Текст книги "Рок И его проблемы-2"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Вот и оставайся. Дяде скажешь: жильцы уехали… Вот и все.

– Ты опять за старое?.. У тебя шмоток на троих таких, как ты. Барахольщица… Сама ведь все это потащишь, я к твоим сумкам не притронусь.

Еще десять минут назад это была крепость. С железной дверью, толстыми стенами, с паркетом, который так матово блестел, с тишиной, в которой можно было расслышать негромкий ход электронных часов в прихожей.

И тут звонит чекист: явка провалена, дядя со своими молодцами вышел на след, подошвы горят, – пора менять конспиративную квартиру. Жаль, что про пароль ничего не сказал. Сейчас примчится, – как они его пустят без пароля, без пароля никого пускать не положено. Феликс Дзержинский – усушенный.

Иван то засовывал свой учебник в пустую сумку, то вытаскивал его оттуда. Взять в дорогу хотелось все, все было самым необходимым, все, на что он смотрел, могло пригодиться в дальнейшем.

Маша, напротив, ничего не выбирала, – она запихивала в сумки все, что попадалось под руку, даже Мишины рубашки и носки, и даже тапочки Ивана, хотя, зачем тащить его тапочки бог знает куда, – было непонятно. Если подумать.

В общем-то, если посмотреть на них со стороны, захотелось бы схватиться за голову от досады. От их полной хозяйственной беспомощности потянуло бы взвыть. Разве могут вот такие бестолковые люди выжить на волнах невзгод жизни, по которой мы все, покачиваясь, плывем. Совершенно исключено.

Хотя они, в общем-то, неплохие ребята… Только не нюхали еще ничего, не покатал их еще Сивка по крутым горкам. Не хлебнули они горюшка, которое всем нам достается совершенно бесплатно, и через край… Не было у них еще ничего такого.

Но будет, кто же в этом сомневается, – чаша сия никого не минует.

Нет, не выжить им, не выжить, – при такой постановке сборов. И при таком легкомысленном отношении ко всему остальному.

Гвидонов, как положено профессионалу, возник незаметно. Он не длинно и не коротко, как-то спокойно рационально позвонил в дверь, ему открыли без пароля, он вошел, вежливо поздоровался и сказал, что у них есть пять минут, в крайнем случае – десять.

Уселся в гостиной за стол, достал пистолет, и начал не торопясь вставлять туда патроны.

– Вы что, собираетесь в кого-то стрелять? – неприязненно спросила Маша.

– Или за мной какое-то время уже следят, или ваш дядя вел параллельное расследование. В обоих случаях, это моя недоработка, – сказал Гвидонов. – У меня есть квартира для встреч с нужными людьми, о ней никто не знает. Поменьше, чем эта, но вам будет удобно. Придется там несколько дней пожить.

– А потом? – с вызовом спросил Иван. – Потом можно будет вернуться?

– Потом – увидим.

– Про Мишку? – спросил Иван. – Что-нибудь узнали?

– Есть план, – коротко сказал Гвидонов. – Думаю, с ним ничего страшного не случилось. Сидит у кого-то взаперти. Нужно узнать, у кого. Заплатить выкуп или провести силовую акцию.

– Хорошо, – продолжал ершиться Иван, – тогда почему десять минут, а не девять или не одиннадцать?

Он заторопился и стал засовывать в свою сумку, что было вокруг. В коридоре стояло уже три готовых, набитых под завязку Машей и кое-как застегнутых. Вещей получалось – немеренно.

– Скорее всего ваш дядя, – сказал Гвидонов спокойно, обращаясь к Маше, а не к Ивану, – недавно, буквально час назад вышел на ваш телефон… Вернее, его люди вышли и сообщили ему, скорее всего. Хотя, могли и не успеть, – тогда мы просто страхуемся. Но скорее, все-таки успели позвонить и сообщить номер… Тогда он приедет сюда, с минуту на минуту… Можно просто смотреть в окно. Но человек так устроен, что если у него есть номер какого-то телефона, он захочет позвонить по нему. Чтобы была какая-то ясность… Так что, если совсем правильно, то не девять минут, не десять и не одиннадцать. Нужно ждать звонка. Любого… Уже после него отсчитывать время.

– То есть, вы нас просто пугаете?

– Я страхуюсь от случайностей. Это не одно и тоже…

Телефонный звонок раздался, когда они уже стояли у двери. Открыли ее и вытаскивали сумки на лестничную клетку. Он раскатился по пустой квартире эхом, требовательно добираясь до каждого ее незаметного уголка.

Иван кинулся было на кухню, где лежала телефонная трубка, но Гвидонов остановил его:

– Пусть думают, что никого нет дома, меньше будут торопиться… Спешить теперь нужно нам.

Зимний двор их дома был таким же, как всегда. На плохо расчищенной дорожке, ведущей к подъездам, стояли машины, у ближайшей «Лады» возился в моторе сосед Ивана со второго этажа. Гвидонов вышел первым, окинул его цепким взглядом, а потом уже сделал шаг вперед, разрешая пройти Маше с Иваном.

Был он чужой им, и сейчас, как никогда, чувствовал эту чуждость.

А он еще когда-то притащил этой девушке розочку. Наивный человек, – что ей этот виртуальный цветок. Знак добрых намерений.

Сосед оторвался от мотора и уставился на Машу, которая волоком пыталась перетащить через порог подъезда набитую до неподъемности сумку.

– Я все гадаю, кто это у нашего Ивана поселился, – сказал он, улыбаясь самой обаятельной из всех возможных, улыбкой. – Разрешите вам помочь.

– Моя сестра, – бросил Иван. – Приехала из Тулы… Сейчас – мы к ней в Тулу. Ответный визит.

Это было не вранье, – это было заметание следов. Гвидонов даже улыбнулся от такой наивности.

– У вас в Туле все такие? – спросил сосед Машу, которая отступила от сумки на шаг, чтобы дать тому возможность доказать свою галантность.

– Все, – ответил за нее Иван, – дамы – русские красавицы, мужики – делают автоматы Калашникова. Такой город… Вы не поможете нам вещи до улицы дотащить? Раз такое дело.

– Конечно, – тут же согласился сосед, – с удовольствием. А как вас зовут?

Маша посмотрела на него, и удивленно сказала:

– Я не помню.

– Как остроумно, – воскликнул радостно сосед. – Меня зовут Николай. Вы к нам приедете еще?

– Я не помню, как меня зовут, – сказала Маша, повернувшись к Ивану и Гвидонову.

– Тебя зовут Маша, – сказал горестно Иван.

– Или Марина, – буркнул Гвидонов, посматривавший на то место, где дорожка выруливала за угол дома к улице.

– Нет, – сказала Маша. – Меня зовут как-то по-другому. Я не могу вспомнить, как…

– Не обращайте внимания, – сказал Иван соседу, – у нее от радости, что возвращается к своим пряникам и Калашниковым, крыша поехала.

– Я бы сам сейчас из Москвы смотался, у меня дача есть, – поддержал сосед, – но зима, холодно.

– Вы узнайте мое имя, – сказала Маша соседу, – вам же ничего не стоит, а я наконец-то, буду знать.

– Где, прикажете, навести справки? – с готовностью откликнулся сосед. – И как вам сообщить?.. Телефончик дадите?

– Обещаете? – улыбнулась ему Маша. – Честное слово, не обманете?

– Честное слово, – с готовностью согласился сосед.

Иван в этот момент пожалел, что всучил соседу только одну сумку, тот бы, на таком душевном подъеме, запросто ухватил бы две.

Они дошли уже до угла дома, – за ним стала открываться Матросская Тишина.

Хорошо быть дамочкой, – завистливо думал Иван, – за них всегда тяжести таскают ухажеры.

Едва он успел позавидовать Маше, как с улицы к их дому свернул джип «Чероки», – он вильнул задом на скользком месте, проехал к ним еще метров пять и остановился.

Иван подумал, что хорошо бы подрядить его, чтобы не таскаться с вещами, и попробовал оценить его с точки зрения грузоподъемности. Из джипа вышли два парня, а следом за ними – водитель.

Рублей за триста, – ну, за четыреста… – успел подумать Иван.

И тут сумасшедшая Машка изо-всех сил толкнула его в сугроб. Мало того, что толкнула, толкнула – это еще полбеды, она еще прыгнула на него сверху, придавив к снегу своими телесами в дубленке… Иван стал орать на нее и извиваться, пытаясь выбраться на свободу. Но Машка, наверное, решила поиграть в царя горы, потому что не давала ему выбраться, а наоборот, всячески прижимала его к этой грязи, которую-то и снегом назвать стыдно.

Так что Иван не на шутку разозлился. Потому что во всем и всегда – нужно знать меру.

– Да отпусти ты! – кричал он Машке. – Что ты ко мне привязалась!.. Нашла место и время!.. Лучше сумку мою тащи!..

Он дрыгался, вырывался, – и, наконец, ему это удалось.

Когда он встал и вытер снег с глаз, перед ним предстала чудная картина. В том смысле, что какая-то дурацкая и несообразная. Как все то, что последнее время происходило с ним.

Все, кроме него, лежали на снегу.

Лежали, рядом с «Чероки», два мужика, и водитель, – недалеко от полуоткрытой дверцы машины. Лежал, рядом с Иваном, их полковник, лежал, спрятавшись за сумку, их сосед, лежала Машка, которую Иван подтолкнул, вставая, в ту яму, где был только что сам.

Все лежали, – это было нехорошо.

– Эй! – сказал негромко Иван. – Эй!

– Уже не стреляют? – спросила из сугроба Маша.

– Нет, вроде… Не слышно.

– Есть еще кто-нибудь живой?

– Чего? – не понял Иван.

– Господи, – сказала, поднимаясь, кое-как, из сугроба, Маша. – Что же они все за люди!..

– Я ничего не слышал, – испуганно сказал Иван, не в силах оторвать взгляда от лежащих тел, – никаких выстрелов.

– Ты же орал, как резанный. Где тебе слышать.

– Маш, кто это их?..

– Никто. Сами себя. Полковник – этих. Эти – полковника…

Прохожих не было ни одного. Место боя было удивительно пустынно. Давно прошли те розовые времена, когда на звук выстрелов народ сбегался как мухи на мед. Наступили, тоже уже давно, времена, когда на этот призывный мужской звук – и калачом заманить никого уже нельзя.

– Что теперь делать? – спросил Машу Иван.

– Не знаю, – сказала она.

Они посмотрела на Гвидонова, который лежал рядом с ними, все еще сжимая в руках симпатичный черный пистолет, – который выглядел очень серьезно. Красивая такая игрушка взрослых озабоченных людей.

Гвидонов пошевелился, приоткрыл глаза и тихо-тихо что-то произнес.

– Очнулся, – громко прошептал Иван.

Маша нагнулась, и растеряно обратилась к нему:

– Вы скажите, что нам делать, – мы не знаем. Если сможете.

– Вещи и меня – в машину, – довольно отчетливо, но совершая усилие, так, словно бы думал об одном, а приходилось говорить о другом, произнес Гвидонов. – И – уехать… Скоро здесь милиции будет, – как грязи… И еще. Мое воинское звание – подполковник. До полковника – я не дорос.

Своя ноша – не тянет. Плюс адреналин.

Говорят один мужик, в экстазе, проглотил целый столовый набор, – вместе с вилками, ножами и большими ложками. И ничего – вышло потом, как по маслу. Сам в последствии не верил, в свой подвиг.

А уж четыре сумки и килограмм восемьдесят-девяносто полковника. Слегка прокантовать. Ерунда для двух молодых и перепуганных насмерть организмов.

Больше всего было жалко соседа. Его, должно быть, приняли за главного, из-за ремонтной «бандитки» на голове. Одна пуля попала ему в глаз, одна – в шею, другие в туловище. Весь он был в пробоинах, – так что перед смертью долго не мучался. Она пришла к нему быстро.

Он, должно быть, на несколько секунд отвлек внимание от полковника. И тот метким огнем поразил наступавшего противника. Хотя и ему досталось.

– Опять мне рулить? – все еще веря, что это наваждение пройдет, спросил Иван.

– Только не гони, – умоляюще попросила его Маша. – И тормози на красный свет.

– Так Николай и не узнал, как тебя зовут по-настоящему, – горестно сказал Иван. – Вот ведь – судьба…

Сказал и осекся. И посмотрел на Машу. Как та подтаскивает к машине последнюю сумку… Уставился на нее, и глаза у него сделались совсем большими, и перепуганными уже окончательно.

Глава Четвертая

«Вечная жизнь состоит в вечном познании Бога»

Евангелие перпендикулярного мира

1

Я курю по половине сигареты. Докурю до половины, и делаю из сигареты «бычок». Таким образом, из одной пачки получается – две.

Потому что цены здесь, какие-то запредельные…

Я продал скупщику зимние ботинки «гринвуд» и дубленку. Ботинки за сто рублей, дубленку за пятьсот. Больше доходов у меня не будет. Так что приходится экономить.

Я – поставлен на «счетчик». Каждые сутки прибавляют к моему первоначальному долгу – один процент. Первоначальный долг – шестьдесят тысяч долларов. Плюс проценты за двадцать четыре дня. Пачка сигарет – двести рублей… Плюс – расходы на лечение, квартплата, как в лучших гостиницах, плюс – питание. Но все последнее – в кредит.

Если это не выплатить, то наступает «дембель».

Мой «дембель» – сегодня.

Гостиница наша, мы так думаем, – расположена в самом комфортном бомбоубежище, выстроенном в свое время для непростых людей. Чтобы им можно было выжить при прямом попадании атомной бомбы.

Ядерной войны, слава богу, пока не случилось, – да и перспективы ее не совсем ясны. На поверхности – жизнь привольнее… Но помещение пустовать не должно. Из экономических соображений.

Так что у нас здесь – тюрьма. Квартирного типа… Народу – человек тридцать, все – весьма интересные люди. Слепок с нашего развивающегося общества.

Есть журналист, моих лет парень, но с усами, – пятнадцать тысяч, – он в своей статье вспомнил про личность, которая не любит публичности… Есть актер, – восемь тысяч, – его на корпоративной вечеринке братки попросили в голом виде спеть Интернационал, очень смешно, но он заартачился… Есть профессор, самый настоящий, в очках, – три тысячи, – он завалил на экзамене студентку, а та пожаловалась папе… Есть «голубой», – двадцать тысяч, – наказанный за измену… Есть даже официант, лет тридцати мужик, но лысый, – двадцать пять тысяч, – ребята плевали ему на лысину, и приклеивали к плевку стодолларовую бумажку, тоже очень смешно, но тот элементарно зажрался и стал требовать сотенные евро… Есть просто трудяга, который на своем «Форде» семидесятого года выпуска, таксировал по Москве, – шесть тысяч пятьсот, – но зацепил на улице мерс, и стал им там доказывать, что они сами его подтолкнули, он и нам это доказывает, и талдычит про разбитый багажник, да что толку, – так что, просто языкастый…

Все откуда-то знают, что я, – шестьдесят тысяч, – дал в морду непростому братку, какому-то из их среднего класса. И что бабки мне никогда не отдать, – так что меня точно ждет дембель.

Что такое, «дембель» никто толком не знает, но не расстрел. Что-то, – говорят здесь полушепотом, – гораздо хуже…

В лазарете, что этажом ниже, я провалялся неделю. Или отмолотили меня не слишком крепко, или молодость, – хотя, двадцать восемь, какая, к черту, уже молодость, – но все равно, она взяла свое, или у меня обнаружилась крепкая наследственность, но так или иначе нога моя срослась, синяки зажили, и если бы не отсутствующие зубы, можно было подумать, что я оказался здесь случайно, как по пьяному делу оказываются в вытрезвителе.

Только доктор, – семь тысяч, – за то, что заставил серьезного человека сидеть в очереди, а не вышел с поклоном тому навстречу, – только доктор, одно время слушал меня своей трубкой, стучал по животу и груди пальцами, и смотрел на меня, широко открыв глаза.

– Покойник, – говорил он мне, – ты же был покойник… Я всякого повидал, но такого бреда – еще никогда.

– Что здесь удивительного, – не соглашался я, хотя его комплимент, если честно, был самым приятным событием за последнее время, – я читал, одна стюардесса, когда их самолет развалился, падала с восьми километров, и до сих пор жива.

– Самое странное не это, – продолжал размышлять тот. – Самое странное, что меня изо-всех сил тянет поверить, что в твоем случае нет ничего необычного. Я, как ты, – стюардесса, и все тут. И плевать на остальное, с высокой колокольни.

– Верить, или не верить… Где проблема?.. Что здесь особенного?..

– Нет, не говори… В медицине, когда встречаешь что-нибудь из ряда вон, – это факт. Он выделяется, поэтому привлекает внимание. Скажем, медицинской общественности… В твоем случае, как раз наоборот… Мне усилие приходится делать, чтобы себе напоминать, что твой случай, не такой как все. Вот мужиков в палате возьми, хоть кто-нибудь из них удивился, что ты через три дня, и при таких травмах, уже скакал, как кузнечик?

– Нет.

– И меня тянет не удивляться, словно это так нужно. Я точно помню, у тебя ребра были переломаны, – и что? Одно, помню, в легкое воткнулось, – вообще пиши пропало. Особенно, в наших условиях. И что?.. Как новенькие… А пробитое легкое?… Мне что, померещилось?… Кажется мне это удивительным?.. Когда делаю усилие над собой, начинаю вспоминать всякие медицинские учебники и собственную практику, то что-то такое, не совсем ординарное, подмечаю… Но меня не тянет вспоминать ни учебники, ни практику, – чем больше проходит времени, тем больше не тянет. Понимаешь?

– Нет, – честно сказал я.

– И я ничего не понимаю… Кроме того, что пройдет еще день или два, и я о тебе, как о медицинском феномене, совершенно забуду…

Доктор оказался прав.

Недавно мы встретились в коридоре, покурили, поболтали минут с пятнадцать. Его жена разменяла их трехкомнатную квартиру на двухкомнатную, и с кухней поменьше, – так что должок, со дня на день, должен был погаситься. У него было замечательное чемоданное настроение.

– Ничего не надо на воле? Позвонить кому-нибудь или записку передать?

Я покачал головой. Береженого – бог бережет…

– Не плохо, что я так быстро оклемался? – спросил я. Напрашиваясь на еще один комплимент.

– Наоборот, хорошо… Болеть, вредно для здоровья, – рассмеялся он. – Теперь буду мзду брать, закачаешься… Кланяться, и брать мзду. Только так, – их, их же рублем… Чем ниже поклонюсь, тем больше они у меня заплатят… Давай, поспорим, через год куплю четырехкомнатную?

– Робин Гуд, ты российский, – медицинский… – сказал я. Было какое-то чувство благодарности к нему, все-таки вытащил меня на свет божий. Но мзды ни в руках, ни в карманах. – Хочешь на прощанье совет?.. Когда делаешь что-то, и не знаешь, что делаешь, – это одна ситуация. Когда делаешь то же самое, и знаешь, что делаешь, – это совсем другая ситуация.

– Что-то слишком мудрено.

– Просто боюсь, чтобы ты не испортился. Ты – хороший мужик.

– Ладно, извини. Я – пойду, – сказал он, вспомнив, что я кандидат в дембеля, и мне не до смеха.

Я старался не думать о себе. Гнал всякие мысли…

Только, в отличие от доктора, усилия мне приходилось совершать в обратном направлении.

Свободного времени было много, телевизора, чтобы убивать его, не поставили, так что каждый изобретал себе занятия в меру собственной фантазии.

Как-то, когда надоело валяться на своей солдатской постели, я встал и пошел к зарешеченной перегородке, за которой сидела охрана.

Наш блок, по которому можно свободно перемещаться, включает в себя почти весь этаж бомбоубежища. Пять комнат и подсобные помещения. Туалет, который работает, и душ – который не работает. Народ шутит, что если мы будем себя хорошо вести, там включат когда-нибудь воду.

Коридор перегорожен стальной решеткой, в которой – стальная же, дверь.

Там угол, стола охраны не видно, но он там совсем близко. Даже можно слышать, если стоять рядом с решеткой, их телевизор, – они там коротают время получше нашего.

Там же комната связи. С телефоном… Парадокс в том, что можно время от времени звонить родным, сообщать, что с тобой полный порядок, говорить, что у тебя здесь полный достаток, кроме бабок, процесс собирания которых нужно ускорить. Шуток с переговорами не бывает, – они записываются на магнитофон, рядом обязательно торчит человек, а начальству известно, кто говорит, куда, что, и все про тех, кто находится на противоположном конце провода.

Я как-то встал, подошел к той двери из стальных прутьев, посмотрел в глазок телекамеры, и, как в недавнем прошлом, сказал:

– Откройте.

Постарался, естественно, настроиться, – нагнал на себя внутреннюю уверенность, собрался с духом. Так что, приказ прозвучал в должной степени убедительно.

Не тут-то было.

Никто даже не вышел ко мне.

Я постоял еще немного, потом повторил эксперимент.

– Откройте, – сказал я спокойно и уверенно.

На этот раз ко мне вышли. Обычный мужик, в камуфляже, лениво натягивающий на лицо маску, с двумя дырками для глаз, – у них это такая униформа при общении с клиентурой.

– Чего тебе? – спросила маска.

– Откройте, – повторил я замогильным голосом.

– Зачем? – не поняла маска.

Я догадался, нужно как-то разнообразить репертуар, потому что, если все время талдычить одно слово, получается как-то не так.

– Хочу пройти, открой дверь.

– Ты чо – двинулся?.. – недоуменно спросила маска. – Я сейчас открою, и так двину по сопатнику, – мозги сразу встанут на место.

– Мне в переговорную, – изменил я тон. – Вспомнил телефон, позвонить нужно.

– Завтра позвонишь, – мстительно сказал охранник, и удалился, на ходу сдирая опостылевшую ему маскировку…

Но я не успокоился, через день повторил приблизительно то же самое. С тем же самым результатом.

Вот и думай после этого. Гадай как-нибудь…

Я даже палец себе разрезал, ради эксперимента, не пожалел собственную плоть. Боялся страшно, никак не мог набраться храбрости. Взял у ребят бритву, занес над мизинцем, – и все не решался окончательно опустить. Ругал себя последними словами. Пока – не свершилось.

Кольнуло – изрядно…

Заживал он обыкновенно. До сих пор заживает, еще как следует не зажил.

Что еще?.. Еще закрывал поплотней глаза и пытался представлять, что и как лежит в соседней камере. Хоть что-нибудь угадал?.. Ни разу…

Ничего, из того, что я как-нибудь выдавал необычного, – не подтвердилось. Вернее, – не повторилось во второй раз. Сколько раз я ни пробовал, как ни старался… Ничего.

Вот и думай после этого. О чем?.. Ломай голову, напрягай, в бесплодных усилиях. От бесплодности усилий – разум начинает производить на свет различных пугающих монстров.

Но у меня даже монстров никаких не появлялось. Ни мыслей по этому поводу, ни монстров, – ничего.

Я ставил эксперименты? Ставил…

Ничего у меня не получилось? Ничего… То есть, от меня ничего не зависело. От моего желания… Я же хочу сбежать отсюда? Хочу… Но не могу? Не могу.

Или. Я разрезал себе палец? Разрезал… Он заживает? Заживает, – но паршиво.

С одной стороны.

Я другой стороны, я украл Машу. И – выздоровел… Это же было. И – есть… То есть, это психологический и медицинский факт. А против факта не попрешь.

Но, может быть, какое-нибудь полнолуние или очередной парад планет?

Я не мог ничего понять… Но, может, и понимать было нечего. Потому что ничего сверхъестественного не происходило?

А то, что происходило, было недоступно моему слабому разуму…

Я немало дней промучился в догадках. Но так ни к чему и не пришел.

И как-то, отчаявшись, решил наплевать и забыть. Обо всем этом.

В тот прекрасный момент, когда дошел до окончательного тупика в своих размышлениях, и догадался, что, как муха о стекло, бьюсь о то, чего не знаю, не могу знать, и не узнаю никогда, – ко мне пришло чувство облегчения.

Словно я все дни и ночи взваливал на себя какой-то чудовищно тяжелый непосильный, дурно пахнущий, неприятный груз. Главное, совершенно не нужный. Не мой.

Он упал. Я – освободился. От ярма какого-то… Даже мир вокруг показался интересней. Расцветился новогодними огоньками.

Потому что невозможно долго существовать в эфимериях…

Вот – сбежать отсюда, реальная постановка задачи. Но, – к сожалению, пока невыполнимая.

Позвонить бы своим, узнать, – как у них дела. Не зажирели ли от абсолютного достатка. Помнят ли еще обо мне… Маша мне, почему-то, ни разу не приснилась, хотя днем я часто думаю о ней, – и так тоскливо становится на душе, хоть вой.

Маша, Маша, Маша…

Я вспоминал, как впервые встретил ее, – ободранной помойной кошкой. С чистыми ногтями, и таким взглядом, что вся ее детская маскировка тут же оказалась полнейшей ерундой. Я пытался вспоминать этот взгляд, сделать так, чтобы она снова посмотрела на меня, – но не мог. Чтобы так смотреть, нужно не воображение, – а сама Маша.

Но ее не было здесь. Они с Иваном, может быть, уже в Лондоне. Живут в каком-нибудь роскошном особняке. И больше ничего не хотят. У Маши есть – ее свобода. И ее – рынок. У Ивана – его Кембридж. Или, пока зима, и нет среднего образования, – его вожделенный крутой колледж.

Еще вспоминал, как она сказала мне: «Ничего не надо»… Господи, она же пропадет без меня.

Сбежать отсюда невозможно.

Но сбежать – необходимо.

Так что, если честно, я ждал этот таинственный «дембель». Почти, как манны небесной.

2

Нас, увольняемых за безнадежностью, – оказалось, вместе со мной, шесть человек. Фамилии выкрикнули по громкой связи, и мы, по одиночке, потянулись к воротам. Остающийся народ провожал изгоев испуганными взглядами. Ведь никто еще не возвращался из дембеля, чтобы рассказать, что это такое, и какая там житуха, в этом самом дембеле.

Даже охрана, в форменных масках, подобрела, и не материлась почем зря по каждому пустяшному поводу.

Это уж совсем паршивый признак.

Нас, горемык, вывели в служебный коридор и посадили на деревянную лавку, напротив обитой коричневым дерматином двери.

За ней заседала дембельская комиссия, туда уже проходили по одному. Кого вызовут.

Дело у братков было поставлено четко, и, не успели мы сесть, как позвали первого:

– Ширяев, проходи.

Мы, оставшиеся, переглянулись. Троих дембелей я хорошо знал, вместе встречались в курилке. Последний же жил в самой дальней камере, у них там был свой колхоз… Но сейчас мы переглянулись, и почувствовали друг к другу общие родственные чувства. Пропадать в коллективе неизмеримо легче, чем делать то же самое в одиночестве.

Я сидел, прислонившись к прохладной стене, и кожей ощущал трехсотметровую толщу земли над собой… Как они жили бы здесь по двадцать лет, те, кто отгрохал себе эти хоромы? Скинули бы на гнилую Америку весь свой запас, те скинули бы свой – на них. И живи себе здесь припеваючи, пока всю планету не заселят собой китайцы.

Раз пустили в распыл свой народ.

Подготовились к геноциду, по первому классу, – но здесь и года не прожить спокойно, потому что все время ощущаешь трехсотметровую непроницаемую породу над собой. А если, к тому же, и совесть не чиста…

Вышел Ширяев, – живой еще, но как от зубного… Сказал негромко:

– Гордеев, проходи.

Значит, моя очередь.

В кабинете, – стол. За ним – трое. Как в старые добрые времена.

Перед ними папка. Мое личное дело… Даже фотография вклеена на первой странице, – когда они только успели.

– Так это ты, – злостный неплательщик?.. Не знаешь, что долги нужно отдавать?

Если они скажут сейчас, что я еврейский шпион, я с радостью соглашусь. Чтобы избежать лишней нервотрепки. У меня, и у этих ребят за столом, – разные цели. И пути достижения их, – тоже разные.

– Ба, – воскликнул тот, кто читал мое личное дело, – да ты, оказывается, любишь руки распускать.

– Драчун? – переспросил другой.

Все трое были на одно лицо, худощавые, коротко стриженные, и у всех, при виде врага отечества, от гнева играли желваки на скулах.

– Дембель, – сказал третий, – давай следующего.

– Минуточку! – грозно сказал чтец, который перешел на вторую и заключительную страницу моего досье. – Ты, значит, торговал на валютном рынке?

Судя по его тону, «дембель» они мне сделают прямо здесь и сейчас, – рынок переполнил чашу их благородного возмущения.

– Мужик, когда тебя спрашивают, нужно отвечать? Ты понял?

– Понял. Торговал, – сказал я.

– Здесь написано, чтобы тебе предложить работу… Будешь работать на нас?

По лицу тройки пробежал ветер перемен. Оно слегка подобрело, и приобрело некий выжидательный характер. Словно оно только что опустило рубль в грязную ладонь бомжа, и теперь ожидало его благодарности.

– Из-под палки не получится, – сказал я.

Я ожидал, что гнев их вернется снова, но, видимо, их внутренняя организация была посложней моих представлений, поскольку ничего в их лице не переменилось.

– Распишись, что отказался от работы, и вызывай следующего.

Я взял ручку и расписался там, где стояла галочка. Никто меня не двинул в челюсть, и не плюнул в лицо.

Я расписался, спокойно вышел, и позвал следующего.

Дембель.

Лифт здесь был, как в высотных домах, отделанный красным деревом. Но приспособленным для перевозки таких бедолаг, как мы. Треть его была огорожена хилой решеткой, как в милицейском «козле». Нас туда утрамбовали, пятерых.

Осталось нас пятеро, потому что один, хмурый мужик, занявший денег у бандитов на вагон сахара и не сумевший этот сахар продать, – а мне так кажется, что этот сахар сами бандиты у него же и свистнули, – должно быть, кинулся тройке в ноги и сумел их разжалобить, вымолить себе отсрочку.

Лифт чесал вверх без остановок, сродни поезду метро, по крайней мере, гудел так же.

– Мешков на головы не надели, – прошептал парень, прижатый к моему уху.

– Каких мешков? – прошептал я ему в ответ.

– Когда сюда везли, мешки на голову надевали, чтобы мы ничего не видели, где и куда. Ты понял?

Я понял, братва не боится, что мы, дембельнутые, проболтаемся. Уверена на все сто. Даже мешков на нас пожалели… Бежать…

Приехали мы, должно быть, в Кремль. Только Кремль нам не показали. Не было никаких экскурсий.

Верхние охранники открыли загон, и скомандовали:

– Выходи.

Эти – были с короткими автоматами, и дубинками. Автоматы на груди, дубинки в руках. На каждого дембеля по одному «этому».

Мы оказались в холле. Здесь просматривались даже окна, но они оказались плотно закрыты. Пол был мраморный и чистый, едва слышно пели откуда-то из-за стены Татушки. «Нас не догонят…» Чтобы не догнали, нужно для начала смыться. А потом уже распевать.

– Сестру позови, дембеля прибыли! – крикнул один. А нам скомандовал: – Сесть на стулья и сидеть. Чтобы без фокусов.

– Господи иисуси, – сказал кто-то из нас пятерых.

Больше всего пугала, почему-то сестра, которая вот-вот должна была подойти. В этой таинственной сестре таилась какая-то опасность, – раз ее ждали. Она здесь была, почему-то, самой главной.

И она, не успели мы как следует рассесться, пришла.

Ничего такая, довольно симпатичная, в белом халате и с чемоданчиком, на котором милосердно был нарисовал красный крест. А не зеленая змея, желающая удушить чашу.

– Сейчас вам сделают прививку, от всех болезней… – сказал нам один из охранников, наверное, командир отделения. – Сидеть смирно и не рыпаться. Сеструху за ляжки не хватать.

– Валер, у тебя язык без костей, – встрепенулась радостно сестра. – Ты чо, кто меня здесь будет хватать за ляжки.

Ляжки, наверное, у них считались самым аппетитным кусочком, потому что и дальше их разговор крутился вокруг них.

– Мальчики, – обратилась к нам сестра, – засучили рубашки выше локтя. Укол буду делать в руку.

– Выполнять, – подтвердил командир.

Пришлось подчиниться.

Открылся чемоданчик с красным крестом, на чистую салфетку легло пять одноразовых шприцов, уже заполненных темной жидкостью, прививкой от всех болезней.

– Циан, – прошептал безвольно, сидевший рядом со мной парень.

Никто не дернулся, чтобы убежать, или задать какой-нибудь медицинский вопрос, насчет содержимого. На меня тоже напала оторопь, – словно какой-то маховик раскрутился, от которого не было спасения. Кричи, не кричи… Не все ли теперь равно.