Текст книги "100 рассказов о стыковке. Часть 1"
Автор книги: Владимир Сыромятников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
ПРОЛОГ
У порога орбиты.В июле 1994 года я в очередной раз оказался на космодроме Байконур, который находился уже на территории Казахстана. В порядке подготовки к очередному космическому полету наша «группа быстрого реагирования», как тогда называли команду технического руководства, возглавляемую генеральным конструктором Ю. П. Семеновым, прибыла сюда, как обычно, за неделю до пуска. Личное участие главных конструкторов и технических руководителей работ над основными системами стало одновременно своеобразным ритуалом и завершающим этапом подготовки космических кораблей, подходом, который сложился с годами, способствуя повышению надежности и безопасности полетов.
Космодром – порог орбиты. Здесь выполняются последние действия по подготовке большой ракетно–космической системы, здесь концентрируется энергия людей, которые готовят эту технику, все ее компоненты, подводя последние итоги. Прибывшие становятся здесь другими, ведут себя не так, как там, на Большой земле. Здесь я тоже – другой, не такой, как всегда, но и не такой, как все. Похоже, это – недостатки моего воспитания. Не раз в течение всей жизни я пытался их преодолеть; помогало, но не до конца. К тому же приходилось преодолевать потери, принесенные войной. Вообще?то мне нравится хорошая компания и даже застолье, люблю уместные тосты и, если надо, быть тамадой. Со студенческих времен осталось умение играть в настольные игры. Наверно, поэтому и, конечно, благодаря делу, которое здесь представляю, меня принимают за своего. Но чувство неполного члена команды никогда не покидало меня. Зато я что?нибудь все время пишу. Это тоже помогает, чаще всего.
Здесь, на Байконуре, обстановка диктует другой уклад жизни, отличающийся от Большой земли. Здесь больше свободного времени, которого не хватает в Москве, но надо быть начеку, требуется следить за ходом подготовки корабля, которая ведется круглосуточно. Надо вовремя завершить свои последние инженерные функции – так называемый авторский надзор, а если надо, «отписать замечания» и, конечно, в назначенное время прибыть на заседания техруководства и госкомиссии, чтобы выполнить установленный ритуал: выступить, подтвердив готовность к полету, и подписать итоговые заключения. Наряду с основными обязанностями здесь можно сделать то, что не удается в Москве. Есть время почитать, набросать эскизы, что?то написать, ведь чукча, как известно, – писатель.
Решение написать книгу.В июле здесь – на Байконуре – очень жарко. Может быть, поэтому мне вспомнилось жаркое лето 1975 года. Тогда мы завершали последние приготовления к полету и стыковке кораблей «Союз». С тех пор многое произошло. Советский Союз ушел в прошлое. Мои соотечественники стали другими, да и сами мы изменились. Несмотря на огромные трудности, наши космические корабли продолжали летать, а мы работали над новыми проектами. Через год, 20 лет спустя, предстоял новый совместный полет американского космического корабля к нашей орбитальной станции «Мир». В этом проекте нам, стыковщикам, снова досталась ключевая роль, даже более ответственная, чем 20 лет назад: ведь российский модернизированный стыковочный узел, наш АПАС-95, теперь установили и на американский «Спейс Шаттл». У нас в России, в РКК «Энергия», и в Америке, в Калифорнии, Техасе и Флориде, начался заключительный этап подготовки к стыковке.
События 20–летней давности не выходили у меня из головы. Тогда, накануне полета, мы решили написать о том беспрецедентном проекте книгу, которая была издана год спустя, в июле 1976 года. Публикация стала еще одним событием после самого полета. С позиции советских стандартов и стилей книга действительно получилась неплохая. Она прошла все виды цензуры, начиная от встроенной в нас самих и в голову нашего директора К. Бушуева, кончая ЦК КПСС, за которым было последнее слово всегда и во всем.
Теперь, 20 лет спустя, именно здесь, на Байконуре, я впервые подумал о том, что надо написать книгу о новом проекте. Однако вскоре мне стало ясно, что так же централизованно и быстро, как 20 лет назад, сколотить писательскую команду не удастся, надо решаться работать на свой страх и риск. Поначалу, обдумывая содержание, я решил, что следует прежде всего сравнить два проекта, их особенности и условия нашей работы, разделенные целой эпохой. Надо обязательно поведать о том, о чем нельзя было рассказать тогда, оставаясь в рамках соцреализма. Было интересно, что из этого могло получиться, ведь основной цензор находился внутри нас самих. В течение последних лет вместе с перестройкой шла сначала медленная эволюция, а затем и настоящая революция, резко изменившая всю нашу жизнь. О чем мы написали бы при иных внешних условиях? Это хороший вопрос, как любят говорить наши американские коллеги. Мне самому стало интересно вспомнить и рассказать о тех условиях, о том, как мы работали и выполняли все задания партии и правительства, как относились к своим американским коллегам и друг к другу. Об этом стоило рассказать, ведь новый проект своими истоками уходил в ЭПАС, а его делали многие из тех, кто активно работал 20 лет назад. И очень интересно сравнить изменившиеся условия жизни страны с нашим прошлым и посмотреть на нас самих, постаревших и тоже изменившихся с годами и под действием новой окружающей среды.
Таков был первоначальный замысел книги. Делая первые наброски, я понял, что очень многие события моей жизни и деятельности связаны между собой, и мне стало ясно, что следует рассказать если не обо всем, то, по крайней мере, о главном. Конечно, два международных проекта, два события стали кульминацией космической деятельности, связанной со стыковкой на орбите, но, с другой стороны, они неразрывно связаны с другими проектами. Поэтому показалось логичным написать книгу обо всей своей инженерной карьере, о жизни в космической технике. В процессе работы над книгой приходилось вносить много дополнений и исправлений, однако первый – начальный – вариант содержания, составленный тогда на Байконуре, остался неизменным.
Так, несмотря на все сомнения, я решил написать большую книгу в другом, послесоветском стиле. Древние завещали нам, что человек в течение жизни должен родить сына, посадить дерево, построить дом.
Следовало бы добавить: воспитать дочь и написать книгу. Конечно, я понимал, какую ношу взваливал на себя в дополнение ко всем основным обязанностям, к тому же в такой напряженный период. С другой стороны, когда было легче?то? Кто?то хорошо сказал, что если хочешь успеть сделать многое, нагрузи себя сверх меры. Итак, ни дня без строчки, как сказал Поэт.
Работа над этой большой книгой потребовала несколько лет, прежде всего, потому что ею удавалось заниматься лишь в свободное время, а его, как всегда, было мало. Однако я об этом не жалею. Книга дала очень много, сделала из меня еще одного человека. Вспомнив и осознав прошлое, я многое понял и стал лучше разбираться в людях и событиях. Сравнение проектов и программ, отечественных и зарубежных, добавило мне также очень много как инженеру и конструктору.
Соцреализм господствовал в советской литературе, и не только в художественной. Работая над книгой, мне, кажется, удалось избавиться от многих из его оков. Только думая о будущем, о своих детях, учениках и последователях, я сознательно пытался сохранить влияние этого стиля. Похоже, это удалось недостаточно хорошо.
Нет, недаром XX век назвали космическим. Его вторая половина оказалась золотым веком космонавтики. После такого расцвета спад неизбежен. Осталось надеяться, что упадок не будет очень сильным и не слишком затянется. Наше поколение заложило хорошую техническую базу для будущего и оставило почти не заполненным поле для научных открытий и настоящих космических технологий. Преодолев общий кризис, национальный раздрай и мелкогрупповой эгоизм, homo sapiens – человек разумный – сможет выйти еще на одну восходящую ветвь спирали.
Глава 1
1.1 Предынженерный период
В XX веке Россия пережила столько потрясений, что их хватило бы на целое тысячелетие, но война с фашистской Германией, пожалуй, явилась кульминацией событий этого века. Она стала для страны и самым большим бедствием, и самым большим испытанием, и самой большой победой. Несмотря на колоссальные потери и разрушения, страна оказалась способной свершить еще одно чудо – невиданную техническую революцию.
Моим ровесникам – поколению детей войны – не пришлось непосредственно участвовать в битвах, но большинство из нас сполна хлебнули тягот лихолетья. Война закалила нас, сделала из тогдашних детей морально выносливое поколение. Под руководством ветеранов войны и тыла предстояло стать активными участниками этой технической революции, формировать космический век.
Период моего детства и ранней юности можно разбить на три части: до войны, война, после войны.
Стыковка, как известно, начинается на земле.
Родился я 7 января 1933 года на севере России, в городе Архангельск, в первый день православного Рождества. Моя бабушка, мать мамы, Мария Андреевна Иванова, которая была очень набожным человеком, звала меня рождественским мальчиком. Она не навязывала внукам свою веру, однако ее пример внушил нам уважение к религии и привил христианское отношение к миру.
В Архангельске мы прожили недолго, и о той поре у меня почти не осталось ясных воспоминаний. Ярких событий в жизни трехлетнего мальчика было немного: отец, вернувшийся с охоты с убитым зайцем, электрическое напряжение в 220 вольт, которое Я первый раз «попробовал», моторная лодка, на которой мы ездили по Северной Двине на Киг–остров. Вот, пожалуй, и все.
Нельзя сказать, что предвоенный период был мирным. Годы большой чистки чуть не обернулись трагедией и для нашей семьи. Как удалось моему отцу, Сергею Аркадьевичу Сыромятникову, избежать ареста, мне, по–видимому, не узнать никогда. Наверное, от катастрофы спасла свалившаяся на него 35–летнего заместителя ректора Архангельского лесотехнического института, беда. В 1936 году в разгар троцкистских процессов, он, человек общительный и активный, оказался случайным курьером двух «врагов народа», московского и архангельского, доставив какое?то письмо. Его исключили из партии и уволили из института. У отца хватило мудрости и решительности уехать из Архангельска и начать жить заново, вернее, выживать все последующие годы – ведь он стал человеком с клеймом, вытравить которое при советской власти было почти невозможно.
Отец с матерью устраивались в Ленинграде, а нас со старшей сестрой на какое?то время отправили в Москву с бабушкой. Не могу еще раз не вспомнить о ней.
Долгие годы моя жизнь была связана с этой удивительной русской женщиной – доброй, набожной, преданной. Пару лет мы прожили в центре старой Москвы, в Чистом переулке, на Пречистенке (тогда – Кропоткинской), рядом со станцией метро «Дворец Советов», точнее, с уже разрушенным храмом Христа Спасителя, на месте которого задумали возвести новый дворец. Название станции еще долго напоминало об этих планах, потом и оно исчезло. Началась другая перестройка, реставрация, возвращение старых названий…
Переулки и улицы предвоенной Москвы, запах метро и Мавзолей Ленина, брусчатка Красной площади и Парк культуры врезались в детскую голову, чтобы остаться там навсегда. А еще – коммунальная квартира, наша маленькая мрачная комната, с окном, выходившим в какой?то каменный мешок двора, и темным чуланом, большие и светлые комнаты соседей, длинный коридор и общая кухня, где взрослые вели серьезные разговоры о гражданской войне в Испании. Помню, как ранней весной 1939 года кто?то сказал: «Пал Мадрид», – и сестра заплакала. В соседнем дворе – воинственные мальчишки, в сквере – марширующие пионеры и мы с бабушкой. Отец пару раз приезжал, а однажды привез откуда?то из сибирского леса живую белку в клетке. Белка не смирилась с неволей, прогрызла в клетке дверцу, сделав в ней «подкоп». Она даже научилась ходить по потолку, и как?то, проснувшись, я с ужасом обнаружил ее над своей головой. Белку посадили в более прочную клетку, и вскоре она умерла. Первая смерть тоже запомнилась навсегда.
Родители забрали нас в пригород Ленинграда, где на станции Володарская, недалеко от Красного Села, отец начал строить дом – деревенского типа, из толстых бревен. Более 20–ти лет мне пришлось жить в пригородах и поселках, но тоска по большому городу сохранилась надолго. Тот дом так и не успели достроить, в моей памяти остались маленькая теплая кухня, наша с бабушкой и с сестрой крошечная спальня, большой отцовский кабинет с огромными книжными полками по стенам и недостроенная часть с черным полом, заваленным строительным мусором.
Хорошо запомнились поездки в Ленинград, в театр и в баню, первые электрички, с которыми потом будет так много связано в моей жизни, первые санки и коньки, первые купания в реке, где я чуть не утонул. Мутная, желто–серая вода, из которой вытащила меня мама, до сих пор стоит перед моими глазами. Запомнились петергофские дворцы, большие парки и фонтаны.
Первый класс школы сразу столкнул меня с суровой реальностью человеческих коллективов. Боязнь улицы осталась у меня на всю жизнь, хотя открытое море и космос никогда не страшили. Опять же, «трус не играет в хоккей». Мои первые учебники с заклеенными фотографиями бывших маршалов Красной Армии тоже пережили большую чистку.
Я начал учиться старательно и хорошо, но мирным оказался лишь первый школьный год.
Первый день войны. Мы с сестрой еще в постели, мама с бабушкой в смятении: в 12 часов будет выступать Молотов. В углу участка копаем «щель» – свое бомбоубежище. Земля твердая, чем глубже, тем труднее рыть и больше камней. На горизонте – немецкий самолет–разведчик, круглые шарики взрывов в воздухе. Бухают зенитки, из щели видно плохо, я, вырвавшись из рук женщин, вылезаю на свет, самолет падает, рядом появляется парашют.
Отец почти не бывает дома. Он приписан к железнодорожным войскам, откуда не берут в действующую армию. Отступающих с запада железнодорожников – в избытке, а лес нужен промышленности. Все лето 1941 года он – на строительстве укреплений вокруг Ленинграда. Мать очень волнуется, надо уезжать. Она еще в Архангельске закончила Лестех, и отец устроил ее на работу в один из леспромхозов Горьковской области.
В конце июля собрались в дорогу. Их было совсем мало, этих поездов, успевших проскочить на Большую землю перед тем, как кольцо замкнулось. Отец, оставшись в Ленинграде один, сумел выжить. Будь мы с ним во время блокады, скорей всего, погибли бы все.
С собой взяли только самое дорогое, у меня в руках – сверток с любимыми игрушками, у бабушки – наволочка с сухарями. Электрички уже не ходили, шли пешком, два–три километра до трамвая. В Ленинграде переночевали у каких?то знакомых, на следующий день – посадка в поезд. Отца все нет, мы – одни в дикой толпе у вагонов, сестра кричит: «Поедем следующим!» Втолкнулись в тамбур, лопнул бумажный сверток, потом – наволочка, под ногами хрустели сухари.
Каким?то образом очутились в вагоне, все места заняты, люди окольным путем попали сюда заранее. Мать забыла у знакомых пальто, и это стало трагическим событием.
Поезд то идет, то стоит, на горизонте – дым. Пролетели два немецких самолета, поезд снова остановился, но нас не тронули. Станция разрушена. На путях – поезда, мимо нас медленно проплывают теплушки, из окон под самой крышей торчат головы пленных немцев и вдруг… голая мужицкая жопа «смотрит» на нас, на детей и женщин, одноглазым циклопом.
Через несколько дней добрались до Горького, ночь провели на вокзале, а еще через день – поселок Вахтан с леспромхозом. Там предстояло прожить два долгих военных года. Работала столовая, где подавали вкусный гуляш, но только до конца августа. Постепенно провианта становилось все меньше. Никогда я не голодал так, как на Вахтане. Впереди была зима, мать успела справить мне заячью шубу, самой пришлось ходить в коротком ватнике. Жили в крохотной комнатке, потеснив хозяев. Нас звали «выковыренные». Электричество «работало», но в нашей комнате не было лампочки: уроки приходилось делать засветло.
Зима 1941—1942 годов оказалась сносной. Мать получала в леспромхозе рабочую карточку и какие?то вещи, которые удавалось обменивать на молоко и картошку. Леспромхоз и канифольный завод поставляли стране древесину и другие дары леса. До сих пор запах опилок каждый раз пробуждает у меня неясные воспоминания о военном детстве.
В начале декабря 1941–го через Вахтан перебрасывалась военная часть. Как?то в нашей уплотненной квартире остановились на ночлег три лейтенанта. Мы смотрели на них как на генералов. Через несколько дней они уходили на фронт, чему мы очень завидовали. Тогда я не мог знать, что, по статистике, лейтенант на переднем краю жил в среднем семь дней, а за всю войну погибли миллионы лейтенантов. По другой статистике, несмотря на все лишения, люди меньше болели. Мы тоже почти не пропускали занятий, а за войну не потеряли ни одного школьного года. Мать, неизвестно зачем, устроила меня к учительнице немецкого языка, с чего началось мое знакомство с иностранным миром.
К весне стало голодно, мать написала письмо своему брату, который служил не так далеко – в Рыбинске, на военном заводе. Но тот прислал лишь письмо, где выражал сочувствие. Вскоре мать заболела: застудила почки, когда ездила в деревню менять какие?то вещи на съестное. Помню ее, опухшую, в постели, рядом – белые лепешки, взятые неизвестно откуда, – диета. В мае приехал отец, необычно худой, но живой. Его, как и других блокадников, вывезли в начале апреля по льду Ладоги. Летом немного полегчало: стали ходить в лес по ягоды и грибы. Почему?то большую часть собранного съедали сразу, совсем немного оставляя впрок, а впереди была самая трудная зима 1942—1943 годов. Отец уехал, но вскоре вернулся, чтобы забрать мать с собой. Мы остались одни, бабушка и я с сестрой, почти без всякой поддержки. Еще одна зима и еще одна весна, самая голодная и трудная, они подорвали мое здоровье на всю жизнь. Кусочек хлеба – 150 граммов в день на человека – и больше ничего. Бабушка поехала в деревню, вернулась разбитой – ее растрясло в телеге, а привезла лишь несколько картофелин. Однажды, возвращаясь бегом из магазина домой, вдруг… не поверил своим глазам: в пыли у обочины валялся пряник. Удержаться не смог, съел его по дороге. Почему?то я передвигался только бегом. Это дорого мне обошлось: молодой организм надорвался и перестал расти. Я осознал это только много лет спустя.
Наконец, уже летом 1943 года, вернулись родители. Следующий год мы все вместе прожили на Каме. После голодного Вахтана жилось нам с отцом гораздо лучше. Тогда мы впервые попробовали американскую тушенку. С тех пор мясные консервы для меня остаются особым деликатесом, а их вкус вызывает выделение желудочного сока.
Я научился «сгально» (на пермском диалекте сгально – смешно) плавать и даже ловить рыбу, а зимой кататься на коньках, «баских» (хороших) беговых норвежках, которые привязывал веревками к валенкам. Но настоящая рыбалка и даже первая охота состоялись только год спустя в Карелии, на сумасшедшей порожистой реке Суме, недалеко от Беломорска. Мне – уже 12 лет, зимой – лыжи и коньки, летом – купание и лес. Хозяйский сын Васька, деревенский парень, умел все, даже «катать» дробь на сковородке для своей старенькой одностволки, а вечера напролет читал все подряд, лежа в постели. На таких крестьянских сынах, наверно, держалась Россия и в военные, и в мирные времена.
День Победы, мы слушаем радио: безоговорочная капитуляция фашистов, тут же еще одно важное сообщение – наши взяли Прагу. Отец уезжает, но вскоре возвращается. Ура, мы едем в Москву!
Послевоенная Москва. Месяц жили у тетки, у метро «Аэропорт». Следующая станция – «Динамо», рядом со знаменитым стадионом, где я впервые увидел настоящий футбол. С тех пор заболел им и командой «Динамо». Первая любовь осталась на всю жизнь, и объяснить это невозможно. Футбол, спорт сыграли выдающуюся роль в моей жизни, хотя я и не стал настоящим футболистом.
В конце августа мы переехали в поселок Строитель. Хорошо помню, как шли под вечер по центральной улице к подмосковному Лестеху – Московскому лесотехническому институту. Дорога казалась такой длинной… Она действительно оказалась очень длинной. Через полтора десятка лет Лестех оказался связанным с космической техникой. По этой дороге, и в лес, и в космос, мне пришлось ходить не одну тысячу раз, в течение не одного десятка лет.
Новая жизнь и новая школа, новые друзья и новые игры…
Жили сначала в восьмиметровке впятером; коридорная система (на восемь комнат общая кухня и туалет). Это сейчас трудно представить дома барачного типа, а тогда на ночь на полу расстилали матрасы, один из которых свешивался в коридор. Вскоре перебрались в более человеческие условия: в четырнадцатиметровку в коммунальной квартире с кухней и летней верандой.
В те годы в Строителе школы не было, поэтому учились мы в Подлипках, сестра – в женской школе № 4, а я – в мужской калининградской средней школе № 1. Оторванные от девочек, мы росли полудикими аскетами. По–видимому, в этом состояла идея введения в Советском Союзе раздельного обучения: страна нуждалась прежде всего в солдатах армии труда и войны. В те годы мы даже не слышали о половом воспитании и никогда не видели туалетной бумаги.
Каждый день, идя в школу, мы проходили мимо завода им. М. И. Калинина – ЗиК, где в ту пору зарождалась советская ракетная техника и где еще через несколько лет мне предстояло начать инженерную карьеру, а затем долгие–долгие годы работать над созданием космической техники. Народ не любил называть наш город Калининградом, это название использовалось лишь на бумаге. Позднее, через несколько лет, кто?то надумал переименовать железнодорожную станцию в Подлипки–Дачные: наверно, для того чтобы сбить с толку «империалистическую разведку». Таковы были правила игры. Станция по Казанской дороге, где находится известный всему авиационному миру ЦАГИ (Центральный аэрогидродинамический институт), до сих пор носит название Отдых – приезжайте отдохнуть.
То, что за забором занимаются новым делом, мы понимали отчасти по тому, что на окружавшие ЗиК пустыри привозилось и в беспорядке сваливалось: трофейная немецкая техника, авиационная и, как стало известно потом, ракетная. Особенно просторно было на бывшем аэродроме, на территории нынешнего ракетно–космического ЦНИИМаша (за баней, как говорили женщины). Туда своим ходом прилетали немецкие самолеты и, брошенные на произвол судьбы без охраны, заканчивали там свой путь. Мы, пацаны, ходившие на это большое поле играть в футбол, тоже прикладывали руки к новой технике, вытаскивая из самолетов все, что можно было отвинтить.
Но техника как таковая мало интересовала нас в те годы, никто этого интереса не подогревал. Самой сложной машиной был велосипед, его обладатель становился одновременно и счастливчиком, и механиком.
Культом был футбол, в который играли почти все. Не игравшего вообще не считали за человека. В детстве я был левшой, к тому же немного картавил. Это усугубляло мою природную замкнутость. Однако упорства мне было не занимать: я научился бросать правой рукой и, как говорили футболисты, поставил удар с обеих ног, как с левой, так и с правой. Потребность в интеллектуальном занятии реализовывалась в шахматах, и я даже стал чемпионом школы. Эти две игры плюс зимний хоккей остались со мной на всю жизнь. Мальчишки заливали каток между домами, таская воду ведрами. Даже короткого шланга у нас не было, и всю зиму мы сами очищали лед от снега. Для игры в футбол в лесу, между строящимися дачами, мы расчистили площадку, выкорчевав несколько десятков здоровенных сосновых пней. Умение корчевать, приобретенное под руководством старших ребят, пригодилось гораздо позже, много лет спустя, сначала на даче у тестя, а потом на собственной даче. Тогда, после войны, эти хваткие рабочие ребята, к моему удивлению, быстро продали выкорчеванные пни соседским дачникам, а на вырученные деньги купили пару футбольных мячей. Таков был бизнес в те времена.
Догматизм классового подхода, бунтов и революций заполнял школьные учебники истории и географии, а социалистический реализм безраздельно владел литературой. Не могу без содрогания вспоминать свои школьные сочинения. Тем не менее школа давала неплохое общее образование, но почти не давала знаний, необходимых в повседневной жизни. Мы почти ничего не знали о гигиене, о правильном питании. Какая там наука, если недоставало хлеба и молока, а ванные были редкостью. Чему научила школа, так это «грызть науку», работать над книгой, читать и запоминать. В седьмом классе после сдачи 13–ти экзаменов, требовавших упорной подготовки, подростки получали аттестат об окончании неполного среднего образования – семилетки. Первого сентября 1947 года из трех седьмых классов нашей школы, примерно по 30 учеников в каждом, в восьмой класс пришли 25 мальчишек, а аттестат об окончании средней школы к лету 1950 года получили только 23 юноши. Это на весь наш немалый подмосковный город.
После семилеток пацаны шли в техникумы и в ФЗУ (фабрично–заводские училища), а потом поступали на завод, пополняя ряды рабочих. Позднее многие из них кончали вечерние и заочные институты. Тяга к знаниям была массовым явлением. Высоким был и средний культурный уровень. Очень многие ходили в кино, много читали и, конечно же, слушали и сами пели патриотические, военные и просто душевные российские песни. Телевидение появилось позже, в 50–е годы. Долгое время оно оставалось большой редкостью, а передачи шли только вечером. Театральная классика и советское кино становились праздником для нас, наших соседей и даже студентов, которые часто приходили в наш дом.
Отец чутко реагировал на технические новшества, появлявшиеся на скудном советском рынке: один из первых телевизоров, холодильник, а еще чуть позже автомобиль и, конечно, книги. Чтобы писать их самому – пишущая машинка «Рейнметалл». Эх, дожить бы ему до персонального компьютера. До 1948 года я оставался недоростком и в классе был самым маленьким. Весной того года я начал необычайно бурно расти, что повлияло на нервную систему. Это был первый сигнал, летом пришлось прибегать к щадящему режиму. Футбол бросить было невозможно, осенью за команду своего девятого класса я стоял в воротах, переквалифицировавшись из нападающего во вратаря. Спорт развивал во мне честолюбие. Стремление выиграть было настолько сильным, что на последнюю игру с десятиклассниками я вышел в поле и забил решающий гол. Постепенно мое состояние стабилизировалось. К лету следующего 1949 года я снова был в строю, но, как оказалось, ненадолго.
В книге я довольно часто вспоминаю о своих спортивных играх. Хотя мне по разным причинам не довелось по–настоящему поиграть в любимые игры, спорт сыграл огромную роль в становлении моего характера. Оглядываясь назад, понимаю, что меня сделали три природных и хорошо развитых качества – интеллект, упорство и честолюбие. Любительский спорт сыграл в этом деле большую роль.
Не могу сказать, что я получал самые высокие оценки в старших классах, на пятерочный аттестат меня не хватило. Одно время мне нравилась химия, и я подумывал направить туда свои стопы. Слава Богу, наша химичка почему?то отговорила меня от своего предмета, который, как я понял гораздо позже, требовал больше интуиции, чем логики.
