Текст книги "Автопортрет: Роман моей жизни"

Автор книги: Владимир Войнович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 96 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]

Выстрел на посту

В армии меня звали Швейком. Потому что я себя иногда вел, как Швейк. Например, однажды вечером я стоял на посту в помещении – охранял секретную комнату. В шесть часов меня должны были сменить. Проходит 20 минут, 30 минут, меня не меняют. Еще проходит около часу – меня не меняют. А в тот день обещали привезти фильм, который я очень хотел посмотреть. «Мечты на дорогах» с Анной Маньяни у нас показывали второй раз. Он мне так понравился, что я рассчитывал посмотреть его снова. Стою на посту, нервничаю. Вот с песнями к клубу прошли первая рота, вторая – смены нет. Я выставил карабин в окно и выстрелил вверх. Часовой так вызывает смену или начальника караула, но только в исключительных случаях. Поднялся большой переполох. Прибежал начальник караула Потапов со сменой. Поставил нового часового, а меня сразу – на гауптвахту или в солдатском просторечии – на губу..

Просидел там ночь. Камера холодная, на мне только штаны и гимнастерка. Нар нет – цементный пол. Я хотел спать, попробовал лечь на пол – не могу. Сидеть не на чем. Все время стоять невозможно. Под утро ко мне пришли и спросили: «Пойдешь на кухню картошку чистить?» Я радостно согласился: «Пойду».

На рассвете прибежал майор Догадкин: «Кто тут из первой роты? Ах, Войнович! Опять Войнович! Опять Войнович! Да я с тобой, Войнович, знаешь, что сделаю!..» Не договорив, махнул рукой, ушел. Не прошло и пяти минут, является начальник караула: «Войнович, майор Догадкин тебя освобождает. Иди в казарму…»

Я пошел в казарму, лег спать. Только заснул, ктото тормошит. Открыл глаза – старшина де Голль:

– Войнович, вставай, пойдешь на уборку территории.

– Какой территории, – возразил я, – я же всю ночь не спал.

– Войнович, я приказываю: вставай и иди убирать территорию.

– Иди сам убирай. – Я повернулся на другой бок и закрыл глаза.

Старшина вышел и тут же вернулся со словами, что меня вызывает командир роты. Тут сопротивляться бесполезно. Встал, пошел к Догадкину:

– Товарищ майор, курсант Войнович явился по вашему приказанию.

Догадкин начал сурово:

– Войнович, ты почему не исполняешь обязанности старшины?

– Товарищ майор, вы же знаете, что я всю ночь…

– Устал? – перебил он меня, и в голосе полное сочувствие.

– Устал, – согласился я, печальностью тона подчеркнув степень усталости.

– Ну ладно, – говорит майор, растрогавшись, – пойди, поспи пару часиков.

Я ушел и спал, больше уже не будимый старшиной до самого вечера.

Таким был майор Догадкин, простой человек, прошедший всю войну. Мог бы озлобиться, ожесточиться, но остался простым и добрым человеком, чем люди военные не часто отличаются. Но иногда все-таки хотел показать, что он может быть строгим.

Потом я стал говорить, что меня освободили изпод ареста, потому что есть приказ: курсантов не сажать на гауптвахту, чтобы они не отставали в учении. Я слышал, что так говорили, и сам повторил слышанное. Какойто стукач майору мои слова донес. Однажды, явившись на вечернюю поверку, что он делал редко, майор приказал:

– Курсант Войнович, выйти из строя!

Я вышел.

Он:

– Товарищи курсанты! Курсант Войнович говорит, что я, майор Догадкин, не имею права его, курсанта Войновича, посадить на гауптвахту. Так вот, чтобы он не сомневался, – двое суток строгого ареста.

И меня – опять на гауптвахту. На этот раз я к аресту подготовился. Почитал внимательно устав караульной и гарнизонной службы. Выяснил, что, во-первых, на строгой гауптвахте запрещено работать. А Во-вторых, в камере должна быть температура не ниже 16 градусов, а если ниже, то должна выдаваться шинель. И еще обязательно выдается топчан. На гауптвахте читать запрещается, но в порядке исключения разрешается читать политическую литературу… Перед тем как отправиться в камеру, я набрал в библиотеке несколько томов Ленина и Сталина и еще устав. И снял градусник в казарме.

Приходит за мной Потапов. «Собирайся, пойдем на «губу». Я говорю: «Хорошо». И беру шинель. Он: «Куда шинель?» Я говорю: «Вот устав, смотрите… 16 градусов… И на ночь в любом случае выдается шинель…» Он: «Хорошо». Беру книги. Он: «Куда книги?» Я говорю: «Политическая литература. Ленин и Сталин. Вы против?» Короче, он меня ведет, встречает другого командира взвода, и тот спрашивает: «Ты что, его в библиотеку ведешь?»

Неуставные отношения

Дедовщины у нас не было, потому что не было «дедов». Мы все были ровесники и все одного года призыва. Портянки чужие не стирали и сапоги не чистили. По уставу, как нам объясняли, командиры в некоторых случаях имели право нас бить, но я таких случаев не помню, не считая того, когда Потапов, которому я чемто не угодил, ударил меня кулаком в бок. И я немедленно ответил ему тем же.

– Ты что? – опешил он.

– А вы что? – спросил я.

– Я пошутил, – сказал он.

– Я тоже, – сказал я.

Тем дело и кончилось.

Еще старшина де Голль пробовал превысить свои полномочия. Однажды он объявил мне за чтото наряд вне очереди и приказал вымыть пол в комнате, которую он делил с каптерщиком Трофимовичем. Я взял ведро и тряпку, вошел в комнату. Вижу, там разгром после вчерашней пьянки. Старшина уже встал, а жирный Трофимович еще лежит. Рядом на табуретке – полбутылки водки и остатки закуски. Пустая бутылка валяется на полу. На полу же – растоптанные окурки. Я посмотрел, ведро с водой перевернул, тряпку бросил и ушел. И никто меня за это наказать не посмел.

Другой эпизод требует объяснения. Не знаю, как сейчас, а в мое время в армии особое внимание уделялось начальством заправке постелей. Они все должны быть заправлены по единому образцу. Подушки взбиты, простыни широкой полосой окаймляют ту часть постели, где ноги, полотенце, сложенное треугольником, лежит ближе к подушке, и все эти элементы – подушки, полосы, полотенца – если посмотреть сбоку, должны на всех койках составлять ровную линию. А у нас в школе еще придумали, что постель должна быть идеально ровной, с прямыми углами. Для чего всем выдали по два двухметровых шеста, квадратных в сечении. Утром мы эти шесты запихивали справа и слева под одеяло, а на ночь ставили у изголовья. Обычно после команды «подъем» я, как и другие, через сорок секунд уже стоял в строю. Но однажды замешкался, вбежал старшина и сдернул меня за ногу на пол. Я упал и зашиб локоть. Разозлился, схватил шест и погнался за старшиной. И он на виду у всей роты бежал по всему коридору и укрылся в каптерке. И опять мне за это ничего не было…

Армия – та же тюрьма

В конце 50х мы с моим другом, ныне покойным Камилом Икрамовым, сравнивали лагерную жизнь с армейской и пришли к согласию, что большой разницы нет. Моя служба в армии была лишением свободы на срок, достойный матерого рецидивиста. Четыре года за колючей проволокой, без увольнительных, без свиданий с родными, без надежды на досрочное освобождение. Мало того, что все время внутри территории, огороженной и охраняемой, так еще и сплошные ограничения и запреты. Нельзя ходить одному, а только строем и только с песней. Если один, то должен иметь при себе бумагу за подписью командира, что рядовой такойто направляется тудато с такойто целью. Бляха, пуговицы и сапоги должны быть надраены, подворотничок подшит, а если нет, накажут. Постель надо заправлять так, а не эдак. Нельзя лечь пораньше и встать попозже. Каждого встречного с лычками на погонах или звездами следует прилежно приветствовать. Всегда быть бдительным не в смысле разоблачения возможных шпионов, а как бы не пропустить какогонибудь самодура, который придерется к тому, что младший по званию не сразу отдал ему честь. Принудительная служба в армии есть форма рабства, и это не частное мнение, а факт. Нам настойчиво вдалбливали убеждение, что дисциплина в Советской армии держится на высокой сознательности. На самом деле в сознательность нашу никто ни на грош не верил, и дисциплина держалась только на страхе – получить наряд вне очереди, загреметь на «губу», попасть в дисциплинарный батальон, где, по рассказам, вообще уже никакой жизни нет. И именно потому, что жизнь так строго и неоправданно регламентирована, человеческое естество против этого регламента протестует. А поскольку в армии цивилизованные формы протеста (голодовки, забастовки, демонстрации) никак невозможны, то возникает почва для таких крайних форм, как дезертирство. Но на такое безнадежное дело решаются только самые отчаянные или сумасшедшие. Нормальный же человек на это не идет, но душато все равно протестует, и его так и подмывает преступить все запреты, нарушить все предписания и сделать все, чего делать нельзя. Вот и я не упускал возможности сделать то, чего делать нельзя, и при этом никаких угрызений совести не испытывал.

Еще один американский шпион

Обычно я просыпался за минуту до подъема. А тут меня разбудила команда: «Рота, подъем!» Я удивился: неужели заспался? Спросил у Генки, который час. Он сказал: полшестого. Подъем за полчаса до положенного времени бывал и раньше, когда объявлялась учебная тревога. Но тогда все вскакивали и, одеваясь на бегу, неслись к пирамиде с оружием. А тут просто: «Рота, подъем!» Я вышел в коридор, спросил у дневального, в чем дело.

– Не знаю. Пришел Дикий, говорит: «Поднимайте роту». Я спросил, надо ли объявлять тревогу. «Нетнет, – говорит, – не надо. Просто подъем, и все»…

Появился старшина. Я с тем же вопросом к нему. Он пожал плечами. Обошел казарму и сказал:

– Всем оправиться, умыться, и через десять минут построение на плацу.

Когда строились, там уже стояли Ковалев и Догадкин. Старшина подбежал к Ковалеву:

– Товарищ подполковник…

– Ведите роту в столовую, – прервал его Ковалев.

Шли тихо, без песен. Быстро поели. Вернулись в казарму.

– Ждите новой команды, – приказал старшина. – Разойдись!

Разошлись. Все как-то странно, таинственно и загадочно. Зачем будили раньше времени, если никуда не торопимся?

Через полчаса вышли, а на плацу уже весь батальон – вместе с нами восемьсот человек. И длинная вереница машин «ГАЗ63».

Скомандовали:

– По машинам!

Что случилось, куда и зачем едем, не говорят. Выехали за город и куда-то дальше, дальше. Минут через сорок остановились на краю леса. Построились вдоль дороги. На «Виллисе» подкатил какойто полковник, нам незнакомый. Встал, но из «Виллиса» на землю не сошел. Наши офицеры выстроились у «Виллиса» шеренгой.

– Товарищи, – обратился к нам полковник, – я начальник особого отдела армии полковник Савельев. Сегодня вам предстоит выполнить особое задание. Один из наших военнослужащих, завербованный американской разведкой, покинул расположение части и скрывается предположительно в этом лесу. Наша задача прочесать лес, найти и задержать шпиона. На нем может быть или военная форма, или спортивный костюм. По нашим данным, огнестрельного оружия у него при себе нет, но может иметься нож. При задержании следует действовать решительно, но осторожно. Всем ясно? Товарищи офицеры, командуйте подразделениями!

Офицеры растянули нас в длинную цепь и повели через лес.

Мы с Генкой Денисовым шли рядом. Генка спросил:

– Если увидишь его, что будешь делать?

– Отвернусь. А ты?

– Я тоже.

Разумеется, мы ни в какого шпиона не поверили и потому в кусты и густые заросли, где шпион мог укрыться, не лезли. Задерживались у кустов с малиной. Поели и ежевики. В общем, для всех задание оказалось большим развлечением. После долгого пребывания в замкнутом пространстве какое счастье пройти по живому лесу! где-то услышали выстрелы. Пошли туда. Оказалось, вторая рота набрела на капкан с диким кабаном. Старший лейтенант Павленко стрелял в кабана из пистолета. Я сам не видел, но мне сказали, что застрелить зверя не удавалось, пули плющились и отскакивали. Кабана добили из карабина и оставили на месте.

Только к вечеру, пройдя не меньше тридцати километров, мы добрались до части, голодные, но довольные прогулкой. Довольны были и тем, что шпиона не поймали, однако ловля его на этом не кончилась.

Подвиг разведчицы

На другой день появилась в нашей части незнакомая дама и была сразу всеми замечена. Не заметить ее было трудно, потому что дам в нашей части было с десяток – официантки и посудомойки из офицерской столовой, да пара медсестер в санчасти: мы всех их знали в лицо. Дама была замечена, несмотря на то, что по территории не ходила, а несколько раз проехала в легковой машине к штабу и обратно. От наших официанток она сильно отличалась не только способом передвижения, но и тем, что была в темной шляпке с вуалью, а рука, лежавшая на дверце с опущенным стеклом, была в темной длинной кружевной перчатке. Сразу распространился слух, что дама из особого отдела, разведчица. Это возбуждало необыкновенное любопытство. Американских разведчиков у нас мы видели уже достаточно, а своих пока встречать не приходилось. Но недолго она у нас пробыла. туда-сюда проехала и, в отличие от нас, шпиона тут же поймала. Он был арестован и доставлен на нашу гауптвахту. И тут оказалось, что сержант этот никакой не шпион, а просто дезертир, причем дезертиром ставший поневоле. Он был из истребительного полка, стоявшего в соседнем с Шпротавой городке Жегани. В городе у него была девушкаполька, с которой он встречался, конечно, тайно, потому что такие встречи назывались «связью с местным населением» и карались сурово. Недавно полк был переведен в Россию. Летчики улетели на самолетах, а наземный состав был отправлен по железной дороге. Когда грузились в поезд, обнаружили, что нет этого сержанта.

Перед отъездом он, как потом выяснилось, пошел в самоволку, попрощаться с девушкой, у нее напился, заснул и отправку проспал. Проснувшись, пришел в ужас. Куда явиться и перед кем повиниться, не знал, потому что частьто уехала. Ушел в лес и стал прятаться в сарае лесника. Когда мы его искали в лесу, он нас видел: сидел в сарае, смотрел в щель. Но в сарай никто не заглянул…

С этой историей перекликается факт моей собственной биографии. как-то я жил в деревне, и мой королевский пудель с очень вредным характером регулярно от меня убегал. Вначале я в поисках его бегал по всем окрестностям. Но через некоторое время понял, что цель у него всегда одна – помойка в соседнем поселке. После этого я давал ему нагуляться, садился в машину и ехал к помойке, находя его там в обществе весьма невзрачной дворняжки…

Конечно, наши «особняки» легенду о том, что пропавший сержант был шпионом, придумали для нас, а сами направили свои мысли по более реалистическому пути. И вскоре нашли виновницу ЧП. Пока сержант прятался, она его навещала, приносила еду, выпивку и любовь. Ее быстро вычислили и так с ней поговорили, что в следующий раз она пришла к любимому с подружкой. Устроили на лужайке пикник, выпили, закусили, подружка внезапно вынула из сумочки пистолет «ТТ», крикнула: «Руки вверх!» – и из оживших вокруг кустов выскочили ее сослуживцы. Стоит ли говорить, что подружкой была та самая дама, что взволновала воображение всего нашего гарнизона.

После того как сержанта арестовали, никто из командиров больше не утверждал, что он американский шпион. И никто из солдат не спрашивал, отчего раньше его называли шпионом. Понятно было, что нам врали, хоть и непонятно зачем. Любая ложь, и у нас в армии, и не в армии, не считалась и не считается чемто требующим объяснения, а тем более последующего извинения. Лгут все и всем, начальники подчиненным и подчиненные начальникам, и поэтому вся наша система похожа на самолет, на котором показания приборов ничего не значат.

Наверное, такой самолет и может как-то летать, но летать хорошо не может.

Подсудимая скамейка

Шпионами у нас оказывались только старшие офицеры. Среди солдат шпионов не было, кроме того, которого мы ловили всей школой, да и тот оказался простым дезертиром. А вот насчет стукачей точно сказать не могу, но если они и были, то не представляю даже, какая могла бы быть от них польза тем, кто на их услуги рассчитывал? О политике мы не говорили. Вообще. Анекдотов ни о Ленине, ни о Сталине не рассказывали. Видимо, и потребности не было. Потому стукачей не опасались, но в какое-то время поняли, что один завелся. После того, как командиром роты у нас стал капитан Курасов, сменивший отправленного в СССР майора Догадкина. Мы сначала решили, что этот человек прибыл с флота, потому что, проведя первую ознакомительную вечернюю поверку, вместо обыкновенного «Разойдись!» сказал тихо и подомашнему:

– Разойдись по кубрикам.

Потом выяснилось, что так говорили в какомто пехотном училище, где он служил прежде.

Почемуто нам показалось вначале, что он человек по натуре штатский, но вскоре мы поняли, что ошиблись, и дали ему прозвище Уставник. Уставы, как выяснилось, были его любимым и, вероятно, единственным чтением, он помнил их назубок, знал, под какую ногу надо командовать «Кругом марш!», на каком расстоянии от встречного начальника переходить на строевой шаг, на сколько сантиметров тянуть носок и сколько миллиметров должно быть от левого уха до края пилотки.

Вдалбливая нам эти премудрости, он, кажется, искренне наслаждался их внутренним смыслом.

В один из первых дней знакомства, проведя с нами урок строевой подготовки, он объявил:

– Товарищи курсанты, учтите, вас всех ждет подсудимая скамейка.

Мы сначала даже опешили, потому что, как нам казалось, ничего плохого не делали, не считая мелких нарушений дисциплины вроде поминавшегося мною хождения без строя. Но потом мы и к этой его фразе привыкли.

В отличие от майора Догадкина, капитан Курасов никогда не гневался, не улыбался, не повышал голоса, не рассказывал случаев из жизни. Лицо его всегда было бесстрастно, а рыбьи глаза смотрели прямо и не мигая изпод рыжеватых, словно бы опаленных бровей. Мы вскоре его возненавидели, хотя никому никакого конкретного зла он покуда еще не сделал. Мы часто говорили о нем между собой сперва безнаказанно, а потом стали замечать, что разговоры наши становятся ему известны. Человек, сказавший о нем плохо, вдруг получал ни с того ни с сего или за малейшее нарушение несоразмерное наказание. В дисциплинарном уставе сказано, что военнослужащий может жаловаться на неправомерность, но не на строгость наказания. То есть за нечищеные сапоги, за опоздание в строй, за неподшитый подворотничок вам могут дать наряд вне очереди, а могут размотать и «всю катушку» – до двадцати суток ареста. Такой свободной шкалой и пользовался наш Уставник, впрочем, до всей катушки не доходя.

Так вот, мы заметили, что ему становятся известны наши разговоры о нем. Но каким образом? Ответ мог быть только один: среди нас завелся стукач. Мы стали присматриваться и заметили, что курсант Яшин по прозвищу Яшка в острых разговорах участия не принимает, отмалчивается и вообще постоянно чемто смущен. Провели простейший эксперимент. как-то в присутствии Яшина и двух «понятых» – Генки Денисова и Казимира Ермоленко – я сказал о капитане несколько очень нелестных фраз, настолько нелестных, что в тот день он даже не смог дотерпеть до вечерней поверки. Вбежал в казарму сразу же после ужина и влепил мне три наряда якобы за то, что я сидел на кровати.

После поверки я зашел к Курасову и сказал, что выполнять наряды не буду.

– Тогда я накажу вас за попытку невыполнения приказания, – сказал он, ничуть не удивившись моему заявлению.

– За попытку вы меня наказать не можете, – сказал я.

– Почему?

– Потому что я не пытаюсь не выполнить приказание, а просто не выполняю.

Я уже говорил, что в армии по уставу невыполнения приказания быть не может. Командир обязан применить все меры воздействия, вплоть до силы и оружия. То есть при строгом соблюдении устава не выполнивший приказание не может остаться в живых. Это по уставу. Но на практике свое право убийства подчиненного командир применить не может по многим причинам. во-первых, он должен считаться с тем, что его подчиненные тоже вооружены и свое возмущение могут выразить также при помощи оружия. Во-вторых, этот пункт устава не соответствует Уголовному кодексу, и командир непременно попал бы под трибунал. Втретьих, если бы даже не существовали первая и вторая причины, следующая причина была бы тоже достаточно серьезной. Это причина карьернобюрократическиочковтирательского порядка. В армии, так же как и в гражданских организациях, деятельность командира оценивается по совокупности показателей, причем если на производстве главный показатель – производительность труда, в школе – успеваемость, то в армии – состояние воинской дисциплины. О состоянии дисциплины судят, естественно, по количеству наказаний. От состояния дисциплины в подразделении или части зависит карьера командира. Командир, который заботится о своей карьере, даже если он сам по натуре жесток, воздержится от наказаний с занесением в личное дело, потому что тогда эти наказания будут фигурировать в соответствующих сводках и негативно отражаться на нем. Поэтому даже гауптвахта применяется крайне редко. (На гауптвахту щедры бывают городские комендатуры, которые хватают чужих солдат, чья дисциплина на служебных характеристиках комендантов никак не отражается.) А представьте себе, что какойто командир застрелил солдата. ЧП! Даже если не посадят, рота его автоматически перемещается на последнее место по дисциплине. Часть, в которую входит рота, тоже. Соединение, в которое входит часть, естественно, туда же. Да подобному стрелку даже без официального наказания устроят такую жизнь, что он пожалеет. Его не повысят ни в должности, ни в звании. Каждый начальник постарается от него избавиться и сплавить куда подальше. Его в конце концов загонят к черту на кулички, откуда он уже никогда не выберется. Ну и последняя причина, которую можно было бы поставить на первое место, – конечно, не каждый командир даже без учета неприятных последствий может просто так, за здорово живешь, застрелить человека. Я даже не уверен, что и наш Уставник был способен на это.

– Значит, вы отказываетесь выполнять мое приказание?

– Да, отказываюсь.

– Ну хорошо, – сказал он зловеще, – если вы захотели попасть на подсудимую скамейку, вы туда попадете. Я до вас еще доберусь. Учтите, мне про вас все известно, мне известен каждый шаг.

– И каждое слово, сказанное про вас, – добавил я.

– Да, и это тоже известно, – не смог он удержаться.

– Если вас так волнует, что говорят о вас подчиненные, постарайтесь вести себя хорошо, и тогда никто ничего плохого не скажет, – сказал я.

– Да? – он даже удивился. – Вы меня еще будете учить, как мне себя вести? Вы слишком умный, да. Вы умный, умный…

В его устах слово «умный» звучало как крайне отрицательная характеристика. Но я продолжал наступать.

– И как вам не стыдно, – сказал я, – узнавать, кто что о вас сказал. Как подчиненные могут думать о вас хорошо, если вы за каждым шпионите, если вы наняли какогото негодяя…

– Вы не смеете так говорить! Это честный советский воин! Он исполняет свой долг! – Капитан понял, что проговорился, но отступать было поздно.

В то время я был почти романтиком и любил красивые фразы.

– Этот честный советский воин, – сказал я, – сегодня продает меня вам, завтра продаст комунибудь вас, а послезавтра – Родину.

Я вернулся в казарму после отбоя – все лежали.

– Ребята, – сказал я просто, – сейчас капитан Курасов проговорился, кто нас предает. Это последний человек, и фамилия его стоит последней в нашем списке.

Так сказал я, и даже сейчас неудобно за «красивость». Все молчали. Я посмотрел на Яшина. Тот подтянул одеяло до глаз и настороженно следил, что будет дальше. Наконец Генка Денисов спросил, явно волнуясь:

– Яшка, это правда?

Все замерли. На какое-то мгновение мне стало не по себе. А вдруг не он? Ведь никаких доказательств у меня не было. Я, как говорят, брал его просто «на пушку».

– Правда, – тихо ответил Яшка, и у меня отлегло от сердца.

Опять помолчали.

– Ну, рассказывай, – прервал молчание Генка.

Яшин не стал противиться, и в его положении это был, пожалуй, наилучший выход. Впрочем, я вполне допускаю, что, тяготясь своей ролью, он был рад, что все кончилось.

– Помните, была история – пропали шинели?

Историю мы помнили. как-то утром после подъема прошел слух, что из каптерки пропали две шинели не нашего взвода. Говорили, что их ктото украл. Мы несколько удивились – до сих пор подобных случаев не бывало. До сих пор воровали только мыло, которое, несчитанное, лежало в фанерных ящиках. Мыло воровали все, и вечерами между ужином и вечерней поверкой носили в соседнюю деревню продавать полякам или просто менять на вино. Но чтобы шинели… После завтрака де Голль объявил, что шинели никто не крал – они куда-то там завалились, он их сперва не заметил и решил, что украли, а вот теперь обнаружил. В этом сообщении чтото странное было, но мы не обратили внимания. Нашлись шинели, и ладно.

Теперь Яшин рассказал, что шинели украл он. Хотел продать полякам, попался, и капитан Курасов предложил ему выбор – «подсудимая скамейка» или стать доносчиком.

Казик Ермоленко встал и сунул ноги в сапоги.

– Пойдем покурим.

На лестницу вышли он, я, Генка Денисов и Олег Васильев, тот самый, который желал бы расстрелять всех евреев. По неписаным армейским законам Яшке полагалась темная, но своим рассказом он всех разжалобил, кроме правдолюбца Васильева, который требовал немедленного возмездия, не по злобе, а из чувства справедливости. Но темная делается для того, чтобы скрыть зачинщиков, а тут зачинщики будут известны заведомо, если, конечно, Яшка решится выдать. Кроме того, учеба наша подходила к концу, мы боялись, что в случае скандала нас не аттестуют. А кого не аттестуют, тот не станет механиком, не будет получать пятьсот рублей, сливочное масло и папиросы.

– Ладно, – сказал Казик, – давайте оставим это дело до выпуска, а уж тогда мы ему напоследок дадим…

Все согласились с облегчением, один только Васильев брюзжал, что вот всегда так, как доходит до дела, никто не хочет пачкаться, а из-за таких гуманистов и водятся всякие стукачи и подонки.

– Ладно, – мы успокаивали не только его, но и неудовлетворенное чувство собственной справедливости, – вот кончим школу и в последний день разберемся.

Конечно, мы понимали, что сами себя обманываем, что в последний день уже ничего такого не будет, но Васильев все еще надеялся. Когда такой день наступил, он подошел ко мне и строго спросил, как же все-таки быть с Яшкой.

Я спросил его с любопытством:

– И что же, вот ты сейчас подойдешь к нему ночью, накинешь на голову одеяло и ни с того ни с сего начнешь лупить?

– А когда он стучал, о чем думал?

Я еле его успокоил, объяснив, что прошло много времени, Яшка в стукачестве больше замечен не был, в конце концов, он на это дело пошел только из страха.

Этот разговор с Васильевым у нас произошел в последний день перед отъездом из школы, а тогда, после вынесения приговора, вернувшись в комнату, мы увидели испуганные глаза Яшки. Он понимал, о чем мы совещались и что ему угрожает. К нему подошел Генка Денисов:

– Вот что, Яшка, мы тебя пока бить не будем, но ты должен дать слово, что перестанешь стучать.

– Он меня посадит, – в ужасе сказал Яшка.

– Это нас не касается, – твердо сказал Генка, – выкручивайся как хочешь, но нам ты должен дать слово.

– Обещаю, я больше не буду, – сказал Яшка через силу.

На другой день Яшка (так он нам говорил) явился к Курасову и сказал, что доносить больше не будет и предпочитает «подсудимую скамейку». Курасов все понял и ничего не ответил. Яшку он, кажется, не преследовал, и тот на нас не стучал, да и трудно б ему было стучать, потому что мы сами при нем лишнего уже не говорили, и не из осторожности, а как-то язык сам собой не поворачивался.

Зато с капитаном Курасовым расправились, и довольно круто. И тут отличился все тот же Васильев.

Перед отъездом договорились не подавать капитану руки, когда станет прощаться. И вот старшина последний раз выстроил нас на плацу перед казармой. И доложил капитану, что рота перед отъездом построена.

– Вольно! – сказал капитан и кинул руку к виску. – До свиданья, товарищи!

– До свиданья то… – выкрикнул ктото и скис.

Капитан шагнул к правофланговому, имто и оказался Васильев.

– До свиданья, товарищ Васильев, – сказал капитан и протянул руку.

– До свиданья, товарищ капитан, – громко сказал Васильев и, глядя комроты в глаза, убрал руки за спину.

– Ну пожмите же руку, – жалобно, пособачьи, взвизгнул Уставник.

– Не за что, товарищ капитан, – не отводя взгляда, раздельно сказал Васильев.

Капитан повернулся, как по команде «Кругом!», и со всех ног бросился в казарму. И когда мы на машине выезжали за ворота, ктото сказал мне:

– Посмотри – Уставник.

Я посмотрел вверх и увидел в одном из окон второго этажа нашего бывшего командира. Прикрываясь занавеской, он смотрел на нас, полагая, вероятно, что его при этом не видят. И я, слабый человек, признаюсь: сердце мое сдавило мимолетное чувство жалости.

Мне казалось раньше, кажется и сейчас, что характер человека редко меняется под воздействием внешних обстоятельств. Но вот странное дело, курсанты, служившие под командованием Курасова после нас, говорили, что капитан стал неузнаваем, что при них в школе не было командира лучше Курасова. Значит, какието уроки и для таких людей не проходят бесследно.