Текст книги "Расследованием установлено…"

Автор книги: Владимир Уткин

Соавторы: Николай Волынский,Инна Слобожан,Георгий Молотков,Игорь Быховский,Виктор Васильев,Евгений Вистунов,Александр Данилов,Владислав Виноградов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– А по заявлению Труханова не докладываешь. Почти неделя прошла.

– По заявлению вы дали мне время подумать по дороге в общественном транспорте, не так ли?

– Так-так, – не очень-то охотно согласился Климов.

– А я всю эту неделю был так занят делом Раковского, что общественным транспортом пользоваться не мог, ездил на служебной машине.

– Хитер! Находчив! – Климов весело рассмеялся, и Линяшин понял, что последними следственными материалами по делу Раковского начальство довольно. То начальство, которое над Климовым…

Линяшин коротко доложил о своих соображениях по заявлению Труханова, выразил сомнение, что предстоящая встреча с ним что-либо добавит к уже известному.

– Тут, думаю, надо с другого конца глубоко копать, – подытожил он, но на всякий случай, выжидая, имя Сердобольского не произнес.

– И правильно думаешь! – Климов хитровато сощурил глаза, выдвинул ящик стола, достал несколько скрепленных машинописных страниц.

– По нашей просьбе кое-что о Сердобольском разузнать удалось. Хотя, конечно, ничего ясного нет. Все в тумане прошлого… Сердобольский Сергей Яковлевич, 1906 года рождения, Петербург… Дед по линии отца до революции был владельцем переплетной мастерской, потом – букинистического магазина. Умер в Ленинграде в 1932 году. Второй дед – по матери – долгие годы был хозяином антикварного магазина, судя по рекламным объявлениям в газетах, продавал и изделия фирмы Фаберже… В двадцатые годы, во времена нэпа, Сергей Яковлевич Сердобольский начинал свой трудовой путь в магазине деда, так сказать, на антикварном поприще…

Климов поднял глаза, усмехнулся, заметив, с каким интересом слушает его Линяшин.

– Потом дед разорился. Антикварные вещи настолько упали в цене, что и распродажа их, что называется, с молотка не спасла его, и он до конца дней своих работал в артели. А внук подался… Подожди, подожди, стал бухгалтером, товароведом, был на фронте в Великую Отечественную, сержант-артиллерист, имел ранения и награды. Последнее перед пенсией место работы – начальник отдела труда и зарплаты на заводе. Характеризуется вполне положительно. Честен, добросовестен, куча поощрений, выговоров не имел. Бездетен. Жена и две сестры умерли до 1980 года. С младшей сестрой, Елизаветой Яковлевной, жил в одной квартире. Точнее, в трех разных квартирах, потому что он эти квартиры менял трижды…

– Три раза? – невольно вырвалось у Линяшина.

– Три раза за последние двенадцать лет, – уточнил Климов. – А теперь о родителях… О них очень мало известно. В автобиографиях Сердобольский писал, что мать умерла в гражданскую войну от тифа, а отец, призванный в 1914 году в армию, дослужился до офицера и с врангелевцами ушел из Крыма в чужие края. Дальнейшая его судьба неизвестна. Старый друг Сердобольского знает его еще с тех пор, как он в антикварном магазине деду прислуживал, утверждает, что Сергей Яковлевич в тридцатые годы получал от отца письма. Откуда-то из-за рубежа. И еще он припоминает: где-то в Европе обитал и дядя Сердобольского, младший брат отца. Вот этот-то дядя там свой бизнес имел. То ли магазин, то ли посредническое бюро по купле-продаже какого-то товара. Но, по словам друга Сердобольского, в переписке с ним Сергей Яковлевич никогда не состоял…

– Василий Николаевич, – решил уточнить Линяшин. – Дядя Сердобольского до наших дней не мог дожить. А кто-то назойливо, вопреки желанию Сергея Яковлевича, продолжал писать ему. Мы не знаем, что в этих письмах было – шантаж, угрозы или деловые предложения, но предположительно можно считать: именно из-за этого Сердобольский менял квартиры. То ли хотел дать понять, чтобы отвязались, то ли…

– То ли… – подхватил недоговоренную фразу Климов, – боялся, что вслед за письмом последует и визитер. Ты думал об этом?

Линяшин утвердительно кивнул:

– Не только думал. Боюсь, что визитер уже побывал. Или посланец визитера…

– Да, и это не исключено, – согласился Климов. – А если с этим визитом связаны и кража на квартире Труханова, и переживания Сердобольского, которые привели его в больницу, то нам тем более надо поторопиться с проверкой этой версии. Займись ей, но помни, что Раковский гуляет на свободе. Активно ищет каналы связи с заграницей. С чего бы это? Ведь у него один надежный канал есть – Аллен Калева. Или он что-то не поделил с этой предприимчивой особой?

– Это мы не знаем. Гражданка Аллен Калева часто привозит в Ленинград группы экскурсантов. Таможенные правила нарушила лишь один раз. После официального предупреждения замечаний не имела.

– Это тоже похоже на почерк Раковского, – раздумчиво отозвался Климов. – Научил и ее ловчить, пакостить, открыто не покушаясь на наши законы.

– Скорее всего так, Василий Николаевич. Но если мы хотим обезвредить не только Раковского, но и всех его пособников, торопиться не надо. В прошлом же деле уже было такое – не вырвали с корнем сорную траву. Вот и снова она прет из всякой грязи…

– Грязи многовато, – жестко сказал Климов. – Как бы Раковский жил-существовал, будь в нашей жизни все чисто прибрано, а?

* * *

Раковский познакомился с Аллен в салон-магазине художников. У витрин с изделиями декоративно-прикладного искусства толпились в основном женщины. Бусы, ожерелья, браслеты из янтаря, морских ракушек и полудрагоценных камней, кубки и бокалы, украшенные серебряной сканью, камеи пугали ценой, но привораживали.

Аллен держала в руке кубок, ловя крошечными фианитами, вкрапленными в скань, игру света горящей люстры. Раковский сразу определил – иностранка. Но и на туристку она не была похожа. Никуда не торопилась, кубок рассматривала, явно не приценяясь к нему, а наслаждаясь изяществом работы. Уж кого-кого, а таких людей Раковский видел за версту.

Он приблизился к ней, делая вид, что рассматривает витрины, потом вроде бы неожиданно взглянул на кубок и озарил лицо восторженной улыбкой.

– Прекрасная вещь! Скань – прямо чудо. Как на работах маэстро Фаберже.

– О, да, очень напоминает, – как и подобает приличной женщине перед незнакомым мужчиной, сдержанно улыбнулась и она.

– Семен Борисович Раковский. – Он вежливо склонил голову. – Художник.

– Аллен Калева, – представилась и незнакомка. Весело засмеявшись, добавила: – Не художница. Любительница.

Говорила она по-русски с еле заметным акцентом. Раковский сразу отметил: так говорят русские, выросшие за рубежом.

– Вы иностранка? – деланно изумился он. – Простите, а я вас принял за… новую даму в нашем художественном совете.

Аллен рассмеялась громче, чем требует того приличие. Раковский поддержал ее красивым баритонным хохотком.

Магазин закрывался, и они вышли вместе.

Был пик белых ночей. С Невского туристы тянулись на набережные, повсюду звучала иностранная речь. Семен (они уже перешли на «ты» и имена) был в ударе.

Он в разных лицах, очень смешно меняя голос, походку, изображал тупиц-чиновников в руководстве Союза художников, прошелся и в адрес дам-художниц, уверяя Аллен, что все они старые девы.

О себе он говорил подчеркнуто сдержанно, но так, чтобы его собеседница поняла: вечер с ней проводит незаурядный художник, большой специалист в прикладном искусстве.

– Сейчас, дорогая Аллен, прикладное искусство – это не создание чего-то нового, а возвращение из праха, небытия старого. Я понятно говорю? – грустным голосом спросил он, беря ее за плечи сильными руками.

– Понятно, – не освобождаясь из его рук, сказала Аллен. – Понятно говоришь и очень красиво…

Поздно вечером он привел ее к себе домой. И когда включил в комнате красивую старинную люстру, Аллен ахнула от изумления.

В глубоких застекленных шкафах переливались гранями штофы, кубки, вазы из цветного стекла и хрусталя, на изящных камнерезных изделиях загадочно мерцали бриллианты, изумруды, сапфиры.

– Неужели Фаберже? – восторженно спросила она.

– Подлинный Фаберже, – истово подтвердил Раковский.

– И это? И это? – указывая на статуэтки за стеклом, спрашивала гостья.

Как подобает солидному хозяину, а не какому-нибудь барыге, Раковский смущенно разводил руками.

– Да, дорогая Аллен, неподлинных вещей я не держу.

– Ты очень богатый человек, – серьезно сказала она. – У тебя настоящий домашний музей.

– В этот музей я никого не могу привести, – горестно отозвался Раковский. – Разве что только очень близких…

– Почему же? – удивилась Аллен.

– Потому, что власти меня могут спросить: где я взял все это?

Аллен задумалась. А когда подняла на Раковского глаза, он увидел в них пляшущие искорки насмешки.

– А действительно, – произнесла она со значением, – где ты взял все это?

Раковский промолчал, считая, что они поняли друг друга и все сказали без лишних слов.

В следующий приезд в Ленинград Аллен без обиняков сказала Раковскому, что она готова взять у него одно из изделий Фаберже. И деловито раскрыла сумку, достав оттуда странички, вырванные, очевидно, из какого-то аукционного каталога. «Да, из каталога Сотби и Кристи, – узнал Раковский и в душе чертыхнулся. – А бабенка, оказывается, не лыком шита!»

– Вот смотри этот снимок, – предложила она. – Видишь, это твой малахитовый медведь. Убедился?

– Естественно, он, – согласился Раковский.

– А теперь читай его цену на международных аукционах.

Раковский скривил губы насмешливой улыбочкой. Стоило привозить из Европы странички каталога, когда он лежит у него в столе! И стоимость изделий Фаберже на международных аукционах может назвать, не заглядывая в Сотби и Кристи.

– Ты получаешь от меня столько рублей, – продолжала торг Аллен, – сколько дадут долларов за эту вещь на международном аукционе. Согласен?

– Аллен, – теперь уже не скрывая насмешки, сказал Раковский. – Как говорят в Одессе, ты меня имеешь за дурака, что ли?

– Почему, Семен? – запротестовала она.

– Да потому, что этот каталог десятилетней давности. А с тех пор индекс цен на Фаберже подскочил на международном рынке покруче, чем на нефть. А если хочешь, я тебе скажу: вот этот самый медведь оценивается сейчас в полтора раза больше того, что сулит твой каталог.

– Откуда ты знаешь? – Аллен была явно обескуражена.

– Все оттуда же – из каталога Сотби и Кристи. Только не из твоего, устаревшего, а последнего…

Раковский, не торопясь, потянулся к полке, вытянул откуда-то с ее задворков объемистую книгу. Не раскрывая, назвал крупную сумму в долларах.

– Можешь проверить. Если ошибся, считай, что медведь твой – без единого цента!

Аллен глянула на обложку и все поняла: у Раковского было последнее, недавно вышедшее издание каталога на английском языке. Она, конечно, уже знала о нем, но никогда не думала, что ее ленинградский дружок уже успел приобрести его.

– Ты настоящий бизнесмен. Тебя за нос не проведешь! – искренне признала она свое поражение.

– На мякине не проведешь, – деловито поправил он. – Будешь меня слушать, и тебя никто не проведет… – Раковский долгим, испытующим взглядом уставился на Аллен.

Ей стало не по себе от этого холодного выжидающего взгляда. Она не выдержала, опустила глаза. А когда подняла их, Раковский понял: Аллен – не из тех женщин, которым богом дано править мужчинами. Впрочем, среди близких знакомых таких у него и не было…

– Раз согласна, тогда слушай, – смягчая голос, сказал он. – Ты бываешь на европейских аукционах, где навалом и русская икона, и работы наших художников, и всякая российская экзотика, на которую пока еще кидается ваш ожиревший Запад. Впрочем, спрос на икону пополз вниз, а вот на Фаберже – наоборот. Ты это знаешь.

Аллен согласно закивала головой:

– Я уже нашла покупателя твоего Фаберже…

– Покупатель никуда от нас не уйдет. Ты должна и можешь сделать другое. Покрутись на аукционах, почаще в разговорах вставляй, что бываешь в Ленинграде, знакома с художниками… Я уверен, Аллен, уверен, дорогая…

Раковский театрально распахнул руки, мечтательно закатил глаза, и Аллен, только что видевшая его совсем другим – холодным, жестким, была поражена быстротой смены его настроения.

– Уверен, что ты встретишь человека, который знает наших отечественных владельцев работ Фаберже. Понимаешь, то могут быть самые разные люди. Из тех русских, кого забросила в Европу революция или война с Германией. Кто уехал в Израиль, но осел в Европе. У их родственников, знакомых вполне может быть Фаберже. Когда они были здесь, не придавали этому значения. А теперь должны спохватиться…

– Не совсем поняла, что мы с тобой получим от этого? – перебила монолог Раковского Аллен.

– Плохо, что не поняла, – огорчился он. – Туго соображаешь. Нам с тобой нужны только ленинградские адреса людей, которые, как куры на яйцах, сидят на целом состоянии. И совершенно не подозревают об этом. Вот и все. А золотые эти яйца возьмем мы. Вытащим из гнезда, не потревожив несушек…

Теперь Аллен поняла Раковского. Поняла и оценила. Действительно, вспомнила она, сколько ей приходилось общаться на Западе с русскими, жившими когда-то в Ленинграде. Или с их детьми. Как охотно – просить не надо! – вспоминают они о прошлом! Семейные альбомы показывают, слезу пускают. Были случаи, когда и об оставленных состояниях и фамильных драгоценностях рассказывали. А в газетах мелькали и истории о кладах. Богатые родители оставили в России, а сын или внук поехал туда туристом и тайно вывез. Может быть, вранье, а может…

Аллен даже головой встряхнула, чтобы освободиться от этих расслабляющих душу мыслей. Они, как видно, пьянили и уводили от чего-то нужного, важного, сиюминутного.

Она открыла глаза.

Раковского рядом не было – он шумно плескался в ванной. Шикарная люстра под высоким потолком была погашена. Комнату мягко освещал торшер, изящно изогнутый, будто вставшая на хвост кобра.

* * *

Серый питерский дом массивно возвышался на набережной канала. В темной, словно застывшей воде покойно отражались высокие стрельчатые окна, обветшалый угловой эркер, увенчанный луковкой башни. Соседние, такие же старые, дома стояли в лесах капремонта. «Значит, и этот скоро пойдет на капиталку», – решил Линяшин, неторопливо прохаживаясь по гранитным плитам набережной.

Сейчас он ждал машину, в которой должны были приехать эксперт-криминалист и оперативники. Предстояло провести тщательный осмотр квартиры Сердобольского, опечатанной после его смерти.

Машина задерживалась, и Линяшин был даже рад этому. Хотелось побыть одному, собраться с мыслями. После нескольких часов, проведенных в больнице, где умер Сердобольский, его преследовали въедливые запахи, вынесенные оттуда вместе с кой-какой информацией, весьма богатой для размышлений.

Лечащий врач Сердобольского считает, что, судя по состоянию поступившего к ней больного, инсульт мог быть вызван душевным потрясением. И то, что старик не оправился от болезни, наводит на мысль: это потрясение продолжало терзать его, оказалось сильнее врачебной помощи.

По просьбе Линяшина лечащий врач и медсестры дали подробное описание всех больных, лежавших в одной палате с Сердобольским. Таких набралось восемь. Двое были с ним все дни болезни, трое сменили выписавшихся. Обстоятельно, с ненужными следователю деталями, поведав об их хворях, диагнозах, прописанных лекарствах и процедурах, врач и медсестры ничего интересного Линяшину не рассказали.

– Больные как больные. Все сердечники или гипертоники. Были и недовольные обслуживанием, капризничали. Один даже жалобу настрочил, – сказала лечащий врач и, спохватившись, торопливо добавила: – Но у нас обслуживание на уровне. Комиссия недавно проверяла, жалоба признана необоснованной…

Линяшин откровенно рассмеялся. Тучная женщина в халате второй свежести, грузно ступавшая с ним по вытершемуся линолеуму больничных коридоров, в любом постороннем здоровом человеке, очевидно, видела проверяющего. И хотя он представился ей, даже показал красную книжечку служебного удостоверения, она держалась настороженно, бдительно следила за тем, обращает ли Линяшин внимание на пустой графин на тумбочке больного, неубранную койку, на хриплый голос певца, с трудом пробивавшийся из допотопного динамика.

– А вот Сердобольский жалобу не написал бы, – .убежденно заявила лечащий врач. – Сразу видно – интеллигентный человек. Наши сестрички и забот не знали. Правда, за ним очень старательно ухаживал больной, Витя-угодник. Все делал, как положено. Делал и то, за что возьмется не каждый мужчина. И утку в постель подаст. И вынесет. И потную рубашку аккуратно снимет. Сбившуюся под стариком простынку поправит…

– Угодник – это что, такая фамилия? – заинтересовавшись, спросил Линяшин.

Женщина забулькала коротким смешком:

– Так окрестили Витю Кныша наши сестрички. Уж больно он услужливый был. Уборщице и той пол подметать не позволял. Щетку у нее из рук – и сам за уборку. Вот и прозвали его Витей-угодником…

В кабинете главного врача Валентина Степановича Линяшин просмотрел истории болезни тех, кто лежал вместе с Сердобольским. Записал адреса и место работы всех, но отложил в сторонку всего три истории, в том числе и Виктора Эдуардовича Кныша, Вити-угодника, тридцати шести лет от роду, проходившего лечение в связи с гипертоническим кризом, и выписавшегося из больницы за два дня до смерти Сердобольского.

Попросив разрешения воспользоваться телефоном, Линяшин набрал номер своего помощника из бригады следователей по делу Раковского.

Валентин Степанович, тактично сославшись на занятость, предупредительно покинул кабинет.

– Андрей, быстренько свяжись с уголовным розыском милиции. Попроси проверить, не проходил ли по их ведомству кто-нибудь из этих граждан. Диктую фамилии… И позвони мне, телефон даю…

Минут через двадцать Линяшин уже записывал рядом с фамилией Кныш: работает, а точнее, числится сторожем на автостоянке, неоднократно задерживался за фарцовку, был осужден на три года, после освобождения ведет антиобщественный образ жизни…

– А где отбывал наказание? В какие годы? – заинтересовался Линяшин.

– Место от-бы-ти-я, – тянул Андрей то ли нарочно, то ли запутавшись в записях. – Так, записывай. Кныш Виктор Эдуардович… А клички его тебе надо?

– Пошел к черту со своими кличками! – взорвался Линяшин. – Что там у вас сегодня? Начальство в разгоне, и ты спишь на работе?

– Отбывал наказание в исправительно-трудовой колонии номер… – Андрей два раза повторил цифры, – в 1978–1981 годах.

– Чудненько, Андрюша, все сходится! – Напряженное состояние Линяшина неожиданно сменилось веселым расположением к своему помощнику. – А теперь, дружочек, проверь мою феноменальную память – посмотри, в какой колонии безуспешно пытались вернуть я честной жизни валютчика и спекулянта Раковского.

В трубке было слышно, как Андрей листает страницы. Наконец он ответил:

– Номер колонии тот же. Освободился на год позже Кныша…

Забыв даже поблагодарить Андрея, Линяшин положил трубку. И тут же увидел себя в огромном, во всю стену, зеркале. Двойник Линяшина был хорош! Узел галстука почему-то перекошен, лицо сияет, как надраенная бляха моряка-первогодка. Отражение качнулось в зеркале, хитровато подмигнуло Линяшину и озарило его широченной радостной улыбкой.

– Кхе-кхе, – послышалось за спиной вежливое покашливание.

Он обернулся. У дверей стоял главный врач. Его лицо не выражало ничего, кроме тщательно скрываемого изумления.

– Извините, отвлекся, – брякнул Линяшин, чувствуя, что от неловкости у него вспыхнули краской не только щеки, но и уши. – Итак… – справившись наконец со смущением, сказал он Валентину Степановичу, – мы с вами остановились на больном Кныше Викторе Эдуардовиче.

Лицо Линяшина было безмятежно спокойно и бесстрастно. Голос обрел деловые нотки. Будто отсюда, от этого дурацкого зеркала, он вдруг перенесся в свой служебный кабинет.

– Мы с вами не говорили об этом больном, – вежливо возразил Валентин Степанович. – Впрочем, наверное, запамятовал, был разговор…

Главврач начал догадываться, что в его отсутствие Линяшин открыл для себя что-то очень важное, очень нужное, связанное с пребыванием в больнице и умершего от инсульта Сердобольского. И открытие это, наверное, является служебной тайной, поэтому его неожиданный гость так непосредственно, так откровенно что-то радостно переживал, пока был здесь в одиночестве…

– С этим больным, которого наш персонал прозвал Витей-угодником, – сказал главврач, помогая Линяшину одолеть смущение, – я почти не общался. Он, как мне кажется, не очень серьезный больной…

– Несерьезный человек или несерьезный больной? – переспросил Линяшин. – В этих словах есть какая-то разница.

– Вы правильно уловили разницу, – улыбнулся Валентин Степанович. – Я и хотел сделать акцент на том, что Кныш был больным, пожалуй, только по данным с скорой помощи» и первых дней его пребывания здесь. Тщательное обследование не показало, что он гипертоник. Ведь высокое давление и даже гипертонический криз можно заполучить и варварским отношением к своему здоровью. Скажем, непомерным употреблением алкоголя…

– Выписался Кныш совершенно здоровым? – спросил Линяшин, все более заинтересовываясь рассказом главного врача.

– Здоровым и со скандалом. Представляете, тихоня-угодник поднял шум: почему его так долго держат в больнице? Лечащий прибежала ко мне. Давайте, говорит, выписывать, а то он жалобу напишет. «На кого, – спрашиваю, – жалобу, чем вы не угодили вашему угоднику?»– «Не знаю, – говорит она, – чем, но он слухи нехорошие в палате распускает. Подрывает у больных авторитет обслуживающего персонала». – «Какие слухи?»– удивляюсь я. Лечащий помялась и сказала: «Кныш мне заявил в присутствии всех больных палаты: чтобы у вас, Елена Сергеевна, лечиться, надо иметь железное здоровье». В тот же день Витю-угодника, к изумлению Елены Сергеевны ставшего бунтарем, и выписали, – закончил свой рассказ Валентин Степанович.

Прохаживаясь по набережной канала, Линяшин снова и снова вспоминал некоторые детали визита в больницу, все больше обретая уверенность, что Кныш оказался там с определенной целью. Как же иначе объяснить его угодничество всем, а затем неожиданную дерзость, категорическое требование срочной выписки? И почему это он так обхаживал старика Сердобольского, а когда тот стал совсем плох, потерял речь и сознание, Кныш со скандалом выписался из больницы?

Линяшин надеялся, что предстоящий осмотр квартиры Сердобольского даст какие-то ответы на эти вопросы.

За его спиной мягко посигналила машина – приехали из управления.

– Мы тебе бутерброды привезли, – сообщил Андрей, потряхивая полиэтиленовым пакетом.

– Займись понятыми. Жилконтора во дворе, налево. Там же ждет нас и участковый оперуполномоченный, – сказал Линяшин, борясь с соблазном сейчас же съесть бутерброды.

В присутствии понятых вскрыли опечатанную дверь. Эксперт-криминалист, сделав несколько снимков в прихожей, великодушно разрешил войти.

– Опись имущества мы еще не делали, – пояснил участковый, – поскольку было письменное указание от вас ничего здесь не трогать. А за квартирой присматривал я и дружинники.

Линяшин благодарно кивнул.

Квартира выглядела так, будто хозяин покинул ее не навсегда. Эмалированный чайник на газовой плите, заварной и чашечки стопкой – на кухонном столике. Постель не убрана, а только прикрыта шерстяным пледом. На письменном столе в картонной коробке – валидол, нитроглицерин, масса других лекарств.

Больше всего Линяшина интересовала вторая комната, считавшаяся нежилой. Труханов использовал ее как кладовку, но, по его словам, Сердобольскому она очень приглянулась и он собирался сделать в ней фотолабораторию. Как выяснилось, Сердобольский никогда не увлекался фотографией и даже фотоаппарата у него никто не видел.

Дверь в эту комнату оказалась заперта, а Труханов утверждал, что у него она вообще была без внутреннего замка.

Участковый принес связку ключей. Попробовал одним, вторым – дверь открылась.

В крохотной комнате, грубо окрашенной масляной краской, стоял тяжелый дух нежилого помещения. Добрую половину ее занимал шкаф, добротно, как мастерили в старые времена, сделанный под красное дерево. Тускло мерцали толстые граненые стекла.

– Пальчики и любые другие отпечатки поищите везде – на ручках, стеклах, внутренних полках, – предупредил Линяшин эксперта-криминалиста.

Нижние полки оказались забитыми книгами, альбомами, справочной литературой по декоративно-прикладному искусству. Ведя следствие по уголовному делу Раковского, Линяшин перечитал и просмотрел горы специальной литературы по музейным ценностям, держал в руках редчайшие раритеты на эту тему. Большинство книг, хранившихся у Сердобольского, он знал по крайней мере по названиям. Его ничуть не удивили книги «Русское ювелирное искусство, его центры и мастера», «Золотые и серебряные изделия русских мастеров XVIII – начала XX века», альбом «Ювелирные изделия фирмы Фаберже», изданные уже в советское время. Но вот такую редчайшую книгу, как «Правила внутреннего распорядка фабрики золотых и серебряных изделий торгового дома К. Фаберже», вышедшую в 1903 году почему-то в Одессе, он видел впервые.

Линяшин начал листать ее, и где-то в середине книги нашел несколько листков розовой почтовой бумаги с машинописным текстом. Письма эти адресовались «господину Сердобольскому», но с русским обращением к нему по имени-отчеству. Судя по подписи, отправителем их был некто Серж Лаузов, проживающий в Швейцарии. «Ну что ж! – с удовлетворением отметил Линяшин. – Это уже не ниточка, ведущая к развязке, а кое-что покрепче. Наверное, именно об этих посланиях из-за рубежа и говорил Труханов…»

Осмотр и опись содержимого шкафа заняли около двух часов. Эксперт-криминалист сложил свои приспособления в чемоданчик, давая понять, что его работа закончена. Понятые явно заскучали. Линяшину это состояние оторванных от своего дела людей было знакомо. Приглашенные на обыск или осмотр места происшествия, они ждут нечто потрясающее воображение. Если не тугих пачек ассигнаций, сберегательных книжек с пятизначным счетом, золотых монет и бриллиантов с куриное яйцо, то хотя бы каких-то подпольных ценностей. Вот тогда было бы о чем рассказать, посудачить во дворе! Вот тогда можно было бы строить любые предположения насчет того, почему старик Сердобольский оставил на свои похороны 300 рублей, ходил в пальто и шляпе времен фильма «Чапаев», а на поверку оказался подпольным миллионером?!

* * *

По следственным делам Линяшину приходилось читать немало чужих писем. Деловых и сугубо личных, интересных, содержательных и пустых, четких, ясных и темных, как осенняя ночь.

Он не только читал, но и подшивал к делу, нумеровал как важный следственный документ и письма-исповеди, и письма-угрозы, и письма-советы, как вести себя в случае ареста и суда. Однажды к нему поступило письмо, написанное карандашом на узких полосках бумаги, оно поражало своей бессвязностью, никчемным набором, казалось бы, случайных Слов. Было такое впечатление, что писал его психически больной человек.

Полоски бумаги и насторожили Линяшина. К чему бы это? Он искал потаенный смысл в отдельных словах, даже пытался переставлять их порядок, пока по какой-то ассоциации не вспомнил школьный ликбез об акростихе. И тогда в письме открылось все, что там было скрыто.

Письма, изъятые при осмотре квартиры Сердобольского, были осторожными, неоднозначными. Некто Серж Лаузов, сын русского эмигранта, лет сорок назад работал продавцом в антикварном магазине дяди Сердобольского. Потом стал совладельцем, а когда дядя умер, магазин перешел в его собственность.

Об этом говорилось в первом письме без всяких недомолвок. А дальше Серж Лаузов изъяснялся туманно. Можно было лишь догадываться, что в деловых бумагах своего бывшего компаньона он обнаружил подробное описание и воспроизведенные в каталогах фотографии четырех камнерезных изделий фирмы Фаберже. Эти работы исчезли из поля зрения коллекционеров, не значатся ни в одном музее мира, и Серж Лаузов по найденным у компаньона бумагам понял, что они были подарены Сердобольскому его дедом, бывшим хозяином антикварного магазина.

Серж Лаузов запрашивал: не согласится ли господин Сердобольский продать эти изделия? (Изображения их, вырезанные из какого-то очень старого русского журнала, он приложил к письму.) Далее Лаузов сообщал, что даже высокая цена в любой валюте не будет серьезным препятствием в их деловых переговорах, что он найдет возможность приехать в Ленинград или прислать к Сердобольскому доверенного человека.

В других письмах повторялось в разных вариациях то же самое. Только предложения о продаже изделий Фаберже становились более настойчивыми, а молчание Сердобольского называлось «неджентльменским».

Линяшин отметил, что все эти письма приходили на старые адреса Сердобольского. Ни одно из них он не получил по последнему месту жительства. Это обстоятельство заставляло задуматься: что же, Серж Лаузов так и не узнал новый адрес Сердобольского? Или узнал, но решил не донимать старика письмами и предпринял какие-то другие шаги? Тогда – какие?

Телефона у Сердобольского не было ни на старой квартире, где поселился Труханов, ни на последней. В одном из писем Лаузов просил Сердобольского позвонить ему, указывал свой домашний телефон. Линяшин уже запрашивал центральную телефонную станцию: были ли почтовые отправления с вызовом Сердобольского С. Я. на переговоры по такому-то телефону? Оттуда ответили: вызова такого не было.

Запросил Линяшин и консульское управление МИДа: не приезжал ли в СССР гражданин Серж Лаузов? Нет, виза иностранцу с такой фамилией не оформлялась.

Но ведь, судя по всему, размышлял Линяшин, что-то или кто-то потревожил покой Сердобольского. Труханов утверждает, что Сергей Яковлевич был потрясен непонятной кражей статуэток из его бывшей квартиры, но не высказал никаких предположений по этому поводу. Лечащий врач Сердобольского считает, что причиной инсульта, скорее всего, было сильное переживание. Неужели он такой скрытный человек? Ни с кем не поделился своими страхами, ни у кого не стал искать защиты, если кто-то начал его преследовать, шантажировать…

Вопросы громоздились, выстраивались в порядке их важности, логических связей один за другим, а ответ на них затаился где-то – Линяшин был убежден в этом – в последних днях жизни Сердобольского.

Была у Линяшина надежда, что многое в этой истории может высветить, поставить на свои места задержание по подозрению или даже арест Вити-угодника, Кныша. Но найти его пока не удалось. На работе он только числился, сторожил за него другой человек, по месту жительства в коммунальной квартире сказали, что видели его последний раз месяца два назад.

Ничего не дали и опросы круга его знакомых: «Как-то заходил, был сильно навеселе, куда ушел – не знаем», «Встретила случайно на улице, звал в ресторан, хвастался, что живет безбедно, предлагал выйти замуж за него, я отказалась. После его не видела», «Вроде бы собирался лететь в Сочи, но это было с месяц назад…»