Текст книги "Рок И его проблемы-2"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Сестра приступила к уколам. Совершала она их играючи, я даже не почувствовал прикосновения иглы, так мастерски провела она эту операцию.

– Вот и все, – гордо сказала она мне, протерев уколотое место ваточкой со спиртом.

И сделала шаг к следующему.

– Спасибо, – сказал ей мой сосед…

Остальные промолчали.

3

Миром правит любовь… Миром правит любовь, миром правит любовь… Миром правит любовь… – талдычил кто-то у меня в голове. Старинная песня, со словами которой я сделал когда-то попытку вступить во взрослую жизнь.

«Теперь ты большой, Миша, совсем взрослый. Как ты находишь, нашу взрослую жизнь? – спрашивал меня заботливый голос.

Стараюсь понять, как выжить в ней, – отвечал я.

Получается?

Все время тянет задавить кого-нибудь. Ваша взрослая жизнь, – такая давка.

Но миром правит любовь… Ты же знаешь.

Но как всегда, икры на всех не хватает. Чего-нибудь обязательно на всех не хватит. Чего-то обязательно мало. Вот вся ваша взрослая жизнь».

Чушь. Не бывает никакой взрослой жизни, или детской, или старческой. Есть жизнь, – она одна. Единственная. Драгоценность из драгоценностей…

Два человека только что беседовали в моей голове. Ни один из них не имел ко мне никакого отношения. Пришли в гости. Посидели, поели, выпили, поговорили за эту саму жизнь, – и ушли.

Ушли…

Снаружи слышалось какое-то бормотание, за ним – шум автомобильного мотора, и довольно заметно вздрагивал пол подо мной.

Я никого в гости не звал, – этих тоже. Того, – кто подделывался, изображая меня, – и другого…

Значит, опять отрубился. И опять возвращаюсь к этой самой жизни.

Чесались десны. Примерно так, как чешется болячка, когда начинает заживать.

Я открыл глаза, и, по привычке, сначала осмотрелся. Оценил действительность.

Нас куда-то везли. На потолке за матовым плафоном горела лампочка, стены, потолок и пол фургона обиты листами жести.

Ребята мои, кто сидел, а кто вольготно разлегся. Каждый смотрел перед собой, куда-то в отдаленное пространство. Я заглянул ближайшему в глаза, – там не было зрачков, одна наркотическая муть.

Укольчик.

Но себя я чувствовал обыкновенно, – как всегда, после того, как отрубался. И – никаких галлюцинаций.

Зато мои коллеги пребывали во власти видений. Что-то бормотали про себя, дергались не в такт их ноги и руки, чему-то они плотоядно улыбались, оскалами дегенератов. Не люди, существа в банке… Видно, вкололи нам будь здоров, – не поскупились на дозу.

Но я-то – нормальный…

Бежать?.. Охраны нет. Она, конечно, в кабине. Амебы – не опасны.

Оторвать на полу жестяной лист, выковырять рейки пола, – и вниз. Столько раз видел в кино.

Но чем я буду отковыривать?..

Пошарил по карманам. Зажигалка и сигаретная пачка, с бычком и двумя целыми.

Ни шиша…

Один укольчик, другой, третий, – они хорошо придумали. Качественно.

Если измерять расстояние до свободы в метрах, то метров этих получалось очень мало. Это не ядерное подземелье, где до центра земли ближе, чем до поверхности. Здесь уже должен быть шанс…

У каждого должен быть шанс, хоть один из тысячи, или один из миллиона, – но должен быть. Иначе все теряет смысл, и превращается не то в математику, не то просто в тупую безнадежность… У меня должен быть. Просто, я о нем ничего не знаю. Тем более, я заслужил этот шанс, своим терпением и примерным поведением в убежище. Даже согласился бы назваться израильским шпионом, если бы от меня этого захотели.

Только бы этот шанс разглядеть, не упустить…

На дембелей было жалко смотреть. Я устроился поудобнее, поскольку шанс мой, видимо, еще не созрел, и, чувствуя спиной холод долгожданной улицы, предался философским размышлениям.

Вернее, они сами пришли ко мне, эти философские дилетантские размышления. Пришли и пришли, какая разница, я не с трибуны читал доклад, – просто не мог понять, – если человек, вершина творения, то почему он так немощен…

Плюс тридцать – для него жарко, плюс десять – холодно. Вот, диапазон в двадцать градусов, когда он может носить легкую одежду, и чувствовать себя более-менее. Ему нужен воздух, такая смесь кислорода, азота и прочей дряни, что нарочно такой смеси не придумать, – а он без нее вымрет. Ему нужно притяжение, не сильней и не слабей того, к которому он привык, нужна радиация, солнечный свет, куча других излучений, все это в таких точных дозах, что любой аптекарь бы позавидовал. Нужна еда, растительная и животная, то есть целая чудовищная инфраструктура, такая же капризная, как и ее хозяин… Он настолько прихотлив, что непонятно, – почему он вообще есть.

Живет несчастные восемьдесят лет, болеет, на него падают с крыш кирпичи, он тонет в речках, и горит в огне… Все, что существует в природе, а значит, что и сама природа, – все ополчилось против него.

Но он почему-то жил, живет, и, возможно, продолжит жить, – несмотря на то, что вероятность его существования в этой самой природе ничтожна. Скорее всего, ее вообще нет. Один шанс из триллиона, или, может быть, и того меньше.

Я сидел, в позе Роденовского Мыслителя, прислонившись спиной к жести и положив голову на руки, смотрел на уколотых ребят, как они прибывали каждый в своем искаженном счастье, – и мне было непонятно: почему вопреки всем законам природы, существуем мы, некий нонсенс, ради какой такой неопознанной цели. Вообще, почему, – когда нас не должно быть, ни при каких обстоятельствах.

Совершенно непонятно.

Нас выгрузили за городом. Когда машина остановилась, через некоторое время открылись двери фургона, – пахнуло чистым снегом и каким-то непередаваемо здоровым сосновым запахом.

– Эй, мужики, – крикнули нам с улицы, – вылазьте по одному. Приехали.

Был день.

Я не видел дней тысячу лет. Это такое приятное событие, – день.

Дембеля зашевелились, стали выглядывать на улицу, но выйти – никто не решался.

Тут в проеме фургона возник парень, ухватил первого из нас за штанину и выволок на свежий воздух.

– Тащи всех, – сказали ему, – бить не нужно, они ничего не соображают.

Парень, по спортивному легко, заскочил в кузов, и, как тару, принялся кантовать нас к выходу.

Там дембеля валились вниз. Не замечали своего небольшого падения.

Пришлось упасть и мне. Совсем не нужно было отличаться от остальных, – так что я упал на кого-то, довольно мягко, перевернулся, и почувствовал на губах снег.

Сосны в вышине были зеленые. За ними виднелось пасмурное зимнее небо, в котором летел недалекий самолет.

Кругом был снег, я ухватил беззубым ртом побольше, и начал подниматься. Потому что остальные дембеля тоже кое-как вставали.

Вокруг собрался любопытный народ. Была оттепель, с сосульки на ближайшей сосне капала вода.

– Ну и морды, – сказал тетка в белом поварском халате и с большой поварешкой в руках, – дрова-то они мне хоть наколют?..

– Теть Мань, какие дрова, ты посмотри на них.

– Тогда ты колоть и будешь, если они не могут.

– У этих борт ночью. Так что жди следующих.

– Следующие что, получше будут?.. Каждый раз одно и тоже.

Тетка плюнула с досады, и ушла куда-то, по своим делам.

– Красиво-то как, – сказал мой давешний сосед, – птички летают.

Все вокруг так и легли со смеху… То был хороший, беззлобный смех, и я догадался, – бить нас, на самом деле, не будут.

Впереди и слева виднелись какие-то хозяйственные постройки, за ними проходил серый бетонный забор. Снег во рту превратился в воду, и я выпил ее.

Все равно у нее был привкус бензина.

Рядом с нашей фурой застыл «Мерседес», но не шестисотый, рангом поменьше, пятисотый или четырехсотый. Он стоял рядом с крыльцом, на которое посматривали окружившие нас люди. Должно быть, ждали выхода начальства.

Начальство держало пузу, а я боялся поднять глаза и посмотреть на зрителей, – чтобы не поняли, что на меня их наркота не подействовала. Холода я не чувствовал, вообще не ощущал никакой температуры, – коллеги мои тоже.

Подошли два мальчика, лет одиннадцати-двенадцати, с ранцами за плечами, должно быть, возвращались из школы. Они присоединились к зевакам, и стали разглядывать нас, как в зоопарках разглядывают диковинных, но безопасных зверей.

Мне, отчего-то, стало стыдно за себя… Ни с того, ни с сего, накатил самый настоящий стыд. Так что даже спрятаться захотелось… Хоть бы детям нас не показывали, – думал я, – неужели они не понимают?..

В присутствии здесь детей, на которых никто, кроме меня, не обратил внимания, – был какой-то изощренный садизм, какое-то окончательное уродство… Какое-то чудовищное извращение, – которое я чувствовал, но которое объяснить словами бы не смог.

Они – наше будущее. Которое куется сегодня…

Вот бы дожить и посмотреть, лет так скажем, через двадцать или тридцать, на окружающую действительность. Что такие вот детишки, уже подросшие, – с ней натворят.

Так стыдно было за себя, – грязного, оборванного, и совсем не гордого…

За крыльцом открылась дверь, и к нам стало выходить начальство. Я взглянул мельком, – какая приятная неожиданность. Впереди всех, самым главным, шел мой детсадовский приятель.

Вообще-то эти четверо направлялись к «Мерседесу», но по пути заметили нас. И решили на несколько минут задержаться, чтобы посмотреть.

– Все целы? – спросил детсадовский приятель кого-то из зевак.

– Все путем, – ответили ему.

– В дезинфекцию, переодеть, дать что-нибудь перекусить… Сколько человек в партии?

– С этими получается девятнадцать.

– Мало… Шестерых не хватает.

– Да, сам знаю.

– Раз сказано, в партии – двадцать пять человек, значит, должно быть двадцать пять, не двадцать четыре или девятнадцать. Так?

– Ну, так.

– Следующий раз, если будет не хватать, по улицам пойдешь ловить, кто попадется, а не поймаешь, сам в партию загремишь. И без базара…

– Толик, там один, в сарае, припадочный. Скрючило его, бревно бревном. Ходить по нему можно, не прогибается. С ним-то что делать, отправлять?

– Ну, ты, блин, даешь. Это же получается восемнадцать!.. Семь человек не хватает. С меня же голову снимут… Все. Ты меня знаешь. Говорю: такой бардак в последний раз… Ты думай, раз голова есть…

Я стоял потупившись, самой скромной из девиц, – это был не тот шанс, который мне необходим. Чтобы меня узнали.

Но детсадовский Толик не узнал меня. Должно быть, я за последний месяц здорово переменился. Возмужал, что ли…

Так, вместе с моим вздохом глубокого облегчения, тот сел со свитой в «Мерс», и укатил… Остались – забор, дети, зеваки, колка дров, – самое время что-нибудь изобрести.

4

Дезинфекция оказалась нормальным хорошим душем, даже было мыло и в изобилии мочалок. Грязь потекла с меня рекой, – это было подлинное наслаждение.

Охраняло нас всего два чушка, да и те больше походили на пастухов, а не на грозный конвой: «шаг влево, шаг вправо – побег». Шанс накатывал, я ощущал его кожей, о которую разбивались струи горячей приятнейшей влаги.

Стоял под душем и представлял, как выберусь на какую-нибудь обочину, подниму руку, и доеду на попутке до метро. Там – рукой подать до дома. А там, если мои еще не эмигрировали, наемся до отвала и завалюсь спать, а если успели слинять, то наверняка найду какую-нибудь записку с инструкцией… И никто, и никогда меня больше не отловит.

Мылся я долго, потому что дембеля мои не торопились, должно быть, в их воспаленном воображении они достигли наконец-то реки Нирваны, – так что желали поклоняться богу воды до бесконечности, и напоминали слабоумных детей, так были непосредственны.

Пастухи заглядывали пару раз, покрикивали, но на дембелей их команды заканчивать, не возымели никакого эффекта.

И пока пастухи не догадались отключить горячую воду, подвижек не было.

Потом вдруг пошла одна холодная. Рай закончился, бог Нирваны за что-то послал на них кару, – и нужно стало двигать дальше.

Наше тряпье, за то время, пока мы получали удовольствие, выкинули, теперь на его месте лежало пять одинаковых комплектов какого-то другого.

– Мужики, сначала исподнее, не перепутайте… Исподнее – белое. Потом – верхнюю одежду.

А сигареты, – подумал обиженно я, – бычок и две целых, а зажигалка?

Обида на несправедливость родилась во мне, и я стал способен на подвиг. Во имя этой самой справедливости…

Предбанник был с обыкновенными окнами, без всяких решеток, можно было сигануть через них, – но что дальше? Охрана припустится следом и откроет пальбу. Нужно выбираться другим способом, более незаметным… Рано.

Я подошел к двум браткам, изнывавшим от скуки и, изображая из себя пьяного, сказал:

– У меня в кармане косяк был. Чинарик и две целых. И зажигалка была… Что ж, теперь, и покурить нельзя, травку?

Вертухаи обалдели от такой ненасытности. Мало того, что вкололи мужику, за милую душу, так он мечтает еще и косяк задавить.

– За дверью чан стоит с вашим тряпьем. Иди, ищи свой косяк, – если хочешь.

Я, пошатываясь для приличия, вышел из предбанника. Там, на самом деле, стоял цинковый бак для белья, доверху набитый нашей личной одеждой.

Сделать ноги отсюда, – вообще ничего не стоит. Минуты две, а то и три они не вспомнят обо мне. Вон дверь, наверняка на улицу… Нацепить какие-нибудь штаны, куртку, ботинки, – и ходу.

Пошарил в тазу, – вот и мое. Вот пиджак, вот мятая пачка сигарет, в ней бычок и две целых. Я сунул бычок в рот и прикурил от зажигалки.

Вон она свобода, за дверью, – дай деру, засверкай пятками, покажи стрекача. Домчись до забора, перемахни его, – он метра два, два с половиной, ерунда, – петляй между деревьями, как заяц, пока не покажется проезжая часть, с попутками на ней.

Фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят. Не меньше… Чем плохо. Если развить хорошую скорость…

Но – нет. Рано… Должен быть – лучше.

Я затянулся задумчиво, еще раз взвешивая, пришел момент «Х» или еще нет.

Нет, не пришел…

Приоткрылась дверь, возникла голова пастуха. Он взглянул на меня, как я втягиваю, не торопясь, дым, весь отдавшись созерцанию прохождения этого дыма по внутренностям.

Оглянулся и сказал с уважением, напарнику:

– Смолит.

Не стал мне мешать, осторожно прикрыл дверь за собой, и исчез. Должно быть, он, в своем недалеком детстве, тоже баловался травкой, и знал, насколько это интимное и требующее максимального сосредоточения действо. Почитал этот процесс.

Вот теперь. Шестьдесят процентов. Из их уважения ко мне…

Но нет. Рано…

Форма дембелей оказалась оранжевой формой дорожных рабочих, кроме исподнего, конечно, которое было обыкновенными солдатскими кальсонами. Но на кальсоны надевались оранжевые штаны, оранжевая куртка, оранжевая шапочка с козырьком, с надписью «Орел, Раменки», а на ноги – валенки с галошами.

Кроме оранжевости, форма была прошита широкими светлыми полосами, которые при свете автомобильных фар должны ярко загораться, чтобы водитель проявлял осторожность. Очень удобно.

Так что мы стали похожи на современный рабочий класс, который уже не объединяется, чтобы разрушить, а потом на этом месте выстроить новый мир, – и пьет теперь не на рабочем месте, а после, а на рабочем – вкалывает будь здоров, потому что могут выгнать, что при безработице чревато проблемами.

Наш, отколовшийся от общей массы кусочек, передвинули в столовую, где дали довольно много вкусной еды: пшенную кашу с мясом, сладкий чай, хлеб, белый и черный, сколько хочешь.

Ни за душ, ни за форму, ни за ужин – не взяли ни копейки. Даже намека не было, что мы должны за что-то заплатить. Житуха – почти коммунизм. Трескай – не хочу.

Но где это видано, чтобы братки старались за бесплатно, от чистого сердца. И укольчики, – представляю, сколько они стоят. По ценам черного рынка.

На деньги ставить нас бесполезно, на то и дембеля. Так что оставалось последнее, – отработка.

Форма соответствовала…

Ничего другого в голову не приходило… Но что мы можем, что умеем, на какой самоотверженный труд способны, в какой области являемся настолько уникальным специалистами, что о нас проявлена такая забота?

Ребята стали постепенно возвращаться на землю, а эйфория сменяться депрессией. Они поскучнели, методично ели кашу, кто с хлебом, кто – без, пили чай, взгляды их были пусты и усталы, как-будто взгляды их основательно до последней капли насухо выжали.

Из всех нас вертухаи запомнили в лицо только меня, они произвели меня в главные дорожники, чуть ли не в свои помощники, потому что разговаривали только со мной:

– Малый, скажи своим, чтобы не рассиживались. Сколько можно жрать.

– Эй, Малый, скажи тому, если еще раз со стула свалится, я его этим стулом отоварю…

Другой бы, на моем месте, загордился от своей избранности, покрикивал бы на дембелей петушком, – но я, должно быть, еще не осознал счастья, подвалившего мне. И мало обращал внимания на реплики вертухаев…

На десерт подали сеструху. Тоже в белом халате, но без чемоданчика с красным крестом. Свой запас она тащила в обыкновенной дамской сумочке.

– Начинай вон с того, – показали вертухаи на меня. – Вот такой крутой малый, духарной на все сто.

Так что мне досталось первому.

Опять отрублюсь, – думал я, – вот некстати. Только бы проваляться не слишком долго.

Все никак не мог выкинуть из головы свой созревающий, но все никак не созревший до нужной кондиции, шанс.

На этот раз прошло легче, – если можно назвать то, что я испытал, этим словом. Легче, в том смысле, что сознание я сохранил, и очередного припадка не произошло.

В моих банальных припадках, к которым я притерпелся, самым неприятным было то, что начинались они с того, что я умирал… Умирал, умирал, еще раз умирал, – и все никак умереть не мог… Такое надо мной устроил собственный организм тихое издевательство.

Ни разу еще не случалось, когда чувствовал его приближение, чтобы решил, что это очередная игра. Несмотря на богатый опыт… Все было устроено так естественно, что каждый раз казалось, что это и есть – последний. А все предыдущее – обыкновенная репетиция. К подступающему этому.

Наверное, я чудовищный лох, раз от раза к разу позволяю водить себя за нос одной единственной шуткой. Неисправимый лох… Но лох – это судьба.

Возможно, единственную пользу, которую я извлек из всего, что случалось со мной, – это усталость. Усталость, бесконечно обманутого человека… Я перестал бояться этого дурацкого процесса, который так пугает все разумное и живое, со дня сотворения мира. То есть, я боялся, естественно, куда уж без нашего основного инстинкта, но боялся как-то свысока, и словно со стороны издевался над собой, без меры боязливым.

Так как-то, незаметно, образовалось два человека: Лох, и тот, кто иронизировал над ним…

На этот раз, после второго укольчика, – не прошло минут двух или трех, как я почувствовал в крови что-то инородное, несущее погибель.

И, как всегда, тут же ушел в себя, – лох во мне тут же вспомнил, что на нем чистое исподнее, и он весь чистый, готовый без стыда предстать перед всевышним.

А я подумал: что я ему скажу, этому всевышнему, когда предстану перед ним?..

– Смотри, вот это приход, – я видел, как пастухи показывали на меня, углубившегося в свой внутренний мир, пальцами, – прямо с полуоборота… Точно, крутой мужик…

А я думал: что я ему скажу? Мне же нечего ему сказать, так, начну городить какую-нибудь ерунду… И кому я должен городить ерунду, когда никого нет, кому ее можно городить… Никто меня там не встретит, как бы я не это не надеялся.

И я решил побороться, так, ради смеха, посмотреть, что из моего куцего сопротивления может получиться. Надо же, хоть когда-нибудь, попытаться разнообразить происходящее…

Решил не подпускать опасность, эту волну, несущую забвение, к себе. Я вдруг здорово обозлился на себя, беспомощного, привыкшего ко всяким проникновениям, – кто хочет, тот и проникает, не человек, а проходной двор какой-то.

Когда-то нужно положить этому конец. Я встал между лохом и подступающей волной. Этой дурацкой. Встал – и стоял. И знал, – не пропущу ее. Мимо меня она не пройдет. И через меня – тоже.

Потому что я круче.

Просто, значу гораздо больше. Серьезней и угрюмей… И – все. Больше ее – и все…

И не пропустил.

От этого укольчика, когда он стал разлагаться, пошло гадкое амбре, как от сортира, – я боюсь, что испортил воздух вокруг, потому что даже вертухаи отшатнулись, распахнули зимнее окно, и стали обмахивать себя какой-то картонкой, как веером. Они бы сбежали, но были на службе. Сбегать им от моего амбре не полагалось.

Впрочем, они не знали, кто это так опростоволосился. Нас было пятеро все-таки, – один другого получше…

Они разразились матом, один старался перещеголять другого, – ничего особенного, обыкновенным щенячьим дворовым матом. На три с минусом. Что-то про вонючек и клопов…

Не сказать, что мне потребовались какие-то большие усилия, чтобы задавить в себе наркоту. Задавил – и все. Как-то естественно, почти без усилий.

Но в этот момент, я мог и вертухаев наших размазать по стенке, жаль что момент быстро прошел. А то бы так бы и сделал… Впрочем, храбрюсь.

После ужина и десерта нас переместили в спортзал, где на полу были разложены маты, а на них ловили «приход» остальные члены партии, в таком же пронзительно оранжевом одеянии, как и мы.

По разговору детсадовского Толика, я помнил, что в нашей партии недокомплект, но это в последний раз, и что наша партия уйдет недоукомплектованной… Вот, вот чего я жду, – начала общего движения, когда мы покинем границы базы. Тогда будет гораздо проще – раствориться во мраке ночи. Неизвестно где.

Ну, я и умен.

5

Матов было много, начинающие наркоманы особо не мешали друг другу, так что я выбрал почище, и незаметно закимарил.

Здоровый крепкий сон подступил ко мне, но перед тем, как заснуть, само собой представилось, как Маша с Иваном откроют мне дверь, когда я приду к ним. Как они удивятся моему трудовому виду. Представилось, как с порога посмотрит на меня Маша, и будет долго-долго смотреть, – полцарства только за один ее взгляд, полцарства…

Но снов никаких не снилось, – я пребывал в здоровом крепком небытие, где не было никаких изощренных видений. Галлюцинаций, перемешанных с реальностью, или реальности, замешанной на галлюцинациях. Слава богу, это значило, что стать наркоманом мне отныне не грозило. Так я, по крайней мере, решил, когда проснулся от бесцеремонного толчка.

Оказалось, нас строили, – большая группа дембелей уже стояла, а тех, кто медлил, или у кого плохо было со слухом, поднимали на ноги тычками. Как меня.

– Малый, – узнал меня знакомый вертухай, – косячка хочешь?

И принялся рассказывать обо мне приятелям, которых теперь было с десяток. Те посмотрели на меня с интересом, и я догадался, – быть мне старостой всей большой бригады. То есть, запросто могу выбиться в люди. Если захочу.

– Мужики, – объявили нам громко, – транспорт подан. По дороге не падать и не придуриваться. Выходить по одному. Первый – пошел!..

И первого мужика пинком направили в открытую дверь.

Так, скоро, и я оказался на улице. Мне тоже досталось по мягкому месту, – наверное, у пастухов, это был способ прощаться со своим стадом.

Была ночь.

У дверей спортзала стоял милицейский автобус с зарешеченными окнами. Такие подгоняли когда-то, в начальные годы перестройки, когда они еще были, к демонстрациям трудящихся. А потом сажали туда зачинщиков. Поскольку те демонстрации всегда были никем не санкционированы…

Здесь не сбежишь.

Да здесь не надо – сбегать.

Оранжевые наркоманы кое-как забирались по ступенькам внутрь. Один пел: «юбочка из плюша…», довольно бездарно, без слуха и голоса, – пастухи вмазали ему пару раз, за отсутствие таланта, но тот продолжал голосить, и от него отстали. Остальные переживали свои ощущения молча, или бормотали что-то под нос, – но это за декламацию не считалось.

Погрузились, впрочем, довольно быстро, я даже не успел, как следует, подышать свежим воздухом.

Дверь за нами закрылась, мотор взревел, и мы тронулись с места. Следом еще одна машина, фары которой светили мне в глаза. Охрана…

База оказалась зимним оздоровительным центром «Снегири». По крайней мере, так было написано на шикарном щите, когда мы выехали за ее пределы. Там еще был нарисован горнолыжник, совершающий слалом с горы.

Слалом-то здесь при чем, зимний спорт – понятно, мы сами прочувствовали его прелести на себе, снег под ногами хрустел, – но где здесь покоренные заснеженные вершины, с которых можно лихо катить?.. Эта мысль развлекала меня некоторое время, пока мы двигались по лесу.

Но потом мы вышли к шоссе, и свернули налево. После этого наше движение несколько ускорилось.

Я с детства люблю ездить. Передвигаться с одного места на другое. Мне никогда не бывает скучно смотреть в окно, на проплывающие мимо телеграфные столбы. Один всегда кривей другого, на одном сидит ворона, третий покосился так, что только провода не дают ему упасть окончательно… С четвертым тоже что-нибудь происходит…

В движении – таится надежда. Всегда… Тогда, – и сейчас.

Черт его знает, – на что надежда, и какая. Но была, – была, и есть.

Я не думал, как мне смыться, не примерялся, чтобы лихо проломить дверь автобуса и, прыгнув, оказаться на обочине, – сидел, смотрел в ночное окно, на встречные редкие машины, слушал уютное гудение мотора, и, – странно, странно до такой степени, что даже удивлялся этому, – мне стало спокойно.

Несмотря на то, что я весь был в оранжевом, что рядом сидели, а один лежал в проходе, люди, похожие на амеб, – не в том смысле, что похожие на амеб, пройдет их кайф, они опять станут людьми, разными, как все мы, – а в том смысле, что они оставили меня одного. Сейчас я был – другой классификации… В одиночестве… Несмотря на это одиночество, на неволю, на фары второй машины, в которой катили братки, – несмотря на то, что все, что происходило со мной, было из рук вон плохо. Несмотря на все это, – мне было спокойно.

Ни с того, ни с сего, какая-то неуместная, скорее всего, в данных обстоятельствах гордость, за то, что я человек. И опять – звучу гордо. Пришла ко мне.

Я словно бы стал пошире в плечах. И чуть выше ростом.

Словно бы никто из тех, кто так старался, не имел надо мной никакой власти. А уж эти братки, – подавно.

Даже припадки, каждый раз грозящие мне костлявым пальцем, ни имели больше надо мной власти.

Какой-то дух необыкновенной свободы коснулся меня. И мне было хорошо, – ощущать эту свободу. Я знал про себя все, от меня у меня не было секретов. Мне было хорошо, – потому что оказалось, что за свои двадцать восемь лет я никогда не лгал себе. Никого не предавал. И меня часто мучила совесть, когда я делал что-то не так, – как хотелось бы.

Сейчас я знал, что все, что произошло со мной за все эти долгие двадцать восемь лет, – было правильно. Собственно, ничего особенного не произошло в моей жизни, какие-то сплошные мелочи, если сравнить ее с жизнью замечательных людей, – но о всем, что было, я не жалел.

Автобус замер перед железными воротами, за которыми только что, оглушив пространство форсажем двигателей, взлетел самолет. С серебристым крылом. Днем… А в ночи – сверкая разноцветными лампочками.

Елочная игрушка, взревев, исчезла в зимнем мареве, – ветвях новогодней елки.

Мы, – оранжевые и смешные, – готовились туда же.

На детский праздник радости и подарков.

Часовой у входа переговорил о чем-то с водилой и пошел открывать дверь. Ворота распахнулись, – мы снова тронулись.

Дембеля не обратили внимания на смену ландшафта, – им, что любить, что наслаждаться, было все равно.

Сильно, там, где были разбитые зубы, стали чесаться десны. Я тер лицо, тер, – никак не мог остановиться. Вот он, – шанс!..

Его еще не было, но он неумолимо надвигался. Это о нем я мечтал, его ждал так долго, – о нем иссушил глаза и изломал горестные руки, о нем истосковался и его рационально просчитывал. Его.

Мы медленно катили среди аэродромных построек, штабелей с ящиками, зачехленных маленьких самолетиков, по дорожке, между горящими на земле небольшими огоньками, – куда-то дальше, дальше, вперед, все дальше и дальше.

Пока перед нами не предстало огромное тело, раскинувшее над нами два необыкновенно грозных крыла. Нутро этого тела было открыто, там суетились люди, – мы подъехали поближе, ко входу в ненасытное брюхо, и остановились. Приехали.

Разом заглох мотор, и стали слышны голоса людей, за стенами автобуса.

Минут пятнадцать на нас не обращали внимания, потом открылась дверь, и кто-то громко сказал:

– На выход!.. Всем по нужде за бетонку. Часа четыре, чтобы в самолете без этого. Если что, будете ходить под себя, там сортира нет… Пошли, чего расселись! Вашу мать!

Если команды отдавать достаточно громко и грозным голосом, дембеля их воспринимали.

Так что потянулись жидкой струйкой к выходу, оттуда в темноту снега за бетонкой, где они становились похожими на тени.

Я затесался в их коллектив. Слева от автобуса готовился отчаливать огромный длинный бензовоз. Водитель включил мотор, и теперь упаковывал сзади шланги. Сбоку же шла череда каких-то дверей, одна из которых была приоткрыта. За ней виднелось небольшое, манящее к себе, помещение. Я стоял невдалеке, а когда заметил превосходный ящичек, передвинулся в его направлении, и он стал еще ближе. Девять метров или пятнадцать, не больше.

Сесть, притянуть к себе дверцу. Никто, кроме дембелей, не заметит, так удачно встала эта дверца. А им – все равно. Дембелям.

Все. Сто – из ста…

Самолет в одну сторону, я – в другую.

Сто – из ста.

Но…

Но я не хотел туда.

Я, гордый человек, не хотел залезать в ящик. Не потому, что тот был слишком мал, и пришлось бы сидеть скрючившись. Не потому, что полный идиот, – не понимал до конца своего счастья. Не потому, что испугался возмездия, если меня, не дай бог, поймают.

Потому, что я спал, тогда, в спортивном зале, на мате.

Сон необходим для того, чтобы была возможность чуть-чуть измениться. Сон, это вообще некий итог предшествующему периоду бодрствования и какой-то толчок вперед… Когда меняет тебя чуть-чуть, когда не меняет, – как он захочет сам. Вернее, – как захочешь сам ты.

Я, наверное, хотел. Из-за этого сейчас получалось полное ку-ку. Я смотрел на заветную дверцу, – было еще не поздно решиться, сто из ста, и понимал: я не полезу туда.

Не хотел быть ни рабом, ни наркоманом, ни, тем более, амебой. Как раз наоборот, я ощущал себя чем-то большим, чем несколько часов назад. Более защищенным, что ли, – черт его знает.

Но выходило, словно бы будет больше смысла, если я останусь со всеми, а не смоюсь отсюда, – хотя смысла оставаться и дальше с дембелями никакого не было. Я стоял и говорил себе: ку-ку, ку-ку, ку-ку… Но ничего не мог поделать с чем-то, что было внутри меня. Что нашептывало, что я должен сесть в самолет и полететь вместе со всеми. Неким тайным агентом, подсадной уткой, поясом шахида, который в нужный момент взорвет всю эту богадельню ко всем чертям.

Я не понимал себя. Даже успел задаться гениальным вопросом, в своем ли я уме? Успел даже испугаться за себя. И наговорить себе кучу матерных слов.

Но стоял, в своих валенках с галошами на ночном снегу, и смотрел, как водитель заправил шланги, прошел вдоль длинного вагона бензозаправщика, на ходу захлопнув мою дверцу, и сел в кабину.