Текст книги "Рок И его проблемы-2"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

– Да, – сказал я.

– Мы туда тоже пойдем, посмотреть?

– Наверное, – сказал я.

– Поискать самим можно будет?

– Вряд ли, – сказал я, неохотно, словно бы вытаскивал каждое слово клещами.

– Прямо аномалия какая-то, – восхищенно сказал Иван. – Дай мне волю, я бы сутками из нее не вылазил…

Но экспозиция, слава богу, закончилась. Как не тянула из меня последние жилы, настал и ее конец.

С таким интересом и восхищением разглядывать эти, потрясающие по тупости, и внутренней издевке, составляющей их суть, музейные экспонаты.

Конечно, если самому не побывать там, – ничего понять не возможно…

Народ вывалил на улицу, где была ночь, немного, как всегда, мело, и голоса раздавались иначе, чем в помещении.

Завелись моторы машин.

Маша взяла меня под руку, и прижалась к моей руке.

– Я так давно тебя не видела, даже чуть-чуть забыла, – сказала она. – Знаешь, если бы с тобой что-нибудь случилось, – я бы всех убила.

– И как бы ты воевала со всякими снайперами и автоматчиками? – спросил я, поглядывая на нее. У меня опять, от ее прикосновения, все перемешалось в голове. И я окончательно уже перестал понимать, что такое «хорошо», и что такое «плохо».

Не говоря уже о том, кто прав, а кто виноват.

– Я бы с ними не воевала, – сказала она. – Я бы их убила… Это совсем другое.

Ехать до лифта от музея минуту, легче пройти пешком, – но братья, блин, желают прокатиться.

Колян проводил взглядом отчалившие машины, – счастливо оставаться господа-товарищи. Пусть дорога в Ад вам покажется пухом!..

Он выключил в залах музея свет, закрыл на ключ двери, и присел в кресло, с бутылкой пива.

Жаль, не успел поставить здесь креветочный автомат, тогда бы кайф, вообще, был бы полным.

Немного колотила нервная дрожь, крепости и вкуса пива он не чувствовал, – так, пил, как обыкновенную воду, без настоящего удовольствия. Слово себе дал, – пока не допьет бутылку, с места не тронется. А раз себе слово дал, – значит, так тому и быть. Потому что, слов он на ветер не бросает.

Пустую бутылку он кинул на лакированный пол, – она покатилась по нему, крутясь и ударяясь о ножки мебели.

Часть первая: получи, фашист, гранату!..

Колян привстал, подошел к бару, что-то сделал со стеклянной стенкой, так что та отъехала в сторону, и в стене за ней видно стало другое стекло, с красной кнопкой за ним, в которой виднелось отверстие для ключа.

Колян прихватил полную пивную бутылку и тихонько стукнул ею по новому стеклу, – оно треснуло и рассыпалось.

Достал свою ключевую связку, вытащил из нее небольшой ключик и вставил в красную кнопку. Ну, и повернул там. Чтобы кнопка завелась… Кнопка завелась, теперь ее можно стало нажать.

Колян нажал, – долго не думал. Все о чем нужно думать, он передумал раньше, уважаемые господа-товарищи… А они спросили его, посоветовались с ним, чего он хочет? Может, он отсюда никуда не хочет, может, он к этим местам прикипел. Адовым… Козлы!..

Нажал, и подержал ее немного, – для гарантии…

Странные вещи стали происходить в погруженных во тьму залах музея. Что-то, проснувшейся среди зимы змеей, зашипело под потолками, забулькало, что-то разбилось там, за потолком, и еще разбилось, и еще… Прошла минута, или две, – на потолках музея появился слабый, похожий на дым, пар. Импортная краска стала скукоживаться, превращаться в капли, и, вместе с этим паром, – падать вниз, на любовно выставленные предметы обозрения.

Потолки, в темноте, набухали паром, его становилось все больше, он шипел, – превращая бетон потолков в пустое дырявое сито.

И полилось, через дыры вниз, полилось… Все в музее вздыбилось, ощетинилось в последних предсмертных конвульсиях, и стало превращаться в ничто.

Колян поморщился, – потому что несовместимый с любыми проявлениями жизни запах, стал проникать сюда, и, торопясь, вышел из помещения. На свежий воздух.

Посмотрел на освещенную прожектором крышу.

Над ней курился легчайший дымок, тут же уносимый зимним ветром. И никакого пламени. Нет, и не будет.

Вот что значит, – двадцать первый век. Козлы!..

Лифт, отсвечивая полировкой стен, но с точно таким же скрежетом, как грузовой, катился вниз. И это его движение было, для городского жителя, непривычно долгим.

Иван притих, притихла и Маша. Экзотичность путешествия произвела на них впечатление.

– Где главный экскурсовод? – спросил, оглянувшись, Георгий. – Где Николай Константинович?

– Отстал, – сказали ему.

– Кто же тогда нам будет все объяснять?

– Я могу, – сказал Толик, – я здесь все знаю.

Про Коляна сразу забыли. Отрезанный ломоть.

Лифт спускался так долго, что Георгий даже разок взглянул на часы.

– Не страшно? – спросил он Машу.

– Волков бояться… – сказала она.

– Очень остроумно, – рассмеялся Георгий.

Следом за ним рассмеялись остальные.

Так что дальше спускались повеселей.

Когда открылись двери, перед глазами предстала черная гвардия Чурила. Эти немые ребята знали свое дело. И наверху их кляксы, то и дело возникали в поле зрения, и, вот, внизу, – тоже.

Они привносили в сознание, некоторую, необходимую сейчас стабильность.

Так что все уставились на зеленые вагончики местного трамвая.

– И здесь, – метро, – недовольно сказал Иван.

– Братишки, транспорт подан! – громко сказал Толик.

Но вообще-то – экзотика… Темные своды, каменные стены, глубокая чернота штреков, уводящая из этого места в разные стороны.

– Ничего не обрушится? – храбрясь, спросил Георгий. – Никакого камня сверху не свалится?

– Исключено, – категорически не согласился Толик. – Мы здесь даже касок не выдаем. Гарантия, – сто процентов.

Трамвайчик заклаксонил приятной автомобильной музыкой, призывая к себе. Словно бы подавал сигнал к отправлению. Забавная часть аттракциона.

– Прошу, – сказал Георгий Маше, Ивану и Михаилу, поскольку они стояли вместе, – занимайте места.

В это время из темноты вышел черный человек, в левом ухе которого виднелся наушник от плеера, с проводком, ведущим под одежду. В руках у него было короткое оружие, а из высокого ботинка выглядывала черная ребристая рукоятка ножа.

Он неслышно подошел к Георгию, и принялся что-то нашептывать ему на ухо. Сопровождающие тут же замолчали, чтобы не мешать разговору.

– Прямо сейчас? – спросил Георгий. – Что час-другой нельзя подождать?

Черный человек опять что-то стал говорить в чужое ухо.

– Всегда так, – недовольно буркнул Георгий. – Все срочно, срочно. И обязательно в двенадцать часов ночи. Раньше нельзя.

Он повернулся к Маше и сказал:

– Прошу извинить. Я присоединюсь к вам через полчаса… Без меня не скучайте… Анатолий Викторович, передаю эту девушку под личную вашу ответственность. Любое ее желание, – закон. На тридцать минут.

А следом обратился к полковнику, который умел в любой компании выглядеть так незаметно, что разглядеть-то его иногда было невозможно.

– Что-то, что касается вас. Потому что, просили быть на переговорах со мной. Не составите компанию?

Гвидонову ситуация не нравилась изначально, – в высшей степени подневольная ситуация. Совершенно отсутствовали степени свободы.

А внезапное приглашение на какие-то переговоры, означало вообще черт знает что. Когда такая мелкая личность начинает занимать внимание сильных мира сего, это значит, что мелкая личность так засветилась, что дальше уже некуда.

И приглашают, – разбираться…

Опять пришлось идти к лифту. Но на этот раз, кроме Георгия и его, рядом стояли два человека в черном. И у каждого были наушники от плеера.

– Черт знает что, – время от времени бросал Георгий. Видно было, что ему этот неожиданный вызов тоже не очень нравится.

– Можно было бы по телефону, – сказал он Гвидонову, – но папа любит секретность. У нас есть переговорное устройство, в машине, оно шифрует голос, так что ни одна разведка в мире не поймет, о чем по нему беседуют. О погоде на улице, или об антрекотах на завтрак…

Между тем, лифт наконец-то добрался до поверхности. Двери открылись, Георгий нетерпеливо вышел, навстречу еще трем черным, поджидавшим его, людям.

– Ну что еще? – спросил он их почти гневно.

В этот момент два человека, стоявших рядом с Гвидоновым, подобрались к нему, прижали с двух сторон, взяли за руки, – так что даже пошевелиться Гвидонову было уже нельзя.

Георгию что-то сказали, он оглянулся на Гвидонова и сказал:

– Что за игры?!. Я же их пригласил, они мои гости!.. Извините, – сказал он Гвидонову, – какое-то недоразумение. Подождите немного, я сейчас разберусь.

И решительно направился в сторону «Мерседеса», в котором находилось переговорное устройство.

К Гвидонову подошел еще один черный человек, без автомата в руках, и постарше остальных.

– Оружие есть? – вежливо спросил он.

Гвидонов кивнул.

Но его и без того уже обыскивали. Умелые руки, сродни рукам пианистов, пробегали по его телу, как по настроенному инструменту.

И в обыкновенный полиэтиленовый пакет с двумя ручками, с которого улыбалась Гвидонову сексапильная красотка, а сбоку виднелась полувыдавленная зубная паста, – быстренько перемещалось все, что он имел: «Вальтер», запасная обойма, паспорт, удостоверение, ключи от Московской квартиры, записная книжка, бумажник и два леденца от укачивания в воздухе…

«Добро пожаловать!» горели в воздухе огромные радужные буквы.

Нормальное издевательство, – лучше, пожалуй, и придумать невозможно.

– Напоминает вход в оздоровительный детский лагерь, – сказал Иван, – там тоже написано: добро пожаловать, и забор похожий… Так и хочется через него сигануть.

– Я тебе сигану, – сказал я Ивану.

У меня тревожно было на душе, и непросто. Вот уж где я не хотел оказаться снова, так это здесь.

– Мне здесь нравится, – прошептала Маша. – Ты не смейся, но мне кажется, эта надпись написана для меня.

– Тебе кажется, – сказал я.

– Нет, – возразила она, после очень длинной паузы. – Я уже знаю… Я хотела попасть сюда всю жизнь. Мне даже во сне снилось это место… Здесь какой-то страх в воздухе. Страх и ужас. И везде, – исковерканные судорогой лица. Как-будто, в последний свой миг, каждое из них, – узнало правду о себе. И эта правда растерзала их.

Я посмотрел на Машу, – и не узнал ее.

С ней что-то происходило. Будто та Маша, которую я знал, – исчезла, растворилась, пропала… На смену ей пришла другая, чьи черные глаза – больше, чья звездная тьма в них – непроглядней. Чьи волосы – черней вороньего крыла. Чья повадка, – не знает жалости.

Показалось, будто бы, – явилась хозяйка этого подземелья. Оно – торжественно затихло, готовясь к встрече. И буквы на транспаранте расцвели ярче, выдав все, на что были способны.

Маша совершенно не боялась. Ни темноты, ни влажных стен, ни замкнутого пространства, внутри которого мы находились.

– Как я хотела сюда попасть, – сказала она. – Боже, как я хотела сюда попасть…

– Как я хотела сюда попасть!.. – визгливо, вдруг, крикнула она и вцепилась мне в руку.

Я почувствовал, ее пальцы, с острыми ногтями, вонзаются в меня, сведенные какой-то нечеловеческой силой.

Маша прижалась ко мне, и смотрела широко открытыми глазами в черноту тоннеля, где я уже побывал однажды.

– Только истерик нам здесь не хватало, – сказал Иван. – Чем эти дамочки отличаются от нас, мужчин, – у них, у всех, неустойчивая нервная система.

– Может быть, водички? – подсказал Толик, который все время был поблизости, и, казалось, не знал, как угодить почетным гостям.

Я кивнул, – и подумал, что, может быть, экскурсия закончилась, посмотрели на чудеса достаточно, пора делать отсюда ноги. Ничего интересного уже не будет. Впечатлений хватит на всю оставшуюся жизнь.

– Ей плохо, – сказал я всем. – Поехали-ка мы обратно.

Колян посмотрел на часы, стрелки показывали половину первого ночи: пора.

Часть вторая: получи, фашист, следующую гранату!.. Значит, говорите, рылом не вышел?!.

Он стоял в темном сарае, где были навалены пустые бочки, мешки с подмокшим цементом, сломанные лопаты и ящики из под консервов. В руках у него была керосиновая лампа, точно такие зажигали у них в деревне в детстве, когда после одиннадцати выключали электростанцию, и во всех домах гас свет.

Стекло было в пыли, но это было не важно. Главное, внутри плескалось, было чему гореть. Колян щелкнул зажигалкой, фитиль занялся, разгораясь. На все это он и одел мутное стекло.

Пол под ногами выстлан из прогнивших досок, и одна доска, рядом с которой он стоял, а теперь рядом с которой поставил лампу, была короткой, и по виду, получше остальных.

Именно ее он подковырнул ножом. Она легко поддалась, отошла от непрочных гвоздей, – под ней он обнаружил знакомое уже стекло, с красной кнопкой под ним.

Ударил слегка рукояткой ножа, то треснуло… Освободил осторожно кнопку от осколков, достал свои ключики, встряхнул связку, выбирая из всех – нужный.

Ключ вошел в кнопку хорошо, без усилий, – он повернул его по часовой стрелке до отказа. И вытащил… Теперь все будет работать.

Нажал… Простите, братишки, – прошептал Колян, – но не я первый начал. Вы сами виноваты.

И – подержал так, для гарантии.

Потом уже откинулся, прислонился к какой-то бочке, достал сигареты, и стал смотреть на улицу, через открытую дверь.

На тихую беззвездную заснеженную ночь.

Как она – хороша.

Какая-то тошнота подступила, будто бы вот-вот я должен отрубиться.

Что-то внутри дернулось, всепобеждающий животный страх охватил меня. Знакомое состояние. Как всегда, – не вовремя.

Когда вот так, обрушиваешься в себя, в сердцевину своего «я», и знаешь, жить осталось секунды, – есть лишь одно желание: чтобы этого никто не видел.

Чтобы это не произошло на глазах у всех.

Нет ничего глупее, бездарнее смерти, – которой заканчивается любая жизнь.

Мой бзик заключается в том, – чтобы это произошло в одиночестве. Бзик и награда, за все, что было со мной. От «А» до «Я».

Но Маша висела у меня на руке. Она держала ее так крепко, что освободиться от нее не было никакой возможность. Это же верх вселенского бреда, – дать дуба вот так, при ней, не сумев выполнить последнего своего желания. Которое было.

Что-то останавливалось внутри – навсегда. Уже какая-то серая тьма начала подступать издалека.

И сил, и сознания, и разума, оставалось, – на одно мгновенье…

Колян успел закурить, пока там по проводам, – и для страховки, по радио, – все сошлось в нужное место.

Он смотрел через открытую близкую дверь сарая, и сначала не увидел, а услышал: низкий незнакомый какой-то подземный гул, будто бы к нему изо-всех ног приближалось землетрясение.

Потом, сразу, затряслась земля, его, даже, немного подбросило, и из всех вентиляционных отверстий, из разных точек панорамы, которую он обозревал, вдруг поднялись в ночное небо ярко-красные огненные столбы.

Вот это красотища!.. Вот это было кино!..

Жаль только, быстро кончилось. А то он бы смотрел на это и смотрел.

Земля встала на место. Огненные плевки, растворились в вышине. Оставив после себя только едва заметный отсюда дым.

Вот и все. Преисподней больше нет. В помине… Ничего больше нет. И, может быть, блин, – его самого.

Время, перед тем, как исчезнуть, остановилось. Не здесь, не здесь, не здесь…

Я был не один, – все, кто был, в последнее мгновенье, моим миром, частью меня, – рядом.

Маша так крепко держала меня, что была продолжением моей руки.

Свободной рукой я схватил за шиворот Ивана, другую часть себя самого, – и ринулся к шлагбауму, сломав его хрупкие дощечки, как спички. Надо же, даже успел удивиться, что эти толстые бревна разлетелись, от нашего общего движения, в щепки.

Иван подлетел в воздух, пушинкой, словно беспомощный кутенок, в зубах заботливой мамаши.

Это был прыжок к смерти. В заваленную листьями берлогу, где тишина, и тлен, и вечный покой. Где ничего уже не будет…

Я – летел. Существо с тремя головами. С тремя туловищами… Сзади возникало пламя, и рев огненного дракона, который решил лишить меня моего покоя. Но покой – я заслужил.

Потому что покой – вечен…

Мы упали. Прокатились по земле.

Почему-то смерть медлила, – и я чувствовал, как мягко мы упали в прелые слежавшиеся листья берлоги.

Позади, в каком-то метре от нас, разбилась, как вода об аквариумное стекло, – огненная стена.

Ее синие прожилки пробегали по невидимому стеклу, не в силах преодолеть его. Она стучалась в него огромными камнями, бессильно опадавшими вниз, – не было власти во вселенной, которая могла бы лишить меня моего покоя.

Переливались детской радостью неоновые буквы, как из игрушечных кубиков, сложившие два слова: «Добро пожаловать!»

Пахло тишиной, и спокойной сыростью.

Я – не умер… Опять.

Хотелось спать. Долго, долго. Чтобы проснуться уже утром, под светом солнечного дня. Проснуться, потянуться до хруста в костях, открыть глаза, – и обрадоваться огромному радостному, полному жизни царству. В котором есть место и мне.

– Ничего себе! – услышал я сквозь сон, изумленный голос Ивана. – Вот это дела!

Маша сидела рядом, отпустив меня, и терла виски, как-будто у нее неприятно болела голова. Или только что болела, но теперь уже стала проходить.

Все будет хорошо, – сказал я себе, засыпая, – все будет хорошо. Все будет хорошо…