Текст книги "Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы"
Автор книги: Владимир Дружинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
– Мое детство.
Он развертывает на столе Гусиную игру. Надо бросить кость, передвинуть птицу, вырезанную из картона.
– Храбрый гусь отправился путешествовать. Видите, тут его ждет лиса, там повар с ножом!
И это частица детства, но особенно важная.
– Ты помнишь, Каприн? – Он зовет в свидетели свою жену. – Господин педагог забавляется, а?
Полвека назад сельский учитель Карэм обещал шутя своей невесте Каприн, что он напишет поэму про Гусиную игру, – сколько приключений у гуся, столько и глав. Так начался Карэм-поэт. Тоненькая книжка в серой невзрачной обложке привела многих в недоумение. Подобает ли учителю сочинять вирши, да еще на столь легкомысленную тему? Добро бы еще что-нибудь божественное…
Стихи перекликались с шуточными народными песнями. Ученикам Карэма книжка понравилась.
Каждое лето Морис Карэм странствует по Брабанту. В рюкзаке – бутерброды, тетрадка, три дождевых плаща, из них легко сделать палатку для ночлега в лесу. До чего здорово проснуться от стука дятла! Ходить надо, понятно, по проселкам, по тропам. Шоссейные дороги невозможны, – фу, пропасть, сколько развелось машин! Пешеход нынче редкость.
– Меня задержали один раз. Помнишь, Каприн? Тот полицейский был уверен, что поймал беглого убийцу.
Каприн там не было, но все равно – она его память, его помощница во всем.
Домой он возвращается с ворохом записей. Крупинки народного творчества, бытовые сценки, наблюдения над природой… И с новыми силами за письменный стол.
Весна Брабанта – «и зимой в сердце». Поэт умеет смотреть «из тысяч окон его селений».
Нежно любят Карэма дети. Я живо представляю поэта в его саду, в кольце ребят. Он волшебник. Ласточки у него учатся арифметике, считая капельки росы на паутинке. Три отчаянных мышонка сели в игрушечный автомобиль и ну гоняться в нем по городу! А вот бутылочка чернил – такая обычная на первый взгляд! Откройте ее – и из нее выйдут король и королева, раб с цепью на шее, выплывет пароход и пойдет бродить по морям, – надо только выманить все это пером!
Когда Карэма называют детским поэтом, он весело возмущается. Он никогда не писал специально для них. Да, его стихи издают для детей часто. Так уж получилось. И он притворно удивляется – не пойму, дескать, отчего!
Поэзия Карэма неотделима от бельгийской сказки, легенды. Вон при свете луны, за деревьями, несется громадный белый конь! Появляется он очень редко, увидеть его – большая удача. Ведь это конь Баяр, носивший на себе витязя Роланда.
Могучий Роланд – герой французского эпоса. Сказы о нем сложены в средние века. Отлично служил рыцарю Баяр. Наделенный необыкновенным для животного умом, он мог даже говорить. Во многих легендах Баяр действует самостоятельно. Дело в том, что алчные, завистливые короли и вельможи наперебой старались заполучить его себе. Не раз Баяр попадал в плен, ломал загородки и убегал, заслышав рог хозяина.
В конюшне графа Брабантского Баяр смирился. Он полюбил детей графа. И когда замок осадили враги, Баяр посадил себе на спину четырех мальчуганов, перемахнул через стену, а затем через реку Маас.
По легендам можно проследить маршрут чудо-коня.
Карэму часто показывали ложбинки, впадины необычного вида, словно вырытые копытом.
Фантазия фламандцев и валлонов населила Брабант великанами. Один из них – обжора Гаргантюа. Говорят, исполин съедает зараз целого быка, а запивает водой Мааса – входит в реку и черпает своими огромными горстями. Однажды, по рассеянности, проглотил лодку с людьми…
Еще в шестнадцатом столетии легенда вдохновила французского писателя – вольнодумца Рабле. Его Гаргантюа – добродушный жизнелюбец, шутник, враг церковников и педантов. Он уносит из Парижа соборные колокола, чтобы повесить на шею своей кобыле. С мечтой о доброй силе, перевоспитывающей мир, писал Рабле свой всемирно известный роман «Гаргантюа и Пантагрюэль».
Карэм по-своему развивает идеи великих гуманистов прошлого. В его стихах-сказках силен по-настоящему тот, кто и других наделяет силой.
Трогательный, бедный, босой король, придуманный Карэмом, обладает одним чудесным даром – каждый, к кому он прикасается, сам становится королем.
Очень часто поэт вводит читателя в свой дом. «Белый дом» – так называется одна из книг Карэма. Он зовет отца, мать, сестру – пусть войдут, чтобы освятить жилище своей добротой. Пусть мать сделает, по обычаю, ножом на хлебе знак креста для защиты от невзгод…
Поэт слышит, как в белом доме, в ранний утренний час, в тишине, бьется сердце матери. «Я был в тебе дрожащей, прозрачной капелькой», – говорит он. Теперь он благодарит мать за то, что она дала ему столько деревьев, птиц, звезд, «столько слов для песни, столько сердец для дружбы, столько девушек, слушающих певца, столько мужских рук – для пожатия».
В свой дом поэт зовет всех, со всех концов света: «Идите все ко мне, и ненависть умрет».
Хозяйка в этом солнечном доме – Каприн, большая любовь поэта. «Ты для меня мир, в котором я не нахожу границ», – говорит ей поэт. Он расстилает перед любимой скатерть полей, предлагает кусочек холма в цветах, чашу озера с водой, которая для любимой станет вином.
Сколько доброты, нежности в этом седом человеке с крупным крестьянским лицом, с большими крепкими руками неутомимого работника!
Он долго не отпускает гостя.
– Каприн, где письмо? Мне сообщил издатель…
В голубых глазах – искорка удивления. Нет, он и прежде не жаловался на отсутствие читателей, но такого взлета популярности, как теперь, он не ожидал.
– У вас тоже читают меня. Вы знаете, да? Один русский мальчик прислал мне свои рисунки.
Секрет успеха Карэма в том, что он сумел вместить в стены своего дома, в свой мир очень-очень много.
Он видит: еще не умерла ненависть, еще бродят по странам, по городам и селениям беды. «В доме бедняка все продано – старый шкаф, собака, даже конура и цепь, только горе никто не хотел купить». От всей души поэт требует для человека счастья, велит ему быть королем жизни, торжествовать над неправдой.
Отец бельгийских городов
Теперь на север, во Фландрию…
Есть города, возникающие перед путником, как видение былого, как сказка. Таков Суздаль, вдруг блеснувший мне своими несчетными маковками за волной колхозной нивы. Таков и Брюгге на плоской фламандской равнине.
Я вышел из автобуса у набережной Зеркал. Стенки канала почти сливаются с суровыми серыми зданиями – они словно вырастают из воды. Град будто затоплен: торчат лишь верхушки его, высокие ступенчатые фронтоны с датами из обрубков железа. Тысяча пятьсот… Тысяча шестьсот… Из ниши смотрит богоматерь, одетая в шелк, в кружева. Чьи-то руки смастерили платьице совсем недавно, оно до странности новенькое среди камней прошлого.
Вода течет медленно, ее поглощает черная тень моста, «изогнувшего свою печаль», как сказал поэт Морис Карэм. Отражаясь в канале, ломается зубчатая стена домов, даты там не прочесть, город там теряет возраст. Не сотворен ли он прихотью подводного владыки!
Вхожу в пасмурный, узкий переулок. За стеклом раскрытая книга в кожаном переплете, на ней очки. Мне вообразился седой алхимик, только что оставивший чтение. Рядом – еще очки. Не верится, что это всего-навсего витрина оптика…
Внезапно, откуда-то с неба, гулко падает удар колокола. Еще удар… Звоны колокола не гремят набатно, их голоса певуче сливаются в мелодию. Музыка донеслась громче, когда переулок вывел меня на площадь, к звоннице.
Я уже знаю, что построена она пятьсот лет назад и венчает торговые ряды. Да, светская колокольня! Поэтому отсутствие креста не должно удивлять.
Однажды на звонницу поднялся молодой американец Лонгфелло. Потом, вспоминая час, проведенный над крышами, над каналами, на солоноватом ветру, он написал одно из лучших своих стихотворений.
Через дамбы и лагуны
Звон набата звал народ,
Я – Роланд! Вперед, фламандцы!
За свободу в бой, вперед!
И сейчас раздается бас Роланда, такой же сильный, как сотни лет назад.
Я поднялся на звонницу. Городские шумы внизу затихали. Наконец мы очутились в сводчатом помещении. Я увидел инструмент, похожий на фисгармонию. От него куда-то ввысь тянулись стальные нити.
Музыкант сел и развернул ноты. Затем он надел на мизинец каждой руки широкое, черное, толстое кольцо из кожи и стал нажимать на рычаги-клавиши, бить по ним. Первыми отозвались маленькие колокола. Они загомонили, как стайка разбуженных ребят. Вмешались средние. И вдруг на нас опустился, перекрыл всех низкий, грозный бас. Карильон проснулся, загремел, заполонил город.
Набор колоколов – это и есть карильон. Брюгге завидует Генту – там сорок семь колоколов. Здесь немного меньше. Колоколами перекликаются, соревнуются десятки бельгийских городов. Нет в мире музыки более грандиозной!
Звоны Брюгге воскрешают передо мной картины былого…
В Большом рынке, на Серебряной улице, на Монетной, на Шерстяной суетится торговый люд, а в мастерских стучат ткацкие станки, грохочут кузницы. Колокола по утрам зовут на работу, а вечером, прежде чем ударить шабаш, вызванивают предупреждение, чтобы матери не забыли загнать домой детей. Пока не хлынула толпа мастеровых.
У причалов парусники из Англии, из немецких портов, шведских и из далекой Руси. Тут сгружают тюки шерсти, там укладывают в просмоленных трюмах знаменитое брюггское сукно. Запахи матросских таверн, бубен бродячего скомороха, пение монахов, выпрашивающих мзду…
Однако как могли явиться сюда корабли?
География менялась и здесь, хоть и не так сильно, как в Голландии. К городу тянулся длинный залив Звин – морская дорога, вскормившая Брюгге. От него расходились пути по суше – во Францию, в Италию, к немцам, к чехам.
Из могучих европейских городов Брюгге – один из самых ранних. Не случайно он нанес первый сильный удар по феодалам. Тогда были живы два друга, косоглазый, щуплый, едко остроумный Питер де Конинк и медлительный, спокойный Ян Брейдель – ныне бронзовые, на одном постаменте. Первый – старшина ткацкой гильдии, второй – глава мясников. Конинк зажигает горожан пламенными речами, Брейдель спокойно вооружает, формирует отряды. На бой против феодалов встают, вслед за Брюгге, Гент, Ипр, Куртрэ. Главная сила в армии народа – «синие ногти». Такова кличка мастеровых, делавших цветные сукна. И вот колокола славят победу. Грубые, презираемые знатью «синие ногти» опускают на каменный пол храма редкостный трофей – семьсот золотых шпор, снятых с поверженного рыцарства.
Полвека спустя, в 1351 году, король Франции встречает у себя граждан Брюгге как гостей. Правда, они в свите графа Фландрского. Хоть чем-нибудь надо унизить простолюдинов… Поставить им голые скамьи! Не класть подушек! Молча сбрасывают гильдейские старшины свои богатые, расшитые меховые плащи и небрежно садятся.
Пир окончен, гости встают. Смятые плащи остались лежать, и мажордом громко окликает брюжан. Господа, верно, забыли… «Имею честь заявить, – отчеканивает Эртике, бургомистр Брюгге, – у нас тоже нет обыкновения уносить с собой подушки».
Даже королю пришлось проглотить урок вежливости, преподанный могучим городом Брюгге.
А богатства Брюгге… Жанна Французская, оглядев разодетых в бархат и драгоценности жен и дочерей купцов, восклицает: «Я думала, я одна здесь королева!»
Но надвигалась беда. Кораблям все труднее войти в Брюгге из-за песчаных отмелей. Все чаще товар переваливают на плоскодонки. Решено прорыть канал от Звина к реке Шельде. В начале следующего века он закончен. Бури разрушают его, лопаты землекопов лишь ненадолго смогут отсрочить падение Брюгге.
Лансело Блондель – художник, скульптор, архитектор и инженер, предложит другой канал, от Брюгге прямо к открытому морю. Проект, опередивший свое время на три с половиной столетия!
Сегодня по каналу Блонделя, осуществленному на заре нашего века, идут самоходные баржи. Брюгге снова порт, он принимает металлы и уголь, дает ткани, машины, химические вещества.
Но этого не замечаешь здесь, в старом центре города, в заповеднике прошлого. Строить тут запрещено. И ничто не мешает приезжему любоваться стариной, слушать колокола и вызывать образы давнего Брюгге – отца бельгийских городов.
На родине Уленшпигеля
«В городе Дамме, во Фландрии, в ясный майский день, когда распускались белые цветы боярышника, родился Уленшпигель, сын Клааса».
Мне сдается, когда Шарль де Костер писал эти строки, в небе звучал карильон, – так раздольно, таким эпическим запевом начата книга.
Дамме теперь почти слился с Брюгге. Туристы, приезжающие в Дамме, шлют во все концы света открытки с тихим каналом и старинной ветрянкой. Деталь пейзажа во Фландрии редкая, так как здесь повыше над уровнем моря, чем в Голландии, и нет надобности все время и повсюду качать, перекачивать воду. Ветрянка мелет корм для голубей Брюгге – их там несметные полчища. Держать их город обязался еще во времена испанские.
Однако главная достопримечательность Дамме – загадочная плита на кладбище.
Имя, если и было, то стерлось. Можно различить лишь изображение совы и зеркала.
Уленшпигель – так звучит сочетание этих слов по-фламандски. Могила великого геза? Но ведь и в Мелльне, на германской земле Шлезвиг, есть такой камень…
Был ли Уленшпигель?
Сова – птица мудрости, зеркало – символ комедии. Как знать, быть может, Уленшпигель – псевдоним бродячего актера, будоражившего людей дерзкими речами!
Нам ничего не известно о доподлинном Тиле. Но Тиль-легенда появился давно. Во Фландрии, при испанском владычестве, пользовалась успехом лубочная книжка «Земная жизнь Тиля Уленшпигеля». Автор ее неизвестен. За чтение этой книжки, опасной для властей, наказывали кнутом и ссылкой.
Существовали и другие Тили – герои безымянных сочинений, печатавшихся в Амстердаме, в Страсбурге.
Историки литературы нашли таких же озорных подмастерьев в народных лубках Франции, Австрии, Польши, Чехии. Узнали черты, родственные Уленшпигелю, в русском Ваньке Каине. Тоже смутьян, насмешник. Издевался над власть имущими, ловко выскальзывал из царских застенков и тюрем.
Недовольная городская голытьба мечтала о своем вожаке. Восстания выдвигали Тилей, память народа удерживала их, фантазия возвышала. Но только под пером де Костера Тиль Уленшпигель стал героем большой литературы, получил всемирную славу.
Де Костер – фламандец. Его предки в XVI веке были на стороне восстания, он упоминает их в своей книге. Шарль вырос среди дедовских книг в кожаных переплетах, с детства слушал семейные предания. Бурное прошлое Бельгии увлекло его. Он изучает его в университете, затем работает в исторических архивах.
Хрупкий, мечтательный, бледный от бессонных ночей за письменным столом, – таким рисуется нам молодой де Костер. Он еще не знает своего Тиля, но он на пути к нему…
Книги и манускрипты не смогли удовлетворить де Костера. Понадобился контакт с бытом народа, с живыми сказителями, песенниками. И начались скитания.
Бродя по деревням, застенчивый брюсселец в стоптанных башмаках слушает, записывает…
Ему рассказывают про Гамбринуса – первого пивовара. Был Гамбринус подмастерьем у стеклодува, жаждал избавиться от тяжкого труда, от бедности и продал душу дьяволу. Нечистый научил его варить пиво. Только не сразу привыкли люди к горькому напитку. И, чтобы приохотить их, залез Гамбринус на колокольню и начал вызванивать, да так, что весь город пустился в пляс. Звонил Гамбринус три дня, утомленные горожане до дна осушили бочки с пивом, а когда явился за душой пивовара посланец дьявола, то и его заставил Гамбринус плясать до упаду. Измученный черт кинулся восвояси, забыв про душу…
Часто встречается в легендах Фландрии Смете Смей – отчаянный кузнец. Он тоже перехитрил самого дьявола. Де Костера поражает любимый народом образ смелого, находчивого, остроумного ремесленника или крестьянина.
Народ не унывает, народ верит в свои силы. Де Костер снова и снова убеждается в этом.
Очарованный брюсселец бродит среди гомона кермессы – фламандской ярмарки, оглушающей поросячьим визгом, бренчаньем пивных кружек, криками балаганных зазывал. На кермессах устраивают соревнования обжор – «три раза по семь». Таково условие – съесть три обеда по семь блюд. Вот где писатель мог встретить своего чревоугодника Ламме!
В Брюгге де Костер побывал, верно, на каждом из восьмидесяти двух мостов. Город всюду нашептывает легенды. У круглой крепостной башни, на зеркале «озера любви», перед странником оживала Минна, дочь главаря пиратов. Минна бежала из отчего дома к возлюбленному, кинулась вплавь через озеро и погибла.
Минна такая же верная, как Неле…
Но пока еще нет Неле – подруги Уленшпигеля. Не обрисовался и сам великий гез. Нет и Ламме Гоодзака.
В книге, выпущенной де Костером в 1858 году, фламандские легенды и предания, им записанные и обработанные. Главная его книга выйдет через девять лет.
Чтобы создать ее – «Легенду о Тиле Уленшпигеле»– писателю нужно отобрать самое лучшее, мудрое, прекрасное из народного творчества, самые яркие эпизоды революции.
Окиньте мысленно взглядом широчайший исторический фон повествования – восстание гезов, его победы и жертвы. Мучителей испанцев во главе с герцогом Альбой, злых святош-инквизиторов. Вспомните, как нарастает народный гнев против злодеев. Враги уничтожают близких Уленшпигеля, но он сам неуловим, недосягаем для палачей. В нем – бессмертие народа.
Беззаветно любит Тиля нежная, ласковая Неле. Всюду следует за ним Ламме, хоть и жалуется порой на лишения. Нам симпатичен этот добродушный толстяк, любитель колбас, окороков, пива – он полон истинно фламандского грубоватого жизнелюбия. Много друзей, соратников у Тиля. На гребне войны против захватчиков, против мракобесов высится фигура Тиля Уленшпигеля – национального витязя.
Гигантский труд писателя-патриота, многокрасочная эпопея жизни борющейся Фландрии!
Нам странно читать в биографии де Костера, что автор этой замечательной книги умер в нищете, не дождавшись признания современников. Книга не привлекла большого числа читателей. Критики отнеслись к ней равнодушно.
Тиль – дитя восстания. Возродись он в начале века – он поднялся бы на баррикады 1830 года, помогал бы сбрасывать с фасадов гербы голландского королевства. Был бы с теми, кто провозгласил независимость Бельгии.
В 1867 году, когда вышла книга де Костера, в Европе сравнительно тихо. Давно разобраны, забыты баррикады революции, национальных восстаний.
Помните фразу Тиля: «пепел Клааса стучит в мое сердце»? Клааса, его отца, сожженного на костре. В Бельгии шестидесятых годов прошлого века было мало сердец, способных отозваться на это. На отчетливый призыв к борьбе, которым проникнута «Легенда об Уленшпигеле».
Правда, в 1868 году в Брюсселе состоялся конгресс I Интернационала. Бельгийские шахтеры роптали на притеснения хозяев, жандармы усмиряли недовольство штыками и пулями.
Карл Маркс писал:
«Существует лишь одна страна в цивилизованном мире, где каждую стачку немедленно и рьяно превращают в предлог для официального избиения рабочего класса. Эта обетованная страна – Бельгия, образцовое государство континентального конституционализма, уютный, хорошо отгороженный маленький рай помещиков, капиталистов и попов».
Книга де Костера направлена против всякого угнетения. Но рабочее движение в ту пору было еще в зародыше, в становлении. Шахтеры тогда книг не читали. И уж кто-кто, а попы усердно постарались не допустить «Легенду» к простым людям.
Не вовремя явился вожак гезов…
Его ввели в строй в нашем веке бойцы-антифашисты. Имя Тиля Уленшпигеля носили в годы оккупации отряды Сопротивления в Бельгии и в Голландии.
Прогулка с беспощадным спутником
У Клода насмешливые глаза, жесткие седеющие волосы. Движения резкие, упрямые.
С Анатолием он, увы, не встречался. А слышать о нем приходилось. Да, бежал из оккупированной Голландии, воевал тут, неподалеку, в отряде фламандских партизан. Но недолго…
– Произошла занятная история. Вы не поверите, такое случается обычно только в фильмах.
Пришлось упрашивать Клода. Он отмалчивался, чтобы помучить меня. Наконец уступил.
– Анатоль, – начал он, – стал шахтером. Только он мог решиться…
Но ведь шахты были в руках гитлеровцев. Анатолий, следовательно, работал у них. И добровольно!
– Партизаны перехватили возле Ауденарде грузовик. Боши везли русских пленных в провинцию Лимбург, копать уголь. Все обошлось бы отлично, если бы не подоспели каратели…
Фашистов было много. Они окружили в жиденькой рощице кучку партизан и русских. Анатолий вырвался. С ним был один пленный, раненный во время перестрелки. Он вскоре умер, Анатолий снял с него куртку, обувь, надел все на себя. В тот же день его поймали. Он сказал, что был в машине, с конвойным, что партизаны убили солдата и шофера, повели всех русских в рощу. Назвался именем погибшего…
– Словом, еще раз обманул бошей. Знали бы они, кто попался, живым бы не оставили. Сослали его на шахту. А оттуда сбежать Анатолию труда не составляло. Такому человеку, как он… Там он быстро связался с кем нужно. Я слыхал, его переправили в Арденны.
Это все, что Клод мог сообщить про Анатолия.
Мы идем по набережной. Легкий туман клубится над каналом. Тень горбатого мостика чернеет в воде.
Клод спрашивает, как мне понравился Брюгге. Я шумно восхищаюсь. Город-музей! Город Уленшпигеля!
– Уленшпигель? Не очень-то он в почете…
Я слушаю рассеянно. Брюгге покоряет меня. Над входами даты, внушающие уважение, – тысяча пятьсот, тысяча шестьсот…
– Хорош город-музей? – улыбается Клод. – А вы жили когда-нибудь в музее?
– Нет.
– А я вот живу…
Меня манит каждая улочка. Рука поминутно извлекает из кармана путеводитель. Эти низкие, невзрачные зданьица – тоже достопримечательность, им полтысячи лет! Возведены они, оказывается, купцами и графами по обету, для бедных.
– Заметьте, – слышу я голос Клода, – тут и теперь та же публика обитает. Грузчики, ломовые извозчики, уборщики мусора.
Мы на главной улице. Пылают, раскачиваясь на проводах, ангелы, сконструированные из электрических лампочек. И здесь дома-ветераны, только чище, выше. В нишах застыли гипсовые святые, рыцари.
– Вы читали «Туманы Брюгге»?
Нет, он не позволяет мне просто глазеть и уноситься в прошлое, мой беспощадный спутник. Он напомнил мне книгу, которая наделала здесь немало шума. Да, я читал ее. Роман Даниеля Жиллеса, виднейшего бельгийского прозаика, стоит у меня дома на полочке с любимыми книгами.
– Не зайти ли к ван Беверам? – смеется Клод. – Их тут много.
Это персонажи романа. В их богатом особняке исполинские гардеробы с медными накладками, монументальные ночные столики, старинное серебро. Но в комнатах холодно из-за мелочной, нелепой экономии. Ведь на людях не жаль проиграть в рулетку сотню тысяч франков, – пусть не думают, что ван Беверы обеднели! Деньги взяты обманом, из кошелька фермера, рабочего, но это секреты фирмы, до поры до времени скрытые.
В особняке томится хорошая, душевная молодая женщина. Она вышла за ван Бевера-младшего и надеялась вырвать мужа из его мирка. Напрасно! Даниеле надо спасать себя, бросить никчемного, умственно убогого Ги. Она пошла против ван Беверов. Но такие жестоко мстят тем, кто не подчиняется их уставу. На пуховых перинах мягко спать, но они могут и задушить. Даниела должна одолеть множество препятствий. Черный фронт ханжества способен затравить, лишить куска хлеба…
Мой спутник добился своего – я уже не читаю даты, а вглядываюсь в прохожих. Та, в синей стеганой курточке из нейлона, может быть, Даниела? Но таких курток десятки в неяркой, неторопливой толпе.
– Вот вы говорите – город Уленшпигеля, – продолжает Клод. – А вы полюбопытствуйте, как с ним поступили… Ну, зайдите хотя бы в лавку сувениров, попросите что-нибудь, связанное с Уленшпигелем!
Я так и сделал.
Потомки инквизиторов
– Уленшпигель? Кто этот господин?
Лавочница смотрела на меня с искренним недоумением. Да, она фламандка. Но, к сожалению, не припомнит…
– Карл! Иди сюда!
Из-за перегородки вышел лысоватый мужчина.
– Уленшпигель? – он задвигал бровями. – Да, да, слышал. Есть книга… Но я не читал.
И это здесь, на родине Тиля! Не хотелось верить…
– Видите, каков город-музей! – говорит Клод, выходя со мной на улицу.
Оказывается, потомки инквизиторов не простили великого геза. Греховную, безбожную книгу де Костера не допускают в школьные библиотеки. И не рекомендуют читать верующим.
– А церковь сильна. Особенно здесь, ведь Брюгге оплот католичества. У нас же тут святая реликвия…
Рыцарь Тьерри – участник крестового похода, воевавший в Палестине, привез в Брюгге сосуд с «кровью христовой». Для сохранения дара построили часовню. И вот уже восьмое столетие в годовщину события по городу движется многолюдная, пышная процессия. Гарцуют латники, шагают лучники, копьеносцы. Певчие поют псалмы. На праздник стекаются паломники со всей Бельгии и из других католических стран. Тысячи туристов любуются ярким зрелищем.
– Доход для церкви, – заключает Клод, – вы сами понимаете, не маленький. А с бегинажем вы знакомы? Тогда идемте!
Стены обители отражаются в зеркальце озерной воды. Дорога тянется по дамбе, к широко распахнутым воротам. Они не запираются ни днем, ни ночью.
– Орден полумонашеский, – объясняет Клод. – Бегинка может в любое время покинуть келью, вернуться в город.
Однако что же это такое – бегинаж? Ловкий способ уловления душ, придуманный церковью еще в средние века. Принимают женщин, обычно одиноких, перенесших горе, потерявших мужа-кормильца, семью. Жить в келье постоянно необязательно. Требуется лишь не пропускать мессы и, пока находишься в стенах обители, повиноваться «старшей даме». Правила, стало быть, не очень стеснительные. А сулит бегинаж утешение, участие. В мире наживы каждый только за себя. А в бегинаже человек не один…
Есть еще немаловажная приманка: можно научиться ремеслу. В бегинаже мастерят знаменитые, так называемые брюссельские кружева. В теплые дни бегинки сидят во дворе.
Сейчас осень, спускаются сумерки. Окна келий светятся. Я вижу через окно распятие на стене и под ним чью-то склоненную голову…
– Перечислить вам все, что в Бельгии принадлежит церкви? – спрашивает Клод. – Пальцев на руках не хватит.
Католические школы – их половина из общего количества. Впрочем, и светские не свободны от преподавания закона божьего, от влияния дотошных кюре. Дальше – католические ясли, детские очаги. Католические летние лагеря для ребят, для молодежи. Католические спортивные, музыкальные, хоровые и прочие общества. Руководимые церковью организации профсоюзные, политические…
– Какой-нибудь сельский кюре, с виду безобидный, скромный – грозная фигура в околотке. Посещать мессу он как будто не заставляет. Но ссориться с ним опасно. Служащему испортит карьеру, а врач, адвокат не досчитаются клиентов. Нужны фермеру деньги – он идет к кюре. И кюре может дать из церковной казны. И с небольшими процентами. Но с условием голосовать за кандидата социал-христианской партии.
У христианской партии больше всего мест в парламенте. Через нее церковь участвует в управлении страной. К тому же церковь владеет огромными богатствами. Монастырям принадлежат обширные земли.
– Конечно, не каждый, кто ходит в церковь, верующий. Но кюре, собственно, это не так уж волнует. Подчинение – вот что нужно!
Наши шаги звенят в тишине. Уже темно, улицы безлюдны. В домах, состарившихся еще при герцоге Альбе, мерцают голубые экраны телевизоров. Над крышами, в ночном небе, мягко сияет колокольня собора, подсвеченная прожекторами.
Я благодарен Клоду. Он помог мне разглядеть сегодняшнее в зданиях-экспонатах.
Ведь оторопелому приезжему, листающему путеводитель, легко может показаться, что от средневековья остались лишь мертвые камни.
Солнце Фландрии
Однако, не следует пренебрегать путеводителем. Утром он показал мне дорогу к солнцу Фландрии.
Так хочется мне назвать искусство Возрождения, родившееся здесь с чудесной, неожиданной силой. Его горячие, огневые краски, запылавшие пятьсот лет назад.
Первый шедевр живописцев вольного Брюгге, первая их победа, ошеломившая современников, – это триптих братьев ван Эйк – Яна и Губерта. Триптих, а говоря по-русски, складень из трех частей, сделанный для церковного алтаря в Генте. Да, храмовая живопись, но совершенно новая, революционная по стилю и по духу!
Надо увидеть ее, чтобы почувствовать, какой удар нанесли братья ван Эйк по средневековым канонам и представлениям. И сколько вызвали свободомыслия, дерзких сомнений в умах сограждан!
Ван Эйки закончили триптих в 1432 году. Дата в истории искусства выдающаяся, поворотная – ведь впервые со стен церкви глянули не обескровленные, высушенные католической схоластикой лики, а крепкие, полнотелые фламандцы и фламандки. Таковы Адам и Ева, коренастые, крепко сбитые, отнюдь не блещущие красотой, начисто лишенные каких-либо примет божественного происхождения. Столь же земными получились и богоматерь, святые, играющие на арфах ангелы. А фоном для них служит не «святая земля» – условная, декоративная, как ее привыкли изображать, а родная Фландрия с ее селениями, с ее небом, с ее деревьями и цветами. Говорят, ботаники определили десятки видов растений, выращенных на триптихе кистью художника.
Писать для церкви принято было с подобострастием, как бы на коленях – ван Эйки поднялись с колен. И любопытно, что этот бунт художников одержал победу. Анафемы не последовало. Церковь – быть может, под давлением влиятельных прихожан – одобрила работу живописцев.
Это значит, почва для нового была уже хорошо подготовлена.
В музее Брюгге меня поразило творение Яна ван Эйка – портрет его жены. С этой фламандкой в рогатом чепце, внимательной, чуть насмешливой и словно слушающей кого-то, можно беседовать в небольшом, безлюдном зимою зале, можно угадывать ее мысли, особенно, когда к вам доносятся звуки карильона…
Я вспомнил работу другого художника, современника ван Эйков – Гиерра ван ден Бутса. Перед его портретом рыцаря мне казалось, что я смотрю прямо в лицо эпохе, – живое, без всяких прикрас. Художник словно говорил: не думайте, что сей сеньор – существо какой-то особой, высшей породы! Нет, он такой же человек из плоти и крови, как его оруженосец, как его крестьяне.
Искусство, расцветшее у портовых причалов, у складов, набитых шерстью, у станков и плавильных печей, небывало проникновенно обратилось к человеку.
У Гуго ван дер Гуса, живописца из Гента, фантазия неуемная, иногда горячечная. Но она не отделялась от земли. Библейский сюжет под его кистью обретал черты и аромат народной сказки, часто страшной, но затаившей где-то озорную улыбку простоватого на вид рассказчика. Изгонял зловещую церковность и лирический Ганс Мемлинг – горожанин Брюгге, хотя и он вынужден был писать по заказам духовенства. Его «Мучение святой Урсулы» в том же музее должно было внушать трепет молящимся, а на самом деле хорошенькая фламандка у декоративного шатра, среди воинов, выглядит скорее как героиня народного театрального представления. Хоть и целится в нее из лука бородатый красавец в латах, бояться нечего, все кончится благополучно…
