Текст книги "Том 13. Письма, наброски и другие материалы"
Автор книги: Владимир Маяковский
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)
– Нет, Нью-Йорк не современный город, – говорил он, меряя шагами без устали свою комнату неподалеку от Вашингтон-сквера. – Нью-Йорк не организован. Только машины, метро, небоскребы и тому подобное еще не составляют настоящую индустриальную культуру. Это лишь внешняя ее сторона.
Америка прошла грандиозный путь промышленно-технического развития, которое изменило облик мира. Но люди Америки еще не достигли уровня этого нового мира. Они все еще живут в прошлом. В интеллектуальном отношении ньюйоркцы – все еще провинциалы. Их разум еще не воспринял всего значения индустриального века.
Вот почему я сказал, что Нью-Йорк не организован, – это гигантское нагромождение предметов, созданное детьми, а не полноценный результат труда зрелых людей, которые понимали свои желания и творили по плану, как художники. Когда у нас в России наступит индустриальный век, он будет иным, наш труд будет отличаться плановостью и определенным замыслом.
Здесь есть метро, телефон, радио и множество других чудес. Но я иду в кинотеатр и вижу, как многочисленная публика наслаждается глупым фильмом, повествующим о какой-то пустой сентиментальной любовной истории, которую бы свистом согнали с экрана в самой маленькой деревушке новой России. Что же дают машинные чудеса людям с таким мышлением? Видно, строгость, наука и правда машинного века не вошли в их сознание.
Или что можно увидеть в среде людей искусства? У них есть электричество, у них есть тысячи современных тем в стали и камне, бросающихся им в глаза на улице, но в своих ателье и кабинетах они сидят при свечах, как русский крестьянин. Они считают это эстетичным. Они пишут прелестные маленькие интимные стишки. Они рисуют интимные картинки. Их вдохновение мерцает трепетным огоньком свечи, а оно должно было бы бушевать, как огненный поток, рвущийся из современной доменной печи.
Или возьмите ваши те же самые небоскребы. Это славные достижения современной инженерии. Прошлое не знало ничего подобного. Трудолюбивые ремесленники Возрождения никогда не мечтали о таких высоких сооружениях, качающихся на ветру и бросающих вызов закону тяготения. Пятьюдесятью этажами они шагают в небо, и они должны быть чистыми, стремительными, совершенными и современными, как динамо. Но американский строитель, лишь наполовину сознающий, какое чудо он создал, разбрасывает на небоскребах одряхлевшие и никчемные здесь готические и византийские орнаменты. Это вроде как привязать к экскаватору розовые бантики или посадить целлулоидных «пупсиков» на паровоз. Это, может быть, и прелестно, но это не искусство. Это не искусство индустриального века.
Нью-Йорк – недоразумение, а не продукт индустриального искусства. Он создавался анархически, а не в результате содружества новых мыслителей, инженеров, художников и рабочих…
– Ничего лишнего. Это основное в индустриальном искусстве, в футуристическом искусстве. Никаких поз, никакой болтовни, никакой слащавости, никакой тоски по прошлому, никакой мистики. Мы в России покончили с выжатыми лимонами и обглоданными цыплячьими косточками крохотного мирка либерально-мистической интеллигенции. «На улицы, футуристы, барабанщики и поэты» * , – писал я в первые дни революции. Искусство загнивает, когда оно респектабельно и рафинировано. Оно должно выйти из обитых бархатом комнат и сверхдекоративных ателье и сцепиться с жизнью.
Искусство должно иметь определенное назначение. И закон нового искусства: ничего лишнего, ничего без назначения. Я содрал покровы риторики с поэзии; я вернулся к сущности. Я изучаю каждое слово и воздействие, которое я хочу произвести им на читателя, – так же, как люди, которые пишут ваши рекламы. Они не хотят тратить даром ни слова – все должно иметь свое назначение.
И любой продукт индустриального века должен иметь свое назначение. Футуризм против мистики, против пассивного обожествления природы, против аристократической или любой другой формы лености, против мечтательности и против слезливости, – он стоит за технику, за научную организацию, за машину, за продуманность во всем, за силу воли, за смелость, за быстроту, за точность и за нового человека, вооруженного всем этим.
Где в Америке люди искусства с таким предвидением нового человека? И где социальное предвидение у американского индустриализма?
Нью-Йорк не имеет плана. Он не выражает никакой идеи, его индустриализм – это результат случайности, тогда как наш индустриализм в России будет делом искусства масс.
Я прервал стремительный поток его футуристической энергии и задал вопрос, который ему не понравился:
– Эти либеральные интеллектуальные мистики, о которых вы упомянули, в Америке бегут прочь от машины. Они думают, что машина губит человеческую душу. Не боитесь ли вы, русские, подпасть под ее власть?
– Нет, – уверенно ответил поэт. – Мы хозяева машины и поэтому не боимся ее. Старая мистическая, эмоциональная жизнь умирает, да, но ее место займет новая жизнь. К чему бояться хода истории? Или бояться, что люди превратятся в машины? Это невозможно.
– Не погубит ли машина более утонченные и изысканные ценности жизни?
– Нет. Все, что может быть так легко разрушено, заслуживает этого. Более значительные и утонченные ценности придут в будущем. Один московский летчик, мой приятель, сказал мне, что, когда он несется в воздухе со скоростью ста миль в час, его мозг работает в пять раз быстрее, чем обычно. Век машин будет стимулировать смелую и свободную мысль.
– Воодушевлены ли молодые русские писатели теми же идеями, что и Вы, и кто лучшие среди них?
– Вся Россия воодушевлена этими идеями. Но ни к чему называть имена лучших молодых писателей. Это неважно. Более важно, что миллионы мужчин и женщин, которые восемь лет назад не умели читать, теперь, отбросив все старые представления о литературе, читают самых смелых из молодых современных писателей. Этот общий подъем культуры важнее, чем если бы у нас появилось десять Толстых или Достоевских. Искусство неминуемо вырастает на такой почве.
[ 1925]
Из беседы с редактором газеты «Фрайгайт» *Поэт говорит:
– Вот мы – «отсталый», «варварский» народ. Мы только начинаем. Каждый новый трактор для нас – целое событие. Еще одна молотилка – важное приобретение. Новая электростанция – чудо из чудес. За всем этим мы пока еще приезжаем сюда. И все же – здесь скучно, а у нас весело; здесь все пахнет тленом, умирает, гниет, а у нас вовсю бурлит жизнь, у нас будущее.
До чего тут только не додумались?! До искусственной грозы. Тем не менее прислушайтесь – и вы услышите мертвую тишину. Столько электричества для освещения, что даже солнце не может с ним конкурировать, – и все же темно. Такой богатый язык, с тысячами всевозможных газет и журналов, и такое удивительное косноязычие, и такое безмолвие. Рокфеллеры, Морганы, – вся Европа у них в долгу, тресты над трестами – и такая бедность.
Вот я иду с вами по одной из богатейших улиц мира – с небоскребами, дворцами, отелями, магазинами и толпами людей, и мне кажется, что я брожу по развалинам, меня гнетет тоска. Почему я не чувствую этого в Москве, где мостовые действительно разрушены, многие дома сломаны, а трамваи переполнены и изношены донельзя? Ответ простой: потому что там бурлит жизнь, кипит энергия всего освобожденного народа – коллектива; каждый новый камень, каждая новая доска на стройке есть результат коллективной инициативы.
А здесь? Здесь нет энергии, одна сутолока бесформенной, сбитой с толку толпы одураченных людей, которую кто-то гонит, как стадо, то в подземку, то из подземки, то в «эл», то с «эл» * .
Все грандиозно, головокружительно, вся жизнь – «Луна-парк». Карусели, аэроплан, привязанный железной цепью к столбу, любовная аллея, которая вот-вот должна привести в рай, бассейн, наполняемый водой при помощи пожарной кишки, – все это только для того, чтобы еще больше заморочить людям голову, выпотрошить их карман, лишить их инициативы, не дать им возможности думать, размышлять. Так и дома, и на фабрике, и в местах для развлечений. Печаль отмерена аршином, радость отмерена аршином. Даже деторождение – профессия… И это свобода? Помните мою «Мистерию-буфф»:
Кому бублик, кому дырка от бублика,
Это и есть демократическая республика.
Да, Америка – «биг, вери биг сити».
Наши «сто пятьдесят миллионов» – вот кто создает индустриализацию, вооружает жизнь техникой. Всего восемь лет прошло, восемь лет восстания, борьбы со всем старым. Какой переворот в умах, какой взлет культуры во всех областях жизни!
Возьмем наши «муви» (фильмы) и ваши. У нас пока еще очень слабая техника, тусклое освещение. У вас здесь – последнее слово техники, море света. Зато у нас все насыщено ломкой старья, стремлением к созданию новой социальной системы, которую строят «безумцы из безумцев». А у вас мораль сентиментальных глупцов, как если бы вы вдруг попали в глухую провинцию в средние века. Как может такая мораль сочетаться с высшим достижением техники – с радио?
Мы так увлеклись разговором, что совершенно не заметили, как дошли до Сентрал-парка. Уселись на скамье в аллее, выходящей прямо на Пятую авеню. Сумерки. Какой-то сумасшедший водоворот автомобилей, автобусов, трамваев, все более увеличивающихся масс людей. Нет ему ни конца, ни начала. Все стучит и гремят, звенит и грохочет. Маяковский весь погружен в себя. Я вижу, как подействовал на него своеобразный говор улицы. Он словно впитывает в себя все эти звуки. Вот он вынул из кармана свой блокнот в черной кожаной обложке и что-то быстро-быстро вписывает в него, как бы в такт окружающему шуму. Его фигура начинает привлекать всеобщее внимание. Кое-кто удивленно оглядывается на него. Сам он, однако, не замечает никого, даже меня, сидящего рядом.
Вдруг Маяковский поднялся и отрывисто бросил:
– Пошли!
Когда мы вернулись к нему в комнату, Маяковский сказал:
– Уловил темп Нью-Йорка, глухой темп, придушенный. Это будет новое стихотворение: «Маяковский на Пятой авеню» * .
А спустя некоторое время добавил:
– Пойди начни писать об отдельном лице. Не стоит оно этого. Какое значение имеет отдельная личность по сравнению с миллионами? Одно лицо ничего не может создать, абсолютно ничего. Америка все больше и больше меня в этом убеждает. К черту такую гигантскую технику. Образец индустриализма и такое духовное убожество. Это меня в дрожь бросает. Вот если бы наши русские рабочие и крестьяне достигли в области машиностроения хотя бы трети того, чего достигли вы, они показали бы чудеса. Они бы не одну новую Америку открыли.
Скучно, скучно у вас.
[ 1925]
Беседа с сотрудником «Новой вечерней газеты» *– Я выехал из Америки в октябре. Должен сознаться, что со мной не случилось там ни одного чисто американского приключения, ибо за «приключения», вроде приключений О. Генри надо платить, а я не расходовался на этот вид развлечения, поэтому ничего необыкновенного со мной не случилось.
Зато слухи о моих успехах в Америке нисколько не преувеличены. Я нахожу, что иметь аудиторию в полторы тысячи человек в течение ряда недель – это, конечно, успех. Думаю, что, кроме литературного, мои лекции имели некоторое значение еще и в смысле революционном.
Из Нью-Йорка я проехал в Париж, где пробыл неделю, сделал доклад об Америке и читал стихи. Из Франции поехал в Берлин, где пробыл два дня, и вот я – в Москве.
Отрекся ли я от футуризма? * – Это все равно, что сказать, – отрекся от леопардов, чтобы перейти к тиграм.
Отрекся от футуризма, чтобы продолжать Леф, ибо Леф (левый фронт искусства) – это единственное, что меня удовлетворяет.
Для печати я привез книгу стихов * о Мексике, об Испании и об Атлантическом океане. Есть у меня и новая книга о Соединенных Штатах * .
[ 1925]
Беседа с сотрудником газеты «Заря Востока» *Литературная и культурная жизнь Америки
В Нью-Йорке издается огромное количество газет и журналов. Достаточно сказать, что ежедневно там выходит около 1500 названий различных изданий. Из них самой распространенной газетой является «Дейли ньюс», тираж которой превышает миллион экземпляров. Это типичная бульварная газета, интересующаяся убийствами, шантажами и приемами высокопоставленных лиц, которым она отводит целые страницы.
Одна из наиболее влиятельных газет – «Таймс», имеющая около 350 000 тиража. Лет тридцать назад она была захудалой газеткой и тогда ее купили за 75 000 долларов, а теперь она дает своему владельцу мистеру Оксу свыше 18 миллионов долларов ежегодного дохода. Главную статью дохода американских журналов и газет составляют объявления, которые поставлены блестяще. Целый ряд лучших поэтов и художников пишет тексты и иллюстрирует объявления, ставя под ними свои подписи, как под произведениями. Все газеты выходят с большим количеством страниц, так что, например, прочесть воскресный номер «Таймса», который весит больше фунта, нет возможности не только читателю, но и редактору, а газетные разносчики едва могут взять с собой свыше 20 экземпляров этой газеты.
Нужно сказать, что газеты, каждый номер которых является целой «библиотекой» по вопросам политическим, экономическим, спортивным, театральным и т. д., издаются образцово, но зато американские газетные нравы вошли в историю мировой журналистики как образцы беззастенчивого вранья. Тогда как репортеры других буржуазных стран врут, преследуя определенную цель, сообразуясь с обстоятельствами и стремясь придать своей лжи видимость правдоподобия, американская пресса лжет, не считаясь с фактами, просто в погоне за сенсацией и рекламой. Так, например, в один прекрасный день в одной из газет появилось сообщение под сенсационным заголовком «Змеиные яйца в Москве», которое оказалось изложением одного из рассказов Булгакова * .
Разумеется, особняком в американской журналистике стоит пресса коммунистическая. Если принять в соображение довольно малое количество членов рабочей (коммунистической) партии Америки – 16 000 чел., то тираж и влияние коммунистических газет будет сильным. Так, русская газета «Новый мир» издается в количестве 5000 экземпляров, еврейская коммунистическая газета «Фрайгайт» – в 30 000 экземпляров. Кроме них имеются газеты украинская, литовская, итальянский коммунистический еженедельник и т. д. Всего по одному Нью-Йорку коммунистическая пресса насчитывает около 60 000 подписчиков, постепенно отвоевывая себе новые читательские круги, как это было, например, с газетой «Фрайгайт», отвоевавшей у соглашательского «Форвертса» 15 000 подписчиков.
Серьезная литература в Америке не имеет никакого влияния и крайне мало распространена. Такой большой индустриальный поэт Америки, как Карл Сандбург, издает свои книги в количестве не больше 500-1000 экз., что является совершенно ничтожной цифрой. Интересно отметить, что наибольшим успехом пользуется книга «Зеленая лампа», принесшая большой доход автору и издателю, но о которой сама американская критика говорит, что более бессмысленного, глупого и дикого произведения американская литература не знала.
Так же безразлично относятся в Америке к поэзии.
Театральное искусство проходит главным образом под знаком обозрений. В бесконечных театрах и театриках можно видеть только полуголых женщин, танцы, акробатику и т. д. Зато колоссальным успехом пользуется кино. Кинотеатры открыты с 11 часов утра, а есть и такие, которые работают всю ночь.
[ 1926]
Из беседы с немецким писателем Ф.-К. Вейскопфом *Завязалась беседа. Говорили о новом брачном праве в СССР, о советском кино (Маяковский и Брик восторженно рассказывали о новом фильме «Шестая часть мира» * ), об Америке, где незадолго до этого побывал Маяковский, о ножках комсомолок и о советских рекордных полетах. Говорили об автомобилях Форда и об электрификации СССР, об американизации стиля работы, о предстоящей новой постановке Мейерхольда (о «Ревизоре» Гоголя) * и, наконец, о литературе.
– Литература… литература, собственно, отходит в прошлое.
– ?
– Ну да, потому что она более скучна, чем наша советская действительность. Более скучна, чем, например, собрание нуждающихся в жилой площади… Я недавно был на одном таком собрании и скажу вам: то, что рассказывали там простые ораторы «из толпы» о своей семейной жизни, о мелочах своего быта, о своих планах, было куда интереснее, чем самый лучший надуманный роман… А демонстрации комсомола на Красной площади – они лучше, чем любое из моих стихотворений… исключая, разумеется, стихи рекламного характера, как, например, стих о Моссельпроме…
Свою филиппику против литературы он заканчивает так:
– А остальное уже сказал один из наших профессоров: книги?… книги, собственно, не читаются, только пишутся… Поэтому у нас в Москве их столько и печатается…
Но в конце концов он все же называет две новые книги, которые он не сжег бы при «чистке литературы». Это «Кюхля» Тынянова и (еще неизданные) воспоминания Станиславского * – «самая интересная книга последних лет, так как это картина настоящей человеческой жизни, а никакой не роман…»
И на прощание он еще замечает:
– Один-единственный трактор Форда лучше, чем сборник стихов… и одна <ярко> прожитая ночь интереснее, чем собрание сочинений прославленного романиста… До свидания, товарищ… до свидания.
[ 1927]
Из беседы с сотрудником газеты «Прагер пресс» *Я очень рад тому, что приехал в Прагу. Ведь Прага – единственный город за границей, где я могу говорить и выступать по-русски, не опасаясь, что меня поймут неправильно. Я не хотел бы обидеть переводчиков, – но в конце концов одно дело, когда слушатель тебя непосредственно понимает, и совсем другое, когда вынужден прибегать к услугам посредников.
Разговор завязался. Теперь нужно только выяснить биографические данные. За этим дело не стало.
– Родился я в 1894 году * на Кавказе. Отец был казак, мать – украинка. Первый язык – грузинский. Так сказать, между тремя культурами. Бесстыдно молод? Ну, тогда я могу еще развиваться…
– Над чем вы теперь работаете?
– В Государственном издательстве выходит пятитомное собрание моих сочинений – с этим у меня довольно много дела. Мое последнее увлечение – детская литература: надо дать детям новые представления и новые понятия об окружающих их вещах. Результат этого увлечения – две маленькие книжки для детей * : «О коллективном труде» и «Путешествие вокруг света». Затем я работаю над двумя пьесами: над «Комедией с убийством» * для Мейерхольда и над эпической поэмой * к десятилетию революции. Кроме того, я написал за последнее время семь сценариев * и несколько больших стихотворений, в том числе «Письмо Горькому» * , которое недавно появилось в первом номере нашего журнала «Новый Леф».
– За это «Письмо» на вас, кажется, сильно нападали?
– Это потому, что Горький – это традиция. Я был совершенно объективен и не касался его личности, однако мне ставили в вину сам факт, что я осмелился нарушить эту традицию. Впрочем, я не гарантирую, что не могу написать плохих стихов.
Маяковский бунтует и отказывается продолжать разговор о своих собственных работах.
– Давайте лучше говорить о работе моей группы; это меня интересует значительно больше. Вы знаете, что я принадлежу к группе Леф, которая существует уже 15 лет * , хотя не раз меняла свое название. Наши лозунги: «Разрушение старой формы», «Тематика сегодняшнего дня». Членами группы являются: Асеев – автор «Лирического отступления» и «Черного принца», Пастернак – автор «Лейтенанта Шмидта» и «Темы с вариациями», Брик – значительнейший филолог современной России, «Сократ русской филологии», как его называют, художник Родченко. Из лириков, не состоящих в нашей группе, к нам наиболее близок Сельвинский – лидер конструктивистов и автор великолепной «Улялаевщины». Характерно, что Николай Тихонов, вероятно самый выдающийся из ленинградских лириков, основал недавно группу Леф в Ленинграде.
А проза? Ну, по нашему мнению, все жанры прозы могут быть заменены мемуарной литературой. Возврат к Толстому – вещь невозможная. Наш сегодняшний Толстой – это газета. Я допускаю, однако, и иные мнения. Мне лично больше нравятся Бабель и Артем Веселый. Затем имеет значение проза Тынянова и Шкловского. Конечно, нельзя обойти Пильняка, Всеволода Иванова, Сейфуллину, однако они – не те, которые формируют литературные вкусы и идут во главе литературы сегодняшнего дня. Наиболее значительны в этом отношении именно Бабель и Веселый.
– Вы участвовали в дискуссии о Мейерхольде * и его постановке «Ревизора». О чем, собственно, шел спор?
– Постановка «Ревизора» была совершенно излишней – это моя принципиальная точка зрения. Я за постановку современныхпьес. Если их нет – тем хуже для режиссера. Режиссер обязан уметь добывать современные пьесы, исправлять их. Тем не менее неправильно так сильно нападать на Мейерхольда из-за этой постановки. Сама по себе режиссерская работа была достижением, хотя и не особенно радикальным, а потом ведь у нас нет второго Мейерхольда. Таиров? Его театр – выдающийся, но это слащавый театр.
– Какую русскую пьесу вы посоветовали бы поставить на чешской сцене?
Маяковский упорно возвращается к столь дорогой его сердцу группе Леф.
– Есть такая пьеса, и я приложу все силы, чтобы продвинуть ее на чешскую сцену. Автор ее – Третьяков, член нашей группы, который написал для Театра Мейерхольда пьесу «Рычи, Китай!», имевшую большой успех в прошлом году. Его новая пьеса называется «Хочу ребенка!» * и также принята Мейерхольдом к постановке. Я глубоко убежден, что она могла бы стать для заграницы вторым «Броненосцем Потемкиным».
[ 1927]
