Текст книги "Расследованием установлено…"

Автор книги: Владимир Уткин

Соавторы: Николай Волынский,Инна Слобожан,Георгий Молотков,Игорь Быховский,Виктор Васильев,Евгений Вистунов,Александр Данилов,Владислав Виноградов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Александр Данилов
Уроки справедливой доброты

В эти чрезвычайно важные в своей жизни минуты внешне он остался невозмутимым, каким был всегда: неторопливым в движениях, дидактическим в речи.

Он – Репин Валерий Тимофеевич, «полномочный распорядитель по Ленинграду» нелегального, субсидируемого из-за рубежа так называемого «фонда помощи политзаключенным в СССР и их семьям».

Но внутренне он не был и не мог быть невозмутимым.

Ибо в минуты, когда в квартиру неожиданно позвонили, а вслед за тем и быстро вошли пять человек – следователь органов государственной безопасности, два оперативных работника и двое понятых, мужчина и женщина, его охватил страх. Особенно после того, как сразу же за оглашением санкционированного прокурором постановления сотрудники КГБ в присутствии понятых принялись за работу, которая и на языке обвиняемых, и на языке обвинителей называется одинаково – обыск.

Каждый преступник допускает возможность такого внезапного вторжения в свой дом, в атмосферу своего бытия, в свою, наконец, жизнь. И прежде всего – виновный в особо опасном государственном преступлении. Допускает и по-своему готовится к нему – морально и практически. Но одно дело – допускать подобную возможность, исподволь, вроде бы вполне осознавая для себя все ее последствия, и совсем другое – реально убедиться, что она и впрямь неотвратима.

Вошедшие от имени закона в его жилье чужие люди спокойно и без суеты осматривали тумбочку, открывали дверцы шкафа, аккуратно извлекая на свет божий уложенные в нем вещи, выдвигали мебельные ящички, обследовали книжные полки, передвигали и переставляли с места на место различные предметы домашнего обихода, обмениваясь лаконичными репликами, занося в протокол все привлекшие их внимание находки – от изданной на Западе антисоветской и клеветнической литературы до подозрительных записей, пометок и обнаруженных значительных сумм денег. У него, хоть он и старался держать себя в руках, при ответах на обращенные к нему по ходу обыска вопросы предательски подрагивал голос, напоминая о недуге прошлых лет – мучившем с детства и до отроческой поры заикании, а сам он никак не мог преодолеть страх и охватившую его ненависть к этим незнакомым ему людям.

Вот почему он несколько раз все-таки не сдерживался и грубил тем, кто деликатно, но настойчиво продолжал свою такую нешумную, но такую ошеломительную для него работу.

Однако при этом он не получал разрядки, и отчаяние еще сильней охватывало его, потому что те, кому он адресовал свои выпады, свою обнаруживающуюся враждебность, неизменно противопоставляли в ответ корректность и даже как бы молчаливо порицали его за столь очевидное некрепкодушие.

Переворачиваю последний лист только что прочитанной справки. А вот еще один документ, который не может оставить равнодушным.

В нем коротко сообщается, что с учетом изъятых в результате обыска предметов и документов сотрудники органов госбезопасности, проводившие обыск, приняли решение о задержании Репина и препроводили его в следственный отдел Управления КГБ для допроса. В управлении в тот же день ему было объявлено и второе постановление – уже об аресте.

Стало быть, вскоре из кабинета следственного отдела его перевели в камеру следственного изолятора…

Отпечатанный на машинке, этот документ, как и все остальные в подборке, исполнен лаконичным, суховатым и лишенным эмоций, но зато предельно точным и в каждом слове исключающим возможность двойного толкования юридическим языком. Но не надо обладать каким-то особым воображением, чтобы представить себе сокрушительный перепад в состоянии человека, для которого разом переменилось все.

Простейшая логика подсказывает, что человек в таком положении должен начать искать выход, обязательно должен доискиваться до истины, а не до своих представлений о ней.

Раскрываю первый том уголовного дела, вчитываюсь в документы и испытываю, причем по мере чтения все сильней, одно и то же чувство – недоумение.

Вот некоторые протоколы допросов пятилетней давности, которые привожу дословно.

17 декабря 1981 года.

– Признаете ли вы себя виновным по существу предъявленного вам обвинения?

– Виновным в предъявленном мне обвинении я себя не признаю и никаких показаний по его существу давать не желаю.

21 января 1982 года.

– Что вы можете пояснить по поводу предметов и документов, изъятых 8 декабря 1981 года при производстве обыска по месту вашего жительства?

– Я отказываюсь отвечать на этот вопрос, не желаю объяснять мотивы своего отказа.

5 февраля 1982 года.

– Получали ли вы от… (следует конкретная фамилия) рукописные материалы, затрагивающие различные вопросы экономики и политики?

– Я отказываюсь отвечать на этот вопрос, не хочу объяснять мотивы отказа. Подписывать протокол не буду.

10 февраля 1982 года.

– Подписывали ли вы какие-либо письма-протесты, заявления в защиту лиц, привлеченных к уголовной ответственности?

– Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

– Оказывали ли вы материальную помощь людям, привлеченным к уголовной ответственности, и членам их семей?

– Я отказываюсь отвечать на данный вопрос.

– Свидетели заявляют, что вы являетесь распорядителем так называемого общественного фонда помощи политическим заключенным и их семьям в Ленинграде. Что вы на это скажете?

– Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

3 марта 1982 года.

– По каким причинам вы отказываетесь давать показания?

– Мой отказ от дачи показаний обусловлен морально-этическими причинами.

Нет, не морально-этические причины движут сейчас им, а совсем другое – ненависть, враждебность, неверие в объективность следствия, в непредвзятость следователя.

И еще одно: верование в собственную жертвенную правоту.

Вот какие чувства стискивают сейчас ум того, кто обвиняется в преступлении против государства, против своей Родины.

А что в таком случае должен испытывать следователь, глядя в напряженно-враждебные глаза сидящего напротив человека?

Не должен ли он платить ему той же монетой?

Невольно отвлекаюсь от чтения и задумываюсь: как же так вышло, что вот сижу сейчас и размышляю над судьбой человека, которого живьем в глаза-то никогда не видел и наверняка не увижу?

Месяца два назад под вечер зазвонил внутренний телефон.

Помнится, не ожидая никаких звонков, я с любопытством снял трубку:

– Данилов слушает.

В ответ – громкий, усиленный чуткой мембраной голос:

– Здравствуй! Не очень занят? Есть необходимость поговорить. Не откладывая.

Гм! Начальник следственного отдела. Интересно, зачем я ему в конце рабочего дня?

– Добрый вечер, Василий Николаевич. Хорошо, сейчас буду.

Встретившись тогда с Василием Николаевичем, я получил необычное для себя поручение. Мне было предложено написать материал для документального сборника о работе ленинградских чекистов, готовящегося с помощью журналистов, литераторов города к семидесятилетию органов госбезопасности. Тема материала – участие органов КГБ в воспитательной функции нашего государства, деятельность, которую они проводят для предотвращения особо опасных государственных преступлений, устранения их вредных последствий для государства и общества. А в следственном отделе разговор состоялся потому, что все материалы сборника, по замыслу составителей, должны основываться главным образом на фактах, установленных в последние годы в ходе следствия по уголовным делам.

Неторопливо расхаживая передо мной по своему кабинету, Василий Николаевич – как всегда, прямой, строгий – говорил внушительно:

– Ты вникни хорошенько: предотвращение особо опасных государственных преступлений – главное в работе чекистов. И надо, чтобы самый широкий круг людей знал, что для нас важно не только изобличить и наказать преступника, а еще на ранней стадии сделать так, чтобы он не совершил Преступления. Чтобы не было вреда, ущерба государству. И чтобы человек был сохранен для семьи, для общества. Даже на тех, кто уже преступил грань закона, мы стараемся воздействовать мерами воспитательного характера. Разумеется, не подменяя при этом закон, не вступая в противоречие с законодательством.

В конце он сказал еще о том, что сориентироваться в сумме разрозненных материалов, конечно же, легче сотруднику управления, чем человеку со стороны. К тому же прямой и откровенный разговор с читателем есть не что иное, как гласность.

И я согласился.

В органах государственной безопасности я давно не новичок и считаюсь вроде состоявшимся сотрудником. Однако не перестаю диву даваться, что отважился на эту профессию.

Почему? Да потому, что она немыслима без активного, непримиримого сопротивления всему, в чем, собственно, и заключается предмет профессиональной деятельности.

Впрочем, может ли быть иначе при том, что сферой деятельности чекиста, контрразведчика, является, если сказать обобщенно, разбирательство с ненормальностями, с аномалиями – в людях, их поступках, в мотивах, двигавших ими, в явлениях, процессах, событиях. В поле зрения все время находится часть жизни, как бы помеченная знаком минус.

Но и это еще не все. Чекисты имеют дело не просто с преступниками, а преимущественно с теми из них, кто посягает на самые основы нашего государства. С идейными и моральными отщепенцами нашего общества, которые, противопоставляя свои личные устремления интересам социалистического общежития, сознательно действуют на руку классовому недругу.

Думаю, если учесть оба момента, вместе взятые, то можно понять, какой они порождают внутренний максимализм.

Максимализм в требовательности к себе и в самоотдаче на работе. В тяге (от его избытка) к мирским благам – к семье, к общению с родными, к духовному обогащению книгой, музыкой, картиной. И – от острой любви к этому всему, становящемуся при таком режиме дефицитными ценностями, – опять к нему самому, максимализму в работе.

…Уходя с работы в поздний час, задерживаюсь перед кабинетом на минуту, чтобы опечатать его и сдать на автоматическую охрану. Длинный, с расположенными по обеим сторонам дверями, коридор заполнен неярким голубоватым свечением люминесцентных ламп и охватывает все здание по периметру. Пока идешь по нему, успеваешь подумать о многом.

Вот миновал кабинет, к которому с давних пор особое отношение. С жаркого летнего дня 1971-го. Можно сказать, что с этого кабинета, как с уэллсовской двери в стене, произошло для меня вхождение в новый, совершенно тогда не известный мир. Только в уэллсовском рассказе из обыденной, прозаической действительности герой шагнул в поразивший его фантастический мир, а мне, напротив, из мира, рисовавшегося больше собственным воображением и надеждами, чем основанного на реальных представлениях, довелось сразу попасть в мир людей, соединенных кропотливейшей коллективной работой, при которой фантазия нужна только как версия, как прогноз, для того чтобы быть беспристрастно изученной, исследованной с позиций фактов, самым прозаическим образом разложенной «по полочкам» и получить наименование истины.

Хорошо помню тот первый разговор с одним из руководителей управления. Хорошо помню его глаза – внимательные и при этом подзадоривающие, доброжелательные одновременно. Такими глазами смотрят на зеленого юнца, старающегося напустить на себя этакий флер самоуверенности, смотрят, чтобы не сбить его старание выглядеть уверенным не по годам. Они словно говорили: «Давай петушись! Не взыщется за это, а работе нужны энергичные и бодрые. Бодрость духа – прежде всего! А мы присмотримся, где лучше сгодишься ты».

Он спросил, обращаясь ко мне, молодому, зачисленному в кадры сотруднику: какие у меня личные планы наряду, так сказать, теперь уже и со служебной деятельностью?

– Творчество! Хочу не только усваивать сделанное другими, но и делать сам. Я филолог. Намерен в своем образовании совершенствоваться дальше. Иначе какой был смысл в предыдущих усилиях?

Из-за широкого, с шоколадным отливом, полированного стола, на котором не было ни одной бумажки, он посмотрел на меня долгим взглядом и слегка покачал головой:

– Чекистом надо или быть, или не быть. Все, что на пользу работе, – хорошо. Прочее надо отметать. Рабочий день у нас не нормирован, а вам еще многое придется ломать в себе, потом взращивать. Кропотливо и не всегда безболезненно. Понадобится переосмыслить многое. Силы нужны для работы.

– У меня хватит сил!

– Чекист – не только профессия. Чекист – это человек в профессии, ему раздваиваться нельзя. Чекист нужен делу весь, целиком. На планы ваши времени не будет, и надо расстаться с мыслями о них.

Я подумал: сказано – так, для проформы, на всякий случай, чтобы мысли, внимание новичка сосредоточились на главном – на работе, которая ждет, на будущей профессии. Тем более что и сказано было без оговорок – обнаженно и просто.

Только потом, гораздо позже, осознал, что нет, не играл тогда со мной в подчеркнутую серьезность напутствовавший меня руководитель, а именно серьезно, со всей полнотой возложенной на него ответственности предупреждал неопытного еще человека о той доле общей ноши, которую ему теперь тоже придется нести. Доброжелательно щурясь, смотрел он на петушащегося от избытка наполеонства новичка и сквозь прищур этот видел его, наверное, уже таким, каким ему рано или поздно, но обязательно надлежит быть.

Что еще запало тогда в память? Пожалуй, косые солнечные лучи за окном, в которых кисеей зависла легкая июньская пыль над перегруженным транспортом Литейным, и контрастная шуму, грохоту улицы, остающемуся по ту сторону толстых оконных стекол, размеренная кабинетная тишина, в которой с молчаливой ритмичностью раскачивался золоченый маятник больших напольных часов.

Мог ли знать тогда молодой человек, новоиспеченный сотрудник, с которым вели напутственную беседу, что часы эти уже отсчитывают для него качественно новое время? Нет, конечно же. Ибо все узнается в свой срок.

Потом я не раз задумывался над тем, почему именно с такой категоричностью, с такой безоговорочной жесткостью, не прибегнув даже к мнимой дипломатии, говорил тогда со мной тот человек. И не находил ответа.

А недавно мне все стало ясно. Я узнал про него то, чего не знал раньше. Как бы заглянул в его изначальность.

В шестнадцать с небольшим был он участником обороны Ленинграда. И не просто подростком, вставшим наравне со взрослыми на рабочее место в блокированном фашистами городе, а мастером производственного обучения в ремесленном училище. Наставником таких, как он сам. Он боролся с фашистами не по-детски: взрослые доверили ему подготовку кадров для трудового фронта сражающегося города.

Логикой борьбы вычерчена из этой точки биографии вся его последующая жизнь: комсорг ЦК ВЛКСМ на одном из легендарнейших предприятий Ленинграда, затем – профессиональный партийный работник, потом – чекист… Жизнь по шкале ценностей, обязывающих везде и всегда говорить правду и действовать только согласно ей.

Он и мне тогда просто-напросто сказал правду, а я ее не сумел понять.

…Спускаюсь вниз, где в вестибюле висит памятная доска с надписью: «Здание полномочного представительства ОГПУ в ЛВО сооружено по инициативе С. М. Кирова. Здание заложено 15.IX.1931 г., окончено строительством 7.XI. 1932 г.»

Предъявив дежурным на вахте удостоверение, выхожу на улицу и под зеленый сигнал светофора быстро пересекаю Литейный. Вот и остановка. Прежде чем сесть в подъезжающий троллейбус, по привычке оглядываюсь на здание.

Высокое, безукоризненно чистое в своих строгих геометрических очертаниях, застекленное по боковым широким граням во всю вертикаль, оно похоже на кристалл. Не потому ли, глядя на него, всегда вспоминаю слова Дзержинского о том, что чекист «должен быть чище и честнее любого», «должен быть, как кристалл, прозрачным»?

По вечерам, когда схлынут дневные дела и заботы, здание Управления КГБ пустеет. На рабочих местах остаются лишь те, кому в эти сутки нельзя не хлопотать, да дежурные службы. Затихают торопливые шаги на лестничных переходах. Умолкают телефонные звонки за дверями кабинетов. Одно за другим гаснут на темнеющем фасаде окна, все более сливая с уличным сумраком пепельно-бежевую кубическую громаду.

И тогда на одном из этажей здания в полусумрачном пространстве коридора вспыхивают лучи подсветки. В их приглушенном сиянии еще более рельефно и выразительно, чем днем, обрисовывается на фоне обращенного во двор окна высокая, кованная из металла эмблема – щит и меч. Символ миролюбивой стойкости и мужества. Символ силы. Символ бдительной доброты.

Кажется, что в этих жестких и одновременно стремящихся к овалу линиях, в этих очертаниях монолитного единства живет, как вздох запечатленной Истории, заповедное: «Если кто с мечом к нам придет…»

Но не только давнее предостережение сокрыто в эмблеме. Она вся – надежность. И тысячу раз прав был тот, кто, выносив в сердце книгу о надежности и самоотверженности людей в нечеловеческих, казалось бы, испытаниях, назвал ее просто и ясно: «Щит и меч».

Величаво и торжественно покоится прямой меч на овальном щите. А напротив, по другую сторону коридора, золотыми буквами занесены на мраморную мемориальную доску имена тех, кто, храня верность долгу, геройски погиб на боевом посту.

Вечная память им, поднимавшим меч, готовый всегда остановиться.

Ибо повинную голову этот меч не сечет.

Перечитываю фрагмент из публичного заявления Репина:

«Неопровержимость доказательств и беседы со следователем, который проявлял тактичность и терпение, со всей убедительностью показали мою неприглядную роль в политических махинациях, проводимых разного рода антисоветчиками из числа моих знакомых, убедили меня, как глубоко я ошибался и какой вред своей деятельностью нанес нашей стране, нашему народу».

Прочитав этот текст, в комментариях, как говорится, не нуждающийся, но пояснения к которому все-таки хочется услышать, поднимаю глаза на моего собеседника.

У старшего следователя по особо важным делам Жерлицына негромкий голос. Он говорит неторопливо, делая время от времени небольшие паузы между фразами: сказывается профессиональная привычка тщательно взвешивать каждое слово, перед тем как произнести вслух.

Разговаривая с ним, невольно подстраиваешься под его манеру вести беседу.

– Валерий Николаевич, вам, пожалуй, больше других следователей довелось непосредственно работать с Репиным. Теперь, когда вся работа уже позади, можно, наверно, вполне определенно сказать, в чем была главная трудность. В чем же?

Он задумывается на две-три секунды, не более.

– Их было несколько. Во-первых, трудность состояла в том, чтобы в полном объеме вскрыть всю его преступную деятельность. Вскрыть и устранить вредные последствия для государства. А они могли быть весьма серьезными, ведь он совершил преступление, связанное не только с антисоветской агитацией и пропагандой, но и предусмотренное статьей шестьдесят четвертой Уголовного кодекса РСФСР. Это – измена Родине в форме оказания иностранному государству помощи в проведении враждебной деятельности против Советского Союза. Понадобился труд очень многих людей, чтобы, как я уже сказал, в полном объеме выявить проводившуюся им враждебную деятельность и принять затем необходимые предупредительно-профилактические меры для нейтрализации отрицательных последствий.

– А вторая трудность?

– Вторая трудность, как ни странно, возникла практически после того, как успешно преодолели первую. Дело в том, что в процессе следствия стало совершенно очевидно, что Репин – только исполнитель. А инспираторы, увы, оказались вне прямой досягаемости – за рубежом. Именно с Запада направлялась и всячески стимулировалась деятельность Репина как «фондовика». Поэтому встала задача изобличить инспираторов и при этом показать всю неприглядность и самого так называемого «фонда помощи политзаключенным в СССР и их семьям». Ведь на Западе его называют еще и «русским общественным фондом», хотя в действительности никакой он не общественный, а создан спецслужбами США, и именно ими используется в антисоветских целях.

Тонкость состоит в том, что еще в 1933 году при установлении дипломатических отношений с нашей страной США дали обязательство не субсидировать и не поддерживать какие-либо организации и группы, ставящие своей целью свержение или подготовку к свержению правительства СССР. Вот откуда взялась и эта вывеска – «общественный фонд». Надо было сорвать ее и показать истинное лицо тех, кто под ней скрывался. Как вы знаете, это было сделано достаточно убедительно. В течение 1983 года по результатам следствия Ленинградское телевидение выпустило в эфир серию передач. В них использовались видеозапись выступления Репина с чистосердечным заявлением и другие материалы, в которых раскрывалась подрывная деятельность «фонда» и инспираторская роль ЦРУ США.

– А что, на ваш взгляд, явилось самым трудным во всей этой работе, если посмотреть прежде всего с точки зрения нравственной?

– Самым трудным было отстоять Репина от… самого себя. Следствие доказало, что обвиняемый не только виновен, но к тому же еще и жертва. Запропагандированная и запрограммированная зарубежными антисоветчиками жертва. Мы довольно скоро разобрались, что перед нами не идеолог, не вдохновитель враждебной деятельности, а функционер, запрограммированный на практическую борьбу, который выполнял возложенную на него задачу – концентрировать вокруг «фонда» негативно настроенных лиц и работать с ними.

– Ну а каковы ваши личные впечатления от работы с ним? Особенно на первом этапе следствия, когда со стороны арестованного к следователю были только отрицательные чувства?

Первая реакция собеседника – жест рукой, каким отмахиваются: мол, не напоминай! Потом поясняет:

– Досталось, конечно. К каждому допросу готовился, как к экзамену. Хотелось достучаться к человеку. Иногда, не поверите, по ночам не родственники снились, а тот, кого завтра опять на допрос вызывать. Потом уже потепление наступило… Но легче все равно не стало.

– Я знакомился с протоколами допросов. Те, что были в первые месяцы, оставляют тяжелое впечатление. Что помогло вам преодолеть предубежденность того, с кем пришлось иметь дело?

Следователь Жерлицын непроизвольно пожимает плечами.

– Во-первых, долг, конечно. А во-вторых… – Он делает паузу, и на его нахмуренное лицо набегает тень смущения, какой-то внутренней неловкости. – Во-вторых, знаете ли, разное. Порой – самое неожиданное. Всего теперь даже не упомнишь… Дочку его, к примеру, было жалко. Она родилась перед самым его арестом. А у меня почти как раз в то же время – сын. Да и по возрасту я немногим-то старше… Бывало, когда уж сил, кажется, не хватает на все его упрямство, вдруг сообразишь, что на душе у него, о ком тоскует, переживает за кого, и зло вроде пропадает. Жалость, сочувствие – это можно как угодно называть. И оценивать со стороны – тоже как угодно. Но вот когда сам-то ты закончил работу и домой спешишь – жене помочь, ребятенка на руках подержать, а арестованного, у которого, в общем-то, такая же ситуация, после допроса назад в камеру уводят, знаете ли, есть в этом, мягко говоря, некий контраст…

– Какое наказание могло бы ожидать его, если бы к нему не было проявлено снисхождения?

– Не менее десяти лет лишения свободы.

– А приговор суда?

– Два года лишения свободы и три года ссылки. Причем полтора года, в течение которых продолжалось следствие, были зачтены в счет отбытия наказания… Объективности ради надо отметить, что Репин в конце концов сумел разобраться, где белое, а где черное, признал свою вину, раскаялся.

Слушая Жерлицына, я вспомнил о другом, не столь уж давнем разговоре.

Я сидел в кабинете с окнами на тихую улицу Каляева, а хозяин кабинета Александр Николаевич, по-моему, попросту отдыхая от того, что к нему пришли не по вопросу, требующему, как обычно, какого-то немедленного действия, охотно поддерживал завязавшуюся между нами беседу на предмет хотя и служебный, но этакого рассужденческого свойства.

Александр Николаевич – полковник, заместитель начальника одного из ведущих подразделений управления, почетный чекист. Ему за пятьдесят. За боевые заслуги и конкретные результаты в служебной деятельности удостоен правительственных наград. Руководить таким оперативным подразделением, каким руководит он, – это значит уметь, во-первых, самому принимать быстрые и в высшей степени ответственные решения, четко знать, как их лучше выполнить, и, во-вторых, неустанно добиваться подобного умения от своих подчиненных. Иными словами – это пост, на котором надо десятки раз подтверждать завоеванный авторитет. У него репутация человека, который, если уж взялся за дело (а он всегда берется за трудные, тяжелые дела), обязательно сделает его наилучшим образом. Без срывов, осечек. Его трудно застать в кабинете. Он всегда в гуще событий. Всегда там, где нужно взять на себя конкретную ответственность, оказать конкретную помощь.

Увидеть его вот так, сидящим нога на ногу рядом со столом с бумагами, а не за ним, да еще неторопливо попыхивающим синеватым сигаретным дымком, – случай весьма не частый. И само собой разумеется, что не воспользоваться им я просто не мог.

– Вот ты говоришь, что у чекиста сегодня должно быть прежде всего глубочайшее понимание происходящих перемен, осознанный импульс к процессу перестройки, – сказал он, выслушав мое рассуждение по этому поводу. – Согласен! Но новое мышление не есть нечто такое, что может или должно возникнуть из простого понимания целесообразности. Мол, время потребовало, а потому «давайте перейдем на новое». Это что – обзавестись новым календарем? Перевести часы на сколько-то делений вперед? Или вроде как заставить стрелки быстрее двигаться по циферблату?

Он помолчал, поточнее формулируя ответ на свой же собственный вопрос. Затем сказал:

– Здесь в начале и в основе всего – чувство. Чувство личной причастности ко всей той огромной работе, которая разворачивается в нашем обществе. Чувство ответственности за судьбу каждого человека, с которым нам приходится иметь дело… Я думаю, у нас для нового мышления есть хорошая база. Что для чекиста в работе главнее всего? Наверно, то, что ему нельзя ошибаться. Ни при каких обстоятельствах. У ошибки цена может быть слишком большая. Причем и в ту, и в другую сторону.

И Александр Николаевич рассказал мне об одном эпизоде.

Живет и здравствует сейчас в Ленинграде некто Игорь Борисович. У него интересная работа, жена, дочь, много друзей, знакомых. Шесть лет назад ему едва не довелось оказаться на скамье подсудимых. К счастью для него, все обошлось в конечном счете без привлечения к уголовной ответственности. Поэтому не будем называть его фамилию, бросать на него тень: живет человек, трудится, как все, – и хорошо.

А вот тогда Игоря Борисовича активно разыскивали сотрудники Ленинградского управления КГБ. Вернее, не его, а того неизвестного, кто зимой 1981 года подготовил и распространил в Ленинграде листовки с содержанием, направленным против существующего в нашей стране государственного и общественного строя. Мня себя, как потом выяснилось, принципиальным борцом, он действовал в то же время исподтишка, так сказать «анонимно», чтобы органы госбезопасности не могли его разыскать.

По фактической стороне дела налицо было совершение особо опасного государственного преступления со всеми вытекающими последствиями.

Если Игорь Борисович прочитает эти строчки, пусть не обижается, что о его поступке упоминают: сам виноват, ведь что было, то было. Но, возможно, и ему небезынтересно узнать, какой не запротоколированный нигде мотив существенно качнул чаши весов его судьбы в благую для него сторону.

К слову сказать, нашли Игоря Борисовича довольно быстро – месяца через полтора. Хотя в процессе поиска не скупились на эмоции и от души желали ему многого – типа «ни дна ни покрышки». Потому что разыскивать в многомиллионном городе затаившегося «анонима» – все равно что искать иголку в стоге сена. Даже хуже.

Однако выявили, установили. А установив, стали осторожно присматриваться: что за человек, откуда такая злоба? Он-то пока еще не догадывался, что его нашли и теперь как бы разглядывают.

Оказалось: инженер, человек по натуре энергичный, творческий, с кругом интересов, выходящих за пределы технической специальности. Собственным положением в институте, где работает, недоволен и, главное, отношением руководства к некоторым своим идеям, которые сам считает конструктивными. Озлобился и теперь винит всех и вся. Тем более что настроения, взгляды, в общем-то, и прежде были не на высоте. Да и житье-бытье с семьей в коммунальной квартире не способствовало улучшению жизненного тонуса.

В результате – сорвался на шаг, за которым ответ перед законом.

При взвешивании всех установленных обстоятельств возник вопрос: как быть? С одной стороны, Игорь Борисович совершил действия, подпадающие под определенную статью Уголовного кодекса, и подлежал суровому уголовному наказанию. С другой стороны, мотивы, двигавшие им, природа этих мотивов удерживали от принятия однозначного решения. Ведь первоначально-то ему хотелось принести общественную пользу.

– Решили посмотреть его еще повнимательней, – рассказывал тогда Александр Николаевич, – сделали некоторую выдержку во времени. И вот приходит ко мне как-то сотрудник. Возбужденный, взволнованный.

«Что? – спрашиваю. – Стряслось что-то непредвиденное? Нами допущен какой-то просчет?» – «Нет, – отвечает, – хуже!» – «Хуже, – говорю я ему, – некуда. Хуже, это когда нам с тобой приказ начнут зачитывать, что мы некомпетентные работники». А он опять свое: «Хуже!» Тут уж я прошу его докладывать толком. Тогда он и объясняет. Оказывается, дочку Игоря Борисовича, Олю, только что приняли в пионеры. А мы материалы наши готовили к передаче в следственный отдел. «И что же, – говорит мне сотрудник, – у ребенка такое событие в жизни – клятву на верность ленинским заветам дал человек, а мы его отца за враждебную деятельность привлечем к уголовной ответственности? Мы же сломаем девочке детство. Нельзя так!»– «Нельзя», – соглашаюсь я с ним.

– И что было дальше? – спросил я.

– А то, что и должно было быть. Еще раз взвесили все «за» и «против», доложили руководству. Ну и сошлись на том, что имеется и юридическая, и просто человеческая возможность все-таки принять в отношении Игоря Борисовича не уголовную, а воспитательную меру воздействия. При полном единодушии сошлись на том все: наши следователи, руководство управления, прокурор. А начальник управления похвалил даже. Сказал: молодцы, так держать!..

– А как с Игорем Борисовичем?

– А потом вызвали его и, как положено, объявили ему от имени органов госбезопасности официальное предостережение. Да и по душам поговорили. Не зря, оказалось. Понял, оценил. С жильем у него к тому времени вопрос уже решился. Работу нашел, какую хотел. Словом, понял и изменил свое поведение к лучшему.