Текст книги "Рок И его проблемы-2"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Теперь-то я был окончательно уверен: что-то происходит со мной совершенно ненормальное. Но вот что, – я не знал.

Глава Пятая

«Один из учителей закона, желая проэкзаменовать Иисуса, спросил:

– Учитель, что я должен делать, чтобы заслужить вечную жизнь?..

– Что об этом говорится в законе? – спросил Иисус. – Как ты там читаешь?..

– «Полюби Господа Бога твоего, всем сердцем твоим, всей душой твоей, всем разумом твоим»… и «ближнего своего возлюби, как самого себя».

Иисус сказал ему:

– Ты ответил верно. Поступай так, и ты придешь к вечной жизни.

Но тот сказал:

– Какая заповедь важнее всех?.. Что скажешь ты?

Иисус ответил:

– Вот наиважнейшая заповедь: «Бог един, и нет никого другого, кроме Него»…

«Возлюби дыхание Бога в себе, – всем сердцем своим, всеми помыслами своими… И в ближнем своем, – как в самом себе».

Законник, не желая отступать, спросил:

– А кто мой ближний?..

На это Иисус сказал:

– Один человек шел из Иерусалима в Иерихон и попал в руки разбойников, которые забрали себе его одежду, избили, и ушли, оставив его, полумертвого, лежать на земле.

Случилось так, что той дорогой проходил священник. Увидев избитого, он прошел мимо, не остановившись, чтобы помочь ему.

Проходил тем же местом также богослов, – он обошел избитого, и оставил его одного.

Через то место проезжал и самаритянин, – увидев ограбленного, он пожалел его. Склонился над ним, омыл вином и смазал оливковым маслом раны, посадил на своего осла, привез на постоялый двор, и там также заботился о нем.

Уезжая на следующий день, он дал хозяину постоялого двора два динария и сказал: «Ухаживай за ним, и если этих денег не хватит, я доплачу тебе на обратном пути».

Кто из этих троих, по-твоему, оказался ближе к человеку, пострадавшему от разбойников?

Законник сказал:

– Тот, кто проявил заботу.

– Старайся поступать так же, – сказал ему Иисус»

Евангелие перпендикулярного мира

1

Все горняцкие поселки чем-то похожи друг на друга. Может быть, запахом подземной пыли, которой пропитан в таком поселке каждый дом. Или особой повадкой шахтных людей, которые не от земли кормятся, не от того, что на ней растет, а – от ее недр.

Конечно, все люди, собственным потом зарабатывающие свой хлеб, тоже похожи. Чем бы не занимались, выращиванием этого самого хлеба, ткачеством, или добыванием угля.

Но у горняков – своя стать. Подземная…

Этот поселок был горняцкий. Даже зимой, когда снег вьюгой пробегал по главной улице, покачивая редкие фонари на столбах, – видно было, по всей обстановке, что дело жителей этих домов, слева и справа от главной улицы, ходить под землю.

Но с запахом творилось что-то не то, – его не было.

Не было и коренастых мужчин с черными кругами, отметинами подземелья, у глаз. Не было брошенных на плечо кирок и отбойных молотков. Не было перепачканных грунтом совковых лопат и прочей механизации. Ни вагонеток, ни экскаваторов и большегрузных машин.

Стоял только в это раннее утро у дома двухэтажного с колоннами, которые в пятидесятых и шестидесятых годах двадцатого века возводили в горняцких поселках, как кинотеатры и центры художественной самодеятельности, – стоял только у этого дома, на котором теперь виднелась надпись: «Казино и ресторан – Астория», одинокий полноприводный «Джип». Больше ничего из механизации в этот ранний час на улицах не совсем обычного поселка, разглядеть было нельзя.

Напрашивалась только одна, по этому поводу, догадка: работные горняцкие труженики давно покинули эти места, кончилась жила, которую они вели под землей, вот и уехали к другим подземным пластам… Но на смену им появились другие люди. Пришли другие, – и вот теперь живут здесь полноправными хозяевами ближайших окрестностей…

В ресторане завтракали четыре человека.

Все – приблизительно тридцати – тридцати пяти лет. Все коротко подстриженные. И все, может быть из-за столь раннего часа, не любители поговорить.

Завтрак самый обыкновенный: омлет, картошка-фри с сосисками, и крепкий кофе, от которого весьма приятно пахло.

– Колян, борт через сорок минут, – наконец, сказал один из завтракающих, взглянув на часы.

Тот, кого звали Колян, тоже взглянул на часы, но ничего не ответил.

– Слушай, братан, – сказал негромко другой, сидевший левее, – я вот что думаю: подходит к тебе халдей и говорит: Колян, что вы будете кушать на завтрак?… Не солидно как-то получается. Может, сказать халдеям, чтобы звали тебя по имени-отчеству?

– А ты хоть знаешь мое имя-отчество?

– Николай Константинович.

– Смотри-ка… Ну, тогда я подумаю.

– Давно пора, брат, сделать, чтобы халдеи нас по имени-отчеству звали.

– Ну, ладно, раз ты такой умный, как Пифагор, то скажи, что думаешь про вчерашнее?..

– Про вчерашнее?.. – переспросил мудрец… И – замолчал. Наверное, не нашелся, что ответить.

А между тем, отвечать ничего не нужно было, и так все было ясно, как божий день.

Вечером, в восьмом часу, Коляну, который с ребятами уже сидел после работы в баре, позвонили из шахты, и попросили срочно приехать.

– Что там у вас? – спросил недовольно Колян, делая вид, что его отрывают от важного дела. Хотя дела никакого важного у него не было, была обычная вечерняя скука, когда, кроме как нажраться, никаких развлечений больше не предполагалось. Это же глухая провинция, у черта на куличках, а не столицы какие-нибудь. Здесь одно и тоже, даже помнишь, сколько девок в округе, восемнадцать штук, и ни на одну больше… Но строгость полагалась, чтобы ребята не отбивались от дисциплины.

– Да ты спустись, сам посмотришь… Ничего страшного.

– Хорошо, – коротко бросил Колян, допил пиво, и пошел к выходу. По дороге встретился Бигус, и, чтобы не скучно было, Колян прихватил его с собой.

С лета, когда все начиналось, они здесь рогом уперлись в хозяйство, будь здоров. Забыли, с какого конца к стволу подходить, и с чего начинается разборка, и про разные прочие базары и стрелки. Но создали уголок цивилизации.

Приделали вторую клеть, пассажирскую, с матовым светом, лакированными панелями и с зеркалом во всю заднюю стену. Едешь вниз или вверх – и давишь прыщики. Благодать.

Выровняли штрек, поправили рельсы и пустили самый настоящий трамвай. Из трех вагонов. Последний – грузовой, в середине – для старателей, а первый, с пивом и бесплатным куревом, – для персонала.

Трамвай ходил туда-сюда, и минут за пять доставлял от выхода из лифта к нужному месту.

Только вот нужное место осталось почти нетронутым. Поставили только лавки по стенам, пару здоровых ящиков для пустой породы и для бренных останков неудачников, и соорудили границу, со шлагбаумом. Шлагбаум – для понта, конечно. Для начальников, туды их мать, которых с лета побывало здесь предостаточно.

Хотел Колян, был момент, написать на нем слово из двух букв, куда это от него идет дорожка, но передумал. Пусть сами догадаются, кто пошустрей.

Но бабки на дело давали не скупясь.

И строгости навели по полной программе. Даже создали особый отдел, чтобы никакой посторонний слух отсюда не пошел.

Братва, которая имела допуск в шахту, получает по две с половиной тысячи баксов на нос, на поверхности – полторы, больше было не положено. И плюс: лишнее слово, – кранты. Это – серьезно. Уже четверых своих с лета отправили через шлагбаум в путешествие, – и не один не дошел до поворота. Такие вот дела…

Вообще, если знать, что здесь творится, – запросто можно поехать головой…

Трамвай ждал у лифта. На козлах сидел Митька-уха.

– Ну? – спросил его Колян. – Что там у вас такое?

– Да ничего. Картинка появилась.

– До утра нельзя было подождать?

– Сами же говорили, как что новое, – вас вызывать. Вот Химик и позвонил. Что вы, Колян, ругаетесь. Я-то здесь при чем.

– Ладно, – сказал Колян, – трогай. Посмотрим на твою картинку.

Они с Бигусом сели на кожаные сиденья, трамвай загудел аккумуляторами и потащился по штреку.

Хорошо бы стены выложить мрамором, как в метро, – будет совсем красиво. Но, может отвалиться, скотина, здесь все-таки влажность.

Несмотря на то, что Колян побаивался этого места, – только себе одному признавался в этом, да и то по пьяни, – приходилось командовать здесь, благоустраивать, а, значит, вкладывать какую-то душу. Такая получалась дурная смесь, как портвейн с пивом… Но никуда не деться.

Не успели докурить, как приехали…

Пол здесь подметали два раза в день, он был утрамбован сотнями ног, и по виду напоминал асфальт. По стенам горели ночные светильники, – и все это напоминало домашний погреб, где должна стоять квашеная в бочке капуста, соленые помидоры и огурцы, грибы в кадке, и храниться на зиму картошка.

Здесь круглый год было плюс семь, – на градусник на стене, для неверующих, можно было не смотреть, он всегда показывал одну и ту же цифру.

– Ну что тут у вас, – уже миролюбиво, отеческим тоном, спросил Колян Химика, вставшего ему навстречу от стола с домино.

Ночью дежурило по три человека, так что они до утра резались, чтобы не заснуть, в «козла», под какой-нибудь интерес.

– Да вон, – кивнул Химик за шлагбаум, – посмотрите.

Колян вгляделся, но сначала ничего не увидел.

– Где? – переспросил он.

– Да погаси ты фары! – оглянувшись, крикнул Химик Ухе.

Тот тут же вырубил передний свет своего трамвая. Тогда стало видно.

За пограничной полосой, в черноте тоннеля, сверху, свисая с потолка, появилось призрачное полотнище, которое, словно бы под несильным ветром, колыхалось, переливаясь, подобно радуге. Но самое интересное было не это, – всяких иллюминаций и картинок здесь повидали достаточно. Никого этой разноцветной прозрачной тряпкой удивить было нельзя.

Интересно было то, что слева направо, четкими довольно красивыми буквами, по этой полосе было написано: «Добро пожаловать!».

И, даже, с восклицательным знаком.

– Н-да, – почесал Колян затылок, – час от часу не легче.

Транспарант, и надпись на нем были неотчетливы, словно бы в тумане. Так что, если включить прожектора, которые светят весь рабочий день, пока старатели вкалывают, – ничего заметно не было.

– Уха – татарин, вы знаете? – спросил Химик.

– Татарин? – не понимая, к чему такой вопрос, сказал Колян.

– Татарин, – кивнул Химик. – Так он говорит, что там написано по-татарски, а не по-русски… Эй, Митька, я правильно говорю?

– По-татарски, – услышали они голос Ухи, с водительского трамвайного отсека.

– Бигус, ты тоже не русский, – сказал Колян.

– Молдаванин, – сказал Бигус и плюнул на пол. Его корни никогда ему не нравились, наверное, в свое время он от них натерпелся.

– И что? – строго спросил Колян.

Бигус помолчал, всматриваясь:

– Пока не спросил, по-русски было, теперь по-молдавски.

– Забавно, твою мать! – задумчиво сказал Колян. – Я представляю, сюда какого-нибудь ученого умника, да с самого начала. Он давно бы уже в психушке был… А мы – нет, мы живем и вкалываем. Вкалываем, и строго храним секреты. Все меня поняли?

Нужно было что-то сказать, поскольку они ему смотрели в рот, он и сказал. В общем-то, сказал правду. Что если все это принимать близко к сердцу, запросто слетишь с катушек.

Но забавно, забавно. Твою мать!

– Дайте телефон, – негромко сказал Колян. – Значит, говоришь, нужно обслуге звать меня по имени отчеству?.. Хорошая идея. Давай попробуем. Но для своих я по-прежнему – Колян.

Он поднял трубку и спросил:

– Как картинка? Еще висит?..

Ему ответили, он коротко хохотнул:

– Ну, ладно…

– Говорит, – пояснил Колян, повесив трубку, – что картинка за ночь, как фотография, – проявилась. Буквы стали больше, и светятся, как в неоновой рекламе… Теперь у нас над входом – приветствие. Для старателей…

Ребята за столом так и легли со смеху.

– Я бы никогда не додумался, – смеялся Колян вместе со всеми, – до такого юмора. Это надо же такое отчебучить!..

Короче, в джип братва садилась в самом хорошем расположении духа. Хотя погода была препаршивая, – мело слегка, и мороз градусов за двадцать.

– Самолет сядет? – спросил Колян.

– Куда он денется, – ответил ему братан, главный по транспорту, – Он вслепую может садиться, при любом ветре. Мы живем как-никак в великой державе. У нас все со знаком качества.

Хотел пошутить, но сказал как-то не очень смешно. Так что никто не рассмеялся.

– Ты говорил, кто-то из начальства прилетает? – осторожно спросил Бигус.

– Теперь все начальники, – бросил зло Колян. – Как – в Москве, так обязательно начальник… Начальник на начальнике сидит, и начальником погоняет. Где они все были лет десять назад, когда бригады костьми ложились? Или когда мы площадку под их навоз искали?.. Я их за братанов не считаю.

Джип выкатил за поселок, до аэродрома было километра два, не больше, – так что сразу после горбатого перелеска, появились заброшенные домики бывшей авиационной части.

Огромный пылесос, установленный на «КРАЗе» и включенный в обратную сторону, уже закончил сдувать снег с полосы, и теперь, все ее три километра серели довольно чистым бетоном.

– Приедет вша, бухгалтер, опись делать, – наконец, высказал Колян причину своего легкого недовольства. – И, как всегда, инкассаторы… Дело не в этом… Мы же сами все описывали, по-честному, сами знаете. А тут – их человек, московский. Значит, не доверяют, что ли, так получается?.. Я Толику звонил, спрашивал. Он говорит, все нормально, без обид, – просто принцип разделения властей, и двойная запись. Вы что-нибудь понимаете?

– Может, ему кто-нибудь в морду даст, случайно. Из-за девки какой-нибудь?.. Он домой и запросится.

– Другого пришлют, – бросил Колян. – А с тем еще и человека, разбираться… Я помню, мы двух ребят переодели ментами, давно, еще когда ментовка не наша была, и остановили на дороге фуру с шампанским… У нас в Орске этого шампанского только по большим праздникам можно было попробовать. А тут местному начальству на новогодние праздники целую фуру тащат, из Оренбурга. Тоже – два человека охраны… Мы на них наехали так спокойно: делитесь… Те туда-сюда, видят ребята крепкие, – фуру и открывают. Мы ящиков десять взяли, сколько к нам в машину влезло, и уехали. Так что ты думаешь?.. Наш человек, который нам фуру навел, говорил, что когда на месте принялись считать, пятидесяти ящиков уже не хватило. Все на нас списали, вот гады!.. Но я не об этом. Это в девяностом или девяносто первом году было. Мы тогда с ребятами мечтали шампанским нажраться. Прямо помешались на этом, чтобы испытать хоть разок благородство: пить только шампанское и выпить его столько, чтобы из ушей лезло… Вот тогда-то, в те времена, была вольница. Теперь такого больше не будет. Теперь будет двойная запись. Всегда.

Народ в «джипе» замолчал и молчал минут пятнадцать, пока в небе не показалась черная точка самолета. Точка, заходя на посадку через расщелину двух хребтов, становилась постепенно больше, видно было, как самолет выпускает шасси, и все больше снижается. За «джипом» уже приткнулись две грузовых машины с рабочими, за ними подъехала «старательская» машина, и еще парочка грузовиков виднелась на горизонте. В общем-то, все кому нужно, собирались. И Колян почувствовал гордость за это слаженное движение самолета и встречающих его. Никто никого не кинул, все – по уму. В этом его заслуга, как авторитета, которому подчиняются не из-за страха, а потому что авторитету подчиняются по совести.

Все, что здесь есть – сделано его, Коляна, руками. Он сюда вложил и труд свой, и пот, и кровь. Он – прикипел к этому дерьмовому месту, и сотворил из него конфетку. Поэтому, двойная запись, – бог с ней, с двойной записью он еще смирится. Но никакого разделения властей не будет. Никогда. Это они там, в столице, хватили через край. Это там у них, от собственного величия, что-то случилось с головкой. Здесь же – не Москва… Здесь, как и сто лет назад, и тысячу, закон – тайга, хозяин – медведь.

А они – разделение властей.

Чудаки.

2

В зимнем белесом утре, выстроенные рядом с самолетом в шеренгу по два, мы походили, скорее всего, на отряд спасателей МЧС, прибывший на какую-нибудь Аляску для оказания срочной помощи местному населению. Я понимал теперь, почему нам выдали не камуфляж, а все оранжевое, похожее на перекрашенный апельсин. Чтобы весь мир видел, для какой благородной миссии мы сюда присланы.

– Господа! – говорил нам наш новый начальник, одетый в обыкновенную ширпотребовскую куртку, и поэтому смотревший на нас с плохо скрываемой завистью. – Объясняю, куда вы попали, зачем, и кто вы теперь будете. Слушайте внимательно, два раза повторять не стану… Первое, – вы все теперь наркоманы. У кого ломки еще нет, наркотики получает бесплатно-принудительно. У кого ломка уже есть, – на наркоту зарабатывает сам. Вопросы есть?..

Вопросов не было. Но был одобрительный ропот… Народ еще ловил кайф от предыдущей дозы, и обещание этого замечательного человека показалось всем верхом человеколюбия.

– Второе, – продолжал начальник, несколько повысив голос, – вы все теперь, с этого момента и до вашей пенсии – старатели. Знаете, наверное, что это такое?.. Будете трудиться в шахте. На месте вам подробнее объяснят, что нужно делать, распорядок работы, премиальные и все такое… Мое имя – Бигус. Я отвечаю за вас всех. Поэтому предупреждаю. Оглянитесь вокруг, видите, – горы. Больше здесь ничего нет, одни горы. Там много волков. Захотите уйти, прежде, чем мы вас отловим, они вас сожрут… Или от ломки сдохните… Никто еще и не уходил. Всем здесь нравится!.. Вопросы есть?

– Как насчет питания? – раздался голос из шеренги.

– Питание – нормальное, никто еще не жаловался. Калорийность обеспечивается специальным рационом… Кроме этого для старателей, – за премиальные, конечно, – есть спецбуфет, спецбаня и еще всякие спецы, потом все сами поймете… Еще вопросы есть?

– А когда домой? – спросил кто-то.

Шум в шеренгах тотчас же смолк. Видно, этот вопрос, несмотря на грядущую малину, еще не перестал волновать коллектив.

– Вы, мужики, не поняли, что я вам сказал… Вы все наркоманы, а если еще нет, то скоро станете совсем. Наркоман, как пролетарий, – дома не имеет. Где ширяется, там его дом… По опыту скажу, никого отсюда никуда не тянет. Всем здесь подходит.

– У нас что, пожизненное? – спросил тот же, кто так некстати вспомнил про родные пенаты.

– Ты, умник, заткнись. Чтобы больше я тебя никогда не слышал, – а то язык оторву… У нас здесь не тюрьма и не каторга. Не нужно меня обижать. Вы – свободные старатели. Сколько заработали, столько и получили… Все. На-пра-во!.. И вон в ту машину, в кузов. Ехать недалеко, если заледенеете, успеем спиртом оттереть.

Нельзя сказать, чтобы, когда проходил инструктаж, на нас никто не обращал внимания. Рядом шла разгрузка самолета, мимо то и дело шныряли многочисленные люди, и некоторые посматривали на нас с любопытством. Но так – как на касту избранных, которая к непосредственной трудовой действительности не имеет никакого отношения.

Начальник Бигус не обманул, – вокруг на самом деле были горы.

Зимние, покрытые лесом и снегом горы, которые терялись вдалеке в мареве холодного утра. И, как не смотри по сторонам, нигде никаких дымков человеческого жилья. Приволье… А воздух, какой здесь воздух! После московского. Это же не воздух, а амброзия какая-то. Целебный раствор пространства. Курорт.

Называется, – напросился…

Но ветерок, после того, как «ЗИЛ» тронулся, – стал пронзительным. Пришлось, повернуться к нему спиной и пригнуться. Так, толком, и не довелось рассмотреть окрестностей. Только спешила, ровно рыча мотором, машина, оставляя, после себя, морозный туманный вихрь. Было бело слева и справа. И позади, откуда мы ехали, – тоже было бело.

– Господи, край света, край света… – бурчал кто-то рядом, так же, как я, сидевший спиной к движению.

– Ребята, это еще Европа или уже Азия? – спросил кто-то, по-моему, тот, кто интересовался у начальника Бигуса насчет дома.

Мне понравился его оптимизм. Насчет Европы.

– Ты, вроде, не под кайфом, – сказал я ему, – такие умные вопросы задаешь.

– А меня перепутали, вот того парня вместо меня ширнули. Два раза… Но ты, я вижу, тоже?

– На меня не действует, – сказал я, – у меня иммунитет.

– Чего! – изумился тот. – Значит, на это дело тоже бывает иммунитет?

– Значит, бывает, – сказал я. – Меня еще комары не кусают.

Насчет комаров я тоже не соврал. Меня никогда не трогали комары, ни в каком лесу. И это тоже, наверное, было наследственное.

– Слушай, приятель, мне тебя жаль… Как же ты без этого здесь собираешься жить?.. Я вот, пока бесплатно, раскручусь по полной программе. Познаю мир видений во всей его полноте.

На самом деле, как?..

Я же, еще недавно, не мог спать ночами, когда все вокруг было так замечательно, – за одной стеной дрыхнула Маша, за другой – Иван. Были деньги, перспективы, новые горизонты. И никто на нас не наезжал.

Я иногда, чтобы случайно не заснуть, выходил на балкончик, и курил. И не мог понять, почему мне так неспокойно, что я боюсь уснуть, и боюсь каких-то кошмаров, которые придут ко мне… Поэтому и не сплю.

А сейчас качу в такое дно, – которое только одни люди могут изобрести другим. Никто другой хуже уже не придумает… Чем один человек – другому… И мне – спокойно.

– Понимаешь, – сказал я парню, пододвигаясь к нему поближе, – я сбежать мог, в Москве, ночью перед посадкой. Там заправщик стоял, когда мы отливать ходили. Помнишь?

– Стоял, – сказал парень.

– Там ящик был, как раз под меня. Я чуть туда не залез.

– Но не залез, – сказал парень.

– Да… – согласился я. – Тебя как зовут?

– Меня не зовут, – сказал парень, – я прихожу сам… А в общем-то, Андрюха. Ты за что здесь?

– По морде братишке попал… А – ты?

– Я за то, что мне по морде попали. Расскажу как-нибудь, обхохочешься.

Но мы приехали. Миновали низкорослый поселок, поднялись немного по дороге, и за поворотом остановились у еще каких-то приземистых одноэтажных зданий, похожих на обыкновенные склады, поскольку окон в них не было.

Из кабины вышел начальник Бигус и, задорным голосом крепкого мужика, простого сибирского жителя, закричал:

– Ну, дуба не дали?.. Слазь, старатели, с машины, – айда греться!..

Я спрыгнул на землю, вернее на снег, – он был чистейший, каким я снег никогда не видел, настолько белый, что даже светился своей белизной… Я стоял и смотрел на него.

Продувать нас перестало. Стоило машине остановиться, как оказалось, что ветра никакого нет, – или мы заехали за горку, и здесь совсем не дуло. Сразу стало теплей. Я стоял и смотрел на снег, и не мог насмотреться.

Это был не снег, – праздник какой-то. Он был так же красив, как те тучи когда-то, на которые я загляделся однажды с балкона… Как моя улица, однажды… Словно бы на небе вдруг проглянуло солнце, и помогло увидеть, – как он светится сам, немного матово. На поверхности снега, плотно покрывавшего все на свете, появились синие, зеленые и красные искорки, – словно бы кто-то взял и разбросал щедрой рукой мельчайшие изумруды, а те, под присмотром невидимого солнца, принялись переливаться разноцветным своим сиянием.

Какая это была, полная собственного достоинства, красота… Так, наверное, всегда бывает в природе, когда нет смога, грязи и других промышленных выбросов.

Вот бы Маше увидеть это…

Кто-то подтолкнул меня в спину:

– Эй, блаженный, для тебя что, особое приглашение нужно?..

Оказалось, я последний остался у машины, остальные старатели уже прошли в двери, за которыми было обещанное тепло.

Я оглянулся у дверей, – снег был уже обычным, тусклым чистым январским снегом. Зря, – в том, настоящем обличье, он так понравился мне.

Койки здесь были такие же, как в бомбоубежище, – солдатские. Только не двухэтажные, как там, а выставленные в один ряд. Свободных было много, Андрюха занял мне место рядом с собой, и махнул рукой, когда я показался в спальном помещении.

Я успел догадаться, это было обыкновенное общежитие, только с заделанными окнами. А так, – и туалет рядом, и кухня, с газовыми плитами, и магазинчик, и столовая. Все для полноценной жизни.

Старателей было не ахти, я заметил всего трех мужиков, похожих на наших дембелей, – с ненормально остановившимися глазами, передвигавшимися, словно зомби, которых ничего уже в этой жизни не волновало, кроме собственных видений. А коек, в четырех комнатах, штук пятьдесят, не меньше.

Курить, я так понял, можно было везде. Никто здесь специальных курилок не сооружал. А в магазине, куда я зашел первым делом, и где за прилавком, в кресле, положив ноги на этот прилавок, отдыхал продавец, – мужчина спортивной наружности, – были мои сигареты… Почему-то это нешуточно волновало, как у меня повернутся дела с куревом на новом месте.

Но «ЛМ» стоял, стоял родной, и даже во всех трех вариантах: обычный, легкий и суперлегкий.

– Сколько эта радость стоит? – осторожно спросил я, показывая на красную пачку.

Продавец перестал дремать, лениво посмотрел на меня, потом на то, чем я интересовался, и ответил:

– Десять рублей.

Вот это шок!.. В бомбоубежище нам продавали пачку по двести рублей, и я растягивал каждую на пять дней. А в Москве – дешевле шестнадцати рублей нужно было поискать, даже если знать точки. Да это же коммунизм, долгожданное общество равных прав и возможностей… То-то меня так тянуло сюда.

– В долг не дадите? – так же осторожно спросил я.

Продавец опять посмотрел на меня, и ответил:

– Нет…

Не все же коту масленица, – ведь правда?.. Я отошел в какой-то закуток, достал последнюю сигарету и закурил. О, это тихое блаженство последней сигареты. Когда каждая затяжка подобна порции этого самого блаженства, – и так хорошо прочищает мозги от остатков дури.

Андрюха, когда я разлегся на соседней с ним койке, сказал:

– Здесь такие сказки рассказывают.

Сказки, сплетни, первая информация о новом месте, – все это одно и тоже. Все это нужно и интересно. Полагалось, – и это так естественно, – повернуться и спросить Андрюху: «ну?», или «какие?», или «да?»… Так начинает осваиваться любое молодое пополнение, старательское – в том числе.

Но я – напрягся. От такой невинной фразы.

То, что я должен был сказать Андрюхе, замерло у меня на языке. Рот внезапно пересох, и я почувствовал, как от засухи начинают трескаться губы.

Даже какие-то круги пошли перед глазами, от волнения, и я подумал было, что сейчас отрублюсь, перепугаю своего нового приятеля Андрюху классическим припадком…

– Да, – все же сказал я, каким-то хриплым не своим голосом.

– Бред какой-то, – с готовностью продолжил Андрюха. – Я подваливаю к местному старателю. Хотя тот, конечно, лыка не вяжет. Говорю: коллега, чем мы будем здесь заниматься? Он отвечает: ничем, по шахте ходить с ведерком, и что под ноги попадется, в это ведерко складывать. Что найдешь, – то в ведерко положишь… Тогда спрашиваю: ты когда там последний раз был? Он говорит: вчера… Спрашиваю: и что ты вчера там нашел? Он говорит: три рулона туалетной бумаги, больше ничего…

Я посмотрел на Андрюху, не шутит ли он… Он не шутил.

– Ничего не понял, – сказал я ему.

– И я ничего не понимаю, – сказал он. – Но дело не в этом. А в том, что сейчас придут медики, и вколют нам с тобой по первое число… Тебе-то ничего, с твоим иммунитетом, ты так человеком и останешься. А я начну превращаться в серафима. Знаешь историю: один мужик говорит другому: моя жена – ангел. А другой отвечает: тебе повезло, моя – еще жива…

Что мне было ему сказать, я не знал. Но он не ждал ответа.

– Говорят, если хорошо колоться, долго не протянешь, полгода – год… А судя по тому, что здесь почти все места свободные, – и того меньше… Поэтому я с тобой сейчас прощаюсь. Завтра мы начнем говорить на разных языках, и друг друга уже не поймем.

– Ты, вроде, нормальный парень, – сказал я. – Прощаться вот решил… Тогда скажи мне, серьезно только, пока нам не вкололи… Что ты теряешь, чего ты так боишься лишиться?

– Ну, ты даешь, как это что?.. Может, тебе, почему-то не страшно. Мне страшно, страшно, и все. Что тут еще можно сказать.

– Почему страшно?

Я понимал, что достаю его. Своей наивностью, переходящей в жестокость. Но он мне, по-настоящему понравился. Нормальный парень, что еще.

– Ты, я вижу, Михаил, или дурак или садист… Заставляешь напрягаться мыслью. В такой момент. Не нужно напрягаться, – страшно, и все. Без всяких напряжений… Ты что, диссертацию приехал сюда писать, по поводу моих ощущений?

– Ты – обиделся, – сказал я. – Тебе жалко себя. Так тебе кажется… Поэтому ты обиделся на меня… Но все не так. Не так устроено… Вернее, не так плохо устроено, как ты сейчас думаешь.

– Я не пойму, ты о чем? – сказал Андрюха враждебно.

Он не хотел больше со мной прощаться. Так что у меня не получилось ему помочь…

Он никогда не умирал. Это отличало его от меня… Ему не хватало собственной смерти, – одной, или парочки-другой. Чтобы перестать обижаться на меня.

Он не знал, что когда умираешь, – ничего не теряешь. Смерть, – не отбирает ничего. Она просто подводит итог.

Как предполагал обидчивый Андрюха, – нам вкололи.

Делегацию медиков, – три мужика, ни одного из них в белом халате, вот что значит вдали от цивилизации, – народ встретил по-разному. Старожилы, – с выражением нетерпеливого ожидания на лице, вновь прибывшие, – кто равнодушно, а кто с явной неприязнью. Но на открытый бунт не решился никто.

Все мы были в одинаковой униформе и все на одно лицо. Поэтому кололи по списку. Расположились в столовой, разложив свои инструменты на обеденном столе. Выкрикивали фамилию, – счастливчик садился на стул, и тут же получал свою дозу.

– Хочешь, – сказал я Андрюхе, – я две приму. Мне все равно. За себя и за тебя?

Но он только неприязненно посмотрел на меня, от былой нашей назревавшей дружбы не осталось следа, – посмотрел неприязненно, и пошел в столовку, на ходу засучивая левый рукав…

Мне досталось, как всем, – два кубика благодатнейшей жидкости.

Они еще не растворились в крови, а я уже ненавидел их. Есть, есть в жизни место ненависти. Ненависть так же естественна, как естественно добро. И одно без другого не может существовать.

Ненависть, – мое оружие.

И ненависти – хватило. Она победила укольчик, когда тот еще и не начал действовать. Но снова пошел запах. Не такой гнусный, как прошлый раз, но его вредности хватило, чтобы наркоманы вокруг слегка поморщились.

Какое-то усилие было. И, наверное, оно вдохновило.

Я пошел в магазинчик, оставляя за собой след улетучивающегося амбре, подошел к прилавку и сказал:

– Две пачки красного «ЛМ».

– Вы из новой партии, – сказал продавец заискивающим тоном, – для вас две недели кредит, до первой зарплаты. Может быть, хотите чего-нибудь еще?

Совсем другой, почему-то, разговор.

– Нет, – сказал я.

Он выложил на прилавок обе пачки, и пожаловался:

– Никто ничего не покупает. Предполагалось, здесь будет центр торговли, старатели станут стоять в очереди, – но никому ничего не нужно. И такая большая текучесть кадров… Если так пойдет дальше, придется лавочку закрывать.