Текст книги "Польский пароль"

Автор книги: Владимир Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Некурящий Ларенц терпеливо щурился от сигаретного дыма, плывущего ему прямо в лицо. Недоумевал: зачем понадобился неожиданный и столь нелогичный поворот в разговоре? Впрочем, он, кажется, начинал догадываться…

– А что ты скажешь насчет новейшей модификации Фау – ракете А-9? – спросил Фегелейн.

– Это трансконтинентальная баллистическая ракета, разработанная конторой доктора фон Брауна. Я присутствовал на ее двух последних испытаниях, которые проводились в январе на полигоне «Хайдекраут» в районе Тухеля. Потрясающее зрелище! Высота почти 20 метров, дальность полета четыре тысячи километров!

– Представляю этого ревущего в пламени гиганта! – мечтательно протянул Фегелейн. – А ведь именно эти снаряды-колоссы должны были реализовать предсказанную рейхсфюрером Гиммлером концепцию войны континентов. К сожалению, время опередило нас, милый Макс. И что же показали испытания А-9?

– Они закончились неудачно. В первый раз ракета едва лишь стартовала, поднявшись на несколько метров. Второй опытный образец вообще взорвался прямо на пусковом столе.

– А третий? На заводе был ведь изготовлен и третий экземпляр ракеты. Что с ним и где он?

– Мы его отправили вместе со всей эвакуационной автоколонной в Нордхаузен. Это было в конце января.

Обергруппенфюрер поднялся со стула, прошелся, довольно потирая руки.

– Ну вот, дорогой Макс, мы и перешли к твоему заданию. Очень естественно и незаметно перешли.

Суть его, сказал Фегелейн, состоит в том, чтобы заполучить в свои руки («в наши с тобой руки, Макс!») сохранившийся третий образец межконтинентальной баллистической ракеты А-9 со всеми ее чертежами, расчетами и техническими описаниями. Сейчас она возвращена туда, где ее изготовляли: на подземный ракетный завод «Дора-Миттельбау» около Нордхаузена, не так ли? Следовательно, штандартенфюреру Ларенцу в качестве эмиссара фюрера следует завтра же вылететь в Нордхаузен во главе небольшой спецгруппы из опытных и преданных солдат СС, заполучить в полной сохранности ракету А-9 вместе с техническими документами, упаковать в герметические водонепроницаемые контейнеры и переправить под надежной охраной в Альпийскую крепость. Пункт доставки: городок Бад-Аусзее, озеро Топлиц, «Гессл» – секретная испытательная станция военно-морского флота. Здесь на заранее избранной глубоководной точке контейнеры и секретная документация должны быть затоплены. Но так, чтобы иметь возможность в любое время быстро, без особых затруднений извлечь все это на поверхность. Конечно, придется поломать голову, хорошенько подумать и все предусмотреть – это, пожалуй, наиболее сложная часть общей задачи. Впрочем, на месте будет виднее…

Ларенц заметно помрачнел, задумался. В самом деле, его очень тревожил именно этот последний этап чрезвычайного задания. Однако он, будучи практиком, основную, наибольшую трудность видел не в процедуре затопления контейнеров, а несколько в другом.

– Черт побери, придется подключать много посторонних… – вздохнул Ларенц. – Нужна, как минимум, рабочая бригада. А потом, как я представляю, надлежит применить цепочку исключения?

– Разумеется! – просто сказал Фегелейн. – Из концлагеря «Дора» возьмешь десяток крепких военнопленных для погрузочных работ, а после завершения операции на Топлицзее их следует ликвидировать. Это сделают парни из твоей спецкоманды. Ну а дальше… Придется, конечно, ликвидировать потом и самих солдат-эсэсовцев. Впрочем, пусть тебя не волнует: эта функция возложена на старшего спецгруппы шарфюрера Мучмана. А он свое дело знает.

– Но ведь этот Мучман тоже не конец цепочки? Его же нельзя оставлять!

– Майн гот! – всплеснул руками обергруппенфюрер. – Нe притворяйся наивным, Макс! Ну разумеется, последнюю точку должен поставить ты. Я полагаю, тебе, отличному стрелку и спортсмену, не доставит хлопот этот шарфюрер, бывший зачуханный тюремщик. Однако здесь есть одно «но». С его ликвидацией ты не должен спешить и сделаешь это только после нескольких следующих операций. Да, да, мой дорогой, тебе, к сожалению, придется еще не раз возвращаться в Берлин, чтобы забрать особо важные архивные документы. Они пока еще не подготовлены к эвакуации.

Через два часа, плотно поужинав и получив все необходимые документы (а также заменив наконец громоздкие солдатские сапоги!), штандартенфюрер покидал бункер рейхсканцелярии: ему следовало еще засветло прибыть в центральный аэропорт Темпельхоф к зданию управления. Обергруппенфюрер Фегелейн вызвался проводить его на поверхность, чтобы, как он объяснил, самому глотнуть свежего воздуха.

Задымленное вечернее небо над Берлином было мрачным – вязкая дегтярная чернота без просвета, без единой звезды. Остро, удушливо пахло гарью, как подле только что залитого костра. Над причудливыми силуэтами развалин то здесь, то там мимолетно вспыхивали багровые зарницы; это саперы в разных местах взрывали уличные завалы, очищая проезды после вчерашней ночной бомбежки.

«Сизифов труд! – усмехнулся Ларенц. – В полночь прилетят проклятые «либерейторы», и с утра опять начнется все сначала». Он подумал, что покидает Берлин в самое подходящее время: с приходом весны воздушные удары по столице наверняка будут нарастать и со временем бомбардировщики издолбят город до самых подвалов, превратят его в огромную груду мусора.

Впрочем, ведь ему еще придется возвращаться сюда. И не один раз, к сожалению. Да еще в компании с довольно странным напарником. Почему избрали какого-то шарфюрера, разве нельзя было подобрать более достойного человека? Ну хотя бы младшего офицера…

– А этот Мучман, что за тип? – с деланным равнодушием спросил Ларенц. – Ты сказал «тюремщик». В каком смысле?

– В самом прямом. Он несколько лет служил старшим надзирателем в гестаповской тюрьме «Плетцензее». В той самой, где в прошлом году были казнены генералы-заговорщики, участники покушения на фюрера: Гепнер, Штифф, фон Хазе и другие. Так вот, вешал их не кто иной как шарфюрер Мучман.

– Н-да, одиозная фигура! – присвистнул Ларенц. – Его и в самом деле нельзя пускать в будущее. Душа его черна, как наша форма. Так, кажется, любил шутить рейхсфюрер Гиммлер?

– Все мы люди, и все грешны… – притворно, а может, искренне вздохнул обергруппенфюрер. – И если быть откровенным, меня тоже страшит будущее… Что скажут о нас потомки? Поймут ли, осудят? В легендах будущего нас, скорее всего, представят кровожадными чудовищами, вампирами без чувств и нервов. А ведь мы были всего лишь солдатами – исполнительными, педантичными, как и положено немцам. Нет, мы не были бездумными исполнителями, мы прекрасно понимали свои цели и задачи. Нравственность, как система мелочных запретов, придумана хлюпиками, а они-то как раз и разлагают род человеческий. Мы сделали ставку на силу, то есть на то, чем единственно держится природа вообще. Люди должны повиноваться только силе! Другого пути у человечества нет! Другой путь – это маразм, разгул похотей, гниение, гибель. Люди будущего поймут это. Но слишком поздно…

Ларенц без особого удивления слушал исповедальные размышления обергруппенфюрера. Нет, ни спорить, ни возражать или соглашаться ему сейчас не хотелось. Вообще ни о чем не хотелось говорить: с запада, со стороны Тиргартена, ветер вдруг донес явственный хмельной запах тополиных почек – по пожарищам Берлина несмело, но все-таки пробиралась весна!

А Фегелейн не замечал запахов, по-прежнему брезгливо морщил нос: ему, заядлому курильщику, сутками торчащему в бетонной норе, просто уже недоступны запахи живого бытия. Жаль, очень жаль…

Ларенц думал о том, что завтра он, облеченный чрезвычайными полномочиями во главе полдюжины вооруженных до зубов парней, на надежном «юнкерсе» вырывается наконец-то на оперативный простор. Конечно, «дружище Фриц», старый партайгеноссе, подбросил ему несколько хитроумных загадок. Но у него еще будет время, чтобы хорошенько поломать над ними голову.

Философско-лирическая настроенность Фегелейна более чем понятна: он хочет вызвать его, Ларенца, на откровенность. На так называемый душевный разговор. Однако Ларенц не клюнет. Не то сейчас время, чтобы распахивать сокровенное, устраивать «стриптиз души». Не случайно ведь французы говорят: «В минуту опасности близкий – самый опасный».

– Я благодарю за доверие, дорогой Фриц! – Ларенц с чувством пожал на прощание руку обергруппенфюреру, – Полагаю, что мы будем иметь такой капитал, такие козыри, что смело можем сыграть хоть с чертом, хоть с богом. Помнишь песню нашей боевой молодости: «Держитесь крепче в гуще боя»? Будем держаться! Хайль!

Задумчиво покашливая, обергруппенфюрер проводил Ларенца к боковой калитке. За решетчатой железной оградой в сумерках виден был бортовой «майбах» с солдатами, сидящими в кузове.

– Вот твоя спецкоманда, Макс. Счастливого пути!

У кабины Ларенца встретил шофер. Бодро вытянулся, отдал честь. Штандартенфюрер удивленно пригляделся: да ведь это тот угрюмый эсэсовец, что доставил его сюда от аэропорта Иоганнисталь!

– Как, и вы едете со мной?

– Так точно, герр штандартенфюрер! Позвольте представиться: старший команды шарфюрер Мучман!

Ларенц оглянулся: ему почудилось, что сзади ехидно ухмыляется обергруппенфюрер Фегелейн. Однако за калиткой, кроме часового, уже никого не было.

5

Егор Савушкин считал себя крепким человеком, но и у него дрогнула душа, когда осенью прошлого года их, советских военнопленных, прямо из товарных вагонов погнали в огромную дыру-туннель, которая черно, угрожающе зияла в горе. Все тело постепенно охватывал липкий, леденящий страх, пока брели они между рельсами, спотыкаясь на шпалах, а над головой смыкалась каменная твердь, сырая, вонявшая кладбищенским тленом. А потом в полумраке громадного подземного зала, увидав многотысячную толпу пленных рабов, старшина почувствовал настоящий ужас: это были люди-скелеты, их головы в тусклом электрическом освещении казались черепами, в черных впадинах которых странно и страшно светились глаза…

«Вот он где, мой конец! Спаси и помилуй, пресвятая мать…» – внутренне перекрестился Савушкин, сразу почему-то вспомнив строки из священного писания: «…и открылся ад, и увидела она мучающихся в аду…».

Удивился тому, что слова эти совершенно отчетливо возникли в памяти, хотя раньше, в довоенную пору, он писания не читал, а тем более не заучивал. Приходилось лишь несколько раз бывать на кержацких молениях – так, ради мужицкой компании. И вот, поди ж ты, вспомнилось, будто давнишнее дедово пророчество. Стало быть, совсем плохи дела, коль на заупокойное потянуло…

И все-таки в близкий конец не верилось. Ну в самом деле, не за тем же он недавно чудом выкарабкался, можно сказать, на карачках ушел от косой, чтобы подыхать тут, в этой вонючей каменной дыре?

Его спасли ребята из бригады, и особенно Атыбай Сагнаев, не отходивший от Савушкина, от его нар, все два месяца, пока эшелон с военнопленными гнали сюда из Польши. А то, что он не помер после порки, получив двадцать шпицрутенов (арматурным прутом), так, значит, сдюжил. Да и повезло ему; остальных десятников, участвовавших в подготовке неудачного побега в «Хайделагере», принародно расстреляли. Ему, как руководителю передовой в труде десятки, сделали скидку – положили под цванциг шлеге[48]48
  Двадцать ударов (нем.).


[Закрыть], которые вообще-то тоже означали смерть, только более мучительную.

А он вот взял и выжил…

Самое дрянное – дышать тяжело, больно. Три ребра сломаны и никак не срастаются – Егор их чувствовал постоянно, днем и ночью. Может быть, пришло время отказаться от бригадирства, передать десятку кому-нибудь из молодых, например тому же сержанту Сагнаеву? Парень-казах обладал непонятной, просто немыслимой выносливостью. А ведь бригадир вроде командира – пример для остальных. Только сам Атыбай не пойдет на это, ни за что не согласится. Да и остальные тоже.

Савушкин хорошо знал: ребята верили в него. Надеялись: пока старшина жив, пока он с ними – с бригадой ничего не случится. «Старшина оклемается, что-нибудь придумает» – так они говорили меж собой, и он это слышал.

Но что он мог придумать?

Они давно уже потеряли счет времени в подземелье, жили только по суткам-зарубкам, по которым выходило, что на воле, за воротами подземного завода-концлагеря, уже наступила весна. Они все работали на конвейере, на сборке немецких ракет – тех самых, что в прошлом году еженощно ввинчивались с ревом в небо над «Хайделагером». Тут же наспех хлебали суррогатный морковный кофе или свекольную баланду, тут же, в боковых штольнях, спали на цементном полу, положив под головы солдатские котелки. И тут же умирали, чаще всего ночью, – от истощения, от сознания полной и окончательной безысходности.

Белый дневной свет видели изредка, когда их строем приводили на показательные экзекуции в тот самый громадный зал – цех готовой продукции. В овале туннельных ворот светился день, минут пять они привыкали к солнечным лучам, а потом начиналась механическая процедура, изобретенная местными изуверами-эсэсовцами. Очередную десятку провинившихся «саботажников» подводили к портальному крану, надевали на шеи веревочные петли. Обер-шеф охраны пролаивал приговор и давал команду: «Ауф!» Под жужжание электромоторов ферма-перекладина ползла вверх, к потолку. Черная зловещая гирлянда перечеркивала день…

Никаких других наказаний здесь не существовало, не было ни порок, ни расстрелов – только повешение. Вешали за малейшую провинность, не говоря уж о тех, кто пытался подсыпать песок в ракетные механизмы, даже оброненное обидчивое слово или косой взгляд давали основание охраннику сорвать с пленного наспинный номер и сунуть в карман. Это означало, что человек автоматически включен в очередную «висячую команду».

С приходом весны эсэсовцы вовсе озверели, особенно после беспощадной ночной бомбежки, которой подвергся заводской городок, где размещались административно-технический персонал и охранный гарнизон. К тому же подземный завод явно затоваривался – не только цех готовой продукции, но и почти обе центральные осевые штольни оказались забиты собранными, уже прошедшими контроль ракетами.

Пленные догадывались: близится конец «тысячелетнего рейха»… Это подтверждали и сами немцы из числа работавших на сборке инженеров и техников – все они стали необычайно любезными, а иные даже пытались тайно подкармливать военнопленных. Начались перебои в поставках агрегатов, деталей – сборочный конвейер застопорил налаженный ход.

Бригаду Савушкина, оставшуюся без работы, в один из мартовских дней вывели из штольни на волю, на расчистку разрушенных бомбежкой заводских зданий. Старшина ужаснулся, когда при дневном свете разглядел свою былую «молодежную дружину»: землистые, с желтизной, исхудавшие лица, почти сплошь беззубые рты, впалые щеки, заросшие щетиной, будто схваченной изморозью… Истлевшее рванье вместо гимнастерок и костлявые руки в сплошных гниющих коростах. Они шли парами, шатаясь и поддерживая друг друга, их зябко трясло на холодном ветру, они и шли-то только потому, что он, тоже ослепленный солнечным светом, все-таки вел их, стараясь ступать твердо по шпалам рельсовой колеи.

Их привели на расчистку гаражей и начали с того, что каждому выдали по немецкой солдатской шинели. А потом в уцелевшей автомастерской, поставив в ряд у верстака, напоили кипяченым молоком: каждому по кружке. Егор Савушкин цедил молоко мелкими глотками, ощущая невообразимое блаженство – таким вкусным оно казалось ему разве что в детстве: парное, пенистое, только что из подойника, пахнущее заречным лугом. Усмехаясь, погрозил ребятам – не спешить, не обжигаться! Ежели дали, значит, обратно не отберут – нечего жадничать.

Непонятны были ему, бывалому мужику, все эти дела с шинелями и с молоком… Ведь не какие-нибудь судомойки-кухарки, а сами эсэсовцы подают, и не гаркают, а с вежливым «немен зи» (берите, дескать!). То, что не от доброты или жалости, а по надобности они так делают – это ясно. Не одень сейчас ребят, не подкрепи, они и лопаты не подымут. А через час-другой вообще с ног свалятся. Стало быть, тут простой расчет.

Но вот вежливость охранников-душегубов при чем? Тоже ясно – начальство так приказало. А зачем?

Однако самое странное началось потом, когда они приступили к расчистке заваленной кирпичами автомобильной стоянки. Охранники не кричали на них, не били, не подгоняли, более того, вообще, казалось, не обращали внимания на работающих пленных. Сели в уголок, в безветрие на солнышке, поставили автоматы между ног, прикурили сигаретки и принялись играть в солдатского «дуралея», поочередно выбрасывая пальцы.

У Савушкина аж спина вспотела, заныли ломаные ребра от дурного предчувствия: к нехорошему идет. Может, охранники на побег их провоцируют? «А ведь если не провоцируют, случай для побега в самом деле очень даже подходящий, – чувствуя озноб от волнения, сообразил старшина. – Лучше и не придумаешь. Кому-нибудь из ребят велеть спихнуть с крыши гаража вон ту бочку, чтобы загремела, а в этот момент лопатами прибить эсэсовцев, и порядок. Два автомата у ребят – дело нешуточное, уже можно будет вести огневой бой, идти на прорыв».

Савушкин распрямил спину, огляделся, оценивая окрестность. И сразу понял: пустой номер… Вокруг городка двойное проволочное заграждение под током, за ним – минированная полоса (видны таблички: «Минен»); выход только через центральные ворота, а там целая орава эсэсовцев (комендатура рядом). Вот если бы броневик прихватить…

Потом старшина искоса пытливо оглядел своих ребят, каждого оценивая в отдельности, и грустно вздохнул: нет, ни с броневиком, ни даже с танком дело не выгорит. Кроме Атыбая, сплошь доходяги. Их не в бой вести, а в лазарет класть – на длительное усиленное питание.

Вот если бы им всем здесь, на свежем воздухе, дня три-четыре побыть, поработать, да еще при хорошей пище, тогда можно всерьез подумать насчет побега. А сейчас пока – не резон…

В обед пленных накормили тут же, на рабочей площадке: солдат-эсэсовец приволок бидон отличной гречневой каши. У Савушкина каша в горле застревала – это уже было слишком! Что же они задумали, черные живодеры, зараза их разрази?.. «В конце концов, ладно, – успокоился он. – Пускай кормят, пускай дают отдохнуть. Они свое замышляют, а он будет готовить свой план. Посмотрим, кто кого объегорит».

Во второй половине дня вовсе потеплело, солнышко припекало спины, от ближнего палисадника, от земли, даже от нагретых кирпичей, одуряюще пахло весной. Голубовато-зеленые дали курились теплынью, искрились до рези в глазах. И странно было видеть на этой земной, бьющей ключом благодати тощие фигуры пленных, их пепельные лица, будто тронутые подвальной плесенью. «Вроде картофельных заморышей, прости господи! – с жалостью сравнил старшина. – Тех хилых, немощных, что по весне выбрасывают из погреба от проросшей картошки…»

К охранникам подошел какой-то немец – кряжистый, немолодой уже, с заметным брюшком, перетянутым офицерским ремнем. («Видать, из интендантов», – смекнул Савушкин, заметив на погонах фельдфебельские лычки). Фельдфебель поговорил о чем-то с эсэсовцами и направился к работающим пленным, стал приглядываться к каждому, словно прицениваясь. Возле Егора Савушкина остановился, ткнул пальцем: «Дизер!»[49]49
  Этот! (нем.).


[Закрыть] Караульный согласно кивнул, и фельдфебель жестом позвал за собой бригадира.

«Что ему от меня надо? – недоумевал Савушкин. – Наверно, понадобилось тяжесть какую-нибудь поднять, вот и выбрал кого покрепче. Только какая от меня помощь при ломаных-то ребрах? А отказываться нельзя – не станешь же объяснять ему, дьяволу пузатому…».

Фельдфебель провел его через пролом в стене, потом по асфальтированному наклонному съезду они спустились в подземные гаражи. Тут в полной исправности, сияя лаком и стеклом, стояло больше десятка различных автомашин, главным образом грузовиков («Вишь куда припрятали, ироды! Никакая авиабомба не прошибет!»).

В дальнем конце гаража подошли к пятнистой камуфлированной легковушке, у которой был открыт капот и почти полностью разобран мотор: лоснящиеся маслом детали лежали рядом на полу, на брезенте.

«Может, собирать мотор заставит? – прикинул старшина. – Так я же в технике ни бельмеса не смыслю. Однако придется порекомендовать ему Атыбая Сагнаева, тог авиационным механиком служил. Еще с довоенной подготовкой».

Фельдфебель принес ведро керосина, бросил туда замасленные детали и показал Савушкину, покрутил пальцем: дескать, давай мой.

А сам залез в кабину и, оставив раскрытой дверцу, включил радиоприемник. Сквозь треск донеслись русские слова, потом совершенно отчетливо послышался знакомый голос московского диктора, читавшего сводку Информбюро…

Савушкин испуганно огляделся: нет ли поблизости охранника? Три дня назад в одной из штолен прихватили и повесили шестерых пленных только за то, что они слушали Москву у раздобытого кем-то самолетного радиоприемника…

Что замыслил пузатый фельдфебель? Кто он и зачем, собственно, привел сюда Савушкина? Ведь эти гайки-шестерни он мог без труда помыть и сам. Или он решил дать возможность бригадиру послушать московскую сводку, чтобы тот потом пересказал ее остальным пленным? А толку от этого? Ведь каждому, даже этому фельдфебелю, ясно, что эсэсовцы живыми никого из пленных все равно не оставят…

Как ни говори, здорово! Наши уже на территории Германии! А вдруг выбросят к концлагерю советский десант или организуют танковый прорыв и к чертовой матери снесут бараки охранников, отутюжат эсэсовцев гусеницами, разворотят в прах проклятую Адову гору?

Фельдфебель курил сигарету, посмеивался, а сам зорко, настороженно наблюдал за входными воротами в гараж. «Нет, – подумал Савушкин, – с охранниками-эсэсовцами он не связан, и провокации тут нет. Иначе зачем бы ему опасаться? Впрочем, кто их знает, немцев…».

Когда радиопередача закончилась, фельдфебель, выключив приемник, вышел из машины и протянул Савушкину сигарету. Старшина не отказался, но и закуривать не стал, спрятал сигарету: вечером можно будет пустить до кругу на всю бригаду. Немец рассмеялся, хлопнул Савушкина по плечу и сунул ему в карман всю пачку. Пригнувшись, тихо произнес:

– «Ростов-Дон».

Савушкин продолжал невозмутимо шуровать палкой в ведре, будто ничего и не слышал. Хотя внутренне вздрогнул: это был пароль подпольной организации «Хайделагера». Пароль БСВ – «братства советских военнопленных».

– «Ростов-Дон»! – громче повторил фельдфебель.

Савушкин недоуменно поднял лицо, развел руками:

– Не знаю… Я там, значица, не бывал. Не служил, не воевал.

Немец сердито засопел, крупный нос его порозовел от раздражения.

– Не валяйт дурака, старшина! – произнес он на ломаном русском языке. – Ты биль председатель БСВ на «Хайделагер». У меня нет час для перепирайся.

– А в чем дело? – прищурился Савушкин.

– Дело твоя жизни. Ваших товарищей тоже. Всех.

– Ну-ну, интересно…

Фельдфебель присел рядом на корточки и, делая вид, что протирает насухо только что промытые шестерни, стал объяснять, немыслимо коверкая слова. Впрочем, Савушкин сумел понять: ему и его бригаде предстоит на днях длительное путешествие. Расчистка развалин – придуманная эсэсовцами ширма. На самом деле их хотят основательно проветрить на свежем воздухе, подкормить и поднять на ноги перед дальней дорогой и предстоящей работой. Они станут особой рабочей командой (зондерарбайтс коммандо). Здесь будут грузить, а там разгружать. Там – это, значит, в Альпах. Они будут сопровождать автопоезд из пяти машин с секретной ракетной техникой. После прибытия в пункт назначения и разгрузки машин вся бригада подлежит уничтожению…

– Это как же так? – не на шутку встревожился Егор Савушкин.

– Вас будут расстреляйт, – пожал плечами фельдфебель. – А может, повешайт, Я этого не знай.

Савушкин задумался. Странным было услышанное!.. Начиная с пароля – откуда мог знать его немец? Но ведь знал! А с другой стороны, никакого подвоха не чувствовалось: просто человеческое предупреждение. Да и кому нужна игра всерьез с десяткой полуживых высохших от голода военнопленных, за жизни которых даже охранники не поставят и ломаного гроша? Поверить или не поверить? Но ведь немцу-то никакой выгоды от этого – ни в том, ни в другом случае! Как говорится, ни жарко ни холодно.

Ежели корысти нет – надо верить.

– Ладно, – кивнул Савушкин. – Я не знаю, кто ты есть, а спрошу – все равно не скажешь. Да и не в этом дело, вижу: ты человек. Спасибо, друг-товарищ. Вот ответь-ка мне лучше: помочь ты нам сможешь?

Немец снял пилотку, задумчиво поерошил рыжую шевелюру. Усмехнулся:

– Буду постарайся. Авось поможем. Так русский Иван говориль?

Через час фельдфебель отвел Савушкина обратно в бригаду. По дороге строго предупредил: никому ни слова!

Предсказания автомеханика-фельдфебеля вскоре стали сбываться: на третий день бригаду Савушкина, уже несколько окрепшую на наружных работах, перевели в казарму, сводили в баню, постригли и выдали поношенное, но еще крепкое советское обмундирование.

А потом с расчистки направили на работу в гараж, где готовились к дальнему рейсу мощные дизельные «христофорусы» с платформами-прицепами. Здесь же проводились ежедневные и тщательные погрузочно-разгрузочные тренировки под руководством мордатого угрюмого шарфюрера.

Неделю спустя, в один из солнечных дней уже начинавшегося апреля, их всех построили рано утром на площадке перед воротами гаража. Тут же справа была выстроена и шестерка охраны: крепкие, отборного гренадерского роста, вооруженные до зубов солдаты-эсэсовцы.

Смотр готовности к маршу проводил штандартенфюрер. Он ходил перед строем вразвалку, добродушно шутил и пересмеивался с парнями-эсэсовцами, а когда подошел к военнопленным, вдруг обрадованно-удивленно вытаращил глаза:

– О! Ви есть старый знакомец! – Штандартенфюрер рукой в перчатке потрепал Савушкина за подбородок. – Лучший бригада «Хайделагер»! Ви вспоминай меня?

– Так точно! – гаркнул старшина. Он конечно же с первой минуты узнал бывшего эсэсовского коменданта «Хайделагера», треклятого живодера-садиста. Да и кто из пленных мог забыть его сладкую улыбочку, с которой эсэсовец, по обыкновению, наблюдал за лагерными экзекуциями?

– Зэр гут! – сказал штандартенфюрер. – Я отшень довольн ваша компания. Ви карашо делай заданий, и я отпускай вас на воля. Аллес! Домой, Россия, к ваша баба. Я тоже будем радый… как это сказать по-русски?.. До небеса!

– Так точно! – опять услужливо поддакнул Савушкин. – Вознесетесь, значица, на небеса. От радости.

В тот же вечер перед погрузкой носатый немец-фельдфебель, улучив момент, шепнул Савушкину, что во втором контейнере, в инструментальном ящике запрятан разобранный автомат – шмайсер, а на пятой машине внутри ракетного корпуса (у топливного бака слева) они найдут несколько комплектов немецкого обмундирования.

Он также сообщил, что в случае удачного побега пленные должны пробираться в город Бад-Ишль и там по адресу Людвигштрассе, восемь, найти частную аптеку. Пароль: «Миттельбау-Дора».