Текст книги "Автопортрет: Роман моей жизни"

Автор книги: Владимир Войнович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 96 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]

Горбатый «Запорожец»

Подробностей не буду описывать. Кроме всего потому, что это неописуемо.

Я потерял голову и перестал собой управлять.

Я снял комнату в квартире на 5й Парковой улице, в Измайлове (тогда это считалось дальней окраиной), в кооперативном доме, который построили себе работники КГБ. Как я понимал, жильцы дома были не внутренние агенты, а шпионили за границей. Что было видно по стоявшим во дворе редким тогда еще иномаркам и нашим «Волгам» в «экспортном» исполнении, купленным на сертификаты. Нынешнему читателю надо объяснить, что сертификатами назывались бумажки, выдаваемые обладателям иностранной валюты вместо имевшихся у них на счетах реальных денег. Сертификаты были двух видов: с синей полосой (то есть второго сорта) – вместо валюты «социалистических» стран, и бесполосные (первосортные) – вместо долларов, фунтов стерлингов, франков, марок, песет, крон и прочих денег стран капитализма.

В двухкомнатной квартире другую комнату, для той же цели, арендовал вернувшийся из Индии весьма глупый мидовец. Перед тем как приходила его женщина (тоже чьято жена) или Ира, мы с ним вели идеологические споры. Он пытался убедить меня в достоинствах советской системы, которых я не видел.

Чтобы ездить на свидания, я купил себе за две тысячи рублей подержанный «Запорожец» – тот первый, «горбатый», с мотором в 23 лошадиные силы.

Как, возможно, помнит читатель, я умел ездить на машине и до того. Будучи в шоферском деле самоучкой, как и во всем остальном. В армии, на стройке, в колхозе я просил шоферов, и они доверяли мне руль. Но там я ездил обычно по пустынным степным дорогам или по аэродромному полю, где на пути не попадалось так много сторонних предметов.

Прав на вождение автомобиля у меня не было, и по первому разу я ехать по Москве побоялся. Для перегона машины с места покупки до дома нанял какогото водителя. Поставил «Запорожец» перед окном (я жил на первом этаже) и смотрел на него, смотрел, а потом подумал: не ждать же мне, когда получу права. И что особенного в московском движении, ведь я на мотоцикле его вполне освоил? Позвонил Ире и Камилу: «Хотите в ЦДЛ поехать?» Камил, к моему удивлению, сразу же согласился: «Хотим». Я за ними заехал. Первые несколько кварталов я ехал с особой осторожностью, потом расслабился.

И мы стали эту машину нещадно эксплуатировать. Иногда втроем, иногда вдвоем с Ирой. Я ездил со скоростью, которую «Запорожец» не должен был развивать, но мне попался удачный вариант. По всем техническим характеристикам он мог развивать не больше 80 километров в час, а мой почемуто носился со скоростью 110, прыгая на наших дорогах. Впоследствии на машинах другого класса и на дорогах другого качества я доводил скорость до 200 километров в час, но такого ощущения быстрой езды не испытывал. Камил порой боялся ездить со мной, а Ира не боялась.

Я долго обходился без прав. И долго не попадался. Первому милиционеру, который меня в конце концов остановил, я соврал, что права забыл дома, а вообще я профессиональный шофер. Показал только что вышедшую отдельной книжкой повесть «Мы здесь живем», ткнул пальцем в строчку, где было написано «Я ехал на своем самосвале». Милиционер, разумеется, не мог подумать, что автор врет, вранье кто ж напечатает? За свою доверчивость милиционер эту книжку ценой в 14 копеек получил в подарок и автора отпустил. Книжка выручала меня несколько раз, пока я не сдал на права. Считая, что с правами могу ездить как хочу, я в первый же день после их получения не заметил на Киевском шоссе знака ограничения скорости, разогнался и был остановлен милиционером, который решил тут же изъять у меня новенькие корочки. Когда книжка на него не подействовала, я неуверенно объявил ему, что являюсь автором песни космонавтов. Тут он преобразился, засиял, заулыбался, сказал, что он эту песню поет в самодеятельности. После чего и книжку принял с благодарностью, и меня отпустил.

Страдания души и плоти

Покупка машины, как ни странно, способствовала примирению Икрамова со мной, ему было очень удобно иметь под рукой безотказного шофера.

Тем временем я познакомился с Тендряковым. Я встретил его в «Новом мире» и подружился с ним и его молодой женой Наташей Асмоловой без посредничества Икрамова. Мы стали общаться впятером. Тендряковы жили безвыездно на даче в Красной Пахре, добираться туда без машины было сложно. Камил не упускал случая воспользоваться мною как водителем, а я охотно соглашался, поскольку это помогало мне почти не расставаться с Ирой. А в городе мы тем более виделись – лишь с небольшими паузами: днем на моей тайной квартире, а вечером – у них дома. Я своей влюбленности в Иру не скрывал, и, наверное, все, кто был тому свидетелем, это видели, включая самого Камила. Но он почемуто на это никак не реагировал.

Тогда, когда мы ехали к Любанскому, я мечтал, чтобы это случилось между нами хотя бы один раз. Один раз, и все. Один этот раз останется у меня в памяти и достаточно. Но потом был второй, третий, трехсотый раз, и все было мало, мало, мало.

Я приезжал на 5ю Парковую на «Запорожце». Она на такси. Ее редкие и небольшие опоздания вызывали мое беспокойство, иногда даже паническое. А вдруг Камил все узнал и запер ее в квартире. А вдруг она опомнилась, разлюбила меня и вообще не приедет. Она все-таки каждый раз опять появлялась. Но мне этих встреч было мало, и вечера я проводил у них двоих, где мы предавались невинному разврату – игре «в дурака». все-таки Икрамов мне был тоже нужен. Во мне боролись противоречивые чувства: я любил его как друга, ненавидел как соперника, испытывал угрызения совести и злился на то, что он не проявляет ни малейшей подозрительности. Мне казалось, что он все видит и замечает, но его такое положение дел почемуто устраивает. Прав ли я был в своих предположениях, не знаю, но так мне казалось.

Твардовский убрал в комнате и оставил записку

Начало лета 1963 года. Валентина с детьми уехала в деревню, я жил один и порядка в комнате, конечно, не поддерживал. Уходил из дома рано, возвращался поздно. Однажды пришел, перед тем крепко выпив, пришел, смотрю: комната чисто убрана, на столе две бутылки пива и записка от Твардовского. Будучи в помутненном сознании, я воспринял эту ситуацию так: приходил Твардовский с пивом, не дождавшись, убрал в комнате, оставил записку. Проснувшись, вспомнил вчерашнее и подумал: допился. Открыл глаза и теперь уже понастоящему удивился. В комнате было чисто, пиво стояло на столе, и записка лежала там же. Чудо объяснилось просто: ко мне приходила моя сестра, купила пиво, убрала в комнате и – не удержалась – распечатала пришедшее по почте письмо. Письмо было от читателя Твардовскому – восторженное по поводу «Хочу быть честным». Твардовский переслал его мне с очень благожелательной припиской. Я в ответ написал А.Т. чтото самоуничижительное: вот, мол, получил, не мог поверить своим глазам, что он лично мне пишет, и чтото еще в этом духе. Письмо мое его, видимо, покоробило, и при первой встрече он поинтересовался, а в чем дело, почему письмо старшего литератора младшему кажется мне чемто особенным. Я был смущен: и в самом деле мог бы быть сдержанней. Письмо то я, как и многое другое, потерял, но мой ответ у жены А.Т. не затерялся. Марье Илларионовне мой текст очень понравился, через несколько лет после смерти А.Т. она написала мне, что тронута моей преданностью Александру Трифоновичу и предлагает написать о нем воспоминания. Для воспоминаний я тогда еще не созрел, а степень моей преданности она преувеличила. Я к тому времени уже дошел до мысли, что писатель, который серьезно относится к себе и своему делу, не может и не должен быть предан другому писателю. По молодости он может сбегать за бутылкой водки, но служить должен только себе и своему делу.

Побуждая меня к написанию воспоминаний, Марья Илларионовна, наверное, предполагала, что образ Твардовского получится у меня однозначно положительным, но в моей памяти он был не совсем таким. Безусловно, со знаком плюс. Крупный поэт, очень незаурядная личность, удачливая и трагическая, истинный книгочей, с хорошим музыкальным слухом, с замечательно образным языком (не только в стихах, а просто в жизни), часто – очаровательный собеседник, но все-таки ко времени получения этого письма от Марьи Илларионовны мое отношение к Твардовскому было совсем не то, что раньше. Восторг молодости прошел, а трезвый взгляд многого не принимал. Я не понимал, почему литературное творчество должно считаться служением государству. Не понимал почтения А.Т. к знакам внимания, оказываемым литературе и литераторам высшей властью, его собственного уважения к чинам, орденам, правительственным почестям и привилегиям. Я ко всему этому относился с равнодушием, даже с презрением, и мне трудно было понять, как это все может занимать столь крупного поэта. Личные обиды тоже играли свою роль, хотя они были не совсем личными.

«А мне говорили – автомобиль!»

Свою главную книгу я задумал в 58 м году, а писать начал в 63 м. Очень скоро понял, что этот замысел заведет меня далеко. В надежде легализовать его, я уже на начальной стадии заключил с «Новым миром» договор на роман «Жизнь солдата Ивана Чонкина». В заявке немного схитрил, сообщив, что собираюсь написать роман о простом солдате, прошедшем всю войну и дошедшем до Берлина. Схитрил, но не соврал. Сюжет был задуман именно таким, каким он вышел, а то, что образ солдата получится у меня не вполне совпадающий с хрестоматийносоветским, так этого я никому не обязан был сообщать. Если бы я с самого начала сказал, что моим героем будет нелепый, маленький, кривоногий и лопоухий солдат, не видать бы мне договора, но он был со мной заключен, и я получил аванс, весьма, впрочем, скромный. В то же время главное денежное поступление было у меня от «Мосфильма», где купили сценарий «Хочу быть честным». Там я получил денег примерно в десять раз больше, чем в «Новом мире», после чего купил себе тот самый «Запорожец». Подъехал на нем к «Новому миру», поставил его под окном отдела прозы и показал Асе Берзер. Когда показывал, в комнату неслышно вошел заместитель Твардовского Алексей (Лешка) Кондратович. Он обычно в отдел прозы входил тихо и, потолкавшись среди других, так же тихо уходил, и непонятно было, зачем приходил. Посмотрев в окно на мою машину, Лешка спросил, сколько она стоит, поздравил меня с покупкой и ушел. На другой день, опять заехав в редакцию, я узнал, что Лешка по поводу моей покупки поднял большой шум, выраженный тем соображением, что «мы Войновичу помогаем, а он покупает автомобили».

Я был сильно обескуражен. во-первых, я думал, что они мне не помогают, а платят заслуженный мною гонорар. Во-вторых, я купил всегонавсего «Запорожец» (один, и то не новый). Втретьих, не на их деньги. А если бы даже и на их, то какое их дело, на что я эти деньги потратил. Я порывался вернуть им договор вместе с авансом, но Ася меня отговорила. Между тем Кондратович продолжал меня осуждать, и его дурацкая точка зрения была вскоре разделена другими членами редколлегии, включая Твардовского, ездившего на «Волге» со сменными шоферами. Кстати, на «Волгах» собственных ездили и многие авторы, тот же Тендряков, Юрий Бондарев и другие, но они считались иного ранга, их попрекать никто не смел. как-то, уезжая на юг, я оставил «Запорожец» в Красной Пахре на даче у Тендрякова. Однажды Твардовский, живший по соседству, зашел к Володе опохмелиться «после вчерашнего», и, когда случайно возникла речь обо мне, стал меня ругать, повторяя обвинения Кондратовича, что вот, мол, они мне помогают, а я покупаю автомобили. Через некоторое время провожаемый хозяином А.Т. заметил в углу участка транспортное средство, которого он, кажется, до того еще близко не видывал.

«Что это?» – спросил он. «Машина Войновича», – сказал Тендряков. Твардовский приблизился к машине, обошел ее, заглянул внутрь, засмеялся радостно, пнул колесо ногой и сказал: «А мне говорили – автомобиль!»

Первый этаж

Один из читателей нашел, что в каких-то моих описаниях «Нового мира», Твардовского и сотрудников этого журнала много общего с тем, что писал Солженицын в своем «Теленке». В схожести этой нет ничего удивительного – мы были связаны с «Новым миром» в одни и те же годы, общались с одними и теми же людьми, но виденное воспринимали, конечно, по разному. Поэтому я надеюсь, найдется читатель, который и моими заметками не пренебрежет.

У добросовестного исследователя не может быть сомнений в том, что «Новый мир» 60х годов прошлого века (не могу привыкнуть к тому, что столетие, в котором я жил, надо называть прошлым) сыграл неоценимую роль в формировании в нашей стране общественного мнения и гражданского самосознания, подарил читателям, по крайней мере, несколько литературных шедевров и вообще способствовал поднятию уровня тогдашней литературы.

Сотрудники «Нового мира» понимали свою работу как важную миссию, сравнивали свой журнал с некрасовским «Современником», оценивая его заслуги и оправдывая вынужденные компромиссы. Но личности, включая тех, которые претендуют на заметную историческую роль, может быть, даже больше других, при близком рассмотрении выглядят не гигантами, но обыкновенными людьми со своими слабостями и смешными чертами.

В тогдашнем «Новом мире» было много смешного. Например, распределение по чинам и этажам: в кабинетах первого этажа располагались сотрудники от рядовых до заведующих отделами, а на втором – важное начальство, члены редколлегии. Сотрудники первого этажа были, понятно, более доступны авторам, которые числились как бы тоже рядовыми. Не помню, как насчет поэтов, а прозаики и критики – Виктор Некрасов, Юрий Домбровский, Юрий Трифонов, Георгий Владимов, Лев Левицкий, Феликс Светов, приезжавший из Ростова Виталий Семин, никогда не печатавшийся в журнале, но надеявшийся на это Фридрих Горенштейн – постоянно толклись в отделе прозы, где сидели сначала Анна Самойловна Берзер и Михаил Рощин, а после того как Миша стал известным драматургом, его место у двери заняла Инна Борисова. Здесь все собирались, курили, шутили, обменивались новостями, а к концу дня у когонибудь рождалась одна и та же идея: сбегать на улицу Горького, в магазин под редакцией газеты «Труд», за водкой. Выпивали, закусывали бутербродами и наслаждались общением.

Второй этаж вел себя высокомерно, его обитатели вниз спускались редко и недоумевали, почему это авторы толкутся внизу, а подниматься наверх не стремятся. Не понимая, что сами же и установили такую дистанцию. И за очевидной надменностью скрывали зависть к первому этажу, особенно к Асе Берзер, обожаемой всеми авторами.

Второй этаж

Самым завистливым был, помоему, Алексей Кондратович, который нашептывал Твардовскому, что Ася возомнила, будто без нее «Новый мир» не может быть тем, что он есть. Твардовский ревниво относился к Анне Самойловне и вскипал, если ктото хвалил ее в застольной беседе. «А вы, если она вам так нравится, сломайте ей целку», – грубо сказал он одному из авторов, имея в виду, что Анна Самойловна была старая дева.

Из членов редколлегии самым близким мне был Игорь Сац, а после него добродушный пьяница Женя Герасимов, похожий больше на совхозного бухгалтера, чем на писателя. Вообще, он был прозаиком и очеркистом, а еще «писчиком» – так называли себя люди, писавшие книги за прославленных героев войны и труда (писчиком был когда-то и Александр Бек). Вскоре после войны Герасимов написал под именем партизанского генерала Ковпака широко в свое время известную книгу «От Путивля до Карпат». Формальный автор, вставивший в рукопись единственное словорезолюцию: «Четал», делил с Женей пополам получаемые от многих переизданий гонорары и кремлевский паек, а потом, будучи Председателем Президиума Верховного Совета Украины, наградил его медалью «Партизан Украины». При этом от издания к изданию требовал увеличивать объем книги и показывал на пальцах желаемую толщину. Герасимов долго подчинялся, но когда Ковпак предложил ему превзойти габариты кирпича, заупрямился, и на этом его отношения с партизанским генералом прекратились. Он очень смешно обо всем этом рассказывал.

Еще один член редколлегии, очеркист Ефим Дорош, писавший о деревне, был крайним пессимистом и мрачно предрекал скорое наступление «светлого будущего».

– Мнето что, – говорил он печально, – я до этого не доживу, а вас жалко, вы доживете…

Часто редакцию посещал Евгений Александрович Гнедин, человек более чем необычной судьбы. Сын известного политического авантюриста Парвуса, он в Советском Союзе сделал поначалу неплохую дипломатическую карьеру, но она была оборвана арестом. Он провел в лагерях семнадцать лет (несколько лет вместе с Икрамовым), но остался мягким интеллигентным человеком. Он смотрел в будущее с большими надеждами и обещал мне, что я еще увижу небо в алмазах.

– Скорее в овчинку, – поправил его оказавшийся рядом Дорош.

– В овчинку, но в алмазах, – согласился на компромисс Гнедин.

Владимир Лакшин

Владимир Лакшин в детстве болел полиомиелитом, что привело к сильной хромоте, но благотворно сказалось на его знаниях. Не имея возможности участвовать в дворовых детских играх со сверстниками, он прочел много книг и был одним из самых образованных членов редколлегии. Именно Лакшин больше других тешил себя сравнением «Нового мира» с некрасовским «Современником» и свою собственную роль в журнале оценивал по высокой шкале. В Твардовского был влюблен, подражал его манерам, голосу, речи – как устной, так и письменной (часто употребляя, например, слово «своеобычно»). Умудрялся, несмотря на хромоту, подражать походке шефа.

Я познакомился с Лакшиным, когда он еще работал в «Литературной газете». Тогда мы были на «ты» и называли друг друга Володями. Но, став членом редколлегии ведущего журнала, он пожелал возвести между нами барьер: при встречах церемонно кланялся и говорил с покровительственной интонацией: «Здравствуйте, Володя», ожидая, очевидно, что я в ответ скажу: «Здравствуйте, Владимир Яковлевич». А я отвечал просто: «Привет, Володя», и это его, как мне казалось, коробило. Однажды я не выдержал и сказал, что редко первым перехожу на «ты», но если это уже случилось, обратно к «вы» не возвращаюсь, независимо от успехов и положения того, к кому это относится. Лакшин смутился, покраснел: «Извини, Володя, ты прав».

Я его извинил, но в следующий раз Лакшин опять сказал мне с поклоном: «Здравствуйте, Володя».

Борис Закс

Борис Германович Закс, член редколлегии и ответственный секретарь «Нового мира», слыл человеком чересчур осторожным, выискивал в поступавших в редакцию рукописях крамолу явную или скрытую, все хотел исправить, все остановить и всего опасался. По выражению Ильи Эренбурга, он был «зайцем, который с перепугу может убить волка». Но лет через пятнадцать, придя однажды к Андрею Дмитриевичу Сахарову, я, к своему удивлению, встретил там в смешанной компании старушек и диссидентов Закса, который пил чай с пряниками и рассуждал об отсутствии в нашей стране гражданских свобод и об обязанности каждого порядочного человека за эти свободы бороться.

Оказывается, осторожный Борис Германович превратился в отважного диссидента, на что его толкнула любовь. Не помню, кто и где рассказал мне его историю, романтическую и полную драматизма.

Передаю эту историю с чужих слов, как запомнил, за точность всех фактов ручаться не буду. В конце Великой Отечественной войны Борис Германович жил в Хабаровске и редактировал газету Дальневосточного военного округа «Суворовский натиск» (к ней через двадцать лет и я короткое время имел отношение). Тогда газеты почти ежедневно печатали очередные приказы Верховного главнокомандующего товарища Сталина. Приказы обычно посвящены были взятию нашими войсками того или иного большого города, в ознаменование чего предписывалось в Москве, Ленинграде и других городахгероях произвести артиллерийский салют из многих орудий. Приказы эти печатались на первых страницах крупными буквами и подавались как наиболее важные сообщения. Иногда в этих текстах случались опечатки, которые в другой стране сошли бы за мелкий курьез, но у нас, бывало, приводили к трагедии. Например, когда точно такая же опечатка случилась в газете «Запорожская правда», редактор, заметив ее, застрелился. Борис Германович стреляться не стал. Взяв утром свежую газету и увидев, что в слове «главнокомандующего» пропущена буква «л», он просто упаковал чемодан и, никому ничего не сказав, не получив расчета, уехал в Москву. Как ни странно, там ему удалось затеряться и остаться в живых и на свободе.

А стрелялся он, как мне рассказывали, несколько позже. Когда его жена, красавица Сара Юльевна, ушла от него к крупному советскому деятелю (не знаю, в какой области) Твердохлебову. Это случилось уже совсем на исходе войны. Борис Германович пережить измены не мог и в День Победы, 9 мая 1945 года, стрелялся. Причем не гденибудь, а прямо на Красной площади. Но странным образом промахнулся, отделался ранением и не понес наказания за самострел. Через некоторое время его физическая рана зажила (и душевная как будто тоже). Он женился на другой женщине и прожил с ней около тридцати лет. Но в начале 70х годов Твердохлебов умер, и, как только Сара Юльевна поманила Закса, он тут же бросил вторую жену и нажитых с нею детей и ушел к Саре Юльевне. А у Сары Юльевны был сын Андрей Твердохлебов, очень достойный молодой человек, талантливый физик. В конце 60х Андрей стал диссидентом, видным и очень активным. Подвергался преследованиям и был посажен. Борис Германович вместе с Сарой Юльевной боролся за освобождение пасынка, за освобождение других политзаключенных, вообще за гражданские свободы и за то, чтобы Советский Союз уважал и соблюдал Декларацию прав человека.

После освобождения Андрей продолжил свою борьбу, но вскоре был принужден к эмиграции. Уехал в Америку. Туда же отправились его мать и отчим. В эмиграции, как до меня доходило, Андрей от диссидентства отошел и диссидентов чурался.

А о Борисе Германовиче я и вовсе ничего больше не слышал.