким синим огоньком. Но она ничего не сказала и повернулась к нему совсем спиной.
Наливайко, посмеиваясь, покачал головой:
– И сердитая ж дивчина!..
Он ушел с таким видом, точно и не заметил, что обидел Марынку. И это еще больше рассердило ее. Когда его шаги затихли за окном – она вскочила с места со слезами обиды и злости на глазах, подбежала к сундучку Наливайко и с сердцем пнула его ногой. Как он смел даже подумать, что Бурба – ее кавалер!..
Потом она бросилась в сени и крикнула, открыв дверь во двор, звенящим от слез голосом:
– Чего вы там копаетесь, мамо? Идите уже в хату! Вечерять время!..
– Тю! Сказилась! – отозвалась Одарка и, продолжая доить корову, придушенным от злобы голосом завопила:
– А ты, анахвема! Ще й бодается, мазепа проклятая!..
Марынка вернулась в хату, достала из-за иконы тоненькую восковую свечку, зажгла ее и присела с ней на корточки перед сундучком Наливайко. На крышке сундучка были наклеены разные картинки; она долго, подняв брови, с каким-то недоумением и смущенным любопытством рассматривала их.
От сундучка пахло степным воздухом, дорожной пылью, дегтем, сухим сеном, лошадьми; Марынка низко нагнулась к нему лицом, вдыхая эти запахи. От удовольствия она даже зажмурилась и тихонько засмеялась.
Она и не догадывалась, что этот чумацкий запах, которым несло от сундучка, ей был так приятен потому, что так пахло и от самого Наливайко. Это ей и в голову не приходило…
Она совсем села на пол и задумалась, тихонько и нежно поглаживая рукой крышку сундучка.
В эту ночь Марынка уже не колдовала на крылечке, рано легла и спала всю ночь. И даже лихорадка не трясла ее…
VIII
Чертовы песни
Скрипице повезло: он сдал Наливайко в своей хате комнату и получил от него вперед за месяц пять рублей. Это был капитал, о каком Скрипица и мечтать даже не мог. Но в том настроении, в каком он был последнее время – эти неожиданно свалившиеся к нему деньги не произвели на него никакого впечатления. В другое время он, наверно, загулял бы и пропил их в три дня, теперь же, повертев в руках синюю бумажку, он сунул ее в свою скрыню и забыл о ней, как о чем-то совершенно ненужном.
С некоторого времени со Скрипицей творилось что-то неладное, в нем произошла какая-то перемена, словно его подменили или сглазили. Он совсем перестал пить, по шинкам ходил только по привычке, скрипку же свою при людях вовсе не вынимал из-под свитки и ни за какие деньги не хотел играть.
– Разве ж то музыка? – мрачно говорил он. – Смех один, та й годи!..
Сидя где-нибудь в углу, он все о чем-то напряженно думал, словно хотел что-то вспомнить. Иногда, точно одержимый, он вдруг вскакивал с места и убегал, и его уже нигде не могли найти.
Забившись на чужом дворе где-нибудь за клуней, он принимался тихонько водить смычком по струнам – осторожно, неуверенно, как будто разучивая по памяти слышанную им где-то песню. Ему не удавалось уловить мотив, он обрывал и снова начинал то что-то бесконечно жалобное, печальное, то залихватски-веселое – какие-то новые песни, которых он никогда раньше не играл. Должно быть, они непрочно сидели у него в памяти, потому что он то и дело сбивался на какой-нибудь старый мотив. В конце концов он с досадой запихивал под свитку скрипку и, тяжело вздыхая, плелся домой, где снова принимался наигрывать, недоуменно приговаривая:
– Ах ты, Боже ж мой! Как же оно играется!..
Среди дня с горя он заваливался спать. Под вечер вылазил на свое крылечко и продолжал пиликать, вспоминая не дававшиеся ему песни…
Его хата стояла на самом краю села, на высокой горе, над Сеймом. С крыльца видны были синевшие в вечернем тумане колонны разумовского дворца, воздушные и печальный в своей тихой покорности разрушения, веющие пустынностью брошенности, таинственностью давно не обитаемого жилища. Глядя на них, Скрипица, казалось, слышал эти странные, мучившие его песни, но едва он прикасался смычком к струнам – как они вспархивали и улетали, исчезая из его памяти и слуха. Сбившись, он поворачивался к дворцу и со злостью грозил в ту сторону смычком и скрипкой…
Наливайко, застав его раз за этим занятием, долго слушал молча; ему нравилась музыка Скрипицы, и он одобрительно похлопал музыканта по плечу.
– Добре ты играешь, Скрипица! Хоть на папскую свадьбу!..
Но тот безнадежно махнул рукой и отвернулся, сказав с досадой:
– Та не то, хай ему бис!..
– А чего тебе надо?
– Чертовых песен, вот чего! – раздраженно ответил Скрипица…
Даже ночью, во сне, он тяжело вздыхал и бормотал, скрежеща остатками своих гнилых зубов:
– А ну тебя к лысому батьке с твоей проклятой музыкой!..
Однажды вечером, вместо того, чтобы вернуться к себе домой, Скрипица поплелся по главной улице Батурина, как будто так себе, ради прогулки, а на самом деле – с совершенно определенной целью. Ему не хотелось признаться и самому себе, куда он идет и зачем; но он знал хорошо, что ему не миновать Чертова Городища.
Вышел он к кочубеевскому саду, свернул на конотопскую дорогу – и пришел-таки к самому Городищу.
Уж совсем свечерело. Унылый и пустынный вид имело Мазепово Городище, со своими голыми холмами, всюду торчащими пнями срубленных деревьев и одиноко стоящей между ними хмуро насупившейся хатой с несколькими жидкими топольками у крыльца. Позади хаты виднелось еще какое-то строение, без окон, с одной широкой дверью, зиявшей, как раскрытая черная пасть.
В окнах хаты было темно, всюду – пусто и тихо: казалось, что здесь никто и не жил. За Городищем на востоке синело небо темной тучей, розовой по краям от зари, и эта туча придавала еще более мрачный характер опустошенной местности и одинокому дому.
Скрипица остановился в некотором отдалении и боязливо посматривал на темные окна хаты. Далекая туча глухо погромыхивала за Сеймом и мелькала тусклой зарницей, точно раскрывала и снова смыкала огненные глаза, и зловещий блеск зарницы отражался в черных стеклах, как будто в хате загоралась и тотчас же потухала свеча.
Скоро и в самом деле там блеснул огонек, и сквозь стекла было видно, как по комнатам двигалась большая темная фигура. Потом в сенях щелкнула клямка, скрипнула дверь – и на крыльцо вышел Бурба. Он посмотрел направо и налево и тихонько посвистал. Откуда-то выбежала большая черная собака и стала к нему ласкаться.
Скрипица притаился за кустами. Ему показалось, что у собаки из глаз брызжет огонь; он осторожно, сняв шапку, перекрестился…
Из черной двери сарая вышел работник Бурбы и стал что-то показывать руками хозяину. Бурба тоже делал ему руками какие-то знаки, и они оба при этом молчали.
Скрипица со страхом смотрел на них. Что это за дьявольский разговор? Ему пришло в голову, что они знают о его присутствии и сговариваются о том, чтобы погубить его душу. Бедная душа Скрипицы затрепетала от ужаса. Он хотел бежать, но не мог двинуться с места…
Работник Бурбы, быстро показывая что-то на пальцах, злобно замычал, мотая головой. Бурба топнул ногой и погрозил ему кулаком. Тот съежился и замычал уже жалобно, выставив перед собой руки, точно защищаясь от удара.
Тут только Скрипица вспомнил, что работник – глухонемой и иначе, как на пальцах, с ним разговаривать нельзя. Это его несколько успокоило: значит, тут никакой чертовщины не было…
Не успел он это подумать, как из широкой черной двери сарая послышался протяжный жалобный крик, потом громкие стоны. Черная собака подняла морду и завыла протяжным и жалобным воем. Бурба сказал что-то работнику на пальцах – и тот пошел к сараю. Собака побежала за ним.
В сарае снова возобновились крики. Кричала как будто женщина и так, словно ее там больно били. Несколько раз она взвизгнула, как под ударами плети, потом испуганно застонала, точно ожидая новых ударов и, наконец, совсем замолкла…
Собака выбежала из сарая и понеслась к крыльцу, на котором все еще стоял Бурба. На полпути она остановилась, подняла морду и стала нюхать воздух. Ее уши поднялись, она вся насторожилась – и вдруг бросилась прямо к кустам, за которыми притаился Скрипица.
Глухо ворча, свирепый пес просунул в кусты оскаленную морду. Скрипица увидел, что у собаки глаза совсем не огненные и что это пес самый обыкновенный; но страх его от этого нисколько не уменьшился, потому что это был все же огромный, злой зверь, попасть в зубы которому было бы не особенно приятно.
Собака подняла оглушительный лай, стараясь схватить его то за полу свитки, то за сапог, увертываясь от смычка, которым испуганно размахивал Скрипица. Короткий, тоненький смычок – плохая защита от собак, и едва ли Скрипице удалось бы легко отделаться от этого зверя, если бы к нему не подошел сам Бурба.
– Ты что, дядько, тут делаешь? – спросил он сердито, отгоняя ногой собаку.
У Скрипицы от страха прыгали губы, и он с трудом пробормотал:
– То я так… Я ни… ничего…
Бурба подозрительно оглядел его.
– Что тебе нужно?
– То ж я, Скрипица!..
– Так что?
– От то ж я к твоей милости, пан Бурба! – уже осмелел Скрипица, снимая шапку и низко кланяясь. – Есть до тебя дело…
– Какое дело?
– Не можу я без тех чертовых песен! Так допекло, что хоть помирай!..
– Иди до дому, та выспись! – сердито сказал Бурба. – Чего тут пьяный шатаешься по дорогам!..
– От ж ей Богу, ни одной капельки во рту не было с той ночи, как пил твое чертово вино!.. А как же спать, когда в голове так и играет, так и играет! От, взял бы сейчас и сыграл – так нет же! Не дается, морочит бесовская сила! Такая чепуха выходит, что хоть плюнь! Аж за сердце берет, и не дай Боже! Даже до горилки никакого аппетита нема!..
Бурба пожал плечами.
– Сдурел ты, дядько! – сказал он, наклонив голову и как будто раздумывая о чем-то. – Не знаю, что тебе и сказать..
Скрипица снова снял шапку и низко поклонился.
– Сделай Божескую милость, пан Бурба, научи, а то совсем хоть в домовину!..
Бурба молчал, думая о чем-то, сурово нахмурив свои густые рыжие брови. Скрипица ждал, осторожно заглядывая за спину Бурбы, в раскрытую дверь хаты, освещенной внутри огоньком лампадки в красном стекле.
В хате у Бурбы было так чисто, словно у него была тут хозяйка, которая заботилась о порядке и уютности. Стены сплошь были закрыты картинами, изображающими Страшный суд с чертями, мучающими грешников, афонский монастырь с плавающими над ним в облаках ангелами и праведниками, пророка Даниила во рву со львами и потом – в огненной пещи, воскресение Лазаря и разные случаи из жизни святых и угодников. Красный угол был заставлен множеством икон в бронзовых и серебряных ризах.
Присутствие в хате такого множества икон и изображений святых смутило Скрипицу. Как же так? Разве может человек быть в связи с чертом, когда у него в хате – прямо как в церкви?.. Скрипица совсем упал духом. «Богов сколько понатыкано! – думал он. – Для черта и места нема!..»
Бурба, наконец, поднял голову и пристально посмотрел на Скрипицу.
– Ты сам, дядько, добре играешь! – сказал он, хитро посмеиваясь. – На что тебе моя музыка?..
– Добре та добре! – согласился Скрипица, смущенно разводя руками. – А не то. Уже ж я знаю…
В глазах у Бурбы засветился тусклый, зловещий огонек.
– Пускай будет по-твоему! – сказал он. – Посмотрим, что из того выйдет!..
Он повернулся и пошел через двор, к раскрытой двери сарая. Скрипица боязливо двинулся за ним.
Черная собака забежала вперед и прыгнула в дверь. Оттуда тотчас же послышался ее протяжный вой. Кто-то там откликнулся таким же долгим, за душу хватающим воем.
Скрипица со страхом попятился назад.
– Иди, не бойся! – сказал Бурба, сурово сдвинув брови…
IX
Дорога в «пекло»
В глубине сарая, в темноте, яростно рычала собака, и там слышались чьи-то сдавленные стоны. Бурба зажег о подошву сапога серник и засветил сальную свечку, которую подал ему работник, тотчас же скрывшийся в темноте.
Маленький тусклый огонек свечи озарил уголь сарая и в нем женщину, лежавшую прямо на голой земле. Ее платье было изорвано, плечи, руки, грудь обнажены и покрыты красными полосами, словно от ударов плетью. Уставившись сумасшедшими глазами на Бурбу, она приподнялась, подняла руки и с искаженным от ужаса лицом закричала:
– Ой, лышечко, боюсь! Ой, Боже мой милый!..
Собака, точно отвечая ей, глухо взвыла. Бурба спокойно посмотрел на женщину и погрозил ей пальцем. Та тотчас же съежилась и пугливо забилась в угол, глядя оттуда безумными, полными смертельной тоски и страха глазами.
– Свояченица моя, – объяснил Бурба Скрипице. – Скаженная…
Бурба уверенно шел в глубину сарая, а Скрипица, дрожавший от страха, уже подумывал о том, как бы ему поскорей уйти отсюда. Позади него шла черная собака, сторожившая каждое его движение; когда он оглядывался на дверь – собака глухо ворчала, скаля свои страшные зубы. О бегстве нечего было и думать…
Бурба вдруг стал спускаться в какую-то яму – сначала ушел в нее по пояс, потом по шею и наконец – совсем скрылся с головой. Скрипица увидел в яме ступени, которые вели в погреб. «Может, то дорога в самое пекло?» – со страхом подумал Скрипица. Снизу ему светил Бурба своей свечкой, стоя уже в самом низу лестницы.
В это время сумасшедшая женщина опять закричала из своего угла:
– Кровь! Кровь!.. Тату, мой тату!..
Бурба вздрогнул и невольным движением страха и отвращения стал тереть руку о полу свитки; заметив, что от Скрипицы не ускользнуло это движение, он со злостью сказал:
– Чертова баба! Совсем сдурела! Сам с ней разум потеряешь!..
«Эге! – подумал Скрипица. – Так оно и есть! Значит, люди не брехали…»
Погреб был узкий, длинный, с покатым полом, уходившим все глубже и глубже в землю. Скрипица, идя за Бур-бой, все больше утверждался на мысли, что тот в самом деле ведет его в чертово «пекло». А тут еще что-то белое с глухим стуком покатилось у него из-под ноги; он вгляделся и в страхе попятился назад, бормоча:
– Свят, свят… Иисусе Христе, Матерь Божия!..
Это был человеческий череп – страшный, смеющийся черными провалами глаз и оскаленными зубами. Откатившись в сторону, он смотрел на Скрипицу, не переставая смеяться всем оскалом своих белых зубов и, казалось, даже подпрыгивал на земле от смеха.
Бурба оглянулся и сказал:
– Тут их до черта! Панов чи холопов ховали – кто его знает!..
Дальше Скрипица наткнулся уже на целую кучу человеческих костей, сложенных горкой у стены подземелья. Тут он вспомнил, что рассказывали люди о Городище – будто Мазепа бросал сюда людей, почему-либо неприятных ему, и они здесь умирали голодной смертью. Хода сюда никому не удавалось найти, так что и само существование подземелья было подвержено большому сомнению. Видно, сам черт помог Бурбе найти его в этом проклятом месте!..
Подземному коридору, казалось, и конца не было; Скрипица уже потерял всякую надежду когда-нибудь выбраться на свет Божий. «Сам полез черту в зубы! – думал он, почесывая с досадой в затылке. – Та Бог и наказал…»
Бурба вдруг свернул в сторону и остановился. Здесь была широкая пещера с низкими каменными сводами; у стены ее стояли в ряд большие винные бочки. Посередине был врыт в землю широкий пень, на котором в глиняной поливяной макитре лежали две жестяные кружки. Около пня стояли скамейка и табурет.
Всех бочек было десять. Бурба дал Скрипице попробовать из каждой. В одной вино оказалось чересчур кислым, в другой – слишком сладким, в третьей было терпкое, в четвертой – совсем слабое, в пятой еще мутное и зеленоватое, с виноградными семечками, в шестой – игристое, щипавшее за язык, в седьмой – совсем было бы хорошее, если бы не отдавало запахом старой бочки; в восьмой и девятой было не вино, а какая-то бурда с запахом уксуса, десятая же бочка была совсем пустая: вытащив из нее затычку, Бурба наклонил ее почти вертикально, но из нее ни капли не вылилось в макитру.
– Жаль! – сказал Бурба. – А тут было доброе вино!..
Он всунул в отверстие затычку и пошел опять к первой бочке. Но в ту же минуту Скрипица увидел его сидящим на корточках перед той же, десятой бочкой, в которой ничего не было. Бурба снова приставил к ней макитру, вынул затычку – и из отверстия вдруг полилось сильной струей красное, как кровь, вино.
Скрипица не верил своим глазам: или он сошел с ума, или его морочила нечистая сила! Он даже протер глаза, чтобы лучше видеть. В самом деле – Бурба цедил вино из пустой бочки. Чудеса, да и только!..
Скрипица решил не пить этого чертова вина. Бурба поставил перед ним на пень макитру, наполненную до краев пенящимся, крепко и вкусно пахнущим вином, – и у Скрипицы приятно защекотало в носу. Трудно было устоять перед таким искушением: если раньше перекреститься – то, пожалуй, и можно будет выпить одну-две кружки…
Бурба зачерпнул из макитры кружкой вина и поставил ее перед Скрипицей. Он смотрел так грозно из-под насупленных бровей, что Скрипица забыл перекреститься, взял кружку и разом осушил ее.
Крепкое вино точно огнем по жилам прошло у него по всему телу. По вкусу и жгучести оно было таким же, какое он пил с Бурбой на развалинах дворца. Он поставил кружку на стол и сказал, утирая усы и бороду рукавом свитки:
– От вино, так вино! Сами пессиголовцы не пьют такого вина!..
Бурба засмеялся своим бараньим смехом и, придвинув к нему макитру, сказал:
– Пессиголовцы – дурни, где им пить такое вино! Пей еще! Для доброго человека не жалко!..
Скрипицу тронули эти слова, он совсем расчувствовался; его красные, подслеповатые глаза даже заблестели слезой.
– Я для пана Бурбы хоть черту душу отдам! Вот как!..
Он сейчас же спохватился, что сказал лишнее, но уже было поздно. Бурба поймал его на этом слове:
– Добре! Не цурайся ж того, что сказал!..
Он зачерпнул своей кружкой вина и тоже выпил. Потом взял у Скрипицы скрипку и смычок и заиграл…
Скрипица по первым же звукам узнал ту печальную песню, которую Бурба играл ему на стене дворца. И опять от этой музыки у него на душе стало горько и тяжко и сердце точно клещами сдавило. Он слушал и тяжело вздыхал, вспоминая всю свою жизнь, в которой так и не было до сих пор ни одной настоящей радости. Эх, жизнь собачья! Он стукнул кулаком по пню, выпил вторую кружку вина и залился горючими слезами…
А Бурба все играл и играл, и так приятно было слушать эту музыку и плакать от жалости к самому себе, ко всем людям и даже к самому Бурбе. И не удержался Скрипица, чтобы не сказать сквозь слезы:
– Эх, пан Бурба! Добрый ты музыкант, лучше даже, чем жид Янкель, что на жидовских свадьбах играет! Жалко только, что продал ты чорту душу свою!..
Лицо Бурбы стало таким страшным, что Скрипица весь съежился, точно перед ним стоял сам черт. Глаза у него выкатились на лоб и крутились, как мельничные колеса, зубы оскалились, как у бешеного пса, волосы, борода и усы поднялись и ощетинились, даже уши оттопырились и налились кровью. Он перестал играть, перегнулся через пень и, придвинувшись своим страшным лицом к Скрипице, хрипло сказал:
– А кто тебе сказал, что я продал черту душу?..
Скрипица испуганно забормотал:
– То ж я так… шутковал… Люди брешут – и я с ними.
– Пускай брешут, а ты молчи! – с казал Бурба, сердито отшвырнув ногой белый череп. – Иди зараз до Черного става, та приведи сюда псаломщикову дочку! Чуешь?.. Та смотри! Меня не обдуришь!..
У Скрипицы и руки опустились. Он взмолился, дрожа от страха:
– Помилуй, пан Бурба! Как же это можно! Марынка ж не захочет!..
– Ступай! Геть! – закричал на него Бурба. – Не приведешь Марынку – так я тебя в самое пекло, к чертям сховаю!..
Скрипица взял свою скрипку и смычок и послушно поднялся с места…
