Текст книги "XX век. Исповеди"

Автор книги: Владимир Губарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

– Леонов согласился?

- Да, именно Алексей и возглавил «группу лунатиков», как мы тогда говорили.

– Право выбора, значит, все-таки было!

- Оно всегда есть! Помните, Сатин у Горького говорил: «Труд – удовольствие, жизнь хороша! Когда труд – обязанность, жизнь рабство. Для чего работать, чтобы быть сытым…» Глубокие по смыслу слова…

– Титов воспринимался как бунтарь в отряде!

– Это из-за физзарядки… Меня упрекали, что не хожу… А недавно я прочитал у Дейнеки, который отметил 91-й год своего рождения, что все долгожители не любят физические упражнения, потому и живут долго.

– После окончания Академии Генштаба началась новая жизнь?

– Она продолжалась на ином уровне… Любопытная ситуация сложилась перед поступлением в Академию. Меня активно поддержал командующий Кутахов. И лишь несколько лет спустя он признался, что его вызывали в ЦК партии и сказали там, чтобы он любыми способами не давал мне летать. И когда я выразил желание учиться, у него камень с души спал…

– Слух ходил, что Титов обиделся, потому что, обходят его другие?

- Даже мама забеспокоилась, что происходит: «Николаев, Леонов уже генералы, Попович тоже, а ты все в полковниках». «Не волнуйся, – говорю маме, – я еще маршалом буду!» В 75-м году мне генерала присвоили, потом генерал-лейтенанта, – и мама успокоилась.

-Академия Генштаба вывела на иной уровень работы?

– Конечно. Я начал служить в Главном управлении космических исследований Министерства обороны.

– Оно более известно как ГУКОС. Поначалу мы пытались расшифровать аббревиатуру, не получалось. Проще и понятнее звучало: «Космические войска». А не выглядело ли это так: командующий есть, а войска нет ?

– Они складывались постепенно. Сначала в войсках стратегического назначения. Но потом выяснилось, что между ракетчиками и нами весьма существенная разница: объединяет только территория полигона. Ракетчикам надо пустить ракету, и их задача выполнена. А у нас после пуска только все начинается. Ракета для нас только средство для выхода на орбиту, "лошадка", а далее надо выполнять задачи в интересах Вооруженных Сил. Через некоторое время космические войска отделились от ракетчиков, стали самостоятельными.

– Понятно, что работы хватало. Но эти годы из жизни Германа Титова почти неизвестны широкой публике. Что хотелось бы выделить?

- Все было интересно. Я лет семь был заместителем командующего по опытно-конструкторской и исследовательской работе. Все новое шло ко мне. Надо создать, к примеру, спутник. А для этого нужен монтажно-испытательный корпус, старт для нового носителя, новый измерительный пункт и так далее. Многое было связано со строителями, и подчас

приходилось начинать буквально с первого колышка в степи… А потом, когда я стал первым заместителем командующего, то опять-таки опытные работы были переданы мне… Заместитель – это особая профессия, особая должность… Помню на полигоне позвал однажды нас с Юрой Сергей Павлович Королев к себе в домик. Это, кажется, было во время полета Николаева и Поповича. Там было несколько главных конструкторов и заместители Сергея Павловича. И он поднял тост. "Я хочу выпить за своих заместителей, – сказал Королев. – Заместитель – это посох, палка, на которую хозяин опирается в дороге. Когда он поздно возвращается домой, он палкой щупает грязь. Когда на него нападают собаки, он палкой отбивается от них. А когда он приходит в гости, то палку оставляет в передней…" На всю жизнь я заполнил этот тост Сергея Павловича Королева!.. А интересно на работе было все – ведь испытывали новую космическую технику… И вкус побед знаю, и горечь неудач…

– Мне рассказывал академик Уткин, что вы очень плодотворно работали вместе по «Зениту» ?

– Это "носитель XXI", как говорит Владимир Федорович, и я с ним согласен. Я был председателем Правительственной комиссии по испытаниям этого комплекса. И получил за эту работу Ленинскую премию. По-моему, за создание комплекса "Зенит" в общей сложности было две Ленинские премии и три Государственные. Уже этот факт свидетельствует о том, сколько нового и оригинального заложено в этом космическом носителе. Совсем не случайно, что именно он выбран для "Морского старта", в котором объединились для коммерческих стартов США, Россия, Украина и Норвегия. Первые пуски с морского космодрома прошли успешно, и весь мир наблюдал, как красиво стартует "Зенит".

– Говорят, что Уткин попросил, чтобы, именно Титов возглавил комиссию?

- Я очень мало знал Уткина, так как он занимался до этого боевыми машинами. Но я был председателем Комиссии по «Целине». Это большой спутник радиотехнической разведки. У нас с Генеральным конструктором сложились достаточно сложные отношения. «Целина-2» должна была стартовать на «Зените». Но изготовление носителя задерживалось. А спутник очень нужен для обороны. Тогда я, согласовав с Генштабом, прошу выделить другой носитель, и мы отправляем «Целину» на «Пятисотке», а не на «Зените». Конечно, в КБ «Южное» все сразу же завертелось – срыв задания Министерства обороны, конечно же, дело серьезное. Я подумал, что академик Уткин на меня в обиде… Но Владимир Федорович прекрасно понял, что я выполнял свой долг: армии нужен был разведывательный спутник, а отношения между разными КБ и заводами меня не очень волновали. Академик Уткин предложил меня в председатели Госкомиссии по «Зениту», хотя я и не был ракетчиком. Но он пообещал помощь, и я согласился. Наша совместная работа была не только очень интересной и важной, но и удивительно творческой.

– У меня такое впечатление, что и в военной области за последние десять лет ничего нового не появилось?

– К сожалению, это так. Да и в пилотируемой космонавтике мы не можем похвалиться чем-то новым. По-прежнему летает "Союз-Т". И по этому кораблю я был председателем Комиссии! Мне кажется, что работа с ним была очень давно – ведь столько лет прошло! И создается такое впечатление, что работы "застыли"…

– Кстати, а почему появилась буква "Т" ?

- «Транспортный», мол, новая модификация пилотируемого корабля. Так и было. Правда, шутники назвали «Союз-Т» -"Союзом – Титова". Признаюсь, мне было приятно, так как немало сил, нервов и времени отдано этому кораблю…

– Что же произошло в 91-м?

- Я написал рапорт об увольнении из армии. «Перестройку» я не понимал и не принимал. Устал от постоянной и бессмысленной борьбы. Да и «маршальский жезл» вдруг засветил – а я ведь маме обещал, что стану маршалом! Мне предложили стать начальником Академии имени Можайского, и Ленинград мне нравился. Но жена вдруг взбунтовалась: «Нет, не поезду. Дети в Москве, а мы уезжаем. Нет, не хочу…» Это было для меня неожиданно, я решил остановиться, осмотреться – нельзя же постоянно лететь по жизни…

– А рапорт министр подписал сразу?

– Он меня вызвал. Это было 15 июля. И я ему честно объяснил, что ничего интересного по работе не предвидится, перспектив нет, а условия работы ужасные: надо по фондам 18 миллионов рублей на капитальный ремонт Байконура, а мне дают четыре… Что я делать буду? Как людям смотреть в глаза… Он в ответ: "Как же я тебя уволить могу: генерал-полковнику нужно служить до 60 лет, а тебе 56". И я ему честно говорю: "болячка" за мной, достану медицинскую справку о том, что могу уйти из армии по состоянию здоровья… Он заверил меня, что возражать не будет, но попросил подождать до октября… Только позже я понял, что имел в виду Язов – наш разговор был 15 июля, августовские события были впереди…

– А следующий министр вызывал?

– Нет, Шапошников просто подписал мой рапорт, и я стал гражданским человеком.

– Потом судьба занесла в Госдуму?

– Это случилось в 1995 году. Поначалу я получил возможность отдохнуть, почитать книги, побыть дома. Потом поработал в Комитете по конверсии. Мне предложили избираться в Думу вместо погибшего депутата. Попробовал. Увидел, что люди мне доверяют, надеются, что я смогу им помочь. Честно говоря, сначала обстановка мне очень не понравилась, и в 96-м году я не хотел избираться. Но стало стыдно перед избирателями, из 14 человек они выбрали меня, а я будто бы их предаю… Постепенно втянулся в эту работу. Поверьте, она необычайно трудная. Но интересная!

– Есть моральное удовлетворение от работы депутата?

– Большее удовлетворение у меня вызывает не то, что сделано, а то, что мы не позволили сделать! Этот состав Думы мне нравится больше, чем предыдущий. Я не хочу ничего сказать плохого: те были первыми, но сейчас более опытные люди. Удалось предотвратить куплю-продажу земли, затормозили шальную приватизацию и разворовывание страны, вышли на импичмент президента…То, что не набрали необходимого количества голосов, особого значения не имеет: главное, показали, насколько народ не приемлет такую власть… Так что удовлетворение от работы в Государственной Думе состоит в том, что в такой ситуации хоть что-то можно сделать!

– А космонавтика остается лишь воспоминанием?

– Когда я принимал решение учиться в Академии Генштаба, то понимал: с летной работой покончено. Была лишь крошечная надежда, что вернусь в авиацию, но отдавал себе отчет -шансы ничтожны. И тогда я поставил "точку". С тех пор я никогда за штурвал не садился, хотя меня часто приглашали в пилотскую кабину, и на посадках я там сидел… Единственный раз я сделал исключение: полетал с Анатолием Качуром на СУ-27, когда мне исполнилось 60 лет. Но это было нужно для самоутверждения, мол, еще могу… И выполнил несколько фигур, и вынес перегрузку в 6 с половиной единиц – в общем, нормально!

Часть третья

ДЬЯВОЛ В КРОВИ

Это рассказ о том, как медики России с помощью своих зарубежных коллег спасают наших детей от самой страшной болезниXXвека – рака крови.

Светлой памяти Раисы Максимовны Горбачевой, без участия которой многие описываемые мной события не состоялись бы, посвящаю…

"Медики пробивают туннели между смертью и жизнью…" Эта фраза родилась при весьма необычных обстоятельствах и, в общем-то, не имела прямого отношения к медикам, она, скорее, относилась к шахтерам, но им сказать ее было неудобно. А потому я произнес ее вслух, когда в туннеле появилась, совсем, впрочем, нежданно, бригада врачей. Они заставили шахтеров и нас, журналистов, тут же сдать свою кровь – приказ уже неукоснительно выполнялся: ведь в то время на Чернобыльской АЭС после месяца неразберихи и анархии стал наводиться хоть какой-то порядок, в том числе и по медицинскому контролю.

Это было в конце 86-го под реактором 4-го блока, куда уже по туннелю прорвались шахтеры… Много лет спустя те, кто не был в Чернобыле, начнут рассуждать: мол, не нужно было проходить под реактор, мол, это перестраховка, но в мае 86-го все представлялось иначе. В частности, существовала опасность, что аварийный реактор пойдет вниз, и требовалось срочно укрепить плиту, которая держала его. И, жертвуя своим здоровьем, шахтеры прорвались под реактор… Тут-то и настигли их врачи.

Фраза о туннеле и о жизни, и смерти в газетный репортаж тогда не попала – редактору она показалась слишком уж "громкой", а зачем же тревожить читателей? Естественно, другие образы пришли в голову, а об этом позабылось…

И вдруг сейчас, спустя много лет, образ о "туннеле" вновь возник. Странно, не правда ли? Нет, не странно. Медики и сегодня пробивают туннели. Открыто Отделение трансплантации костного мозга в НИИ детской гематологии России. Это 12 стерильных боксов, самое современное оборудование, в общем, отделение, равных которому нет в России, – именно здесь медики смогут спасать наших ребятишек, страдающих врожденными заболеваниями крови и иммунной системы и самыми тяжелыми формами лейкозов. Раньше тяжелобольным помогали лишь в исключительных случаях, а теперь обреченные дети смогут жить! Разве это не туннель между жизнью и смертью?!

На церемонию открытия прибыли общественные деятели и медики не только России, но и многих стран мира. И это естественно, потому что только благодаря международному сотрудничеству удалось создать в Москве современную клинику, в которой можно лечить детей, в частности, и тех, что попали под удар Чернобыля.

Мне многое довелось повидать на своем веку. Однако столь широкого бескорыстного и эффективного сотрудничества ученых, бизнесменов, общественных и государственных деятелей стран, пожалуй, припомнить трудно. Судьба наших детей не оставила равнодушными никого, а потому эти записи – прежде всего микропортреты тех, кто воспринял боль детей России как собственную. Что могут журналисты? Главное: честно рассказать о том, чему они были свидетелями. Я постарался это сделать. Не судите меня строго за недомолвки или даже неточности, но поверьте: я старался быть искренним, потому что боль детей отдается в душе.

БОЛЬ НАШИХ ДЕТЕЙ

Начнем с эмблемы проекта. Не было конкурсов, как это обычно бывает, не существовало строгого жюри, но, тем не менее, цепочка журавлей (один из них отстал!) была принята всеми, кто имеет отношение к НИИ детской гематологии России.

Эти "журавли" летят на фронтоне санатория "Русское поле", что находится неподалеку от Москвы. Часть этого в недалеком прошлом элитного санатория, где отдыхали высокопоставленные чиновники ЦК КПСС и правительства, теперь отдана тем, кто пострадал во время Чернобыльской катастрофы, и детям, которые прошли курс лечения в клинике "профессора Румянцева" как неофициально называют НИИ детской гематологии России.

Именно здесь, в "Русском поле", мы и познакомились с профессором Александром Григорьевичем Румянцевым. Разговор был долгим и обстоятельным.

– Александр Григорьевич, после Чернобыля мы вдруг узнали о бессилии нашей медицины, имеется в виду лечение лейкозов и других заболеваний крови. В одночасье выяснилось, что эти болезни умеют лечить на Западе, а у нас нет. Как это могло произойти? Ведь даже в самые трудные годы похолодания между СССР и Западом, как известно, наши медики выезжали за границу, участвовали во всевозможных конгрессах и конференциях. И мы об этом читали, радовались, что «медицинская нить» не ворвалась. А потом узнаем: наша медицина, в частности, детская гематология, отстала на два десятка лет! Вы были близки, так сказать, к «верхним эшелонам медицинской власти», поэтому объясните, почему такое случилось?

- Звание «профессор» или «доктор наук» вовсе не означает причастности, как вы говорите, к «верхним эшелонам власти». По крайней мере для меня и моих ближайших друзей и соратников. А почему такое произошло, попробую объяснить. Конечно, контакты были, но они носили официальный характер. Возьмем, к примеру, съезд педиатров. Кто туда ездил? Обязательно один из работников Минздрава, один директор головного института, администратор, и обязательно третий человек, который наблюдал за первыми двумя. Был такой случай, почти анекдотический. Появился у нас аспирант из Колумбии, приехал учиться. Я дал ему тему по новорожденным. Он посидел в библиотеке, посмотрел весь спектр исследований, сделал работу в той области, которой мы практически не занимались. И решил съездить в Европу, к тому специалисту, который занимался такой же проблемой. Им оказался испанец, именно он считался «светилом» по патологии новорожденных – детей первого месяца жизни. Колумбиец приехал к испанцу, прорвался к нему. Медицинский светило, как всегда, был очень занят, но когда он узнал, что аспирант из Советского Союза, страшно удивился. Он тут же позвал колумбийца, и первый вопрос у него был: «а что, в Советском Союзе есть педиатры»? Оказывается, в течение тридцати лет на все конгрессы и конференции по педиатрии ездил от нас один и тот же человек, а потому у западных коллег и сложилось представление, что других просто нет… Обычно в таких международных встречах участвуют профессионалы, и они видели, что приезжает чиновник, который ничего не понимает.

Есть и другая сторона проблемы. По глубокой национальной русской уверенности мы считали, что у нас все самое лучшее, передовое, и учиться нам нечему и не у кого. А потому выработалось абсолютное неумение кооперироваться с коллегами, работать с ними вместе. Никто ни с кем не сотрудничал! Водку пили и тосты произносили, но вместе не работали. Да, общались, обнимались, говорили хорошие слова, но не более того… Чтобы взять результаты, полученные там и здесь, обсудить их, подумать, как идти дальше, – такого не было. А ведь это главное в науке, и в медицине, в частности. Этот этап на Западе пройден давно, люди привыкли к кооперации исследований, они верят друг другу, и поэтому там был творческий рост. А у нас все зависело от личности. Приезжаешь, к примеру, в Белоруссию. Спрашиваешь, как вы лечите больного лейкемией? Отвечают, мы лечим по "Тяпкину-Ляпкину". Кто такой? "Как, вы не знаете нашего крупного отечественного ученого!" И потом выясняется, что он такой и сякой, в общем – он все! А на самом деле никто его не знает, о методике его и не слышали. Те работы, что печатались здесь, за рубеж не попадали, сами исследователи не выезжали. А там оценивают именно по тому, как он работает в научном мире. Хороший специалист имеет 15 публикаций в год. У нас они есть, но никто их там не читает, и потому у Запада было к нам отношение примерно такое же, как у нас к Эфиопии. Рассказать, какое там здравоохранение?

– Наверное, это не очень интересно…

– И на Западе к нам было примерно такое же отношение. Причем это касается любого вопроса здравоохранения… Десять лет я был главным детским гематологом России, а на момент распада СССР занимал должность главного гематолога Советского Союза. Но первый раз попал на профессиональную встречу за границей только в 89-м году. До этого я никогда не был на подобных конференциях. Нет, на Запад выезжал, но так сказать, "по культурной линии", однако по профессиональным вещам – никогда.

– У нас, обывателей, сложилось представление, что самая трудная профессия среди медиков – хирург. Я понимаю, что вы не можете с этим согласиться, но, тем не менее, прошу вас попытаться определить место гематолога в медицинской иерархии. Конечно, это чисто условно. Или вы считаете, что труднее вашей профессии нет?

- Условно можно разделить нас на две профессиональные группы: хирурги разных специальностей, терапевты. Профессия хирурга отождествляется с подвигом, с работой в экстремальной ситуации. Действительно, эта специальность требует большого физического напряжения, кроме того, умения в сложной ситуации, подчас возникающей неожиданно, правильно принять решение и так далее. Но, тем не менее, в хирургии очень много серых людей, и не случайно в вузе во время отбора это видно отчетливо. Прежде всего половой признак – мальчики идут в хирурги. И к сожалению, есть и другая особенность – это не лучшие ученики, с точки зрения подготовки, потому что для хирургии… большое значение имеет техника руки, а творческий потенциал как бы находится в тени. Те же люди, которые не связаны с хирургией, – то, что называется «терапия», просто обязаны быть высокоинтеллектуальными специалистами. Для них очень важна общая терапевтическая позиция, и она зависит прежде всего от врожденного чувства врача. Они своеобразные экстрасенсы, они ощущают пациента. Как хотите, но такой талант чрезвычайно редок. Пожалуй, в нашей бригаде лишь один человек – он, кстати, очень молод – обладает этим качеством. Он подходит к больному и ощупывает его в целом. Такое чувство воспитать нельзя: оно дар Божий. В общем лишь он один может сказать: «Я вижу больного насквозь!..»

Что касается другого класса врачей терапевтов – имейте в виду, я говорю о хороших врачах! – то они идут от так называемой "идеи", то есть у них в голове находится компьютерная машина, построенная на особых элементах знания. Они не ощущают больного, но их "компьютер" анализирует данные и делает соответствующие выводы.

Из первого типа врачей никогда не получаются ученые. Они могут сделать карьеру, добиваться выдающихся результатов в лечении, но обучить других своему искусству врачевания они не могут. Невозможно повторить их опыт, и передать его нельзя. Повторяю, это очень редкий дар! И лично у меня, относящегося ко второй группе, их умение просто вызывает зависть.

В терапии, не в хирургии, есть особая специальность. Это гематология – отрасль знаний, которая контролирует среду, связывающую все органы человека в единую систему. Эта специальность требует особых знаний. На Западе после окончания университета врачом-онкологом и врачом-гематологом можно стать лишь через 6-8 лет специальной подготовки. Кроме того: гематология более или менее поддается математике, науке, в то время как медицина – это все-таки искусство.

– Это потому, что вы можете работать с клеткой?

- Именно. К примеру, лейкемия. В силу того, что опухоль движется по крови, она может контролироваться в любую секунду. Вы можете проследить за ней, оценить, как действуют лекарства, заметить ее изменения – а это значит, что можно построить модель. И действительно, лейкемия как модель стала главным инструментом познания рака. Практически все виды опухолей исследуются на этой модели. На лейкемии мышей, кошек, собак, коров и так далее. И наконец, лейкемия человека, и прежде всего ребенка, потому что у него это основная форма опухолей. Так что гематолог – человек предопределенный, вступив в эту область медицины, он никогда из нее не уходит – по крайней мере, я не знаю таких.

– Вы можете проиллюстрировать этот тезис своим примером?

– На пятом курсе совершенно случайно попал в группу к профессору Махоновой. Впоследствии крупный терапевт, известный гематолог, она в те годы была просто преподавателем. Она принадлежала к тем самым врачам с Божьим даром. Ну, к примеру, существует определенный порядок осмотра пациента: он раздевается до пояса, его врач ощупывает, осматривает и так далее – в общем, хорошо известная вам процедура. Она же никогда не просила пациента раздеться, она осматривала его очень быстро… Я ничего не мог понять! Хвостиком за ней ходил, присматривался, но повторить ее методику просто не мог!.. И ведь всегда ставила блестящий диагноз!.. Этому у нее научиться не мог, но она меня увлекла новой областью, где требуется анализ, расчет, моделирование ситуаций. Казалось бы, тут легче найти выход, но больные умирали… Будто стена безнадежности… И вот тут-то стало очевидно, что "на проходе" нельзя заниматься такими больными, да и материальных выгод никаких – ведь речь идет о неизлечимой болезни. Поэтому гематологи (убежден в этом!) – аномальные люди, они работают в своем ключе – ведь для них вопрос жизни и смерти является принципиальным. Грубо говоря, болезнь типа поноса или насморка гематолога не волнует. Надо мной жена смеется, потому что когда приходят ко мне с каким-то заболеванием, я же говорю – чепуха! Рано или поздно, но пройдет, прокатится… А иное дело, когда речь идет о смерти. Наша специальность относится к драматической медицине, поэтому в ней работают исключительно оптимистические и веселые люди…

– Вот уж не ожидал такого резюме!

– У нас нельзя быть мрачным человеком! Профессия требует оптимизма, да и условия работы тоже. В отделении гематологии смерть пациента – случай не исключительный. Каждая смерь – трагедия. У нас она отзывается особенно больно: ведь наши больные связаны с врачом многими годами жизни. Каждый пациент находится под наблюдением от трех до пяти лет, и ты становишься членом его семьи. Иногда эта связь больного и врача начинается в детстве. И если больной раком ребенок женится, потом у него крестины, то это "высший пилотаж" лечения. Естественно, во всех семейных торжествах самый почетный гость – гематолог.

И еще есть одна характерная особенность нашей области медицины. В ней за 20-25 лет произошли такие коренные изменения, в которые невозможно было поверить! Такого прогресса не было нигде, и это заслуга в первую очередь гематологов… К сожалению, об этом не очень хорошо известно. Остановите на улице любого врача и спросите: какова ситуация с лейкемией? В подавляющем большинстве случаев он недоуменно пожмет плечами, мол, не знаю, не интересуюсь. Он считает, что дети все погибают. Но мы-то знаем: все иначе! У наших пациентов есть уже внуки. Да, да, мы лечили когда-то ребенка, он вырос, у него появились дети, и у этих детей – свои дети…

– Но вы не только специалисты по крови?

- Именно так! Поскольку опухоли проникают в разные органы, мы вынуждены заниматься и смежными областями медицины. Это трудный хлеб. Приходится каждый раз творчески подходить к работе, и это доставляет большое удовольствие, так как застоя просто быть не может. Если ты работаешь нормально, то есть творчески, то ты постоянно в движении, в развитии. Но есть одна особенность. Если ты хочешь поймать свою «звезду», то тебе надо начинать рано, сразу же после окончания университета. Иначе тебя испортит система здравоохранения, она докажет, что ты можешь прожить спокойно и получать больше, если не пойдешь в гематологию. Надо сразу «заболеть» ею, тогда успех обязательно придет.

-Долгим оказался ответ на вопрос о профессии, но мне кажется, вы достаточно доказали, насколько уникальна и своеобразна профессия гематолога.

- Теперь становится понятным, почему мы сразу же со студенческой скамьи отбираем в свой институт ребят и почему так молоды наши врачи и исследователи. Каждый год из медицинского университета мы берем 20-25 человек. Этим ребятам сейчас по 23-24 года, и они работают с пациентами. Некоторые сразу уходят, и это нормально – не каждый может выдержать. Но те, кто остается, то уже навсегда.

– Вы удачно начали. А в дальнейшем? Каким вы видите завтра Центр детской гематологии в Москве? И чего вам не хватает, чтобы осуществлять задуманное?

– Не хватает очень многого, но я прекрасно понимаю, что нужно ставить достижимые цели. Реальные в нашей непростой жизни. И по возможности эффективные. И самое главное, что я понял в последнее время – а к этому выводу я шел долго! – нет проблем. И вот почему. У каждого человека в жизни приблизительно одинаковое количество хороших и плохих ситуаций, а он должен их разрешать. От человека зависит, какое решение он примет – правильное или нет. Когда я говорю – "нет проблем!" – для меня это значит, что надо действовать. Конечно, я мог бы долго рассказывать, что именно надо, чего нам хочется, но что из этого вытекает Да ничего по сути!.. Гораздо лучше действовать. У нас есть вполне конкретные планы. Они кажутся утопическими, но для других.

– Итак, что вы хотите и что делаете?

– Мы хотим и создаем независимый детский центр в области гематологии, онкологии и иммунологии. Эти области связаны между собой очень тонкими нитями, они друг без друга не существуют, взаимно обогащают. Но в реальной жизни они разбежались… Сейчас я уточню, что хочу сказать. 25 лет назад на Западе произошла революция в медицине, к сожалению, у нас в стране она прошла незамеченной. Там детская гематология и онкология были объединены, этого требовала логика специальности. Если в общей гематологии онкогематология занимает приблизительно двадцатую часть, то у детей ситуация иная – здесь уже половина. Спрашивается: зачем эту специальность разделять? Так у нас сложилось, что онкология оказалась в руках у хирургов, они играют у нас главную роль. На Западе хирургов оттеснили, так как у детей онкогематология, помните -половина всех заболеваний! – вообще не может излечиваться хирургическими методами. Еще 25 процентов опухолей тоже не во власти хирургов – тут на передний план выходит химиотерапия. Плюс к этому детская иммунология, в ней есть свои особенности. На мой взгляд, путь лечения и познания лежит именно в этом тройственном союзе: гематология, онкогематология и иммунология. Честно говоря, даже там, на Западе, еще до конца не понимают плодотворность такой идеи. Но заинтересованность огромная, и это мы чувствуем. Дело в том, что мы видим свою задачу не в повторении того, что уже сделано на Западе. Да, мы обязаны воспользоваться их достижениями, и они охотно с нами ими делятся, но только копировать – значит, отстать навсегда. Очень важно обнаружить пробелы в методиках, посмотреть, какие пути упущены, и наконец, вместе сделать шаг вперед. Именно поэтому мы стараемся вместе разрабатывать новые программы, активно в них участвовать, как равные партнеры. И могу без должной скромности сказать, нас теперь такими и воспринимают в разных школах Европы и Америки. Конечно, полностью избавиться от косых взглядов – мол, у вас тараканы в больницах, а вы в будущее – мы еще не смогли. Но уважительного отношения к себе все-таки добились. Об этом свидетельствует и проведение Европейской школы по детской гематологии в Москве. Раньше о таком и помыслить было нельзя, а теперь это реальность. Безусловно, прорывом к мировой гематологии во многом мы обязаны молодым нашим ученым и врачам, которые отбросили догмы и смело ринулись навстречу неизвестному. Их знания, их талант, наконец, их потрясающая работоспособность позволили поднять авторитет нашей науки. И, что важно, уже вместе с немцами -а они выдающиеся специалисты в нашей области! – мы подготовили новый эксперимент. Были невероятные сложности, до скандалов доходило, но безупречная честность немецких медиков сыграла свою роль. Когда они тщательно проверили все истории болезней – буквально с карандашом и с калькулятором – их руководитель, который в Берлине был просто агрессивен, сказал: "Снимаю шляпу, виноват, приношу свои извинения. Поддержу новую программу, и лишь об одном жалею, что не могу в ней принять участие". Это старый человек, 25 лет отдавший детской гематологии, спасший многие тысячи жизней детей, имеющий все мыслимые и немыслимые награды и звания… И вот он честно признался перед мальчишками, по сравнению с ним, в своей ошибке. Это мужество истинно великого ученого!

– Очевидно, именно честность и двигает науку?

- Конечно. Но должна существовать и своеобразная атмосфера.

– Творческая?

– Это неудачное определение… Точнее – должно быть брожение. Необходима новая закваска. Воспитание не на старых, а на новых традициях. На мой взгляд, когда мы начинали, удалось выработать идеальную тактику. Прежде всего изменение менталитета. От него зависит все! И мы всех молодых ребят, которые работали в институте, отправляли в зарубежные клиники. И медсестер тоже. Для этого потребовались огромные усилия, пришлось выпить и много водки – что поделаешь! – но все-таки удалось такое осуществить. И когда нас спрашивали о помощи, мы говорили: поучите наших ребят. Нужно, чтобы молодые увидели, как работают в западных клиниках, чтобы они сами поварились в этом соку, увидели, насколько тяжело достается хлеб на Западе. Находили спонсоров, искали деньги, но это неважно, главное: в течение двух лет по 2-3 человека находились в тех или иных центрах, где учились и работали.