Текст книги "Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы"
Автор книги: Владимир Дружинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Annotation
Новое путешествие писателя В. Н. Дружинина – по трем странам Западной Европы: Голландии, Бельгии, Люксембургу. Вместе с автором вы наденете кломпы и не торопясь познакомитесь с современной Голландией, поразмышляете об истории и традициях этой страны. Писатель проведет вас по городам Бельгии и расскажет о лесном фронте – Арденнах, объединивших борцов-антифашистов самых разных национальностей. Вы побываете и в Люксембурге, маленьком государстве, населенном поистине богатырским народом.
Итак, в путь!
Владимир Николаевич Дружинин
Картины Голландии
В кломпах
Тетушка Лоберия
Человек и вода
Стеклянный город
Северная Венеция
Наси и бами
У Виллета Хольта
Волшебное окно
Ночной дозор
Топор и кисть
Рандстад
Мультатули и его потомки
«Сделано в США»
Баржа «Курск»
Фото. Голландия
Многоликая Бельгия
У бельгийских друзей
Брюссель
Цена франка
Размышления у Атомиума
Шаги истории
Дитя Брюсселя
Генерал Мими
Вокруг Брюсселя
Певец Брабанта
Отец бельгийских городов
На родине Уленшпигеля
Прогулка с беспощадным спутником
Потомки инквизиторов
Солнце Фландрии
Моряк по имени Антверпен
Антверпен фламандский
Рубенс у себя дома
Печатник Плантэн
Скульптор Менье
Предки и потомки
В дорогу с Верхарном
Через «языковую границу»
Бельгийский календарь
Льеж – город железа
Сердце Гретри
Самый знаменитый из льежан
Арденны
На лесной фронт
Бельгия – песня
Фото. Бельгия
Упорный маленький Люксембург
Что вы знаете о Люксембурге?
Гуден мойен!
Целый город неожиданностей
Племя Зигфрида и Мелузины
Арденнская березка
Они не забыты…
«Мы у себя дома»
Стальной малыш
Сыновья и пасынки
В дальний путь
В люксембургской Швейцарии
Загадочный обелиск
Фото. Люксембург
Владимир Николаевич Дружинин
Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы
…И МНОГОЕ ДРУГОЕ, УВИДЕННОЕ
АВТОРОМ В ГОЛЛАНДИИ, БЕЛЬГИИ И ЛЮКСЕМБУРГЕ
Картины Голландии
В кломпах
Только попав в Голландию, я понял по-настоящему, что такое кломпы.
Для этого мне пришлось их надеть.
Часа два назад я еще мчался в самолете. За иллюминатором был синий провал моря и плоский край земли, покрытый серебряной паутиной каналов. Кломпы – деревянные башмаки с загнутыми кверху носами – всерьез и прочно вернули меня к земле.
В кломпах походка становится медленной. Человеку непривычному легче всего просто стоять на месте.
Я стоял и разглядывал дом моего друга Герарда. Волна плюща на темно-красной кирпичной кладке, белые обводы окон. Высокая труба, к которой я мысленно пририсовал аиста. Не спеша повернувшись, я посмотрел через ограду садика. Там, на другой стороне улицы, были такие же дома под дождливым январским небом – опрятные и безмолвные. Они очень редко открываются для гостей, и, значит, мне повезло, что я в прошлом году в Ленинграде подружился с Герардом.
Кломпы, говорит Герард, залог здоровья. Они предохраняют ноги от сырости, а ее здесь хоть отбавляй. Для работы в саду лучшей обуви нет. Герард и отдыхает в них после службы, вырвавшись из центра Амстердама, из лабиринта его улочек и протоков.
Мне тоже пригодились кломпы. Если бы не они, я не смог бы так скоро отвязаться от гула реактивных моторов, застрявшего в ушах. Кломпы позволили мне перевести дух, оглядеться. Вообще нельзя путешествовать только в самолетах, в автомашинах, в скорых поездах.
Полезно побывать и в кломпах.
Времени у меня много – целых сорок минут тихой прогулки, необходимой после еды. Ходить пешком сейчас модно. Как раз напротив живет основатель клуба Гуляющих по Вечерам. Герард рассказывает, что многие горожане, обитающие в своих коттеджах бок о бок, познакомились лишь в клубе, в совместных походах.
Осторожно ковыляя, я выхожу за калитку. Улицу резко отсекает канал. Из-под моста вынырнула самоходная баржа. Она движется малым ходом, словно на ощупь. Путь ее, и без того узкий, стеснен причаленными к суше вонботами, то есть жилыми судами. В тесовой ящикообразной хибарке, под прямоугольным листом железа, вечно на воде живут те, которым не по средствам уютные коттеджи, задрапированные плющом.
Канал тянется к самому горизонту, по равнине, будто выутюженной катком. Пейзаж неправдоподобно плоский. На нем, как на музейном макете, отчетлива каждая деталь: кубики фермы, щеточки тополей, выращенных для защиты от ветра, мельницы. Да, мельницы и сегодня машут крыльями над голландской землей.
Редкие прохожие разговаривают вполголоса. До чего же спокойная страна, на первый взгляд…
И однако, может быть, на том вонботе, где маленькая девочка в кломпах играет с котенком, или в том домике, где сад погуще, скрывался от гитлеровцев удивительный человек, наш соотечественник.
Впервые я услышал о нем от Герарда в Ленинграде, на встрече с голландскими туристами. Краткие данные уместились на одной страничке блокнота: Анатолий, родом откуда-то с Волги, военнопленный, был грузчиком в Амстердаме, бежал, примкнул к Сопротивлению. Ловкостью отличался сказочной, дурачил врагов, гениально менял облик… К сожалению, Герард не был знаком с Анатолием, рассказывал о нем с чужих слов, но обещал выяснить больше. Мы обменялись адресами, начали переписку.
И вот довелось навестить Герарда. Готовясь к поездке в Голландию, я набросал себе план, и в нем значилось: искать следы Анатолия.
Герард пригласил сегодня на чашку кофе старого партизана. Он сражался вместе с Анатолием, наверняка сообщит много интересного.
Надо думать, воевать тут было нелегко. Эта ровная страна кажется простодушно откровенной, неспособной удержать что-либо втайне. Где тут спрячешься? Рядки тополей прозрачны, лесных зарослей нет. Даже если прижмешься к земле, все равно будешь виден на ровном бархате травы. А она зеленеет круглый год, не боится редких снегопадов, недолгих морозов.
Сороковая минута была на исходе, когда я сбросил кломпы у порога. В прихожей Герард, согнувшись, орудовал щеткой. Он чистил мои ботинки.
– Нет, позвольте, – запротестовал он. – Вы гость… У нас такой обычай…
Он выпрямился во весь свой огромный рост и выставил вперед щетку, как бы обороняясь.
Мои ботинки ослепительно засверкали. Но я не прикоснулся к ним. В комнату, на зеркально чистый пол, я ступил в тапочках.
– Как удачно, что вы приехали, – говорит жена Герарда, Марта. – Мы все время одни.
Она показывает мне главную достопримечательность дома – южное растение в горшке, распустившее ярко-малиновые лепестки. Зимой это случается редко. Кому же принадлежит заслуга?
Марта улыбнулась и посмотрела на мужа. Я понял, что за цветами ухаживает он и никому эту заботу не уступает.
Зелени в комнате много. Она нависает над круглым столиком, за которым мы беседуем.
Зазвонил телефон.
Герард кого-то долго слушал, повторял отдельные фразы, переспрашивал.
Вернулся он опечаленный.
– Вы извините, – сказал он. – У Якоба грипп. Он все равно хотел прийти, но его жена не выпускает. В этом году грипп очень опасный.
– Ужасный грипп, – подтвердила Марта.
Эх, досада! Но Герард поспешил меня утешить. Старый партизан сообщил любопытные факты.
– На словах будет не совсем понятно, – смутился Герард. – Вы уж потерпите, пожалуйста. Якоб просил… Он вам объяснит на месте…
– Где?
– На Стеенстраат, в центре. Там есть один ресторан… Якоб приглашает туда на ленч послезавтра.
Жена Якоба обещает вылечить его точно в срок. Что ж, тогда огорчаться не стоит. К тому же, Герард еще в письмах клялся, что скучать он мне тут не даст.
Завтра воскресенье. Мы куда-нибудь поедем.
– Я знаю, куда! – восклицает Герард, сияя.
На столике лежит карта. Голубой цвет, цвет воды, вторгается в Голландию с севера и едва не рассекает ее надвое. В глубине залива, на западной его стороне, сгустком квадратиков-кварталов чернеет Амстердам. Севернее – маленький удлиненный островок, словно висящий на ниточке.
Там и опускается палец Герарда.
Хозяева переглядываются и загадочно молчат. Я чувствую, они готовят мне сюрприз.
Тетушка Лоберия
То, что на карте выглядело ниточкой, на самом деле двухкилометровая полоса земли. Насыпали ее недавно, и Герард называет свой родной Маркен островом по привычке.
Да, именно родной! Дежурный у шлагбаума узнает Герарда и приветливо кивает нам всем, – уроженец Маркена, его супруга и гости могут проследовать бесплатно. Дорожный сбор – только с «чужих».
Зимой их, конечно, мало. В теплые же месяцы на Маркен, как утверждает путеводитель, устремляются десятки тысяч людей из разных стран. Что привлекает туристов?
На стальном фоне воды, сливающейся с небом, отчетливо выделяется сгусток деревянных построек. Крыши из красной черепицы, зеленые или черные, просмоленные дощатые стены, белые кресты окон, рыбачьи сети, вздрагивающие на ветру. Ни единого дерева. Плоский бесплодный кусочек островной земли служит подножием этому видению старой Голландии.
Мы оставляем машину – улочка слишком узка для нее – и я убеждаюсь, что дома настоящие, что в них живут…
– Тетушка Лоберия должна быть у себя, – говорит Герард, взглянув на часы.
Вот и на Маркене откроется мне дружеская дверь. А «чужие» ведь любуются, главным образом, фасадами…
У порога тетушки Лоберии, как и у других порогов, стоят кломпы, притом кломпы особенные, расписанные синими и красными цветочками. И дверь необычная, из двух частей – нижняя створка и верхняя. Чтобы поговорить с посетителем, достаточно распахнуть верхнюю, – не всякого ведь впустишь в дом!
При виде тетушки Лоберии мое сердце этнографа замерло. Высокая, седая, широкая в кости, она показалась мне молодой и легкой – таково волшебство народной одежды. Многоцветно вышитый нагрудник, пышные рукава красной блузки, пояс с тончайшим узором, богатство красок, подбиравшихся веками, как бы из протеста против однообразия ландшафта, пустоты моря. На голове у тетушки Лоберии белая кружевная шапочка, закрепленная двумя красно-белыми лентами, стянутыми под подбородком. Из-под шапочки по бокам выпущены локоны, а спереди – челка, подвитая так, что она образует козырек.
Племянник не кинулся в объятия к тете. Они молча кивнули друг другу, но дверь открылась вся целиком. Мы очутились в комнате, которая могла бы быть гордостью музея. Тетушка Лоберия буквально растворилась среди тканей, резных шкафчиков и поставцов. Они не просто хранят посуду – они выставляют напоказ тарелки, прижатые к стене перекладинками, чашки, висящие пониже, на крючках. Такого же почета удостоены ложки, – они тоже на виду, их поставец не менее тщательно украшен резцом. Портреты степенной родни, гравюрки дополняют убранство стен.
Посреди комнаты торчит железная печка – не очень надежная защита от холода, и тетушка Лоберия, садясь к столу, ставит ноги на ящик с горячими углями. Ночью она крепко закутывается в своей кровати, за ситцевой занавеской.
Впрочем, кроватью это сооружение трудно назвать – скорее ящик или шкаф, на дне которого и спит тетушка Лоберия. Перед ним табуретка. Тетушке Лоберии надо встать на нее, чтобы попасть на свое ложе, приподнятое над полом для защиты от наводнений.
Племянник осведомляется о здоровье. Тетушка коротко отвечает. Сама она ни о чем не спрашивает. Моя незнакомая личность не вызывает у нее видимого любопытства.
– Все вышивки – ее работа, – говорит мне Марта. – Нагрудники она меняет каждый день. Для кого? Нет, не для гостей, не для туристов. Для себя…
Тетушка Лоберия молчалива, но за нее очень много рассказывают ее костюм, ее вещи. О временах стародавних, когда люди не спешили так, как сейчас. Об утлых рыбацких парусниках, о нескончаемых днях ожидания… Только рукоделье – стежок к стежку, петля за петлей – помогало выносить тревогу за ушедшего в море.
К тетушке Лоберии муж не вернулся. Погиб он или прибился к другому берегу, до сих пор неведомо. Случилось это почти полвека назад. Она же осталась в своем мирке, встает всегда в один и тот же ранний час, кормит козу, поросенка, чистит и моет свое жилье, меняет нагрудники, аккуратно вдевает под шапочку накладную челку, – своих волос уже не хватает. Вечером вышивает новые нагрудники, шапочки, пояса, ленты, полотенца местным маркенским орнаментом, переходящим из века в век. Ждать ей с моря некого…
А впрочем, как знать, не томит ли ее извечное женское ожидание, словно застоявшееся в этих стенах. Может быть, под удары шторма она безмолвно разговаривает с пропавшим без вести и с другими ушедшими языком символов, возникающих на полотне под иголкой: сердце означает любовь, птица – веру, якорь – надежду.
Тетушка Лоберия снимает с комода ларчик, вынимает свои изделия.
– О, вы ей понравились! – шепчет мне Марта. – Она редко показывает…
Тут и праздничное, и траурное, темных и приглушенных тонов, причем, последнего больше. На Маркене полторы тысячи жителей, а фамилий всего тридцать шесть, браки – в пределах своего селения, и, стало быть, тетушка Лоберия непрерывно чтит память какого-нибудь близкого или дальнего родственника.
Прощалась она с нами без слов, без улыбки. Выпустила, закрыла нижнюю створку двери и проводила нас взглядом – скрестив руки, прямая, строгая.
На нас, одетых по-городскому, таращили глаза детишки, все в кломпиках, в длинных юбках до пят, все с кудряшками. У мальчиков на чепцах выстроены розочки.
Мы покатили обратно по дамбе. Маркен, крохотный заповедник прошлого, скоро растаял позади. На материке, с его городами, заводами, автострадами, нейлоном, он вспоминается как сновидение. В живучести народных традиций я убеждался часто, но Маркен потряс меня.
– Ну, допустим, – рассуждает Герард, – тетушка Лоберия приедет в Амстердам. В музей, смотреть Рембрандта, она не пойдет. Она и представления о нем не имеет. Что она может получить в смысле культуры? Она неграмотная. А если бы и умела читать, то на свои гроши купила бы разве что книжонку с убийствами, с похождениями гангстеров – перевод с американского. В кино посмотрела бы фильм с подобной же прелестью. Словом, для народа у нас коммерческие поделки самого дурного вкуса. Признайте, – то, что ее окружает, то, что она выделывает своими руками, гораздо красивее и чище!
Я не мог не согласиться.
– Конечно, есть другая сторона медали. Спальные коробки, в которых тепло, но душно… И вообще замкнутость, со всеми ее последствиями. Вот, например, история с прививками! Наука, слава богу, нашла средство против полиомиелита – детского паралича. А на таких маленьких островах многие отказались, не впустили врачей. Грешно, дескать. Бунт против воли божьей. И что же? Десятки ребят – калеки…
Тут мне привиделась дверь из двух створок, плотно закрытая, почти слившаяся со стеной. Да, не все, что хранится за ней, нужно для жизни. Но за сокровища народного искусства, постоянно обновляемые, спасибо тетушке Лоберии!
Человек и вода
Мы удаляемся от большой воды Зюйдерзее – таково привычное название залива, вдавшегося в Голландию, – но нигде ни на минуту не теряем из вида воду малую, воду озер, прудов, каналов. Земля с виду ненадежная, зыбкая. Квадраты полей – словно плавающие ковры. На каналах стоят мельницы. Они хоть и ветряные, но каким-то образом связаны с водой.
– Вы думаете, они мелют зерно? – улыбается Герард. – Это наши водокачки. Защищают нас…
Вода в солнечный день голубая, смирная, опасность неощутима. А между тем Голландия – корабль, воюющий с бесконечной бурей. С доисторических времен палуба – суша – понижается, море атакует. Зюйдерзее не что иное, как огромная пробоина, прорыв стихии, унесший множество жизней.
В борьбе с ней росли и мужали поколения. Фризы – предки нынешних голландцев – приносили жертвы воде, но не выпускали из рук лопаты, рыли каналы, возводили валы, на насыпанном, приподнятом грунте ставили свайные дома. Римлянин Плиний Старший с недоумением писал о смельчаках: «Не знаешь, земля служит им обиталищем или вода».
Фризы соорудили первые польдеры – участки земли, отвоеванные у моря, обнесенные преградами, осушенные с помощью канав, отводящих воду. Но до нашего века счет сурового матча был в пользу воды. Жестокая штормовая осень уничтожала труд десятилетий.
Вряд ли найдется другая страна, очертания которой так сильно и безостановочно меняются в ходе поединка между человеком и водой.
На современных картах уже нет Зюйдерзее. Прямая, жирная черта отсекает его от Северного моря. Пролом заделан, залив скован двадцатикилометровой дамбой, и водное пространство, ныне замкнутое, уже не «зее» – море, а «меер» – озеро. «Эйселмеер» – сообщает карта. Прибрежные дома на Маркене, стоявшие на сваях, уже обрели нижние этажи – первый признак того, что угроза наводнения отодвинулась. Придет время – исчезнут с карты и контуры Маркена. Он окажется в глубине материка. Под прикрытием дамбы можно уверенно создавать польдеры, наращивать сушу.
Идея осушки Зюйдерзее зародилась в конце прошлого века в голове конторского служащего Корнелиуса Лели. Гигант ста восьми килограммов весом, как указывают голландские биографы, точные во всем, он томился на своей службе за мелкими расчетами и проектами, по заказам фермеров и заводчиков. Велик ли толк от хрупких сооружений! Разве удержат они высокую, взбитую ветром приливную волну! Зюйдерзее надо загородить и выкачать насосами.
Проект грандиозный, дерзкий! Поговаривали, что Лели сошел с ума. Но богатырь обладал не только могучим талантом. От отцов и дедов, оборонявших свою землю от моря, он унаследовал и спокойное упорство, столь характерное для голландцев. Только в 1918 году проект был одобрен. Работы подвигались медленно, а во время экономических кризисов экскаваторы и землесосы застывали надолго. Лели не дожил трех лет до завершения строительства дамбы. Ее открыли в 1932 году и отдали должное замечательному инженеру: первый же польдер, примыкающий к мощной преграде, назвали его именем.
Юное озеро Эйсел постепенно уменьшается. Десятки тысяч гектаров уже осушены. Бывший островок стал холмиком на ровном поле. Покрывается ржавчиной старинная пушка, некогда извещавшая о нашествии воды.
Голландская пословица говорит: «Бог сотворил землю для всех, кроме нас». Польдер требует громадного труда. Земснаряды возводят в озере вал, затем год и другой пыхтят насосные станции, освобождая изолированный участок от воды. Обнажается топкое дно. Его вспарывают траншеями, чтобы скорее просохло, и все же затвердевает оно только через два-три года. Но пахать еще не время, – надо еще промыть почву, удалить морскую соль, а потом разрыхлить и удобрить.
Уже немало урожаев снято на первых польдерах жителями новых селений, но насосы не прекращают работу, в дренажных трубах клокочет вода. Влаги здесь избыток, испаряется лишь половина того, что выливают дождевые тучи.
Недавно голландцы подвели итог: из шестисот тысяч гектаров, отнятых морем за столетия, возвращено пятьсот семьдесят тысяч, главным образом – в последние годы. Значит, счет борьбы ныне – в пользу человека. Подсчитано, что труда для укрощения Северного моря затрачено в сто раз больше, чем на постройку Суэцкого канала.
Море пытается взять реванш. Отраженное дамбой Лели, оно в 1953 году ринулось в наступление южнее, на острова провинции Зеландия, одолело береговые валы, затопило сто с лишним городов и деревень. Погибло тысяча восемьсот человек.
Нет, праздновать победу еще рано. Нация по-прежнему на тревожной вахте.
Дай воде волю – и она зальет всю «палубу» страны-корабля, всю приморскую часть, на которой живет больше половины голландцев.
Помню, в детстве мне попалась книга американской писательницы Мэри Додж «Серебряные коньки». Меня восхищал храбрый мальчик, спасший свой край от наводнения: он первый заметил течь в плотине, припал к отверстию и сунул туда пальцы. А волны лезли на насыпь и грозили его поглотить. Этому выдуманному мальчику в Голландии поставлен памятник. Здешние ребята хотят верить, должны верить, что мальчик был. Необходимость защиты страны от стихии внушается с детства, как первейший гражданский долг. «Общество охраны и улучшения дамб и каналов» основано в шестнадцатом столетии, но его не назовешь пережитком старины. Оно и теперь охватывает почти всех жителей.
До сих пор действует закон, обязывающий каждого отбивать натиск моря, не щадя сил. Кто увидел прорыв, изъян в ограждении и прошел мимо – тот преступник и подлежит суду. Впрочем, такие казусы неизвестны.
Собираясь в Голландию, я много читал о замечательном, всенародном сопротивлении морю, но, странное дело, все это как-то забылось здесь, в ясный, тихий день. Дозорные, как живые, так и механические, не бросаются в глаза. На зеркало канала опущен крохотный поплавок. Он соединен с меленкой, ярко выкрашенной, будто игрушечной. Стоит воде подняться выше нормы – и меленка, получив электрический импульс, бешено закрутится, подавая людям сигнал. Задача больших мельниц, насосных станций, дренажных труб, шлюзов – регулировать обширное, сложное водное хозяйство. Где излишек – там убавить, выбросить в море или перекачать, добавить там, где воды не хватает.
Работа гигантская и в то же время неприметная, кропотливая, скромная…
Когда машина выносит нас к морю, к песчаному пляжу с курортными строениями, я не сразу различаю передний край обороны, главную линию укреплений. Она сливается с дюнами и лишь местами показывает свой зубчатый гребень. Частокол мощных свай, усиленных бетоном, камнями, всюду противостоит морскому прибою, тянется по берегам рек Рейна, Мааса, по всем протокам их общей, широко раскинувшейся дельты, а также по Шельде, пересекающей Голландию южнее. Ведь реки вздуваются, задержанные встречным ветром, и становятся опасными.
– Вы, наверно, слышали, – говорит Герард, – есть план «Дельта». Очень хороший план. А выполняется плохо. Вообще хвалить нас не нужно, мы мало сделали.
План «Дельта» касается Зеландии, пострадавшей от страшного наводнения. Катастрофа и заставила взяться за дело. Тамошние острова – аванпосты суши – надо соединить дамбами, оградить весь архипелаг и побережье от произвола моря. Лели мог лишь мечтать об этом, – глубины там во много раз больше, чем на Зюйдерзее. Перемычки и шлюзовые ворота для прохода судов строятся исполинские, высотой в десятки метров.
Однако современной технике работа вполне по плечу. И Герард имеет все основания быть недовольным.
Беда в том, что масса средств уходит на вооружение. Голландия втянута в НАТО – в сговор с американскими вояками. Им нет дела до стройки в Зеландии. Им подавай военные гавани, аэродромы, казармы, подавай солдат. Голландцы платят из своих кошельков. А что получают взамен? Угрозу – двойную! Не только бедствия войны подстерегают их, но и опасность наводнений, все еще не согнанная с порога.
– О, если бы мы могли трудиться для себя! – вздыхает Герард.
Тогда, полагает он, битва с морем была бы завершена в ближайшие десять – пятнадцать лет, а не в будущем столетии, как обещает правительство.
– Народ, конечно, протестует, но… Кстати, вы увидите сами. Вечером, на обратном пути…
– Неизвестно, – отозвалась Марта.
– Ну, почему же, – возразил Герард. – Он же выиграл процесс.
– Мало ли что! Я слышала…
Загадочный разговор обрывается, и я так и не узнал, что же мне надлежит увидеть. Перед нами возник…
Стеклянный город
Мы вышли из машины.
За кюветом бродит по кочкам цапля, не обращая на нас никакого внимания. Не из жалости ли оставили ей клочок болота? Дальше земля осушена, поля простираются до самых стен стеклянного города. Голубоватый, легкий, цвета неба, воды в канале, он кажется почти нереальным.
Улицы, переулки стеклянных зданий. В центре, будто ратуша, возвышается громадный куб с выгнутой крышей. Но есть и другие постройки, каменные, приземистые, – видимо, склады. В воскресный день город безлюден. Лишь кое-где за стеклом – смутные человеческие фигуры.
– Цветы, – говорит Герард.
В мае ковры-польдеры вокруг города заблещут всеми возможными в природе красками. Автобусы будут привозить толпы туристов – любоваться тюльпанами, драгоценной голландской цветочной нивой. Сейчас лицо индустрии цветов будничное, не для показа. Поля с зимующими луковицами еще черны, кажутся заброшенными. А цветы январские едва различимы через стекло оранжерей. Посетителей там не очень жалуют. Голландские селекционеры тюльпанов, так же как художники и закройщики в парижских домах моделей, работают секретно. Ведь того и гляди фирма-конкурент перехватит находку, вынесет на рынок!
Как же получилось, что страна у Северного моря, исхлестанная приливами, студеными ветрами, прославилась на весь мир своим цветоводством?
Давным-давно плавал на корабле матрос – парень красивый, но бедный. И осмелился он полюбить ясноглазую, златоволосую дочь капитана. Разгневанный отец запер девицу в каюте, а матроса выгнал. Только и успел тот захватить, что медную кружку, ложку да луковицу тюльпана – дивного цветка из далеких краев. Поселился он на польдере, посадил луковицу, томимый одним желанием – вырастить тюльпан, столь же прекрасный, как его любимая. Сила любви велика – учит легенда. Всех поразил невиданный цветок.
Герард, поведавший мне легенду, лукаво подмигнул. Нынче никакой капитан не откажется выдать дочь за владельца, скажем, вот этих оранжерей и плантаций…
А если обратиться к фактам… Тюльпан не боится холодов, не капризен. Родина его – Турция, Индия, но влажные польдеры ему пришлись по вкусу. Первые луковицы, привезенные сюда в шестнадцатом веке, дали отличный урожай. Тюльпаны стали украшением дворцов, усадеб, купеческих особняков. Наступила тюльпанная лихорадка. Луковица нового сорта, как крупный бриллиант, составляла огромное богатство. «Баржа с зерном, два вола, две овцы, пять свиней, две бочки масла, тысяча фунтов сыра, четыре бочонка пива, два меха с вином, кровать, одежда, серебряная кружка». Это – цена одной луковицы, приведенная в документе трехсотлетней давности. А нередко тюльпаны добывались у соседа ударом кинжала, пулей из мушкета.
Нельзя сказать, что страсти затихли. Теперь, в зале аукциона, десятки глаз прикованы к стрелке, медленно движущейся по большому циферблату. Служители вкатывают на тележках цветы, образцы партии тюльпанов, предлагаемой покупателям. На скамьях – оптовики, хозяева крупнейших магазинов. Перед каждым на столе – кнопка. Задумал свою цену – не зевай, жми кнопку, как только стрелка достигнет нужной тебе цифры, останови ее, останови раньше других! Если никто не даст больше, товар твой. Стрелка, постояв мгновение, идет дальше. Задержи ее, если можешь заплатить дороже! Не можешь – жди, моли бога, чтобы твоя цена была последней. Щелчок! Значит, ты вышел из игры, товар достанется твоему сопернику.
Говорят, все меньше покупателей бывает на майских аукционах. Коммерсанты помельче разоряются. Оптовики ворочают миллионами, торгуют цветами по всей стране и еще больше их отправляют за границу: в грузовиках и вагонах – в страны Европы, в самолетах – за океан.
Я пытаюсь представить себе атмосферу аукциона, душную, тяжелую от жадности, от ненависти к противнику. Испарину на лбах, потные пальцы, тянущиеся к кнопке. И цветы на тележках, чистые лепестки, доверчиво открытые людям…
Из оранжереи выходит коренастый мужчина в белом халате, шагает нам навстречу:
– Добрый день, – говорит он. – Что господам угодно?
Ничего, мы просто гуляем.
– Цветы сегодня не продаем.
Однако минут десять мы беседуем. В стеклянном городке выводят разные южные растения, но главная культура – тюльпаны. В оранжереях они цветут круглый год. В поле луковицы высаживают осенью, а летом, после цветения, их выкапывают, хранят в закрытом помещении, сушат там, очищают. И снова вывозят в поле. Луковица постоянно обновляется, тюльпан ведь многолетний.
– Ручной цветок, господа, более послушного не сыскать! Посудите сами!
Загибая пальцы, он перечисляет достоинства тюльпанов. Дольше всех цветет – целый месяц. Дольше всех, срезанный, держится в воде. Богатство оттенков – рекордное…
Мы прощаемся, и Герард вкладывает ему в руку монету.
– У нас в Голландии, – объясняет мне Марта, – принято за все платить.
Снова стрелка спидометра ползет к ста, снова сливаются в месиво мачты и фабричные трубы, вонботы и цепочки автомашин, ножницами смыкаются автострады и виадуки, веером расправляются каналы.
Здесь, на самой «палубе», у сурового моря, стянулось больше половины населения страны, перевалившего за двенадцать миллионов. Чего ради? Отчасти ответ нам дал стеклянный город. Да, область угрожаемая, но зато плодородная – нет лучше земель в Голландии, чем польдеры.
В устьях рек швартуются морские суда, встречаются с самоходными баржами из глубины страны, из Бельгии, Франции, Западной Германии. Где гавани, там выросла промышленность.
День на исходе, вспыхивают вывески бензоколонок – первые штрихи ночного рисунка страны. Дуга светящихся бусинок обозначает мост, огни на мачтах вмешались в гроздь зажженных окон.
Герард развертывает карту. Мы сбились с дороги? Нет, он вспомнил свое обещание.
Тут недалеко – фармацевтический заводик… Владелец решил не отставать от рабочих, взял да и зажег на фронтоне: «Голландия, разоружайся!». То есть четко по существу – вон из Атлантического пакта! Что поднялось! Заводчика – к суду. Недозволенная пропаганда! Он, понятно, ссылается на конституцию. Но крючкотворы нашли уловку. Свобода печати, говорят, в законе имеется, а вот свобода выставлять неоновые лозунги не упомянута. Следовательно, нельзя! Все же, знаете, его пришлось оправдать. Процесс страшно возмутил всех… Сейчас за поворотом мы увидим лозунг…
– Посмотрим, – произнесла Марта.
– Он же выиграл дело, – сказал Герард, уловив скептическую нотку.
Мы свернули там, где нужно. Вскоре Герард нетерпеливо заерзал.
Впереди, на вершине башни, почти невидимой в темноте, поднимался в небо оранжево-красный рекламный вензель. Марка фирмы. Под ней должен быть лозунг…
Мы напрасно высовывались из машины, напрасно задирали головы.
– Погасили, негодяи! – буркнул Герард.
– Святая простота, – усмехнулась Марта.
– Извините, – сокрушенно бормотал Герард. – Нас учили верить в бога и в конституцию, понимаете… Такой громкий процесс… Я надеялся…
Он бросил еще один взгляд на башню, с последней надеждой.
Северная Венеция
Да, так уж повелось величать Амстердам – северной Венецией. Подчинился этикету и я – как-то невольно, должно быть, из опасения прослыть невежливым.
Однако стоит выйти из многобашенного вокзала, чтобы сразу же понять – Амстердам не имеет в мире подобия ни тем более двойника.
Несколько шагов – и набережная. Вокзал на островке, передо мной пристань прогулочных катеров, слева и справа мостики. На том берегу – красные дома с белыми очертаниями окон, как в пригороде, но узкие и высокие, в три-четыре этажа… Морской ветер треплет флаги на катерах, снежками носятся чайки.
Мост, две минуты ходу – и опять вода, вправленная в траншею, облицованную розовым гранитом. Изобилие каналов и роднит Амстердам с Венецией. Что еще?
