Текст книги "Польский пароль"

Автор книги: Владимир Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Однако толстяк в ответ лишь расхохотался, потом резко повернулся, блестя прищуренными маслянистыми глазками:

– Вы берете на пушку, Ларенц? Какой смысл уничтожать меня, доброго, старого и неопрятного холостяка? Кому я перешел дорогу?

– Смысл есть. И он изложен в приказе фюрера «о выжженной земле»: ничто ценное не должно достаться врагам рейха. А вы – ценность, вы же только что стучали себя по лбу. Не так ли, доктор?

Грефе посопел, оглушительно высморкался и долго раскуривал новую сигару. Потом вздохнул:

– Стало быть, вы предлагаете себя в мои телохранители, Ларенц?.. Ну что ж, я не против, ибо знаю ваши профессиональные качества: вы ведь одно время служили в личной охране фюрера? Только мне неясно, как это осуществить? Судьба разбрасывает нас, как мотыльков, уже с завтрашнего утра.

– Ошибаетесь, доктор. Мы едем в одно и то же место. Местечко Оберйох, куда эвакуируют ракетный персонал, тоже там, в Альпах. При желании мы можем легко встретиться.

– В самом деле, черт побери! – притворно громко воскликнул Грефе и потянулся к бутылке. – Я хочу выпить за вашу гениальную догадку и вообще за вашу дьявольскую сообразительность! Прозит!

Отхлебнув спирта, ракетчик неожиданно трезво сказал:

– Да, но у меня уже ость штатный телохранитель фельдфебель Герлих. Так что, к сожалению, у нас с вами ничего не выйдет.

Ларенц презрительно усмехнулся, вспомнив рыжего носатого фельдфебеля, его плутоватую физиономию. Он конечно же неспроста вертелся все эти дни у машин, которые готовили к рейсу, лез туда, куда обыкновенному автомеханику соваться абсолютно незачем.

– Это подозрительный тип, герр доктор, поверьте мне, профессионалу. Он австриец, а мы едем именно в Австрию. Учтите это. К тому же я советовал бы вам вспомнить прошлогоднюю историю в «Хайделагере» с таинственным исчезновением полковника Крюгеля. Ваш теперешний телохранитель был к ней прямо причастен. Не так ли?

– О да! – хохотнул Грефе, – Ему, бедняге, тогда здорово поцарапали морду. Впрочем, он был совершенно непричастен, я уверен. Нападение каких-то парашютистов-диверсантов – скорее всего, англичан, связанных с польским сопротивлением. Ну а Крюгелю просто повезло: он сейчас попивает где-нибудь виски, закусывая сандвичами. Я неспроста замечал его внутреннюю настороженность – это наверняка был зашифрованный английский агент.

– Может быть… – согласился Ларенц, – Но то, что оберст Крюгель входил в офицерскую оппозицию, в число заговорщиков против фюрера, – ото абсолютно достоверно. Он ловко ушел от возмездия. Впрочем, скажу вам по секрету, герр доктор, Ганс Крюгель и сейчас числится в розыскных списках гестапо.

– Плевать ему на это! – рассмеялся Грефе. – Хотел бы я сейчас быть на его месте. Нет, Ларенц, вы уж не спорьте: Крюгель был толковый малый, я лично уважал его. Хотя бы за то, что с ним можно было распить бутылку и непринужденно поболтать. А вот вы, Ларенц, непьющий, и это очень плохо. Это усложнит вам жизнь там, по ту сторону, где деньги и виски играют решающую роль. Право, Ларенц, отбросьте к чертовой матери свою чопорность и хлопните стаканчик спирту! За наше с вами деловое сотрудничество. Не желаете? Ну а я хлопну. Прозит!

Назавтра, уже в дороге, штандартенфюрер Ларенц тщательно обдумывал ночной разговор. Ясно было главное: ракетчик Фриц Грефе проявил недвусмысленный интерес к деловому контакту. Подоплека, мотив этого интереса были тоже понятны. Они нужны друг другу: это выгодно доктору Грефе и не менее выгодно ему, Ларенцу. Одно дело продавать товар втемную, оказавшись в положении «кота в мешке», и совсем другое – через менеджера, имеющего имя, известного в определенных кругах на Западе (а доктор Фриц Грефе – один из ближайших и давних соратников фон Брауна, – конечно, уже привлек внимание некоторых западных фирм).

Можно ли верить этому толстяку выпивохе, не надует ли он в решающий момент? Вот в чем вопрос…

Ну что ж, благоразумие, осмотрительность всегда были ведущими качествами Макса Ларенца, его неизменным жизненным стилем. Надо только твердо придерживаться его и сейчас. Присовокупив к этому еще и осторожность.

Совету Грефе штандартенфюрер внял, однако действовать решил все-таки по-своему: не стал сокращать число машин. Нет, он не боялся того, что отсюда, из Низерзаксенверфена, могут донести в Берлин о неточном исполнении Ларенцем предписания фюрера: в конце концов, ему была предоставлена определенная самостоятельность в выборе средств и методов действий. Он полагал, что от громоздкой трубы, которую представлял собой корпус ракеты, можно избавиться в любой момент на пути к Альпам: сбросить ее в реку или на худой конец просто взорвать. (Ларенц приказал шарфюреру Мучману взять с собой ящик мощных противотанковых мин «теллер», они могли сгодиться и в других случаях.)

На следующий день после выезда штандартенфюрер убедился, что, пожалуй, несколько преувеличил возможные трудности маршрута: автострады были в неплохом состоянии, пробки случались довольно редко, так как на всех узловых пунктах, на переездах, у мостов стояли заставы из берлинского особого полка полевой жандармерии – ведущие на юг эвакуационные трассы были взяты под контроль дорожной полиции и войск СС. Желтый спецпропуск Ларенца действовал магически, его колонну всюду пропускали вне очереди.

За Дунаем у Ингольштадта начались знакомые, уже полузабытые Ларенцем, живописные пейзажи Южной Германии, а после Мюнхена, который они проехали ночью, стало чувствоваться дыхание уже недалеких Альп: в кабину врывался ветерок, пахнущий неповторимой горной свежестью. Он напомнил штандартенфюреру далекую бесшабашную молодость: ночные кутежи, вперемешку с выездами на внезапные акции, петушиная непримиримость и беспричинные ссоры с друзьями, вечное нетерпение и жажда опасных схваток – да, у них, молодых штурмовиков, был-таки огонек в крови, против этого ничего не скажешь… Теперь он, Ларенц, возвращается снова туда, откуда начинал своей боевой путь, опасный, как тропа на горной крутизне, – к благословенному Берхтесгадену, «Бергхофу» – «гнезду фюрера», к повитому дымкой времени Высокому Геллю.

Что это: случайное совпадение или роковой каприз судьбы, прихотливо замыкающий громадный – в целых десять лет, и каких лет! – жизненный круг?..

Несмотря на то что рейд в целом проходил успешно, штандартенфюрера не покидало чувство постоянного беспокойства, особенно его тревожили военнопленные. Во время каждой очередной стоянки он лично проверял устроенный в кузове пятой машины фанерный фургон, где вповалку располагалась рабочая бригада. У русских, вчерашних полутрупов, были теперь довольные, даже веселые лица – это внушало подозрение. Ларенц не сомневался: пленные замышляют побег. Следовало предпринять меры, чтобы не остаться в пункте выгрузки без всякой рабочей силы.

Вечером южнее Зальцбурга, когда уже начались предгорья, а впереди, в закатных лучах, кроваво алели снеговые вершины Альгейских Альп, Ларенц велел сделать привал. Затем он приказал шарфюреру Мучману построить на лужайке пленных и произвести тщательный обыск в фургоне, обыскать каждого пленного. У одного из них был обнаружен нож, у другого – увесистый обломок железного прута; обоих штандартенфюрер расстрелял лично тут же, на месте.

Затем пленных заставили перенести фургон на четвертую машину, а пятый «христофорус» вместе с грузом и трупами двух расстрелянных пленных по приказу Ларенца сбросили в горную реку Зальцах – штандартенфюрер лишь теперь убедился, что машина эта действительно станет обузой на узкой дороге.

Охрану пленных в пути возглавил шарфюрер Мучман, и не в кабине грузовика, где он до сих пор просиживал штаны, а в кузове, рядом с двумя охранниками-эсэсовцами. «Пусть несет, болван, личную ответственность, а не валяет дурака», – решил Ларенц.

И все-таки предчувствие не обмануло его: этой же ночью на бивуаке у первого перевала пленные совершили побег. Ларенц, проснувшись, выскочил из кабины, словно ошпаренный: вокруг трещали автоматы, а справа по склону, среди камней, в багровом пламени ухнуло две гранаты. Это был настоящий бой.

«Неужели партизаны?!» – панически подумал штандартенфюрер, плашмя падая на землю, мокрую от недавнего дождя. Выхватил парабеллум, дважды, не целясь, выстрелил в темноту. Выстрелы сразу отрезвили: что же произошло, черт побери…

А произошел побег, причем пленные совершили его без помощи каких-либо партизан. Оказывается, они прибили насмерть обоих охранников, оглушили Мучмана и, вооруженные двумя автоматами, ушли в лес. Это Мучман, придя в себя, открыл по ним огонь, а они ответили автоматными очередями, да еще захваченными гранатами. Под один из взрывов и попал выскочивший с перепугу из кабины шофер. Итого – три трупа…

Ларенц осветил фонариком разбитое лицо шарфюрера Мучмана, крепко выругался – этот кретин наверняка проспал нападение. Впрочем, штандартенфюрер винил и самого себя – не сумел перехитрить русских. Он приказал заводить моторы и немедленно трогаться в путь – оставаться здесь было опасно, русские могли организовать налет.

В некогда тихом курортном городке Бад-Ишле царило настоящее столпотворение: узкие улочки оказались забиты автомашинами, танками, горно-егерскими пушками. Не задерживаясь, автоколонна Ларенца двинулась дальше, в расположенный в этой же долине в двадцати километрах Бад-Аусзее. Здесь штандартенфюрер нанес визит начальнику гарнизона генералу Фабиунке и, заручившись его поддержкой, решил дать своей команде полный ночной отдых перед завтрашним финалом – разгрузкой и всем, что с ней было связано.

Вечером Ларенц уединился с шарфюрером Мучманом для последнего детального инструктажа. Конечно, теперь после бегства пленных, цепочка исключения значительно упрощалась, тем не менее от Мучмана зависело многое. А он, к сожалению, еще не совсем оправился после вчерашней ночной «побудки».

Однако, выслушав Ларенца, шарфюрер буркнул хрипло и уверенно:

– Яволь!

Из-под окровавленного бинта глаза его светились такой тяжелой злобой, что Ларенц оставил всякие сомнения. Можно было лишь представить мстительное наслаждение, с которым станет Мучман завтра всаживать пулю за пулей в охранников-эсэсовцев, оказавшихся малодушным дерьмом – они ведь из трусости не вылезли даже из кабин, когда пленные избивали их несчастного начальника!

В конце концов, Ларенц не очень-то и расстраивался по поводу ночного побега пленных. Черт с ними – каждому свое. У него под рукой будет девять человек (четыре шофера и пять эсэсовцев). Этого вполне достаточно, чтобы разгрузить «христофорусы». Ну а вместо пленных недостающее звено в цепочке займут шоферы. Только и всего.

Разгрузка на другой день прошла успешно. Даже с приятной неожиданностью: пожилой адмирал – начальник испытательной станции на Топлицзее любезно предложил Лaренцу автокран и паром из спаренных лодок. (Адмирал буквально затрепетал и порозовел от волнения, прочитав личное предписание фюрера.)

Штандартенфюрер наблюдал за всей операцией со стороны, с заросшего ивняком прибрежного бугра. С помощью буссоли он тщательно фиксировал место, где опускались под воду тяжелые контейнеры, и наносил на топографическую карту заветные крестики. Настроение у Ларенца было приподнятое: он знал, что именно сейчас у этого синего озера, зажатого скалами, переживает звездный час своей жизни. Благословенные минуты, когда не волнует прошлое и ничуть не тревожит будущее, когда залитый солнцем окружающий мир не кажется, а воочию становится твоим, лично тебе принадлежащим. Он завершал первое, трудное и противоречивое «кольцо жизни», чтобы подняться на новый ее виток, который виделся в спокойном серебристом сиянии, как это лежащее у ног озеро.

Он так давно ждал заветного успокоения. И потому после исчезнувших под водой контейнеров уже ничто не волновало его душу: ни грохот сброшенных со скалы «христофорусов», ни даже короткие автоматные очереди, последовавшие несколько минут спустя.

А вскоре появился шарфюрер Мучман. Он выглядел непривычно бледным. Бросив оземь пилотку, шарфюрер стал разматывать на голове бинт.

– Мешает? усмехнулся Ларенц.

– К черту! Надоело все, – угрюмо буркнул Мучман.

Разумеется, штандартенфюрер понимал его: как ни говори, а все-таки непросто лишать жизни своих недавних товарищей. Молодых, здоровых, крепких парней, которым еще надлежало бы долго жить. Да, чтобы вершить судьбы, надо не просто иметь право, надо чувствовать это право…

9

Такой артподготовки Вахромееву не доводилось видеть раньше. Зашаталась под ногами земля и началось светопреставление, когда ровно в шесть утра одновременно рявкнули тысячи орудийных глоток. От гула, грохота, скрежета пестрело в глазах, воздух казался обжигающе-горячим, душно, осязаемо-грубо давил в лицо, в ноздри, до боли закладывал уши.

Лихорадило весь берег, в ознобе тряслись и падали с танковых башен маскировочные свежесрубленные сосенки, на дощатом стволе в блиндаже приплясывала пустая алюминиевая кружка.

– Моща! – Полу оглохший ординарец Прокопьев, смеясь, ковырял в ухе. – Это какие же калибры бьют, товарищ майор?

– Всякие! В последнее наступление идем, Афоня, потому все козыри выкладываем! Разом!

Западный берег Нейсе – клубящаяся огненная стена. Разрывы слились в сплошное желто-багровое зарево, которое ослепительно и мощно пульсировало, раскалывая землю, взметая и рассеивая все, что еще недавно гнездилось в норах-траншеях и на поверхности берега. А выше, над частоколом разрывов, медленно клубились, набухали аспидно-черные космы дыма и пыли.

На минуту пушки умолкли, и почти тотчас же прибрежье придавил новый грозно-звенящий грохот – из тыла над самыми соснами выскочили девятки штурмовиков-«илов». Нет, они не бомбили, под их крыльями не сверкали на этот раз огненные хвосты эрэсов, но, когда пронеслись и исчезли в туманной дали, над гладью реки ровным непроницаемо-черным забором встала многокилометровая дымовая завеса!

И опять ударили орудия, завели свою «железную песню» гвардейские «катюши» – передовые батальоны начали форсирование Нейсе.

Вахромеев с удовлетворением наблюдал, как автоматчики бурнашовской роты стремительно бежали по уцелевшим пролетам моста и исчезали в дыму на перекидных штурмовых мостиках у противоположного берега. «Шустро идут! Это не то что в феврале поперли на арапа без всякой огневой поддержки!..»

Через полчаса Вахромеев со своим штабом был уже на западном берегу. Здесь, на равнине, еще стлался в безветрии горький дым, удушливо пахло взрывчаткой, лесным пожаром – рядом в сосновых посадках полыхало пламя.

Настоящие бои начались, когда позади осталась прибрежная первая полоса обороны, с ходу прорванная, а попросту – искромсанная вдрызг нашей артиллерией.

Контрудар немцев пришелся по танкам сопровождения: из кюветов, из придорожных кустов, по ним неожиданно и дружно защелкали фаустники. И сразу густо зачадили несколько тридцатьчетверок из тех, что сошли с торфянистой поймы, соблазнившись шоссейной дорогой.

А потом оттуда же, с правого фланга, стали бить танковые немецкие пушки. Появились и сами танки – более двадцати по другую сторону шоссе. В первой шеренге на острие клина шли «королевские тигры» – их можно было отличить по массивным надульным набалдашникам. Они двигались смело, без излишнего маневрирования, отлично зная, что огонь тридцатьчетверок не страшен для их мощной лобовой брони.

Наблюдая эту картину, Вахромеев с усмешкой подумал, что два года или даже год назад подобная ситуация не на шутку встревожила бы его, как командира: ведь немцы явно нацелили танковый клин под основание прорыва. Но сейчас были другие времена. Вахромеев даже не стал останавливать ушедший вперед батальон, дал указание на отражение атаки батальону из второго эшелона и успел лишь соединиться по радио с дивизионом самоходок. Но тут и не было особой нужды в приказе: командир самоходчиков уже выводил свои могучие ИСУ на ударные огневые позиции.

Прошло ровно десять минут с момента появления из сосняка танковой фаланги немцев – четыре «королевских тигра» (из восьми) горели, остальные танки поспешно разворачивались, отходили обратно к лесу. Однако наши тридцатьчетверки тоже не зевали: на предельных скоростях обходя немцев с фланга, били по бортам – по уязвимым местам хваленых «королевских тигров». И те горели, да еще как! «Молодцы танкисты! Умно воюют, задористо!»

Что ни говори, панорама развернувшегося боя нравилась Вахромееву, была мила его командирскому сердцу. Вспомнился Сталинград, где его «карманная рота», закрывая брешь, встречала в окопах ораву немецких танков лишь связками гранат, бутылками КС да полдюжиной длинноствольных «оглоблей»-ПТР. Теперь роли переменились, и он, в свое время переболевший танкобоязнью, как никто другой хорошо понимал сейчас немцев, удиравших перед грозной лавиной тридцатьчетверок. Но не сочувствовал: уж если приспичило, так надо же держаться!

Интересно, что мальчишки-сопляки из «гитлерюгенда» со своими «панцерфаустами» держались куда крепче, чем вконец уставшие, измотанные и опустошенные войной пожилые солдаты. Юнцы фаустники либо костьми ложились под танковыми траками, либо яростно, до последнего, отстреливались, а если все-таки попадали в плен, вели себя вызывающе: грубили, ругались, размазывая злые слезы на закопченных лицах.

Тем не менее жалко было их, особенно погибших – глупо, бессмысленно, по одной лишь мальчишеской задиристости…

В полдень вахромеевский стрелковый полк, шедший на оси дивизионного прорыва, неожиданно перенацелили. Это случилось при штурме второй полосы обороны – генерал, командир дивизии, приказал Вахромееву застопорить ход перед маленьким городком Киршем, расположенным на возвышенности. Вахромеев помнил, что такой вариант предусматривался несколько дней назад во время розыгрыша предстоящего наступления на песчаном макете. Смысл: блокировать Кирш, где, по данным разведки, располагался довольно крупный гарнизон, связать тут силы немцев, чтобы дать возможность другим полкам уйти вперед.

Сейчас Вахромеев внутренне не одобрил этого решения, потому что видел сам, насколько изменилась обстановка. Недавняя немецкая контратака на правом фланге осуществлялась силами именно Киршенского гарнизона, а после неудачи ни танки, ни пехота туда не вернулись – ушли в лес (это Вахромеев и наблюдал). Вряд ли теперь стоило блокировать поредевший гарнизон, городок надо было просто брать с ходу.

Он заикнулся об этом, но генерал так рявкнул в трубку, что Вахромеев сразу умолк. Командиры полков и комбаты побаивались молодого генерала, который появился в дивизии недавно, однако уже успел навести шороху – снял с должностей начштаба полка и двух командиров рот. Поговаривали, что генерал, прибывший со 2-го Украинского фронта, сам был снят и понижен в должности после балатонского контрудара немцев. Как бы там ни было, а новый комдив вполне показал свой крутой норов.

Отдавая распоряжения батальонам, приданным и поддерживающим подразделениям, Вахромеев невесело вспоминал вчерашний визит генерала на полковой КП. Ему почему-то особенно не понравился медный ведерный самовар, который ординарец Прокопьев таскал за собой еще с Харькова и из которого пытался угостить комдива чаем кирпичной заварки («Развели тут чайхану, скоро, может быть, пуховые перины потащите на боевой командный пункт?!»).

На ходу, прямо из бронетранспортера, Вахромеев прикинул: блокировка окажется не простым делом… Перед Киршем километра на три ровное свекольное поле – тут ближе не сунешься. Слева – канал, справа по склону молодой сосняк, а вдоль опушки то самое шоссе, наверняка сплошь минированное.

Блокировать – значит сковать силы. А еще лучше взять в кольцо, обложить по периметру (а своих-то сил хватает на это?). Следовательно, необходим обходный маневр, и, пожалуй, справа, через лес. Не пожалуй, а только через лес, только там! Ну и плюс атака с фронта, напрямую – по свекольному полю.

Вахромеев вызвал по радио самолеты-штурмовики и после короткой точной бомбежки начал атаку. Однако она тут же захлебнулась: размокшее торфянистое весеннее поле оказалось зоной сплошного огня. Сразу задымило несколько танков, а пехотинцы-автоматчики попадали на землю, уткнулись носами в грязь прошлогодней пахоты. Он их не ругал, не пытался поднять: кому же охота лезть прямо под пули, да еще на последних днях войны?

А немцы не дураки – начали методично класть мины прямо на залегшие роты. Черные фонтаны взрывов взметнулись ровными рядами – все поле, конечно, было заранее пристреляно по участкам.

С форсированием канала на левом фланге тоже дело застопорилось. Лучше обстановка складывалась на бугре справа – третий батальон прорвался в лес. Именно там надо было наращивать удар. Рисковать, бросать туда резервную бурнашовскую роту.

Вахромеев вызвал лейтенанта Бурнашова на провод, спросил:

– Ты в готовности?

– Так точно!

– Действуй! Бери роту танков – и через лес в обход. Пошуруй хорошенько у немцев в тылу, а то они, видишь, головы не дают поднять.

– Сделаем, товарищ майор! Шуранем!

После этого Вахромеев отвел первый батальон назад за канаву, перегруппировал и уже собрался бросить через сосняки на правом фланге, где определился успех, но тут дежурный радист поспешно передал ему наушники.

– Отступаешь, Вахромеев?! – рокотал генеральский голос. – Тебе что было приказано? Держаться, сковать, блокировать!..

– Так ведь открытое поле, товарищ Первый! Люди попусту гибнут…

– Выполнять приказ! Стоять насмерть!

Вахромеев успел положить металлические, казавшиеся горячими наушники, откуда только что звучали хлесткие слова, как наступила тишина: сразу вдруг смолкла, будто оборвалась, сумасшедшая орудийно-пулеметная пальба.

Он поднял к глазам бинокль и облегченно перевел дыхание: немцы поспешно покидали траншеи на яру! Но бежали они не в свой тыл, а влево, к каналу, с ходу панически прыгали с его отвесных берегов, В тылу же у них шел бой: рвались гранаты, гулко бухали танковые пушки – это шуровали прорвавшиеся из лесу бурнашовцы!

С минуту Вахромеев размышлял, сомневался: кого теперь сковывать, если немцы бегут? Был приказ, за неисполнение которого снимут с должности – это ему было ясно сказано… Но с другой стороны… «А? Где наша не пропадала! – решительно махнул рукой. – Меньше роты все равно не дадут». А с роты он как раз и начинал войну.

И приказал дать красную ракету: «В атаку, вперед!»

Полчаса спустя бронетранспортер Вахромеева стоял уже на крохотной площади, на красной брусчатке перед зданием городского магистрата. Вахромеев доложил в штаб дивизии о взятии Кирша, о трофеях и пленных (а их насчитали около трехсот), но никакой ответной реакции оттуда не последовало. Хотя падение сильного опорного пункта, каким был Кирш, благоприятно сказалось на общей обстановке.

Соседние полки быстро пошли вперед.

В самом городке ничего примечательного не было: те же аккуратные островерхие, преимущественно двухэтажные домики с палисадниками-розариями, непременная кирка и аптека на центральной площади. Такие встречались десятками в той же Силезии. Правда, этот хорошо сохранился, не пострадал от артобстрелов и бомбежки, если не считать восточной окраинной улицы, где прошлись эрэсами наши штурмовики.

В городке, на самом берегу канала, располагался единственный полукустарный мыловаренный заводик, и, пользуясь временной передышкой, Вахромеев решил его осмотреть, Тем более что там же, при заводе, в дальнем дворе за колючей проволокой, находился арбайтслагер (рабочий лагерь), а попросту концлагерь для советских девушек, насильно угнанных за годы войны в Германию.

На заводе, во дворе, на прилегающей улице, у деревянных лагерных бараков царило праздничное столпотворение. Шум, гомон, смех, рыдания. Девушки вместе с солдатами-автоматчиками пели под аккордеон «Катюшу», тут же танцевали пары, чумазый танкист лихо откалывал «барыню» под губную гармошку. И всюду зелень, цветы – голубые российские подснежники. Откуда они здесь?

Оказалось, из лесу, из тех самых сосняков, где только что прорывались бурнашовцы. Подснежники здесь тоже голубые, как в России (но не белые, как в Сибири).

Оглядывая оборванных девчат, изможденные счастливые лица (а это спервоначалу выглядело странным, несовместимым), Вахромеев вдруг впервые за эти трудные дни по-настоящему почувствовал весну, уловил острую свежесть недалекой воды и терпкий запах липовых почек из соседнего сквера. Ощутил весеннее солнце – щедрое, обливающее теплом каждого в этой разношерстной толпе. Они все были молодыми и по-своему, по-молодому бездумно радовались весне, солнцу, может быть не осознавая еще, насколько непростая, особая эта несмело приходящая весна! Весна завтрашнего мира.

Среди улыбчивых лиц, пожалуй, один лишь Афоня Прокопьев сохранял постоянную серьезность. Он бесцеремонно отталкивал автоматом всякого, кто пытался приблизиться к Вахромееву, изображая из себя ревностного телохранителя (Афоня до сих пор переживал гибель старого комдива, которого по-сыновьи уважал: полковника вот так же в уличной сутолоке освобожденного немецкого городка в Силезии застрелил какой-то фанатик-эсэсовец).

Во временном штабе, на первом этаже магистрата, Вахромеева ждал новый приказ: в ночь продолжить наступление с выходом на рубеж реки Шпрее, к третьей полосе обороны. И никаких комментариев насчет «самовольно» взятого Кирша…

– Генерал звонил?

– Так точно, – ответил капитан Соменко. – Лично. Двадцать минут назад.

– Что-нибудь добавил?

– Нет, дополнительно ничего. – Капитан снял очки, поморщился, припоминая. – Хотя, прошу прощения… Генерал еще сказал, что разговор с вами закончит в Берлине. У вас ведь был с ним сегодня разговор?

– Было дело!.. – рассмеялся Вахромеев.

– Ну что ж, если начальство молчит, значит, одобряет. А что касается Берлина, то пока ведь неизвестно, придется ли его брать. Скорее всего – прямиком на Эльбу. Можно договорить и там. Словом, по солдатской поговорке – живы будем, не помрем.

Явился Афоня Прокопьев, который с котелками уходил за обедом на солдатскую кухню. Однако котелков теперь при нем не было. Он вошел, а дверь почему-то оставил приоткрытой.

– Товарищ майор! Тут дело такое… Считаю – серьезное. Задержал я тетку одну. Подозрительную. Может, какая-нибудь нацистка?

– А в чем дело? – удивился Вахромеев.

– Да она все время подглядывала за вами. Я ее еще там, на заводе, приметил. А потом по пятам шла, за углами пряталась. Задержал я ее и доставил. Но молчит, по-русски не разговаривает. А по-немецки я не знаю. Вот, может, товарищ капитан переведет.

– Ну-ка введи ее! – приказал Вахромеев. – Посмотрим.

Едва лишь задержанная показалась на пороге, он сразу понял: сверхбдительный Афоня явно оплошал, ошибся. Эта до предела истощенная женщина в грязных лохмотьях могла быть только из концлагеря. Правда, в концлагере в основном молодежь, а она старая: седая и морщинистая. Но всякое могло быть. Ну а на немку она вообще не похожа – не те черты лица.

Остановилась, вперила в Вахромеева немигающий и пристальный, странно горящий взгляд.

– Кто такая? – спросил Вахромеев.

– Вер зинд зи? – по-немецки повторил капитан Соменко.

Женщина вдруг рванулась с места, кинулась к Вахромееву, однако бывший настороже Прокопьев ловко перехватил ее:

– Но-но, не балуй, фрау-мадам!

Вахромеев что-то такое сразу почувствовал – нечто острое, щемящее, – будто кольнуло сердце: на морщинистых щеках женщины он увидел слезы.

– Отпусти ее, Афанасий…

Женщина шагнула, медленно, изумленно развела руки:

– Председатель… Товарищ Вахромеев… Это же я, неужто не узнаешь?

– Нет… – неуверенно протянул Вахромеев, глотая однако нарастающий в горле теплый комок. – Что-то, тетка, не припоминаю…

– Это я, Груня Троеглазова… Из Черемши… Помнишь, как на мой семейный скандал приезжал? Порядок наводил?

Она бросилась на шею к нему, земляку, и разрыдалась чуть не до потери сознания. Пришлось Афоне Прокопьеву срочно приводить ее в себя с помощью чарки трофейного коньяку. Да, это была Грунька Троеглазова, когда-то пухленькая, розовощекая певунья с пепельной косой по пояс, разудалая и смешливая клубная артистка, исполнительница куплетов про горлопанов-фашистов. Это ведь она затеяла с немцем-инженером свадьбу, о которой потом презрительно судачили на каждом углу черемшанские бабы-говорухи… Стало быть, пришлось-таки попасть в распрекрасную Германию, только не с мужем, а совсем иным путем…

– …В Ростове в сорок первом закончила курсы медсестер, – рассказывала Аграфена. – Была медсестрой, санинструктором, попала в плен, бежала. Жила в селе под Житомиром, потом, как и всех девчат, насильно угнали в Германию. С сорок второго мыкалась по этим треклятым арбайтслагерям…

Вахромеев, слушая ее, хмуро дымил. Невольно сравнивал свою нелегкую солдатскую судьбу с ее мытарствами. Понимал: ей пришлось хуже, тяжелее… Не зря же старухой сделалась в двадцать пять лет.

– Теперь куда, Аграфена? Домой?

– Нет! Только не домой! – Она схватила руку Вахромеева, опять готовая разрыдаться: – Товарищ Вахромеев, родненький председатель! Оставь меня тут, дай мне автомат! Не могу я уехать отсюда, не расквитавшись за все. Пойми ты это!

Вахромеев осторожно высвободил руку, вздохнул, погладил ее по седым, коротко стриженным волосам:

– Медсестрой пойдешь?

– Пойду! Хоть прачкой пойду!

Обернувшись к помначштаба, Вахромеев спросил:

– Ну как, зачислим ее в штат, товарищ Соменко?

Тот сухо кашлянул:

– Так ведь она должна проверку пройти, как интернированная… Вы же знаете, товарищ майор. К сожалению, не имеем права.

Вахромеев помолчал, пожевал зубами потухшую папиросу – желваки перекатывались на скулах. Резко сказал, как отрезал:

– Имеем! Имеем полное право! – и без улыбки, серьезно подмигнул ординарцу Прокопьеву: – Афоня, обеспечь землячке полное довольствие и обмундировку! Это тряпье сжечь!

Потом подошел к Троеглазовой, положил руку на плечо:

– Ты, поди, помнишь, Аграфена, как когда-то горело твое барахло? Вот и сейчас твою немецкую робу так же спалим, с керосином. Да… А между прочим, тот костер мы тогда, помнится, тушили с Бурнашовым. Не забыла такого?

– Ну как же! Наш черемшанский участковый.

– Вот пойдешь теперь к нему в роту. В подчинение к своему земляку.

…Ночью батальоны снова вели бой. Опять натужный рокот танков, треск пулеметных очередей, цветные всполохи ракет и небо, заштрихованное огненными трассами.

К рассвету передовой батальон вырвался на болотистую пойму реки Шпрее.

От сонной воды веяло холодом, легкий туман путался у кустов противоположного берега. Оставив бронетранспортер, Вахромеев с группой командиров в течение получаса проводил спешную рекогносцировку. Он хорошо понимал: если сейчас до восхода солнца промедлить, не начать форсирование, то потом придется платить дорогой ценой. Немцы придут в себя, подтянут силы и будут крушить огнем все живое, что появится на глади реки.