Текст книги "Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы"
Автор книги: Владимир Дружинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Так пробилась на полотна во всех сюжетах реальная жизнь фламандцев на берегах Звина. Однако шедевры северного Возрождения не везде пришлись по вкусу. Великий итальянец Микеланджело, например, упрекал северян в стремлении «объять необъятное». Что он хотел этим сказать? Очевидно, то, что формы и краски окружающей жизни бесконечно разнообразны и уловить их все, перенести на полотно – задача немыслимая.
В Италии в ту пору утвердился другой стиль. Северяне и южане не учились тогда друг у друга, две школы живописи возникли самостоятельно.
В чем же их различие?
Я вспоминаю собор святого Петра в Риме – главный чертог католичества. Он воздвигнут мастерами Возрождения, но как отчетлив заказ церкви! Гигантский храм подавляет верующих своим величием, тяжелой роскошью. В Италии особенно ощущаешь власть церкви – диктаторскую, давно укоренившуюся. А простой люд беднее, чем на севере. Тем сильнее действуют на воображение посулы райского блаженства, награды на том свете.
Рафаэль – величайший художник итальянского Возрождения – не повторяет изможденные, землистые лики средневековья. Но его мадонна отличается от северных ее сестер. Плоти в ней меньше, больше мечты. Не скажешь, что перед нами крестьянка с берегов Тибра. Нежные, лучезарные образы Рафаэля как бы парят в южном синем небе.
Слабее, чем на севере, проникал на полотна простонародный быт. В искусстве царило возвышенное, идеальное.
Сказалось и влияние классических образцов. За ними итальянцам не надо было далеко ходить – античные статуи появлялись из раскопок, в сущности, у самого порога художника. Фигуры богов и героев, вполне человеческие, но совершеннейших линий и пропорций. Творцы этих скульптур не снисходили до заурядной повседневности.
В Италии могуче развилась скульптура. Ваятели древности вдохновили Микеланджело. Помню, как во Флоренции я остановился, потрясенный, перед его серией «Рабы». Фигуры не были закончены, они словно вырываются на свободу из камня, сковавшего их. Разумеется, и здесь напрасно искать черты современников Микеланджело, тогдашних флорентийцев. Нет, это титаны, мифические силачи ломают темницы, рвут цепи.
Художники севера не имели античного наследства. А протест против феодальных оков назрел. И прошлое, дикое, варварское прошлое научить ничему не могло. Лишь слабые отсветы культуры классического Рима достигали «низких земель». Северянам пришлось пробивать новые пути в значительной мере самостоятельно.
Искусство Возрождения на севере проще, грубее, ближе к конкретной земле – Фландрии.
В Брюгге, в Генте сложились свои законы, свои вкусы. Города на диво богаты, столетняя война, разорившая Францию и Англию, обошла этот край стороной. Оба города входят в обширный лен графа Фландрского, но мало зависят от него. Простой горожанин хочет видеть на полотне самого себя, свое жилище, свой труд. Быт землепашца, рыбака, ремесленника, торговца не считается низким, недостойным искусства, а напротив, привлекает куда больше внимания, чем мифы далекого юга. Живется здесь лучше, чем на юге, фламандец не склонен считать земное существование лишь мучительной ступенью, ожиданием утех на небесах.
И вот художники, поэты севера с небывалой в Европе силой воспевают радости жизни, прелести родной природы.
Так сложилась школа живописи – нидерландская школа, основанная братьями ван Эйк. Она нашла последователей в Лейдене, среди голландцев, и в Турнэ – чисто французском по нравам, словом, распространилась на всех землях нынешней Бельгии и Голландии.
Впоследствии нидерландская школа распалась на две – голландскую и фламандскую.
С голландской мы уже знакомы. Мы видели, как в Голландии революция стерла всякую церковность, всякие храмовые фрески, как обыкновенная натура стала главным и даже исключительным предметом искусства.
Фландрия осталась графской, королевской, католической.
Однако она не исчерпала себя в искусстве. Она дала миру Рубенса и плеяду его учеников.
Мы встретимся с ними. Но не здесь, в Брюгге, а в более молодом центре ремесел, торговли, творчества – в Антверпене.
Моряк по имени Антверпен
Я люблю море, люблю гомон и флаги порта, поэтому в Антверпене мне многое близко.
Правда, море можно разглядеть разве что с колокольни здешней Нотр-Дам, да и то в ясную погоду. Причалы омывает река Шельда, не очень широкая. Но город пронизан морскими ветрами, то и дело несущими холод и дождь, тротуары его блестят, как палуба. Как в Роттердаме, в каменную толщу города врезаны резервуары, где суда находят убежища от изменчивой стихии приливов, вступающих в Шельду. В извилистых, узких улочках, ведущих от набережной, звенят и грохочут по вечерам матросские кабачки.
На набережной рядами, как в театре, поставлены скамейки. Впереди нет эстрады, не бывает никаких представлений – антверпенцы сидят лицом к Шельде, любуются океанскими лайнерами, проходящими мимо, гружеными лесовозами, самоходными баржами.
Шельда пересекает всю Бельгию. Река связана с сетью каналов, а через них – с Маасом, Мозелем, Рейном, Сеной, Луарой.
«Антверпен получил от бога Шельду, а все остальное от Шельды» – такую поговорку давным-давно пустили здешние гордецы.
Их легко представить себе – разодетых в бархат купцов и старшин, когда стоишь на здешней Большой площади, перед архитектурным колдовством Возрождения. Это их поэт ван ден Вондель писал, что Антверпен сияет в мире, как алмаз на перстне. Это они перехватили корабли у Брюгге, когда песок задушил Звин. Брюгге был портом европейского севера, Антверпен стал портом атлантическим.
Шестнадцатый век смотрит из окон гильдийских домов, украшенных эмблемами судоходства и торговли, век дальних морских походов и завоеваний. Америка уже открыта. Кортес вторгся в Мексику. На пристанях Антверпена громоздятся товары, которых почти не видел Брюгге: гвоздика, корица, ваниль и новинка, еще не вошедшая в обиход, – зерна какао. Гранильщик шлифует заморские алмазы. Ростовщик принимает в уплату долга диковинное фигурное золото ацтеков.
Чтобы почувствовать морскую душу Антверпена, надо побывать в замке Стеен. Он весь, как из сказки, небольшой, с точеными башенками и мостиком через ров. В его кладке – первые камни города, положенные еще в седьмом веке. Мореходы приплывали сюда в долбленых ладьях, а в замке, говорят, жил злой великан и собирал с приезжих тяжелую дань, пока его не одолел в бою витязь Брабо.
Замок служил щитом городу, он бывал и оплотом врагов. При испанцах тут была штаб-квартира инквизиции и самого герцога Альбы. Судовые пушки морских гезов посылали сюда свои ядра.
Внутри замка, в музее судоходства, кажется, и сейчас пахнут порохом и солью штормов узорчатые рули, резные клотики, бушприт с девой моря, отчаянно раскинувшей руки. Остатки кораблей, давно погибших на скалах, в бою, или источенных временем.
Затем вы долго будете бродить среди парусников. Есть модели, сделанные сотни лет назад и верно висевшие в часовнях, как жертвы святым патронам. Свет из готических окон играет на медных пушечках, на креплениях, на флаге, расшитом золотыми и серебряными нитями.
Лежат под стеклом немые участники походов – компасы и подзорные трубы времен Магеллана; лоция, напечатанная в 1686 году, с поэтичным заглавием – «Маленький морской светильник».
А вот разрисованная, филигранная лодка, даже на лопастях весел плещутся и скалят зубы фантастические водяные твари. В такой лодке возили Наполеона. Он весьма интересовался Антверпеном, хотел использовать его как «пистолет, направленный в сердце Англии».
По приказу Наполеона вырыли первые искусственные бассейны. Появились большие суда, и для них Антверпен был доступен только в часы прилива. В бассейнах эти суда спокойно стояли, запертые шлюзами, и по высокой воде уходили.
Теперь в порту много бассейнов. И к тому же есть шлюзы, регулирующие уровень самой Шельды.
Музей не чужд современности. Он показывает модели новейших судов, дает понятие о планах развития порта.
Кроме новых бассейнов, в плане новый шлюз, надо еще поднять уровень Шельды, чтобы дать дорогу огромным супертанкерам. На очереди – углубление бельгийских каналов для приема новых большегрузных самоходных барж.
Кстати сказать, работы подвигаются медленно. Притесняет их другая статья расхода в бюджете Бельгии, как мы знаем, очень крупная – на вооружение…
Хочется смотреть и из окон музея. Там – живое продолжение экспозиции. Холодная, встревоженная ветром Шельда, скаты пакгаузов, вереница судов, словно примерзшая к бетонной окантовке берега. А иногда мимо замка, совсем близко проплывает морской теплоход – огромный в речных берегах – и заглядывает в залы музея, в чашу карликовых труб и мачт, будто ищет товарища…
Теперь в порт, к кораблям настоящим…
Они такие же, как везде, во всем мире – эти громадные, тяжелые сараи – пакгаузы, набитые мешками, тюками, ящиками, эти набережные, вымощенные бетонными плитами, транспортеры, краны. И вбитые в сушу кольца, рогатые кнехты, для швартовки, чтобы удержать в плену у берега морские суда, которые словно томятся в неволе, рвутся в свою стихию. И потоки грузовиков с товарами, вынутыми из трюмов, и порожних, спешащих получить кладь.
Тут нет светофоров, которые следят за вами в городе, вежливо просят остановиться, вежливо разрешают перейти улицу. Шоссе полностью во власти машин.
Я топтался на обочине, ежился на холодном ветру. Да прервется ли когда-нибудь бешеное мелькание бочек, закутанных в брезент станков, корзин с южными фруктами, рулонов бумаги? Смогу ли я перейти дорогу?
Наконец застонали, заскрипели на разные лады тормоза – поднялся, распахнув стальные створки, мост, перекинутый через канал. И тут я увидел то, что отличает Антверпенский порт от прочих.
Моторы ворчат, злятся на задержку, а наперерез им, по воде, словно сплав, прорвавший преграду, хлынули самоходные баржи.
Они пришли по каналу Альберта, с юга, и сгрудились здесь, у моста, чтобы войти в Шельду, отдать причалам груз или проплыть дальше, в Голландию. Похоже, они долго ждали и истомились ожиданием. Проход здесь суживается, баржи торопят друг друга. Шкиперам помогают жены, сыновья, дочери – они стоят на палубах, языком жестов дают знать, как надо увернуться от чужого борта, смягчить удар, ускорить или замедлить ход. Я вижу, как баржи с необыкновенной ловкостью проскальзывают в узкое горлышко, не теряя ни секунды времени, ни полсекунды… Ни крика, ни возгласа, ни единого слова – только отдышка дизелей, шлепок мелкой волны по бетонной стенке.
Канал Альберта ведет из глубины Бельгии. И флагов бельгийских на баржах, пожалуй, больше всего. Немало и голландских. А вот швейцарский белый крест на красном поле – самоходка пришла по Рейну из Базеля. Баржи западногерманские, из угольного Рурского бассейна, где текут рейнские притоки. Баржи из Парижа, проделавшие путь по Сене, по Уазе и по каналам – с грузом французского сахара, французских духов, синтетики. Баржа из Великого Герцогства Люксембург – на речных пристанях Мозеля она принимала тамошнее полусладкое вино.
Вот в этом и состоит особая роль порта Антверпен – тут важнейший в Европе фокус, устье множества каналов и рек. Здесь они соединяют многие страны, города с Шельдой и морем.
Антверпен фламандский
Пока мы в порту, нам не уловить национальность Антверпена. Ничего фламандского нет в облике закопченных кирпичных складов, в стальном кружеве кранов.
Вернемся в жилые кварталы.
Что-то отличает их от брюссельских… Фасады старинных зданий узкие – и это вызывает в памяти Амстердам. Но нет нигде голландских белых обводьев, обрамляющих там окна. Цвет построек в Антверпене не красный, а коричнево-черный, серый, желтоватый. А главное – фасады гораздо выше, чем в Голландии, украшены лепкой. И кажется, взирают они на прохожих с некоторым высокомерием. Если Амстердам скромен и словно позабыл свою «золотую пору», то Антверпен словно настойчиво напоминает вам о своих богатствах – прошлых и нынешних.
В городе много чисто фламандских деталей, но чтобы отличить их, надо сперва побывать в музее народного быта.
Большая, крепко сколоченная модель богатого фермерского дома. В первом этаже кухня, настоящий храм обжорства. Огромный очаг с вертелами и крючьями, чтобы жарить целые туши. Стеллажи прогнулись под тяжестью тарелок, медных сверкающих кастрюль. Ножи длиной с добрую саблю и прочие доспехи рыцарей обеденного стола. А во втором этаже две кровати для супругов, обе двуспальной ширины.
Должно быть, из такого дома досталась музею народная, лубочно-аляповатая картинка. По ступенькам, становясь старше, обрастая усами и бородой, поднимается человек. Надписи поясняют, что в тридцать лет для него только-только кончилась юность. Если он успел скопить деньги – пусть женится, хотя такой брак следует считать очень ранним. Полная зрелость наступает лишь в пятьдесят лет…
Букет цветов, полученный невестой в день свадьбы, здесь принято хранить на стене, под стеклом, так же как пряди волос умерших родственников. По воскресеньям, чтобы идти в церковь, надевали сюртуки из плотного сукна, пышные платья, отделанные толстыми «вечными» кружевами.
По деревням разъезжал на лошадях театр марионеток – вот его крупные, грубо вырезанные фигуры со свирепыми, большеротыми физиономиями.
Выходя из музея, вы возвращаетесь из прошлого века в нынешний, к главной улице, наряженной в рекламу, с универмагами и кинотеатрами. Но под слоем привозного и стандартного вам теперь легче узнать черты Антверпена фламандского.
Во дворе старого дома, у крыльца – пудовые табуретки. На стене – мощная, как шкаф, трехэтажная скворечница, какую встретишь только во Фландрии. Кажется, мы видели такую в музее.
Гигантские очаги с вертелами сохранились только в деревне, но вот чисто фламандская витрина ресторана, в ней висят бычьи туши, напоказ, для возбуждения вашего аппетита. Можете сами выбрать себе кусок, потом пройти на кухню и наблюдать за приготовлением. Если вы сумеете съесть, скажем, три свиных отбивных, хозяин запишет вас в книгу особо отличившихся едоков, а может быть, и выдаст диплом. Обжорство здесь в почете.
Толпа на улицах спокойная, неторопливая. Светофоры здесь полновластны. Пускай свободна от машин плиточная мостовая, сияющая как паркет, никто и шага не сделает с тротуара перед красным сигналом. Не то, что в бойком, галльском Брюсселе…
В сквере на карусели катаются дети. Кружатся удивительно спокойно, без крика, без визга. Маленькие антверпенцы сидят в лодочках неподвижно, прямо, даже чуть-чуть надменно. За ними сурово наблюдают няни и мамы, обучающие ребят солидной степенности, отличным, спокойным манерам.
Где уютные, оживленные брюссельские «брассери»? Их очень мало. Зато вот зал пивной просторный и высокий. Сотни, может быть, тысячи пивных кружек, среди газет, разбросанных по столам. Едва слышный шелест страниц, тихий говор.
Вероятно, Брюссель представляется антверпенцу городом южным, чересчур суматошным, шумным, легкомысленным…
Антверпен гордится не только портом. Вам скажут, что двадцатипятиэтажный дом фермерской кооперации – это первый в Европе небоскреб. Что такой искусной, как здесь, обработки алмазов нет нигде в мире, попробуйте нанести на камешек размером с песчинку пятьдесят шесть граней! Покажут образцы современной строительной техники – два туннеля под Шельдой, для пешеходов и для транспорта, и новый универсальный магазин, в который можно въехать в машине. Да, в машине – прямо на пятый этаж, где расположен гараж.
Но мне довелось заметить гордость и другого рода.
Хозяин книжного магазина сказал мне с оттенком пренебрежения:
– Книг на французском языке мы не держим.
В газетах много пишут о «языковой войне». Соседи Бельгии недоумевают: ведь до последних лет фламандцы и валлоны жили в ладу и согласии. И вдруг…
Фландрия богаче Валлонии. Плодородные илистые почвы, морские гавани обеспечили и достаток крестьянам, и преимущества для торговли. А в наше время бурно развилась промышленность Фландрии. Антверпен выпускает автомобили, суда. По количеству разных изделий Антверпен и прилегающие к нему города – на первом месте в Бельгии. Словом, Фландрия обогнала Валлонию, фламандские фирмы теснят своих валлонских конкурентов.
Больше стало фламандских книг, газет, театров.
Между тем до последних лет в Бельгии господствовал французский язык – в школах, в университетах, в учреждениях.
Фламандцы требуют равноправия и в языке и во всем остальном. Речь идет о том, чтобы предоставить обоим народам автономию, дать возможность каждому более самостоятельно управлять своими внутренними делами – образованием, здравоохранением, благоустройством и т. д. И это, конечно, правильно.
Но есть люди, которым выгодно разжигать национальное недовольство. Фламандскому рабочему твердят, что его главные враги – валлонцы. Что фламандский заводчик ему родной брат. Яд шовинизма одурманил слабые головы. Вот почему прохожий на улице, продавец в магазине отказываются отвечать вам по-французски, хотя и знают язык. А в церквах звучат призывы прямо-таки к крестовому походу против валлонцев.
Рубенс у себя дома
Проходя по главной улице, нельзя не увидеть памятник Рубенсу в сквере, возле универмага. Это несправедливый памятник. Рубенс в парадном камзоле и мантии стоит в позе придворного, собравшегося отвесить поклон.
Задерживаться тут незачем – ведь в Антверпене можно пойти в гости к Рубенсу, в его дом.
Спасибо антверпенцам: они отлично сберегли это творение великого мастера! Да, тут Рубенс проявил себя как зодчий. Дом, купленный в 1611 году, был полностью перестроен по его чертежам. Орнамент фасада легок, не назойлив. Справа и слева от входа в небольших нишах стоят бюсты великих людей античного мира, которым Рубенс так восторгался. Если внешне здание напоминает дворец вельможи, хотя и скромный по размерам, то внутри – уютное, без пышности жилище горожанина и семьянина. Гость почти сразу попадает в истинно фламандскую кухню-столовую. Очаг-исполин, вертел, поставцы, набитые посудой…
Служба надолго отрывала Рубенса от дома, от желанной работы. По поручению мадридского двора он вел переговоры с Англией, с Францией, с королевствами Севера, не раз улаживал споры, отдалял войны. Дипломатические послания, составленные Рубенсом, читаешь с наслаждением. Любое из них – шедевр ума и стиля. А владел он как фламандским, так и испанским, французским, итальянским, латынью – и к тому же с одинаковой свободой.
В гостиной хранится золотая цепь с медальоном – подарок короля Дании, один из многих знаков отличия, выпавших на долю Рубенса-дипломата. Царедворцем, любителем чинов он все же не стал. В письме к другу он признается, что «возненавидел дворы». Он узнал, «как медлительны государи, когда им приходится платить, и насколько легче им творить зло, чем добро».
А в другом письме:
«Для себя я хотел бы, чтобы весь мир был в мире и мы могли бы жить в веке золотом, а не железном».
У очага, за круглым столом друзей, вы буквально слышите эти слова хозяина дома. Здесь ближайший его поверенный археолог Пейреск, бургомистр Рококс. Здесь же побывали многие из сотен художников Антверпена – тогда подлинной столицы искусства. Угощает гостей молодая жена Рубенса, белокурая пышная фламандка Елена Фоурмен.
«Теперь, слава богу, спокойно живу с моей женой и детьми и не стремлюсь ни к чему на свете, кроме мирной жизни».
Дата этого «теперь» – 1634 год. Нет, Рубенс так и не пал ниц перед владыками.
Упорный труженик живет в этом доме. Рядом с кухней – комната, где печатались гравюры. Большой тяжелый пресс, рукоятка его до блеска обтерта руками Рубенса и его помощников. Рабочий день начинается рано, художник встает в пять часов утра. Он часто зовет позировать Елену – мы узнаем ее на многих полотнах мастера. Он, не сдерживаясь, на весь мир, всем векам сказал о своей любви.
Творения Рубенса разошлись по многим музеям, но только здесь, у его очага, видишь как бы почву гения.
Думаешь о предшественниках Рубенса, о тех, что сокрушали мертвящую иконопись средневековья, обновили искусство, открыли в него доступ солнцу, полнокровной жизни. Потоки Возрождения многообразны, и один из самых мощных – это великий труд Рубенса. Создал он так много, наследство его так многоцветно, разнообразно по темам, что мы не сразу уловим самое главное, самое характерное.
Мастер портрета? Да, Рубенс оставил нам блистательные образцы этого жанра. Он писал и коронованных особ, и простых людей. Мария Медичи, вдова французского короля… Без всякого снисхождения передал художник черты своевластия, жадности. Зато каким сочувствием согрета его «Камеристка». Обыкновенная девушка, попавшая во дворец, милая, умная, чуточку насмешливая. Ее давит кружевной воротник, ей душно среди спесивцев и лицемеров.
И вы ловите себя на странном чувстве. Кажется, вы вот-вот увидите то, что заметили сейчас ее внимательные глаза. Губы пытаются улыбнуться, а глаза невеселые. И вам тревожно за нее…
Но портретная живопись – не главное для Рубенса, хотя он читает самое сокровенное в человеке. С еще большей страстью он творит большие полотна, вобравшие много лиц, события, сочетания и столкновения характеров.
Рубенс хочет обнять все! Всю красоту, неисчерпаемость жизни во всех ее проявлениях!
У него хватает красок и широты зрения для картины «Головы негров» – удивительно современной нам, даже пророческой. Африканцы, все четыре, молодые, крепкозубые, жизнерадостные. Нет, отнюдь не рабы! А ведь в то время европеец видел только негров-невольников.
Достало у Рубенса гнева для аллегории «Ужасы войны». Прекрасен порыв женских рук, пытающихся остановить бедствие, вырвать факел у поджигателя. Злодей – сам Марс, бог войны. У его ног – тела поверженных. Венера, его возлюбленная, напрасно умоляет его пощадить людей. Другая женская фигура – это, как пояснял Рубенс, «несчастная Европа, страдающая уже много лет от грабежей, беззакония и бедствий, невыразимо мучительных для всех».
Венера, Марс – персонажи античной мифологии… Помните, соседи Рубенса, художники Голландии, изгнали их со своих полотен! Рубенс же как будто воскрешает древние скульптуры, заставляет жить и действовать богов и героев.
Но нет, он не копирует. В греческих туниках, в римских тогах – фламандки и фламандцы, полнокровные, пышнотелые, «рубенсовских форм», как принято говорить.
Все равно это непохоже на голландскую живопись «золотой поры». Век один и тот же, а пути искусства разные.
Мы знаем, в южных провинциях революция не одолела своих врагов. Власть иноземного короля, католической церкви устояла. А север стал свободным, там художники заново открывали видимый реальный мир. Самое повседневное воспринималось празднично, как свое достояние, отвоеванное у захватчиков.
История не дала такой радости фламандцам.
Это не значит, что фламандская школа живописи отвернулась от народного быта. Питер Брейгель-старший ставил свой мольберт на деревенской улице. Переливаются красками, кишат простым людом, полны движения и, кажется, смеха, песен, звона кружек гулянья и кермессы – сельские ярмарки – на его полотнах. Но в миниатюрных фигурках, одетых по воле художника сплошь во все красное, ощущается стилизация. Художник не довольствуется зарисовкой подлинного, рядит быт по-своему.
Художник революционной Голландии, упоенный действительностью, стремится передать ее во всей натуральности красок и форм. Фламандец перерабатывает ее, претворяет сильными, сочными мазками, как бы сгущает ее, широко пользуется языком аллегории, древнего мира, легенды, библейской или евангельской притчи.
Рубенс – признанный глава фламандской школы. Он выразил наиболее полно особенности ее стиля, ее содержание, ее идеи и устремления.
Искусство во Фландрии не вырвалось целиком из пут феодализма, оно вынуждено подчиняться заказам знати, священнослужителей. Оно не может отказаться от золота корон, от бархата придворных одежд, от блеска кольчуг, от монументальности, от парадного великолепия. Но оно продолжает дело Возрождения, отстаивает его гуманистические принципы. Сюжеты из церковных книг – повод для изображения чисто земных страстей и переживаний. Такова картина Рубенса «Снятие с креста». Ничего божественного – человеческая скорбь, человеческое сострадание.
Едва ли я ошибусь, если скажу, что Рубенс был самым беспокойным из коллег-фламандцев.
Выдающийся портретист Ван Дейк, ученик Рубенса, мог писать своих высокопоставленных клиентов уважительно, бесстрастно, перенося на холст все детали богатой одежды. Мы видели, – для Рубенса это немыслимо. Ему мало было зафиксировать облик человека, требовалось еще вынести ему оценку. Если есть недоброе в характере – осудить! Сила психологического анализа роднит Рубенса с Рембрандтом. С великим голландцем, который вступил в искусство в годы увядания «золотой поры», в годы горьких раздумий.
Рембрандт и Рубенс – две вершины искусства – близки друг к другу в своем пытливом внимании к Человеку. Каковы его качества, каковы возможности, назначение?
В «Ночном дозоре» Рембрандта – рыцари добра, выхваченные из мрака. Рубенс тоже искал их. Героическое начало не гасло в его творчестве.
Одна из самых замечательных его картин «Персей и Андромеда» прославляет подвиг витязя, убившего морское чудовище и освободившего из неволи Андромеду. Ведь красота и насилие, злоба – несовместимы!
Человек могуч, – говорят нам титанические образы Рубенса, его сочные краски торжествующей жизни.
Печатник Плантэн
Станку четыреста лет.
По виду ему не дашь и четверти этого возраста, – сохранили его бережно. Он действует и сегодня. Рабочий поворачивает рычаг, и тяжелый деревянный пресс, насаженный на винт, опускается. Мне вручают квадрат серой шероховатой старомодной бумаги, пахнущей типографской краской.
Я читаю:
Чтоб счастливо прожить весь твой век,
Мирно и честно трудись, человек!
Ссоры плодить и обиды негоже,
Так же как милостей ждать от вельможи…
Со стены из рамки смотрит на меня автор стихотворения. Узкое, костистое лицо, упорные, внимательные, изучающие глаза.
Поэтом он себя не считал. Он просто попытался однажды изложить в рифму свой идеал скромного, усердного ремесленника. Его нетрудно представить за этим вот печатным станком или за страницей корректуры.
Слава пришла к нему сама. Кристоф Плантэн, сын бродячего переплетчика из окрестностей Тура, что во Франции, помышлял скорее всего о верном куске хлеба. Он умел делать книги. Он прослышал, что в богатом блистательном городе книги нужны. Там оценят его искусство печатания и тиснения на коже.
В переулке, у Большой площади, на стене мастерской появился лист бумаги, убористо заполненный печатными строками. Кто найдет хоть одну опечатку, тот получит от Кристофа Плантэна премию!
Плантэн решил держать экзамен не перед старейшинами цеха, как водилось тогда, а публично. Целыми днями толпились, напрягали зрение грамотеи. Награда никому не досталась.
Антверпен принял печатника.
Впоследствии парижанин Гишардэн, видный путешественник, писал:
«Вряд ли где-нибудь в Европе есть у кого-либо больше станков, больше различных шрифтов и других средств книгоиздания, больше людей, редких по образованию, занятых проверкой книг на всех языках мира».
Восхищение Гишардэна понятно: Париж не мог похвастаться таким предприятием. Оно и по нынешней мерке не маленькое.
Крепко стоит большое трехэтажное здание, замыкающее широкий квадратный двор. Фонтан, бивший еще во времена Плантэна. Цепкие побеги дикого винограда, – они и тогда, верно, добирались до самой крыши. А внутри – десятки помещений, сохранившихся в первоначальном виде: литейная, где отливали шрифты, печатный цех, зал корректоров, книжный магазин. В нем прилавок, весы, гирьки. Тут Плантэн аккуратно проверял деньги на вес, чтобы не попали ненароком в его кассу-сундучок монеты фальшивые, очень распространенные тогда в Антверпене. Можно и сейчас, не выходя отсюда, переиздать чуть ли не любую из плантэновских книг – ведь цела вся техника, лежит запас металлических букв весом в полторы тонны, восемнадцать тысяч клише.
В библиотеке, в высоких, до потолка, шкафах с железными решетками, собрано все, изданное Плантэном. Полторы тысячи названий! Тиражи мало уступали нынешним бельгийским – тысяча экземпляров и более.
У Плантэна вышла в свет восьмитомная «Библия полиглота» на латинском, древнегреческом, древнееврейском, сирийском и арамейском, с массой примечаний, составленных историками и лингвистами. Труд сотен специалистов!
Антверпен нуждался в книгах, заказы его были бесконечно разнообразны. Романы и стихи, ноты, наставления по всем ремеслам, кулинарные рецепты, чертежи и расчеты для строителей домов, кораблей, плотин, правила игры в шахматы. Плантэн издавал газету – одну из первых в Европе.
Плантэн снабжал врачей анатомическими атласами, печатал философские трактаты.
Одна из комнат носит имя Юста Липса, видного фламандского ученого и мыслителя. Он проводил в ней целые дни за работой, обложившись книгами из плантэновской библиотеки. Здесь же собирались ученики Липса, в том числе Филипп Рубенс, брат великого художника.
И самому Рубенсу типография Плантэна была хорошо знакома. Он подружился с преемником Кристофа – Яном Моретусом, приносил сюда свои рисунки, а иногда тут же рисовал, делал гравюры.
Антверпену нужны были карты морей и земель, и Плантэн вызвал к себе Гергарда Меркатора, знаменитого географа.
Меркатор выработал принцип составления карт, применяемый и поныне. Путем математических выкладок он отыскал магнитный полюс нашей планеты, что позволило морякам точнее вести корабль по компасу.
Заказы мореплавателей – не только местных, но и иностранных – обсуждались в кабинете географии, у огромного глобуса. Председательствовал Меркатор. Приходили ученые, путешественники, бывалые капитаны.
Плантэн основал династию печатников. Книги с его маркой выходили еще в прошлом веке. Потому-то и выстояла до наших дней замечательная типография.
Впрочем, нет, не только типография. То, что создал Кристоф Плантэн, было, в сущности, и клубом интеллигенции Антверпена, и очагом наук и искусств.
Скульптор Менье
Скульптор Константин Менье по рождению валлонец. Но одна из самых блестящих работ Менье – «Грузчик» – находится в Антверпене.
Критики, писавшие о Менье, указывают, что предки его и вдохновители – в Древней Греции. Ссылаются на слова самого скульптора: «Вы знаете мое безграничное восхищение искусством греков. Чем больше я живу, чем больше наблюдаю природу, тем больше прихожу я к заключению, что они оставили произведения, где торжествуют красота и жизнь».
Но дадим слово «Грузчику».
Понять его немую речь нетрудно. Редко встретишь скульптуру с таким выразительным лицом. И вот что еще интересно: этот грузчик не один, хотя на постаменте только одна фигура. За ним угадываешь его товарищей. Он стоит во главе целой артели грузчиков, стоит, уперев руки в бок и выставив вперед ногу, с выражением вызова на крупном, мускулистом, открытом лице.
