Текст книги "Польский пароль"

Автор книги: Владимир Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

2

Третья военная весна пришла на Украину многоводная, капризная, с резкими температурными перепадами. Днями ярилось солнце, щедро плавило ноздреватый снег на взгорках, гнало степными балками пенистые ручьи; к вечеру синие просторы густели, наливались холодом, и тогда морозной наледью схватывались раскисшие проселки, похрустывал наст на обочинах, поблескивали сосульками придорожные яворы. Безлунные ночи пухли ветрами – северными и западными, пахнущими не по-весеннему: они несли с собой кислую гарь фронтовых пожарищ.

Шло очередное советское наступление.

Батальон Вахромеева двигался во втором эшелоне. Растянувшись длинной жиденькой цепочкой, солдаты третий день месили дорожную грязь – липкую, тягучую, черную, как березовый деготь. Капитан Вахромеев ехал в авангарде на мерине, которого раздобыл ординарец Афоня, и не переставал ужасаться: этакой грязюки он отродясь не видывал!.. В ней тонуло все – орудийные лафеты и зарядные передки, обозные телеги, полуторки, санитарные фургоны, даже хваленые ревучие «студебеккеры» буксовали и намертво садились дифферами. Танки, те шли, но опять же целиной, а не дорогой. Дорога их тоже не держала.

Весь батальонный колесный транспорт остался давно позади – брошенным, безнадежно засосанным черноземным месивом. А гусеничного по штату у Вахромеева не имелось. Вот и приходилось шкандыбать на солдатских своих двоих, почти что на четвереньках: ведь у каждого на горбу в сидоре полуторный запас, да гранаты, да противогаз, да малая саперная на боку и автомат на шее…

Один лишь Боря-артиллерист остался на колесах. Раздобыл где-то волов (на коней, говорят, сменял – кони в такую грязищу не тянут) и помаленьку-потихоньку волокет свои обшарпанные пушчонки, все шесть сорокапяток. А то и вперед вырывается, вот как сейчас.

Вахромеев поднял бинокль: батарея «цоб-цобе» полезла в гору, окуляры приблизили мокрое, заляпанное грязью лицо лейтенанта. Кричит что-то, гневно выкатив глаза. Ну настырный парень, хоть кол на голове теши! Ведь предупреждал: не лезь на высотку, за ней – овраг, из которого потом не то что волами, трактором не вытянешь пушки.

Облитый полуденным солнцем мартовский снег нестерпимо искрился, а у голых кустов, попадавших в окуляры, сияние это дробилось легкой радугой, рассыпалось цветным ореолом. Уже хорошо видно было Залесное, то самое, которое батальону предстояло обойти и уничтожить оставшийся там немецкий гарнизон. По приказу командира дивизии это следовало сделать еще четыре часа назад – к четырнадцати ноль-ноль.

Вахромеев поежился, представив неизбежный фитиль от начальства за серьезную задержку. И конечно, не за четыре часа – дай бог пробиться к этому Залесному хотя бы к вечеру, до наступления темноты…

Он грустно смотрел на бредущих мимо солдат – на согбенные плечи и усталые лица, на сапоги с налипшими комьями грязи – и вспоминал Сталинград, твердый как камень, заледенелый волжский откос, на котором они долбили окопы последнего рубежа обороны. Морозный ветер вихрил снег пополам с песком, они за пазухами отогревали замерзшие винтовочные затворы перед очередной атакой немцев… Было ли тогда труднее?

Или разве легче было под Прохоровкой, под Выселками, в ночном штурме Харькова?

Трудное – это, наверно, несоизмеримое. Трудно бывает по-разному, и всякий раз это связано с предельным напряжением человеческих сил. Однако сопоставить трудности невозможно, потому что у всех у них есть общий знаменатель: война, хрупкая грань между жизнью и смертью. Тут главное – выжившему легко. Правда, ощущение это приходит потом, позднее, перед тем как начнутся новые трудности и очередной бой автоматными трассами прочертит тот самый общий знаменатель…

Южнее Залесного, у березовой опушки, вспыхнули-заискрились зеленые ракеты, Вахромеев направил туда бинокль и увидел группу солдат в армейских ватниках. Впереди несомненно старшина Савушкин – кряжистый, крупноголовый, в шапке, заломленной на затылок.

Вахромеев не сразу понял, сердито недоумевал: какого дьявола он пуляет ракеты, да еще зеленые? Ведь у взвода Савушкина была задача обойти село и по сигналу (две красные ракеты) ударить с тыла, сообразуясь с общей атакой батальона. Неужели немцы ушли без боя?

Ну конечно. Иначе Савушкин со своими архаровцами не торчал бы открыто перед самой околицей. Но почему же гитлеровцы, отступая, не сожгли село? Это не в их правилах…

Час спустя батальон вошел в Залесное.

Афоня Прокопьев подыскал удобную хату на пригорке, быстренько договорился с хозяйкой-старушкой и, распотрошив вещмешок с продуктами, уже жарил на кухне любимую комбатову картошку на сале.

Вахромеев посовещался во дворе с командирами рот, неодобрительно оглядывая их довольные, повеселевшие лица. Конечно, их можно было понять: обошлось без боя, без потерь, ночлегом солдаты обеспечены – вот и жмурятся-блаженствуют на закатном весеннем солнышке. А ему еще предстоит держать ответ: почему ускользнули немцы?

Этот прохиндей Савушкин до сих пор не явился для доклада. Ведь действовал-то фактически самостоятельно, и разведка противника была возложена на его взвод. Может, он внесет ясность в столь странную ситуацию?

Входя в хату, Вахромеев раздраженно крикнул с порога:

– Прокопьев, где Савушкин? Ты передал мой приказ?

– Так точно! Только-только звонил: бегом бежит. С подарком для вас.

– Какой еще, к черту, подарок?

– Не могу знать…

Старшина Савушкин ввалился в дверь минут через пять с громоздким железным ящиком в охапку. Счастливый, радостный – рот до ушей.

– Докладываю: немцы драпанули!

– Так… – хмуро протянул комбат, приглядываясь к слишком уж блестевшим глазам Савушкина, – Успел клюнуть?

– Да что вы! – опешил, оскорбился тот, – Ни грамма не нюхал. Чего это я, командир, в боевой обстановке позволю…

– Тогда докладывай по-человечески. Откуда сведения?

– Мне один дед сказал. У него офицер ихний на постое жил будто бы.

– Может, «обс»? «Одна баба сказала»? Эх ты, разведчик… Зачем ящик приволок, что в нем?

Вахромеев все больше злился на земляка Савушкина, он теперь не сомневался, что вражеский гарнизон спугнул именно Савушкин со своим взводом.

Старшина обиженно насупился: он, понимаешь, с подарком, с вестью хорошей, а его отчитывают. За что?

– Никакой это не ящик… – пробурчал он, – А печка трофейная. Обогревательная, бензиновая. Я же говорю: с дедом беседовал. У него и печку выпросил. Эти самые офицеры в его доме проживали, а печку, стало быть, бросили. Второпях, когда вчера драпали отсюда.

– Как вчера?!

– Ну так, вчера. Они ведь отступили вечером, на ночь глядя. Когда, значица, дороги подмерзли. И правильно. Это мы, дураки, днем по уши в грязи барахтаемся. А ежели с умом воевать…

– Да постой ты, погоди! – обрадованно прервал комбат словоохотливого старшину. – Выходит, противник ушел еще вчера? Что ж ты сразу не сказал, чего голову морочил, лиходей черемшанский?!

Эго в корне меняло дело, причем, меняло в положительную сторону. Теперь получалось, что батальон Вахромеева, вдрызг измотанный бездорожьем, даже подойдя сюда точно к сроку, все равно не смог бы выполнить свою задачу – противника тут уже не было. Просчет допущен где-то наверху, да и вряд ли это просчет: война любит поиграть в прятки.

Савушкин, между тем таинственно жмурясь, вытягивал из планшета карту, тряхнул ее, чтобы развернулась полностью, и широким жестом уложил на стол.

– Захвачен трофейный документ! Тут все как есть обозначено.

– Где взял?

– А все в той хате у деда. Уж я там все обшарил, все как есть обнюхал. Нюх у меня, сами знаете, охотницкий, – Егорша, разумеется, умолчал, что карту эту вытащил из офицерской печки. А подсказал дед: мол, в ней жгли бумаги. Второпях жгли, может, чего и осталось целым. Вот карта и осталась.

Вахромеев с первого взгляда определил: карта уже устарела – обстановка нанесена трехдневной давности, еще до начала нашего наступления. Однако многочисленные оборонительные рубежи, нанесенные жирно-синими гребенками, впечатляли.

– Ишь ты! – удивился Савушкин, разглядывая карту. – Вокруг этого Залесного прямо сплошная щетина, Поди, сами пугались, когда рисовали.

– А Тарнополь-то[8]8
  Старое название нынешнего Тернополя.


[Закрыть], оказывается, крепость! – присвистнул Вахромеев, – Так и написано: «Фестунг Тарнополь». Ну и брехливые пошли немцы, чего только не придумают для острастки!

На пороге неожиданно появился ординарец Прокопьев с подвязанной на животе старой гимнастеркой заместо фартука.

– Товарищ капитан! К нам сам командир дивизии едет! Уже приближается.

– Звонили, что ли? – повернулся Вахромеев.

– Никак нет. Это я визуально. Мне из кухни в окошко видно: с горы два бронетранспортера спускаются. Я их по номерам узнал – из штаба дивизии.

Вахромеев живо схватил шапку и выскочил во двор. Верно: уже на въезде в село гремели гусеницами два приземистых бронетранспортера. Комбат встревожился: что означает приезд полковника, да – еще на ночь глядя? О занятии Залесного Вахромеев доложил по радио лишь полчаса назад, подробности не сообщал, сославшись на последующее боевое донесение… Может, до каким-то другим каналам комдив узнал о преждевременном отходе противника?

Бронетранспортеры остановились против ворот, на землю спрыгнул полковник – широкоплечий, почти квадратный, в кургузой солдатской телогрейке, туго перехваченной ремнем (маловат ватничек-то, подумал Вахромеев).

– Здорово, кержак! Наверно, ломаешь голову: зачем, дескать, пожаловал? Проездом я, чайку попить да картошечкой жареной побаловаться – у тебя ведь эта еда фирменная. Дай команду, чтобы покормили моих гвардейцев, а мы пока погомоним с тобой полчасика. Пошли в хату.

Полковник прихрамывал, чуть припадая на правую ногу, очевидно, все еще сказывалось осеннее ранение на днепровском плацдарме.

– Может, фельдшера позвать? – предложил Вахромеев.

Комдив остановился, оглядел капитана с ног до головы пристально, вприщур, и даже, пожалуй, с явной насмешливостью.

– Ты брось, Вахромеев. Ишь заботливый какой! Лучше расскажи мне, как это ты умудрился взять Залесное без боя? Стратег, прямо стратег…

– Очень просто. Немцы отсюда ушли еще вчера.

– Как вчера? Не путаешь?

– Никак нет. Отошли вечером численностью до пехотного батальона.

– Ага, понятно… – Полковник энергично потер ладони, тряхнул кистями рук, будто сбрасывая с пальцев невидимые капли. (Вахромеев сразу приободрился: это был хороший жест, привычки комдива он знал!) – Интересно… Ну что ж, Вахромеев, поужинаешь ты сегодня с аппетитом. Это я тебе гарантирую.

На пороге горницы капитан досадливо чертыхнулся: у стола как ни в чем ни бывало сидел на своем прежнем месте старшина Савушкин. Да еще вовсю чадил козьей ножкой – ну не нахал ли? Он, конечно, умышленно остался в горнице, его медом не корми, дай только липший раз поторчать на глазах у начальства.

Вахромеев ему делал угрожающие глаза: убирайся немедленно! Однако Егор и ухом не повел, ловко за спиной отбросил окурок под печку, браво представился:

– Старшина Савушкин, командир второго стрелкового взвода!

– Можете быть свободны, – сухо сказал ему Вахромеев.

– Нет, почему же? – возразил полковник, снимая тесный ватник. – Пусть остается. Тем более что мы с товарищем Савушкиным давно знакомы, Еще с Харькова. Верно, старшина?

– Так точно, товарищ полковник! Было дело! – гаркнул Егорша.

Комдив пригладил волосы, подошел к лежащей на столе трофейной карте, заинтересовался:

– Откуда это?

– Лично доставил, товарищ полковник! – Савушкин горделиво подтянулся.

– Взяли у пленного?

– Не то чтобы так… А в одном предмете обнаружил. Как есть в печке, вот в этой немецкой. Ну а печка, значица, располагалась в хате. Мы народ такой, что интересуемся, где, что и почему лежит. С военной надобностью, значица. Про тактику соображаем, это уж точно.

– Понятно. Хотя и мудрено, – усмехнулся полковник, переглянувшись с Вахромеевым: дескать, нечетко докладывают подчиненные, витиевато. Надо учить. Опершись ладонями о стол, с минуту разглядывал нанесенную на карту обстановку. – Да… Что ни говори, пошла у немцев мода на крепости. Обыкновенному городу ни с того ни с сего присваивают название «крепость». Причем личным приказом Гитлера. Ковель, Броды, Жмеринка, Проскуров – все города-крепости. Тарнополь, как видите, тоже крепость. А ведь нам его предстоит взять на днях. Поняли, братья славяне?

– Да уж поняли, догадались, – хмуро кивнул Вахромеев. – Тарнополь, а дальше Львов. В нашей полосе наступления.

– А еще дальше – Карпаты… – в раздумье продолжил комдив.

– Вот Карпаты – это дело! – шагнул к столу старшина Савушкин. – Я к тому, товарищ полковник, что горы нам как раз сподручнее. Мы ведь с комбатом кержаки-алтайцы, в горах выросли, можно сказать, с пеленок по кручам да скалам ползали. Охотництвом в тайге промышляли. Потому горы нам по душе, уж там мы развернемся по-нашенски. Так что не сомневайтесь, преодолеем эти самые Карпаты!

– Я и не сомневаюсь, – сказал полковник. – Только до Карпат еще надо дойти, а самое главное – дожить. Да и до Тарнополя, хоть он рядом, тоже еще добраться надо. Потом штурмовать. Так что готовь батальон, Вахромеев, пойдешь на острие удара. Первым ворвешься в город. Опыт уличных боев у тебя богатый: Сталинград, Харьков. Выступаете сегодня в полночь, чтобы к утру быть на исходных – рубеж восточная окраина Тарнополя. Задача тебе ясна?

– Ясна…

Аккуратно сложив трофейную карту («Это я у вас забираю»), комдив сунул ее в полевую сумку. Закурил, сказал посмеиваясь:

– Ишь ты, все ему ясно… Уж больно скорый ты, Вахромеев! А от этого опрометчивый. Тебе ясно, а мне не ясно: где твоя артбатарея? Думаешь, поди, пушкари на отдыхе щи хлебают? В овраге они застряли, все шесть пушек увязли намертво – я проезжал, видел издали, А сейчас уже морозец, колеса обледенели – капут, не крутятся. Тут только волоком. Трактор найдешь?

– Где ж его взять?..

– Тогда берите мой второй БТ, сажайте своих хлопцев – и на помощь пушкарям. Это я тебе поручаю, старшина Савушкин. Справишься?

– Какой разговор?! Да я эту батарею «цоб-цобе» за полчаса приволоку, товарищ полковник!

– Ну, не хвались. Даю тебе час, ни минуты больше. Потом мне надо ехать в передовые полки. Действуй.

Савушкин козырнул, бойко кинулся к порогу, но остановился. А когда повернулся, его было не узнать – такую он скорчил жалобную, просительную мину.

– Товарищ полковник… Не за себя прошу, заради солдат, этих разнесчастных пушкарей… Умаялись вдрызг ребята, а уже, глядите, темнеет! Может, и второй бронетранспортер разрешите? Уважьте нас по-солдатски…

Комдив помедлил, покачал головой:

– Ну, кержаки, у вас прямо цыганская хватка!.. – махнул рукой: – Ладно, старшина, бери и второй. Но помни: уложиться точно в срок!

Подошел к окошку, чуть сдвинул занавеску, наблюдая, как мечется по двору Савушкин, машет руками перед водителями бронетранспортеров (даже сумел их от ужина оторвать!).

– Силен мужик!.. Вот на таких и держится наша матушка-пехота, Он у тебя давно взводом командует?

– С августа прошлого года, – ответил Вахромеев.

– Пора бы его и на младшего лейтенанта представить, – сказал комдив. – Я полагаю, пора.

– С грамотой у него неважно, товарищ полковник. Всего шесть классов. А так командир боевой.

– Вот это и есть главное! – сказал комдив. – Солдатскую науку он превзошел, командовать в бою научился. Стало быть, офицерское звание ему положено по праву. После взятия Тарнополя напиши представление на Савушкина.

– Есть!

Вошел ординарец с огромной сковородой жареной картошки, шипящей шкварками. Вахромеев, конечно, заметил, как быстро успел причепуриться Афоня, надел новый поварской передник, а слева на груди на видное место пристроил свою единственную медаль «За отвагу». Ловко поставил сковороду на стол, быстро разложил посуду и тут же вышел, щелкнув каблуками.

– А ты сменил ординарца? Новенький? Помню, был у тебя этакий прыщавый «громовержец» с гусиной шеей. Теперь бычка упитанного подобрал, под официанта работает…

Вахромеев от души расхохотался.

– Это тот же самый, товарищ полковник! Ну «громовержец». Ей-богу, он! А все после той контузии на высоте двести семь под Харьковом. Помните, я вызывал огонь на себя? Так его, Прокопьева, там землей завалило, еле потом откопали. И представляете, будто заново родился парень. Лихим солдатом стал.

– Ну и ну! – удивился комдив. – Психологическая перековка получилась. Бывает.

После чая полковник глянул в окно, поинтересовался: не возвращаются ли бронетранспортеры? Потом хитро подмигнул Вахромееву:

– А я ведь, комбат, приехал настроение тебе поднять перед боем! Да, да, не удивляйся. Был я на днях в прифронтовом госпитале, к хирургу ездил на консультацию. И знаешь, кого там встретил? Ни за что не догадаешься. Твою землячку-летчицу, ту, что под Харьковом приезжала к тебе в гости…

– Ефросинью!.. – охнул Вахромеев.

– Ее самую! Да ты сиди, сиди, не вскакивай! Ничего с ней серьезного не случилось, малость поцарапало осколком ногу – вот как меня, примерно. К тому же она уже готовилась на выписку. Так что привет тебе и поклон.

– Спасибо.

– Ну «спасибо» ты не отделаешься, потому как я еще и письмецо тебе привез. Правда, коротенькое. На дороге это все случилось, я очень спешил. Вот, получай.

Пока Вахромеев торопливо и жадно читал-перечивывал записку, комдив благодушно бурчал что-то себе под нос, прохаживаясь у печки. Потом вернулся к столу и плеснул в кружки оставшийся во фляге «боезапас».

– Завидую я вам… А вообще, черт-те что иногда придумывают люди: любовь на войне! Это надо же! С одной стороны, тут, как говорится, чистый вывертыш. А ежели с другой посмотреть, то все правильно. Давай, комбат, выпьем за твою любовь, за то, что она выжила, выдюжила.

3

Сначала была радость: военно-врачебная комиссия при выписке из госпиталя признала старшину Просекову «годной к летно-подъемной службе в легкомоторной авиации». Об эхом было записано в медицинской книжке. Однако в записи имелась оговорка, поставленная в скобки: «После использования десятидневного отпуска, необходимого для отдыха и полного излечения». Эта оговорка и портила все дело.

Где его проводить, этот отдых? Не поедет же она в Черемшу или даже в Саратов, в пустующую двухкомнатную квартиру! Хотя бы потому, что по теперешним временам, когда можно рассчитывать только на «пятьсот-веселый», этих дней как раз хватит, чтобы доехать до Саратова и вернуться обратно. Такое путешествие не прельщало…

Правда, главврач говорил про тыловой профилакторий для военных летчиков, расположенный где-то под Киевом. Советовал махнуть туда – это недалеко. Но как ехать без путевки, без направления, наобум, за здорово живешь? А если дадут от ворот поворот? Ведь сейчас всюду забито-переполнено: вокзалы, госпитали, пересылки. Вся Россия поднялась, валом повалила на запад: старая граница уже за спиной, теперь пора и поквитаться с фашистами.

Нет, не время отдыхать да по профилакториям прохлаждаться! Не время! А что делать, куда податься, где искать свою эскадрилью? Надо думать…

Прямо за старой городской площадью, мощенной булыжником, тянулся парк, реденький, искромсанный артобстрелом – городок зимой дважды переходил из рук в руки. Еще в госпитале, с грустью поглядывая в окно, Ефросинья мечтала после выписки непременно пройтись, прогуляться по единственной аллее, уловить запах оттаявших ветвей, притронуться к липким бугоркам зреющих почек (а они уже должны быть: весна…).

Она бросила вещмешок и шинель на скамейку, села, запрокинула голову к солнцу – и поплыл, закачался голубой мир, баюкающий ласковым теплом. Сразу далеко отодвинулось вчерашнее, стало почти полузабытым прошлым: и тревожная тишь ночных госпитальных коридоров, и запахи бинтов, лекарства, д острый блеск хирургических инструментов, и твердые, властные пальцы медсестры, которые, казалось, были налиты постоянной сплошной болью…

И уж совсем-совсем далеким, неясным, как пожелтевшая старинная фотография, увиделось то памятное январское утро, когда к аэродрому внезапно прорвались немецкие танки. Горели цистерны, рвались снаряды, ошалело ревели танковые моторы и лязгали гусеницы – все это, растушеванное снежной поземкой, поначалу показалось ей нереальным, ненастоящим, словно кошмарное видение, продолжающее прерванный утренний сон. Она выскочила на мороз только в наспех накинутой куртке, на минуту оторопела, задохнулась от ужаса, а когда мимо прогрохотал приземистый «тигр», кинулась на стоянку.

Танки уже крушили технический склад, таранили, сминали под себя бензозаправщики на краю летного поля – там разлилась широкая огненная полоса. Ей повезло: моторист Атыбай Сагнаев, по своему обыкновению, пришел к машине задолго до общего подъема, прогревал мотор, регулировал карбюратор. Можно было немедленно взлетать.

Моторист прыгнул во вторую кабину, и они тут же стали выруливать на взлет, но увидели инженера эскадрильи: раненный, он брел, шатаясь и падая в снег. Атыбай выскочил, подхватил майора и помог ему забраться в самолет, а сам остался на снегу… Не могла его взять Ефросинья – слишком грузным был инженер.

Им всем тогда не повезло… И Атыбай остался на горевшем аэродроме, и инженер-майора она не довезла – скончался от ран в пути. Да и сама кое-как долетела: на взлете осколком пробило бедро, рана сильно кровоточила, и потом на посадке, едва машина чиркнула лыжами но полю, Ефросинья потеряла сознание…

Отгоняя от себя навязчивое видение, Ефросинья прижмурилась, протянула руку к нависшей над скамейкой ветке. Пальцами ощутила теплый пушок – «верба-лапушка», как когда-то по-таежному называли весенние сережки… На ощупь сорвала упругий, клейкий шарик, понюхала – даже голова закружилась…

И сразу вспомнилось далекое довоенное лето, белозубая Колина улыбка. «Коля-Николай, сиди дома, не гуляй…» Где ты теперь гуляешь, залетка? Под этим же солнцем, да под каким небом, по какой земле ходишь? Велика земля, далека, длинна дорога – от самой Черемши через годы протянулась. А на войне и подавно вдесятеро длиннее: тут и ползаешь, и петляешь, и колобом катишься – когда как придется.

Найти бы сейчас Колю – и в гости к нему, вот и вся проблема решилась бы с отпуском-отдыхом. Да где ж искать? Неделю назад случайно встреченный полковник – Колин комдив, так и сказал: «В наступление идем, дислокация наша теперь в дороге».

Зря она тогда под Харьковом отказалась расписаться с Николаем, в том селе Рай-Еленовке, пропахшем спелыми яблоками. Может, и согласилась бы, если бы сильно настаивал. А он не настаивал, только предложил. Понимал, тоже, как и она, о завтрашнем дне думал. Мало ли что случится: вдовому человеку в жизни всегда труднее… Да нет, пожалуй, не в этом было дело. Не этого они боялись – ошибиться побоялись.

Как-то странно они встретились, оба больше дивились, чем радовались. Изумление росло, ширилось, в полноту овладевало обоими весь вечер, пока сидели во дворе под старым каштаном. Наверно, так сильно они изменились за эти семь лет, что заново узнавали друг друга.

А утром она поняла, что любовь у них не старая, а новая, совсем-совсем новая… Нет, старая не ушла, не убыла ни капли, только иной стала, в новую переплавилась. Потому что все эти годы она, любовь, шла вслед за ними л рядом с ними. Да, шла рядом…

Разнеженная солнышком, Ефросинья задремала, потом услышала чьи-то шаги и писклявый мальчишеский голос, полный искреннего изумления:

– Глянь-ка! Баба с двумя орденами Славы! Отродясь такого не видывал…

Она открыла глаза: комендантский патруль. Справа – пожилой усатый ефрейтор, слева – тонконогий солдатик в обмотках, лобастый, с дерзкими глазами навыкате. Ефрейтор солидно кашлянул:

– Пра…шу предъявить документы!

Пока он просматривал Ефросиньины бумаги, молодой беззастенчиво, даже, пожалуй, нахально разглядывал летчицу, цокал дурашливо языком, пытался потрогать ордена на суконном форменном платье.

– Не лапай! – Ефросинья отбросила его руку.

Солдатик не обиделся, более того, восхищенно вытаращил глаза:

– Ух, боевая! А скажи, старшина, ордена за что получила? Ну не сердись! За что, а?

– За генералов, – буркнула она (вот привязался, желторотик).

Паренек аж присел от восторга. Потом подозрительно присмотрелся: не разыгрывает ли она его? И зашелся смехом.

– Гы-гы-гы! Мать честная! Девкам за генералов ордена дают! Ну потеха!

Ефросинья шагнула, крепко тряхнула за ворот веселого патрульного:

– Дурак, чего регочешь? Я говорю, как было. Этот орден за командира – в воздушном бою спасла. А этот – тоже генерала вывезла с поля боя. Тяжелораненого. Понял, архаровец?

Усатый, возвращая документы, миролюбиво сказал:

– Вы на него не обижайтесь, старшина. Пацан и есть пацан. Вот попадет в первый бой, штаны промочит, тогда сразу человеком станет. А пока гы да гы. Ну пущай. А вы, стало быть, из нашего госпиталя выписались?

Оказывается, ефрейтор тоже там находился на излечении, месяц назад вышел и прямиком в комендантскую роту угодил. Оно вроде нетягостно, служба особо не обременяет, харчи хорошие, да вот с этими новобранцами маяты много: ребята неотесанные, глупые и опять же недисциплинированные (городская шпана!). И все на передовую, на фронт рвутся, хотя, между прочим, даже диски автоматные набивать патронами как следует не умеют. Вот такие дела. А что ей, старшине, тоже теперь предстоит путь-дорожка фронтовая?

– Отпуск дали после ранения. Краткосрочный. – Ефросинья с уважением оглядела усатого ефрейтора, он чем-то напоминал дядьку Устина-углежога, солдатский след которого затерялся под Харьковом. Пооткровенничала: – Надо бы в гостях побывать у друга-фронтовика, только кто ее теперь найдет, эту часть… Номер-то полевой почты у меня есть.

Ефрейтор сочувственно хмыкнул, в раздумье покрутил ус.

– Слушай, старшина, а ведь тебе можно помочь! Я в комендатуре видел такой перечень: полевая почта – и указано место дислокации каждой части. Айда к коменданту, он живо разыщет!

Однако ничего не вышло в комендатуре, не получилось. Перечень там был, да только лишь гарнизонных частей. Расспрашивать дальше Ефросинья не стала, к тому же дежурный помощник коменданта держался очень уж развязно, хамовато. Таких людей она не любила.

Ефрейтор проводил ее на крыльцо, взял под руку, посоветовал:

– Ты не кручинься, дочка, а пойди-ка провентилируй в штаб, эвон на той улице. По большому секрету скажу: там начальство сидит высокое, такое, что вое как есть знает. Правда, с пропусками строгости. Ну да пробьешься. Давай, как говорится, шуруй с богом.

Ефросинья решила попытаться – терять все равно нечего. А не получится и на этот раз, тогда что ж – придется идти на пересыльный пункт (уж очень ей не хотелось валяться на нарах в пересылке, грязь там всякую собирать!).

Дом, на который указал старый солдат, нашла быстро. Был он заметным на всю улицу: трехэтажный, добротной кирпичной кладки, со светлыми окнами и высоким парадным крыльцом. Судя по всему, бывшая городская школа.

В скверике напротив Ефросинья постояла, пригляделась. На входе перед стеклянной дверью часовой-автоматчик проверял пропуска (внимательно листал документ, потом еще в лицо вглядывался. Нет, эдакого не упросишь…).

Нужен пропуск. А пропуска, очевидно, выписывают за углом во флигеле: оттуда выходят люди, пряча розовые бумажки. Пойти поинтересоваться в бюро пропусков? А что она им скажет, какого начальника назовет? Нет, не следует ходить… При штабах в охране народ тертый: живо под автомат – да в ту же комендатуру отконвоируют.

Справа, недалеко от угла здания, распахнулась дверь – запасный выход, через который обычно ребятишки-школьники выскакивают на переменах во двор. Появились две девчонки в солдатских платьях х/б, вытащили зеркальца и пудру, пощебетали, поджидая кого-то. А тут подъехала полуторка, и девчата вместе с шофером-солдатом принялись таскать из кузова объемистые бумажные пачки, перевязанные шпагатом.

Ефросинья подошла поближе, собираясь поговорить с девчатами, кое о чем расспросить. Однако шофер, насмешливо оглядев ее жеваную госпитальную шинелишку, перетянутую ремешком-брезентухой, озорно крикнул:

– Эй, родимая, чего рот разинула? Помогла бы хоть!

– Можно! – с готовностью откликнулась Ефросинья, сразу соображая: а ведь это как раз то, что ей нужно!

Полчаса спустя она уже прохаживалась но коридорам, хозяйски уверенно заглядывала в многочисленные двери. Никак не могла понять: куда же она лопала? Тут были и пехотинцы, и танкисты, и авиаторы, и связисты – попадались самые разные эмблемы на погонах. А в остальном штаб как штаб: столы завалены бумагами, трещат телефоны по комнатам, торопливо бегут куда-то озабоченные офицеры.

«В ту сторону бегут, – заметила себе Ефросинья. – Значит, там и находится начальство». Она прошла длинным коридором, остановилась у распахнутой двустворчатой двери, потом решительно шагнула за порог. Народу здесь было многовато – и всё офицеры, сидевшие на стульях у стены.

«Попала, кажись, не туда…» Ефросинья попятилась и уже повернула было назад, но тут ее окликнул молоденький лейтенант.

– Товарищ! Товарищ! Как вас там по званию? (У Ефросиньи на мятых суконных погонах не было никаких знаков различия). Вы почему расхаживаете в шинели и шапке? Почему не разделись?

– А где раздеваться? – отмахнулась она. – Не видела я раздевалки у вас.

Лейтенанта это почему-то задело. Он выскочил из-за стола, важничая, вразвалку подошел к незваной гостье:

– Как это не видела? Гардероб внизу, прямо напротив дежурного офицера. И вообще, что за вид? Нет, вы посмотрите, товарищи, на этого солдата-победителя! Ты что, из банно-прачечной роты явилась?

У Ефросиньи лицо от злости пошло пятнами. Она отступила на шаг, презрительно оглядела с ног до головы щеголеватого лейтенанта. Тихо сказала:

– Я-то с фронта, из госпиталя явилась. А вот ты точно – из тыловой норы вылез…

– Но тыкать мне!! – закричал лейтенант.

– А тебе можно тыкать?! – Ефросинью понесло, она тоже перешла на крик.

В это время распахнулась боковая дверь и на пороге появился рослый моложавый генерал в роговых очках.

– Сергиенко! Что у тебя за шум в приемной? Что тут происходит?

Лейтенант виновато вытянулся, щелкнул каблуками:

– Прошу извинить, товарищ генерал… Вот тут товарищ с грубейшими нарушениями формы явилась. Допускает нетактичность. Но я сейчас вызову дежурного по управлению, уладим. Извините.

Генерал между тем пристально вглядывался в Ефросинью, потом, сдернув очки и как-то странно улыбаясь, медленно стал приближаться к ней.

– Старшина… Старшина… Как же это ты меня разыскала? Ну молодец, ну спасибо тебе за встречу!

Ефросинья испуганно пятилась к двери: нет, она совершенно не знала этого генерала, никогда не видела его лица… Никогда…

– Да ты что, старшина? Неужели не узнаешь меня? Помнишь август сорок третьего, Богодухов, полевой лазарет под Александровой?! Помнишь, как ты меня вытащила оттуда, буквально вырвала из-под гусениц «тигра», а потом раздолбала этот «тигр»?! Ну вспомнила?