Текст книги "Рок И его проблемы-2"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Я покраснела? – воскликнула негодующе Маша. – Ничего подобного.

– Ничего подобного? – повторил Иван. – Врать ты не умеешь, вот что я тебе скажу… Но ты не расстраивайся, еще научишься. С твоими талантами.

– Да одевайся ты.

– Мишки, на самом деле, что-то долго нет… Нужно ему сотовый купить, на всякий случай.

– Давай завтра купим… Я тоже начинаю волноваться.

На большой сковородке оставалась треть омлета со спагетти, профессионально приготовленного Иваном. Сам он давно видел десятый сон, а Маша сидела на кухне, делала вид, что смотрит на монитор своего ноутбука, но ловила каждый шорох в коридоре. Ей постоянно казалось, что вот-вот она услышит царапанье ключа в замочной скважине, а следом мягко откроется и закроется вновь входная дверь.

А уж тогда она скажет ему все, что думает по этому поводу.

Но что она скажет? И по какому поводу?

Никакого повода нет…

Ей просто не спится, и на рынке сегодня затишье. Вообще, нужно с коротких позиций переходить на средние, чтобы не торчать все время у монитора, а подходить к нему разок в два-три дня, – и все. Или, еще лучше, – на длинные, чтобы включать его раз в месяц, не больше. На пятнадцать минут… Разницы почти никакой.

Она так долго прячется в этом своем виртуальном мире. Так боится показывать из него голову, – что противно становится самой.

Жалкое, трусливое создание… Разнесчастный страус, который, чуть что не так, тут же засовывает голову в рынок, как в песок. Чтобы так спастись и ничего не видеть.

Двадцать один год…

И за окном, все, что там есть, – чужое.

Было, есть и будет.

Все там – продается. Все там – можно купить… Все, только этим и озабочены. За такие жалкие копейки, – с ума сойти.

За такие жалкие копейки.

И она одна, как на островке, среди океана…

На ровном поле времени, от точки-цены вдруг появляется прямая линия к новой точке, – цена изменилась. Вдруг – новая прямая, цена изменилась снова, снова на четыре пункта… Еще прямая, еще прямая, еще… Так живет рынок, – ее друг.

Где ничего нельзя купить или продать, – где царит правда и справедливость. Где все, – правильно… Рынок никогда ее не предаст. Потому что он и она, – одно и тоже.

Тики, складываясь в неровную выщербленную линию, поднимаются вверх, пританцовывают радостно на вершине, – потом валятся вниз. Им нужно создать волну, кривую, зигзаг, – это рождается на свет существо рынка. Оно само строит себя… Оно всегда получается прекрасным.

Родившись, – оно начинает рассказывать о себе. Оно очень болтливо, это существо, потому что родилось на свет, чтобы рассказать о себе, о том, что было до него, что сейчас строится во вселенной, и что там собирается возводиться дальше. Оно преподносит ей план, по которому собирается соорудить нечто грандиозное, малой частью чего, является само.

Оно разбалтывает свои секреты, оно хвастается, оно хочет, чтобы им восхитились. И он достоин восхищения, – этот ребенок рынка.

Он так мил…

Есть еще другой мир, в который она всегда возвращается. Обязана вернуться.

Потому что там еда, постель, там душ, и вещи, которые она надевает. Там много всего ненужного… И много, много, много, много людей.

Но, вернувшись, Маша кожей начинает ощущать – их беспричинную злобу и вранье.

Два часа ночи, – в коридоре тихо. Три часа, – в коридоре тихо. Четыре часа…

Да что же это такое!..

Чашка с остывшим кофе в Машиных руках слегка трясется, – ей страшно.

Ужасные монстры со всех сторон подступили к ней, протянули свои корявые когтистые руки. Ветер за окном взвыл, прильнул к стеклу бледной пугающей маской, и пытается протянуть к ней белесый длинный язык. В темных углах коридора поселилось что-то живое, с большими мохнатыми ресницами, оно вздыхает там, в темноте, и точит зубы. Под столом, в холодильнике, – всюду… Такие детские химеры, и такие живые…

Его убили. Его выследили и убили…

Это дядя…

Миши больше нет.

Маша вскочила, опрокинула чашку с кофе, на смерть перепугав всех монстров, окружавших ее, – и кинулась в комнату к Ивану. Где он мирно дрыхнул. Стащила с него одеяло, выдернула из-под головы подушку, и, что есть силы, треснула ей спящего подростка.

– Вставай!.. Вставай, кому говорю!..

– Что?!. Что случилось?!. – подпрыгнул тот в испуге на своем разобранном диване.

– Пятый час, – сообщила она ему, – Михаила нет дома!

Иван потянулся, огляделся вокруг и почесал вихор на макушке.

– Сиди и пей пиво, – сказал ей заспанный подросток, – потому что в час ночи жена ругается так же, как и пять часов утра…

– Тебе все равно?!. – ахнула Маша. – Тебе что, совсем на него наплевать?

– Ну, остался где-нибудь переночевать, у какой-нибудь своей любовницы. Ты что, мужиков не знаешь?.. Что здесь особенного. Это же не повод бить меня моей же подушкой. Среди ночи.

– У кого он остался переночевать? – остолбенела Маша.

– У кого, у кого… У кого слышала.

– Повтори еще раз.

– А ты меня опять треснешь. Хватит с тебя одного раза.

– Что, у него есть любовницы? – немного подумав, спросила Маша. Причем слово «любовницы» она произнесла с таким отвращением, будто в рот ей попала какая-то несусветная гадость, и она ей плюнулась.

– Я-то откуда знаю, есть или нет… Раз мужик, значит есть. У каждого мужика должны быть любовницы. Иначе, что же он за мужик… Так всегда бывает. Я, когда в Кембридж поступлю, тоже заведу себе парочку.

– Нужно что-то делать, – сказала Маша, – нельзя же вот так, сидеть на одном месте… Но если любовница, он бы мог позвонить. Как ты думаешь, Вань…

– Да ты что, – встрепенулся Иван, – смирилась?.. Я же пошутил. Как ты не понимаешь… Он же никого, кроме тебя, не видит, – как уставится на тебя, так и ест глазами, так и ест…

– Где-то я уже это слышала, – устало как-то сказала Маша. – Пусть любовница, мне все равно, – лишь бы был живой.

– Ты что?.. Ты что?.. Ты что говоришь?..

– Знаешь, что мне кажется, Ванечка… Только ты ничего не подумай… Мне кажется, его нашел дядя.

– Ну, нашел… – испуганно прошептал Иван. – Значит, сидит где-нибудь в каталажке… Дяде-то твоему нужно тебя найти, а не его… Так что, пока он тебя не разыскал, Мишка в безопасности. Относительной, конечно… А ты…

– Я его убью, – сказала Маша.

Иван, смотревший, в этот момент на Машу, поверил. Потому что не поверить было невозможно… Он, в эту минуту, боялся ее так, что всего его стало мелко трясти. Потому что Маша, во мгновенье ока, переменилась. И, оставаясь той же плаксой, которую он знал, – стала другой… Ни единой слезинки в ее глазах не было, даже не намечалось. Ее лицо стало жестким, словно его, в полумраке комнаты, выковали из металла, глаза ее сделались еще больше и еще непроглядней, и в них сверкали самые настоящие молнии, а вся ее фигура превратилась в какое-то смертоносное оружие, вдобавок, выпачканное ядом, так что даже одно прикосновение к ней могло убить, не говоря уже о дальнейшем.

Иван трясся и боялся случайно прикоснуться к ней, тогда прощай высшее образование, про которое он только что просматривал такой замечательный сон.

– Да ты – Мегера, – сказал он Маше, сквозь свой страх. – Ты посмотри на себя в зеркало, на кого ты стала похожа… Твой дядя точно окочурится, как только тебя увидит.

5

Михаил не пришел и утром.

На Машу жалко было смотреть. Она бродила неприкаянно по комнатам, бесцельно заходя то в одну, то в другую.

Свой ноутбук она видеть не могла и, когда проходила мимо, шипела на него, как змея.

Иван все время был где-то сзади, со склянкой валерьянки в одной руке и чайной чашкой в другой. Он все время капал из этой склянки в чашку и, когда Маша изменяла курс и поворачивалась, пытался эту несчастную чашку всучить ей. Иногда получалось. Маша брала ее, молча выпивала содержимое и возвращала Ивану.

Тот опять плелся у нее в хвосте, накапывая очередную порцию.

– Что ты расходилась, – каким-то жалобным мальчишеским голосом, говорил он ей. – Что ты не остановишься… Дядя-то твой здесь при чем. Как он мог Мишку найти, когда он про него ничего не знает… Завалился твой припадочный где-нибудь под забором, и сейчас в реанимации, потому что, пока валялся, все себе отморозил… Ничего страшного… Звонить нужно по больницам, и все… А выпишут, мы ему подарим сотовый. Еще нужно ему на плече сделать татуировку, – группу крови и телефонный номер, по которому будет звонить те, кто найдет его в следующий раз… Можно еще про вознаграждение, чтобы не забыли позвонить. Тогда обязательно позвонят.

– Сейчас что делать? – спросила его Маша.

– По больницам звонить, – сказал Иван, обрадовавшись, что она, наконец-то вышла из комы. Он знал, что когда человек в коме, с ним обязательно нужно разговаривать. И когда тот начнет отвечать, – значит, дела пошли на поправку.

– Я не умею, – сказала Маша.

– Я – умею, – сказал Иван. – А ты сиди рядом и слушай.

Они устроились на кухне, Иван открыл толстенный справочник «Москва 2003» и стал набирать цифры…

Но куда бы он не попадал, Мишки нигде не было… Он набирал следующий номер, – и с тем же результатом. Набирал другой, – то же самое. Еще другой, – и опять, мимо… Он бы так звонил до вечера, но заметил, что к Маше стала возвращаться прежняя бледность.

– Его обокрали, как в прошлый раз, – уверенно сказал Иван. – Утащили деньги и паспорт. Деньги взяли себе, а паспорт выкинули… Поэтому, когда его привезли в реанимацию, он оказался без документов… Поэтому, мы все неправильно делали, – его нужно искать среди неопознанных больных.

– Неопознанных больных?.. – горестно переспросила Маша.

– Ну да, – стал злиться Иван, – где же еще его нужно искать…

И в это время раздался звонок в дверь…

Иван взглянул на Машу и приподнялся, было, со стула, но та остановила его.

– Не открывай, – сказала она, – это дядя… Я сама открою.

– Маш, – мертвым голосом спросил Иван, – может быть, – в милицию?

– Куда? – спросил она, недоуменно.

Встала, как будто ничего не случилась, и пошла к двери, – открывать. Иван не знал, что сейчас будет, но ничего хорошего уже не ждал. Он схватил со стола склянку с недопитой валерьянкой и стал вытрясать ее себе в рот. Потом отставил, потянулся к коробочке, в которой лежали общественные деньги, открыл замораживатель холодильника, и засунул ее туда.

– Добрый день, – услышал Иван ровный Машин голос.

– Здравствуйте, – сказали Маше. – Если не ошибаюсь, вас зовут Марина?

Ошибаетесь, – с облегчением подумал Иван, – это надо же, так перепугаться. Я с испугу чуть на антресоли не залез…

– Проходите, – сказала Маша, так же ровно. Иван услышал, как гость вошел в квартиру, закрылась дверь, и он что-то стал вешать на вешалку.

– Тапочки дадите? – спросил он.

– Да, конечно, выбирайте любые.

Какого черта она его зазвала, – думал Иван. – Только какого-то мужика нам здесь не хватает.

– Куда прикажете? – спросил незнакомец.

– Давайте на кухню, если вы не против, – сказала ровно Маша.

– Конечно, не против. Чаем напоите?

– Не знаю, – сказала Маша. – Может быть…

Грубиянка, – подумал Иван.

На кухню вошел довольно пожилой мужчина, но очень хорошо одетый. Был он не очень высок, но и без живота… Такой, – мужик средневес.

Но костюмчик у него был, что надо. Не из простых.

– Добрый день, – сказал он Ивану. – Если не ошибаюсь, вас зовут Иван?

– Да, – сказал удивленно Иван, – не ошибаетесь.

Маша остановилась в дверях.

– А где Михаил Павлович? – спросил вежливо мужчина.

Иван уставился на него, как баран, на новые ворота.

– Зачем вам Михаил Павлович? – враждебно спросила Маша.

– Как вам сказать, – произнес мужчина. – Вы не разрешите мне присесть?

– Ради бога, – сказала Маша.

Мужчина не спеша отодвинул стул, сел на него, и сказал:

– Может быть, Марина, вы тоже присядете. В ногах правды нет.

– Хорошо, – согласилась Маша.

– Она не Марина, – сказал Иван.

– Михаила Павловича сейчас нет дома?

– Да, – сказала Маша сухо, – Михаила Павловича Гордеева сейчас дома нет.

– Жаль… – произнес мужчина. – Тогда разрешите представиться. Меня зовут Владимир Ильич Гвидонов… Мое звание – подполковник. Я – следователь Федеральной Службы Безопасности. По особо важным делам.

– Что вам от нас нужно? – сухо спросила Маша.

Иван поразился: она знала, как с ним разговаривать… В тазу стирать не умела, в булочную ее не выгонишь, в метро впервые попала в двадцать один год, а если подходила к плите, то сыпала соли столько, что всю ее готовку приходилось тащить в мусоропровод. А с этим человеком, от которого пахнуло силой, опасностью и неотвратимостью наказания, – с этим человеком разговаривать умела.

– Вас разыскивает ваша мама. И Матвей Иванович… Вы неожиданно исчезли, – не позвонили, не предупредили…

– Значит, это они вас прислали?

– Не совсем так… Я занимаюсь делом о вашем исчезновении. Это – правильно. Но то, что я вышел на вас, и вот, даже разговариваю с вами, об этом они пока не знают…

– Вы следователь? – спросила Маша.

– Да, – терпеливо подтвердил он.

– Значит, все знаете обо мне? – спросила она.

– Не все. Но многое… Скажем так.

– Вы подбираете слова. Когда говорите… Значит, не хотите лгать. Почему?

Владимир Ильич, не торопясь, улыбнулся, и по-доброму взглянул на Машу.

Иван, как посторонний наблюдатель, и как самый отъявленный болельщик, в душе захлопал в ладоши: она его достала!.. Он даже не знает, что ответить! Она его круто достала!

– Послушайте, – сказала Маша сухо и как-то просто, так просто, что Иван оставил свои рукоплескания, потому что начиналось что-то превосходящее лучший футбольный матч, что-то выше классом, – вы, должно быть, серьезный человек. Раз затеяли собственную игру… Серьезный и одинокий, я правильно говорю?

Владимир Ильич продолжал улыбаться Маше самой обворожительной из своих улыбок, и никак не мог остановиться.

– Должно быть, вам не хватает какого-то количества денег… Если вы уж взялись подбирать слова, подберите и сейчас. Я – права?

Иван заерзал на своем стуле: Вот это Мегера, не приведи господи встретиться с такой на узкой дорожке.

Но следователь продолжал улыбаться и ничего не отвечал.

– Никто и никогда не заплатит вам больше, чем могу заплатить вам я, – сказала Маша. – Вы это знаете… Я хочу предложить вам работу. Сколько вам нужно: один миллион, или два, или десять? Вы можете назвать свою цену.

Она с ума сошла, десять миллионов. Да посидеть с пару часов на телефоне, – ну, сто долларов, или там – двести…

– Михаил Павлович Гордеев – пропал… Вчера утром вышел из дома и до сих пор не вернулся. Мы – волнуемся… Я заплачу вам, сколько вы скажете, если вы разыщете его. Вернете его нам… Кроме этого, нам нужны документы, – мы должны выехать из страны. В Англию или во Францию… В течение трех месяцев после нашего отъезда, – вы получите свой гонорар.

Насчет документов и заграницы, – она хорошо придумала… Молодец… Но десять лимонов…

– Это чревато, – сказал, продолжая улыбаться, подполковник.

– Вы уже обманули дядю…

Следователь явно тянул время, улыбка не сходила с его добродушного лица.

– Скажем, пятьдесят миллионов, – наконец, сказал он.

Иван чуть не упал со стула, ничего такого он вообще не ожидал. Ничего себе, загнул, сквалыга. Там, в их Федеральной Службе, ни у кого нет совести. Такое залепить…

– Я согласна, – ровно сказала Маша.

– Да за такие бабки… – не выдержал Иван, – Машка, ты в своем уме?..

– Вы не правы, молодой человек, – сказал негромко следователь. – У меня будут проблемы… Возможно, придется увольняться с работы.

– Но такие бабки… – растерянно повторил Иван.

– Теперь, когда мы договорились, – ровно продолжала Маша, – скажите мне. Ведь вам Михаил почему-то нужен был, не меньше, чем я… Я все правильно поняла?

– Да, – невозмутимо сказал следователь. – Он мне нужен…

– Не смогли бы вы об этом поподробнее…

– Вряд ли. Мне нужно с ним переговорить. Но к вам, поверьте, это отношения не имеет. Это вообще ни к чему отношения не имеет. Так, частный разговор двух мужчин… Быть может, он сам вам о нем расскажет, если вы его попросите.

– Хорошо, – сказала Маша. – Что нам теперь делать?

– Прежде всего, поставить чайник. С этого, кажется, начинается гостеприимство?.. Расскажите мне обо всем, с самого начала…

– И еще… – сказала Маша, разглядывая его, как картинку на стене. – Вы не будете нас обманывать. Никогда, ни разу… Вам даже в голову такое никогда не придет… Считайте, я предупредила вас.

Следователь кивнул, и вполне серьезно ответил:

– Как говорит наш молодой друг, – сказал он, – да за такие бабки…

Глава Третья

«Среди фарисеев был человек по имени Никодим, один из иудейских властителей.

Однажды ночью он пришел к Иисусу и сказал:

– Наставник! Я знаю, ты послан к нам Всевышним, чтобы научить нас… Никто не совершит чудес, которые совершаешь ты, если рядом с ним не будет Бога.

Иисус ответил:

– Говорю истину: Только тот, кто родится во второй раз, большим, – сможет прийти к вечной жизни.

Никодим сказал:

– Как могу я, старик, родиться снова?.. Никто не в состоянии вернуться в материнское лоно, чтобы заново появиться на свет.

Иисус ответил:

– Говорю тебе истину: Кто не родится от Души и Истины, тот не сможет прийти к царству Бога…

Тело человеческое способно родить только тело… Душа же рождается от Души и Истины… Поэтому не удивляйся, когда Я говорю тебе: Ты должен родиться снова…

Присутствие Души, – подобно дуновению ветра. Который движется туда, куда хочет сам. Ты чувствуешь его прикосновение, но не знаешь, откуда он пришел, и куда направляется… Так бывает с каждым, кто родился от Души и Истины.

Никодим ответил:

– Но подобное невозможно представить.

Иисус сказал:

– Ты тот, кто учит израильтян божественному… И ты не принимаешь этого…»

Евангелие перпендикулярного мира

1

Где-то невообразимо далеко работал телевизор. Я видел его голубое пятно, которое пульсировало, то становясь больше, то снова уменьшаясь до небольшой точки. И слышал голоса. Телевизор то начинал разговаривать, то замолкал, то снова начинал говорить.

Его постоянно выключали, – он через какое-то время включался сам, и принимался что-то бубнить себе под нос, с каждым разом все громче и громче.

Я хотел попросить, чтобы сделали звук потише, но у меня не было голоса, и я не знал, кому и как предать свою просьбу.

Все потому, что на мне был акваланг… Да, точно, на мне был акваланг, поэтому я не мог говорить. Я плавал в акваланге и в маске в каком-то бассейне, где учили начинающих, они проплывали по дорожкам надо мной, – видно было, как их руки и ноги поднимали голубые брызги.

Телевизор был их тренером. Его поставили на бортик бассейна, он оттуда командовал желающими научиться держаться на воде.

Я же подстраховывал снизу. Чтобы никто из пловцов не утонул. Я плыл за их ногами, никто не думал тонуть, но я серьезно относился к обязанности, которую мне поручил телевизор.

Подо мной была серая муть, под ней, в черноте, виднелось кафельное дно бассейна. Там было холодно и неуютно, – меня не тянуло туда. Мне не нужно было воздуха, я дышал под водой нормально и так, без акваланга, но акваланг был нужен. Потому что он так приятно сдавливал лицо, без него оно бы окончательно потеряло форму, и растворилось в воде бассейна.

Если бы не телевизор, который, то принимался раздражающе отдавать команды, то шелестел неразборчивыми словами, шелестел и шелестел…

Я открыл глаза и увидел перед собой грязное полотно подушки.

Телевизора не было, но где-то рядом негромко разговаривали…

Комната без окон, четыре кровати, кондиционер, три человека, дверь. За дверью – коридор, там – такие же две комнаты, еще одна – в ней человек в белом халате. Коридор заканчивается лестницей вверх. Лестница перегорожена стальной решеткой, с такой же, из стальных прутьев, дверью… Тюрьма.

Я понял это, как только открыл глаза… Что я – в тюрьме.

И тут же пришло воспоминание об удовольствии, которое я испытал, когда дотянулся до того молодца.

Отголосок кровожадного наслаждения коснулся меня, – я попытался торжествующе улыбнуться. Не получилось… Что-то с моим ртом было не так. Весь он был забит какой-то гадостью.

Я пошевелился, подтащил голову к краю кровати, и плюнул на пол. Это оказалось путешествие длинной во все мои силы… Хорошенько же мне отомстили, и должно быть, долго старались, – потому что я не чувствовал своего тела, вместо него было что-то чужеродное, лежавшее рядом – отдельно. Мне не принадлежавшее.

Но плюнуть – получилось. Хотя, конечно, это был не тот плевок, которым можно гордиться, – но от лишнего во рту избавиться удалось. На цементном, без того грязном полу, оказались почерневшие сгустки крови и что-то белое, похожее на куски моих зубов.

Я с трудом пошевелил языком, – да, зубов стало заметно меньше…

Разговор в палате оборвался, и я понял, – остальные больные наблюдают, как я возвращаюсь к действительности.

Я уже делал это неоднократно, – правда при других обстоятельствах, и с гораздо меньшими для себя потерями. Но опыт, сын ошибок трудных, был, – был этот дурацкий, никому не нужный опыт. Возвращения.

– Смотри-ка, – удивленно сказали рядом, – оклемался… Кто бы мог подумать… Нужно позвать доктора.

– Кто пойдет? – сказал другой голос.

И они принялись там выкидывать пальцы, решая, кто из них отправится за медициной.

Я за это время кое-как вернул голову в первоначальное положение, и затих.

Нужно было как следует отдохнуть. Этим своим двойным передвижением, туда и обратно, я выжал себя, как лимон. Никакой жизненной мякоти во мне не оставалось.

Только чувствовал, как во рту стала появляться горько-соленая слюна, и стало колоть где-то в боку. Что было замечательно: значит, бок начинает принадлежать мне…

Разбудил меня доктор, – вернее, запах карболки, который от него исходил. Может быть, не карболка так пахла, а хлорка, или что-то еще, такое же непотребно больничное, но мне было все-равно, – эта вонь мне не нравилась.

Он сел на соседнюю койку, взял мою руку и стал проверять пульс.

Он проверял его бесконечно долго, так что не было спасения от запаха немощи и безнадежности, который окружал его. Должно быть, мой пульс спрятался от этого запаха, а он искал его с завидной настойчивостью, – и не мог найти.

Будто от какого-то пульса что-то могло зависеть.

Но он держал мою руку, и щупал, – что-то выискивал там, и это никак не кончалось… Никогда и ничего не зависит ни от какого пульса, никогда и ничего… Как же он не знает такого простого.

– Придет в себя еще, дадите ему аспирин, – я его здесь оставлю. Одну таблетку. И пусть больше пьет воды, чем больше, тем лучше…

– Какие у него там повреждения? – спросил бодрый голос.

– Какие еще повреждения, когда так отметелят… Поломали половину ребер, сломали ногу, – а что отшибли внутри, кто его знает. У нас здесь рентгена нет.

– Но каков прогноз? – спросил тот же бодрый голос.

– Похуже, чем у тебя, – ответил доктор. – Если внутри в порядке, жить будет, если остальное срастется, как следует. И если снова не отметелят… Но, скорее всего, кандидат на тот свет.

– Что он натворил, охрана что говорит?

– Братишке в морду дал. У того из носа кровь потекла… Вот они за свою кровь ему и отомстили.

– Братишке – в морду?.. Ну, ты даешь…

Они зудели в ушах, как комары, – и пахли карболкой. Я бежал, и никак не мог убежать от них. Прятался – и не мог никуда спрятаться от их голосов и запаха. Я бы встал перед ними на колени и слезно бы умолял замолчать. Я бы целовал им руки. Так они меня достали.

Да замолчите, замолчите же, наконец… И перестаньте вонять.

Но все имеет свой конец. Даже это… И им надоело: они перестали говорить. И запах ушел вместе с доктором.

Я остался один.

Это было блаженство. Я стал проваливаться в сон, ухнул в него стремглав, будто мной выстрелили в него из пушки.

Так я его ждал.

2

Проснулся я от мути в душе, от того, что муть вытолкнула меня из небытия.

Старая, добрая, хорошо знакомая муть.

Значит, сейчас ночь…

Судя по тишине, вокруг все спали.

Я приподнялся и, с трудом подтянув свое тело к спинке солдатской кровати, таким образом сел.

В комнате с бетонными, выкрашенным зеленоватой фасадной краской стенами, на самом деле, не было окон. На месте окна – прилеплена коробка кондиционера. Он слегка гудел.

Четыре одинаковых кровати.

Ночной вазы для плевков поблизости не было. Пришлось опять плюнуть на пол. Первый мой плевок, подсохший и ставший коричневым, был тут же… Нужно будет сегодня же убраться, выкинуть все это непотребство, соскрести его. Оно претило моему стремлению к санитарии.

Рядом, на солдатской тумбочке, стояла литровая банка с водой, недалеко от нее на бумажке лежал белый кружочек таблетки. Я почему-то отметил, что таблетка лежала не просто так, а на бумажке, оторванной от газеты.

Но пить я хотел, даже не то слово, – потянулся непослушной рукой к банке, промахнулся пару раз, забавно так, загребая пятерней воздух вокруг нее, – но сосредоточился, и, контролируя подползающую к банке руку, умудрился захватить ее за бок, и потянуть на себя.

Она чуть не свалились на пол, – моя вода… Она была так прозрачна, так влажна, от ее чистой глубины так маняще отражался свет потолочной лампы, она была так близко, и так трудно было получить ее. Эту панацею, единственное мое лекарство.

Но пальцы разбиты, распухли дешевыми сардельками, вокруг ногтей запеклась кровь, – и едва слушались меня.

Я понял, им не удержать банку.

Вот была задача задач, к решению которой устремилось мое существо, – пить.

Во рту все пересохло, покрылось жесткой коркой, засуха пробежала по языку сухими трещинами, – вот мое спасение, совсем рядом. Никак его не достать.

Но если гора не хочет идти к Магомеду, то Магомед, Магомед…

Я стал осторожно передвигать себя к краю кровати, к ровной поверхности тумбочки, на которой застыла в готовности вожделенная банка.

Каждое движение вызывало в теле резко отрицательные впечатления. Оно не желало, чтобы я двигался. Мало того, оно наказывало меня за каждое такое невинное движение. Не могло понять, до него не доходило, что я стараюсь из-за него же, ему же и хочу сделать приятное.

Оно кололось, щипалось, дергалось, сокращалось, стреляло болью, кидало в пот, заставляло тяжело дышать… Оно хотело одного – покоя. Никак до него не доходило, – что жизнь, это движение.

Но я пересилил его, в конце концов, подтянул себя к тумбочке, так что локоть левой руки стал опираться о нее.

Вот тогда-то я стал другой рукой подталкивать банку к своему раскрытому в готовности рту…

Заключительная фаза операции прошла не очень гладко. Банка перед самым финишем опрокинулась, но опрокинулась на меня, и получился небольшой водопад, который низвергнулся почти по назначению.

Вдобавок, я все-таки придерживал банку, там кое-что осталось, так что несколько глотков я получил и из нее, вдобавок, мое лицо лежало теперь в воде, а это было так здорово.

И питье, и душ, и ванная, – все сразу…

Мне кажется, я лежал так, лицом на тумбочке, пока вся вода подо мной не высохла. Возможно, так и было на самом деле.

Какое-то время я рассматривал себя.

В чем я разгуливал в последний раз по Москве, в этом же и валялся теперь. Только пропал свитер, на мне была вся в бурых пятнах рубашка и джинсы, на левой ноге отрезанные чуть выше колен.

Вместо штанины теперь были две деревянных планки, привязанные к ноге бывшим в употреблении бинтом. Но, зато, бинта было много.

Срастется еще как-нибудь не так, – с неприязнью подумал я про свою ногу.

Странно, но я первое время не полностью соединял себя и свое тело, которое, – тем более в нынешнем виде, – никогда не казалось мне идеалом красоты. Словно бы у меня где-то хранилось еще одно, запасное, – и я, по своему желанию, в любой момент мог его достать из запасника, и нацепить вместо этого…

После того, как я отдохнул на тумбочке, потребовалось некоторое время, чтобы вернуться в исходное положение.

Я представил себя. Вид у меня был – неприглядный. Что называется, – видок.

Если бы я пришел с экскурсией в эту палату и увидел себя, вальяжно развалившимся на койке, – я бы содрогнулся от жалости к этому бедолаге.

Но мне самому, – не было жалко себя…

Хотя, может быть, хуже смерти бывает, когда тебя оставляют инвалидом. Жить… Я помню, еще по школьным урокам истории всякие ужасы, которые царили в древней Руси. Наша Зинаида Петровна их обожала, – и щедро делилась с нами своей коллекцией.

Я не забыл свои невинные детские впечатления. К примеру, татары поймают боярина, или бояре – татарина, – отрежут тому язык, выколют глаза, – и отпустят на все четыре.

Я думал тогда: ни дороги спросить, ни посмотреть толком, куда идешь…

А теперь думаю: кому ты такой будешь нужен?..

Себе, и то, – не очень.

Еще один мужик как-то по пьяному делу рассказал когда-то, что видел в интернате для таких инвалидов человека, у которого вообще ничего не было: ни рук, ни ног. То есть, все остальное было: и глаза, и язык, – но вот рук и ног не было.

Кто-то когда-то постарался над ним от души… Он, наверное, как-то особенно провинился перед богом или перед тогдашней братвой, – за что заслужил такое вот наказание.

Я вот наказан за то, что ударил по морде братишку, и, оказывается, разбил ему нос, пустил детсадовскому приятелю юшку из сопелки. Мне всего лишь сломали ногу, я всего лишь не могу глубоко вздохнуть, всего лишь покрываюсь потом от боли, которая раскатывается по телу при малейшем движении. Не говоря, всего лишь, о зубах, которые проверял языком, – их там осталось наперечет.

Мне еще, если верить существующей статистике, жить и жить, – нога, дай бог, срастется, вместо убывших зубов можно вставить пластмассовые, дышать научусь, – перейду на диету или там на что еще, чтобы выправить остальные внутренности. Так что, если снова не отметелят, на будущее можно смотреть с оптимизмом.

Но кому я теперь буду нужен?.. С комплексом собственной неполноценности в голове.

Когда стану всего бояться, валиться любому братку в ноги, смотреть на него снизу вверх, – чтобы тот не рассердился, и не лишил меня чего-нибудь еще. Уже окончательно.

Так что, если свободной российской прессе понадобится прославить к празднику образ героя – современника наших дней, – я бы посоветовал ей поискать русских богатырей по больничным палатам, где они – с проломленными головами, переломанными конечностями, с тиками по всему телу, подключенные к аппаратам искусственного кровообращения и дыхания. Или пусть ищут их по кладбищам, – но только не под мрамором, где покоятся заслуженные авторитеты, – под деревянными крестиками, под земляными бугорками, которые в материальном состоянии только и способны воздвигнуть их папы и мамы.

А больше они никому не нужны…

После ванной, душа, питья, и удачного возвращения на исходные позиции, мне захотелось курить… Организм затребовал сигарету. Скотина…

Курить и спать, спать и курить, курить и спать, и то и другое – вместе…

О, этот вожделенный сигаретный дым, который, как дымок из пыльной бутылки, где только что сидел джин. Он извивается кольцом, дрожит в воздухе и, теряя форму, не лишается своего чарующего запаха. Он тянется к тому, кто нуждается в волшебстве, – и начинает дразнить. Как ребенок дразнит травинкой заснувшего приятеля.