Текст книги "Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы"
Автор книги: Владимир Дружинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
– Помните его, мсье Пьер?
– Да, ваш Жюль. Где он сейчас?
– Все там же, мсье Пьер. У него гараж в Льеже, вы же знаете. Гараж-скорлупка, дохода чуть-чуть, но жаловаться стыдно. На семью хватает. Внука мне подарил.
Жюль – сын мамаши Клеманс. Считалось, что он живет в Канаде. Когда боши интересовались, мамаша Клеманс показывала им письма от сына с канадскими марками и штемпелями. Вся деревня восхищалась, до чего ловко мамаша Клеманс дурачит бошей. Они так и не раскусили подделку.
Крестьяне знали, где Жюль. Совсем недалеко, в лесу, в землянке. Он командир отряда. А его мать готовит партизанам еду, а иной раз пускает к себе ночевать.
– Предатель тут не уцелел бы, – говорит Петр Иванович. – Баклен была, в сущности, центром партизанского края. До ближайшей немецкой комендатуры – пятнадцать километров. Фашисты редко показывались, боялись нас.
Жюль мог видеть сквозь прогалину родной дом. А партизанский дозорный не спускал с него глаз. Если свет в окнах мамаши Клеманс вспыхнет два раза, значит в деревню пожаловали боши.
– А у меня ужин готов. Я жду не дождусь, когда уберутся подлые наци. Мальчики-то мои голодные сидят!
Мадам Клеманс поворачивает выключатель, демонстрирует язык сигналов, врезавшийся в память навсегда. Еще горшок с цветами… Если советскому гостю интересно, то вот, пожалуйста, – горшок не случайно появлялся то в одном окне, то в другом. Вот так… Цветы не те, но глиняный жбан тот же самый.
– Я была под командой у сына, – улыбается она. – Солдатом была.
– Ну, нет, – смеется Петр Иванович. – Не скромничайте.
И правда, ее звание куда выше. Русские парни, закинутые в чужие леса, называли ее с застенчивой неуклюжестью «маман», твердо выговаривая «н». Это было, может быть, не первое для них французское слово, но во всяком случае – самое дорогое. Не только храбрость этой женщины нужна была им, но и доброта. Да, доброта – драгоценное качество на фронте!
– Один мальчик мне грибов принес. Я больная лежала. «Кушайте, – говорит, – маман, поправляйтесь. Грибы полезные. У нас, в России, их очень любят». Я их сроду не ела. Но как можно обидеть хорошего мальчика! Я поджарила и попробовала при нем.
– Понравились вам? – спросил я.
Мадам Клеманс помялась. Что это, никак она и меня боится обидеть?
– Я похвалила, – сказала она.
– Березовики, – говорит Петр Иванович. – Тут грибное место. Бельгийцам они ни к чему. Не понимают вкуса.
Как же действовал отряд?
Петр Иванович перечисляет взорванные склады боеприпасов, мосты, убитых оккупантов, захваченных мотоциклистов с штабными документами. Маки совершали ночью большие переходы, нападали там, где враг меньше всего ждал их. Приказ центра гласил: тревожить фашистов, тревожить чаще, чтобы сковать здесь, на лесном фронте, как можно больше вражеских сил.
Мы прощаемся.
– Иван… Алексей… Степан… – Мадам Эстас Клеманс, по нашему Анастасия, старательно выговаривает русские имена. – Жаль, у меня нет фамилий, адресов. Может быть, у вас записано, мсье Пьер? Я бы очень хотела передать им привет. Сказать, что мамаша Клеманс их помнит.
Анатолия она не знала.
– Возможно, он был в другом отряде, – сказал Петр Иванович, когда мы тронулись. – Подождите, тут поблизости есть еще один человек…
До позднего вечера колесили мы по излучинам Арденн. В ущелье под гребнем леса фотографию Анатолия разглядывал хозяин бензоколонки – плечистый, в высоких охотничьих сапогах. Вздохнул, бережно вернул мне.
– Как будто он… Да, Анатоль, это точно. Он недолго был со мной. В скором времени ушел.
– Куда?
– На разведку, мсье. Их послали в Труа Пон, его и еще пятерых парней. Это в Великом герцогстве. Они не вернулись, мсье, к сожалению.
Точных сведений ветеран не имеет, но ему передавали: разведчики столкнулись с группой эсэсовцев и все до одного погибли. Значит, и Анатолий…
– Вам не верится, мсье? Знаете, и мне тоже. Он всегда говорил: я и в воде не тону, и в огне не горю. У вас в России такая поговорка, правда? Сколько раз мы думали – погиб человек! Однажды он пошел в деревню за продовольствием, и вдруг боши… Оцепили местность, обыскали каждый дом. Смотрят боши – из деревни выезжает на велосипеде кюре. Спокойно этак поднял руку для благословения. И проехал! Боши и подумать не могли, что в сутане – русский, партизан. До того натурально вышло у него… О мсье, – великий талант! Нет, не стану, не хочу утверждать, что его нет в живых.
Это все, что я смог узнать об Анатолии.
Бельгия – песня
Случилось так, что водитель нашего автобуса, покидавшего Бельгию, включил радио, и я услышал песню. Голос был мягкий, неназойливый, без тени эстрадной бойкости.
– Жак Брель, – сказал кто-то из пассажиров. Люди заулыбались, как будто встретили друга.
«Плоскую страну» я уже заучил почти наизусть. Но мне не надоест эта песня, ставшая по своей популярности вторым гимном Бельгии. Брель поет:
Пусть ее волны свирепые бьют,
Пусть ее ветры мне спать не дают,
Пусть ливень стеною встал у окна,
Она моя – плоская страна.
Последняя строка – припев, она повторяется после каждого куплета все громче, все горячей.
За окнами автобуса – бельгийские фермы, бельгийские звонницы, и я еще раз убеждаюсь, в каком он тесном слиянии со своей родиной – Жак Брель, гордость Бельгии.
Я вижу его. Простое лицо, худощавое, по-молодому застенчивое. Складки озабоченного лба. Похоже, он постоянно бьется над каким-то вопросом. Это выражение не оставляет его, когда он поет. В сущности, он в то же время и беседует со слушателями, делится мыслями, чувствами. Иногда его голос снижается почти до шепота, – он как будто сомневается, просит совета. И как торжествует голос, когда решение найдено!
Брель поет. Плоская страна. Она с первого взгляда однообразна, спокойна… По нет, она вся в движении. Навстречу волнам Северного моря поднялись волны дюн. А зеленые холмы Бельгии – они словно вечный шторм. Равнина Фландрии гладкая, зато отчетливы колокольни древних соборов – ее единственные горы. А на них – морды каменных химер. Оскалившись, они рвут серую ткань низких облаков. Там один только дождь скажет вам «спокойной ночи»… Но приходят и другие дни, солнечные, синие, когда «Италия спускается по Шельде».
Речь подлинного поэта! Он сам пишет свои песни, их охотно издают.
В автобусе наверняка найдутся люди, которые с радостью рассказали бы мне о Бреле – где он родился, как начал петь. Но это не сенсационный успех «звезды», обязанный моде. О Бреле говорят с интонацией чисто родственной, – будто сами помогали ему уйти из отцовского дома в Брабанте. Уйти от денег, от сытной еды, от наследства, от картонажного отцовского предприятия, которое должно было стать его судьбой.
Увы, он вынужден жить в Париже, вздыхают бельгийцы. Ничего не поделаешь: Бельгия – маленькая страна, многим талантливым людям приходится искать работу за рубежом. К тому же Париж для южной половины Бельгии не совсем чужой. Поет Брель и по-фламандски, чем радует и другую половину сограждан.
Любовь Бреля к родине – неуступчивая, взыскательная. Ни себя, ни других он не тешит иллюзиями. У него есть враги, он прямо называет их, бичует.
Он ненавидит все показное, ханжеское. «Ханжи» – одна из лучших его песен. Здесь ханжи – в черных одеждах святош, под химерами собора. «Если бы я был богом и увидел их за молитвой, я сам потерял бы веру». В другой песне он с горечью говорит о людях, которые говорят друг другу «о стихах, ими не читанных, о любви, ими не испытанной, сообщают истины, не приносящие пользы».
Требование поэта к людям, к самому себе сжато выражено названием одной из песен – «Жить стоя».
«Смотри, как иные прячутся, едва поднялся ветер, сгибаются, боятся, как бы он не толкнул в схватку чересчур жестокую. Прячутся, бегут, опустив голову, от зарождающейся любви, прячутся в тени привычек, впитанных с детства. Опускаются на колени под тяжестью иллюзорных надежд, опускаются, чтобы прочитать молитву, хотя молиться уже поздно и нельзя вернуть свидания, которые не состоялись. Так неужели же невозможно жить стоя?»
Песня «Буржуа» ироничная, полна яда.
«Мы были голодны, бывало, сидели за пивом, пели господам, проходившим мимо: „Буржуа точь-в-точь как свиньи, они чем крупнее, тем уродливей“. А сегодня мы сидим за пивом вместе с господами и нам юноши показывают зад и поют: „Буржуа точь-в-точь как свиньи…“»
Брель велит каждому поглядеть на самого себя. «О чем ты мечтал в юности, какие смелые фразы произносил?» – говорит поэт-певец. Что же осталось от высоких идеалов? Многие ли сохранили их?
Боль Жака Бреля понятна. Мещанство в Бельгии матерое, обросшее жиром. Немалая часть рабочего класса подпала под его влияние, погрязла в копеечных интересах. Бельгийский пролетарий никогда не поднимался на баррикады. Выдающихся революционеров страна не выдвинула. Она оказалась в стороне от больших классовых боев, сотрясавших Европу.
Но она не застыла на месте, плоская страна, – напоминает Брель.
Обо всем этом думаешь, слушая песни Бреля, – меткие, волнующие, умные.
Приходит на память «Капрал Касс – помпон». «Фуражка набекрень» – так лучше всего переводится это французское прозвище. Однако капрал уже не военный сегодня. Он живет в своем домике недалеко от Бельгии, работает в саду. Правда, орудуя лопатой, он воображает траншеи, огневые точки… О, соседи считают его добродушным мечтателем. Сажает цветы, насвистывая военную песню. Тоскует по казарме, только и всего, И еще – ему хочется, чтобы она была опять В Париже – его казарма. Ну можно ли строго судить за это чудаковатого малого! Да, его тянет снова войти в Париж во главе солдат. С песенкой, которую он вот уже четверть века не может забыть. Никак не отвяжется…
Голос певца только что звучал лирично, затем резче, с иронией, – Брель не сразу дает волю гневу. Э, не до шуток! Слишком серьезно то, что замышляют кое-какие капралы и генералы там, за рубежом, очень недалеко – на Рейне! Тонко передает Брель смену интонаций. И заканчивается песня взрывом гнева против тех, кто готовит новую мировую бойню.
…Радио в автобусе давно умолкло, а песни Бреля во мне не умолкают. Они и провожали меня до самой границы.
Фото. Бельгия
Морской путь в Бельгию ведет в устье полноводной реки Шельды. Берега ее густо застроены.
В Бельгии декабрь, но продавец легко одет, его цветы тоже не мерзнут.
Десятки бронзовых ремесленников на столбах ограды окружают сквер в центре Брюсселя. На снимке – мебельщик. Замечательный скульптурный ансамбль – дань мастеровым, создававшим Бельгию, «страну городов».
В этом доме в пригороде Брюсселя жил Эразм Роттердамский.
Третье столетие крепко стоит ферма в Ватерлоо, где Наполеон провел тревожную ночь, готовясь к сражению.
Главная улица Антверпена ведет к воде, к причалам.
На главной площади Антверпена – старые дома купеческих гильдий, с эмблемами судоходства и ремесел.
Высоко над Антверпеном вздымается колокольня средневекового собора, выдающегося памятника зодчества.
Легендарный великан, с которым люди должны были поладить, чтобы заложить Антверпен.
Рубенс проявил себя и как зодчий, – дом Рубенса в Антверпене построен по его проекту.
Знаменитый Маннекен Пис, маленький озорник, о котором вы прочтете в этой книге.
Церковь «На большой дюне», основанная в IX веке, – одно из самых старых зданий в Бельгии.
Праздник – смотр стрелковых обществ в Бельгии. Впереди колонны, наряженной в костюмы прошлого века, – «король», то есть лучший стрелок, с наградами на груди, и «королева», – его жена.
Турнэ – один из древнейших городов Валлонии.
Тихие каналы, древние стены – таков Брюгге, город-музей, привлекающий миллионы туристов.
Нельзя не подивиться мастерству кружевниц в Брюгге. Вот одна из них у порога своего дома.
Острые крыши Брюгге, его резные башни вдохновили не одного поэта.
В просвете старинной улочки – звонница Брюгге, с мощным карильоном.
Упорный маленький Люксембург
Что вы знаете о Люксембурге?
Автобус стоит точнехонько на границе – задние колеса его еще в Бельгии, а передние – в Великом герцогстве Люксембург. Момент преодоления границы хорош сам по себе, а сейчас тем паче. Подумать только – Люксембург!
Что вы знаете о Люксембурге? Одно из самых маленьких государств Европы, вот, пожалуй, и все. Мне тоже известно немного. Я чувствую себя первооткрывателем.
Стоим мы на рубеже, у открытого шлагбаума, потому что надеемся увидеть пограничника. Интересно, какая у него форма? Воображение невольно, но охотно рисует камзол, панцирь, шляпу с перьями и алебарду или мушкет. Должно быть, так действуют слова «Великое герцогство», звучащие столь архаично. Да что же это такое – Люксембург? Герцогства, графства были в несчетном множестве и почти все исчезли, а вот Люксембург остался…
Где же пограничный страж?
– Слишком холодно сегодня, – притворно сокрушается Жорж, наш шофер-бельгиец, круглый весельчак, рассказчик анекдотов.
Не может быть, чтобы пограничник побоялся холода! Однако страж так и не вышел из своей будки. Мы заметили лишь мановение руки за стеклом. Великое герцогство милостиво, без всяких формальностей, приняло нас в свои пределы.
Вот те на!
Мне немного досадно. Воображаемая картина Люксембурга, охраняемого живописными мушкетерами, обнесенного крепостным рвом с подъемными мостами, была так хороша!
Вместо этого – обыкновеннейшее шоссе, рядок двухэтажных домов, прижатый к лесистой волне Арденн. Дома на первый взгляд такие же, как в Бельгии…
– На что вы надеялись! – удивляется мой сосед, человек неромантического склада. – Какая тут может быть экзотика, в Западной Европе!
И все же что-то изменилось. Мушкетеров нет, но… Сдается, не наш век, а какой-то другой встречает нас в этом люксембургском городке. Неширокие окна, прорубленные в толстенной кладке, могучие железные ворота крепостной стати, ведущие в тесный дворик. Старомодные, неразговорчивые, неяркие вывески. Они не кличут прохожего, не зазывают…
Да, автобус явно покатил нас в прошлое.
День не угас, а на улице ни души. Похоже, городок уснул. Лохматые ели, рыжие песчаные обрывы вздымаются над кровлями. Очень скоро придет темнота и не даст нам разглядеть невиданный, все еще загадочный Люксембург.
Хмурая улица кончилась, к шоссе придвинулся лес, отхлынул, и началась другая улица, точь-в-точь такая же. Плотные ряды домов-бастионов и стеклобетонная бензостанция, сверкающая, как люстра.
Жорж включает свет. Я вижу его круглые плечи и розовый затылок. Уши шевелятся. Мы все знаем, что это значит. Он всегда двигает ушами, ежится и фыркает, прежде чем рассказать какую-нибудь историю.
– Ну, что вы хотите от Люксембурга? – начинает он. – Да вы оглянуться не успеете… Страна-то вся – восемьдесят километров в длину.
Жоржа легко понять: в Люксембурге он чувствует себя представителем огромной державы.
– Как-то раз приехал сюда один турист, – продолжает он. – «Ах, – говорит, – какие красивые у вас горы» А гид-люксембуржец этак сквозь зубы: «Ничего особенного, мсье! Захолустная немецкая гора!» Тогда турист поглядел в другую сторону. «Ах, – говорит, – какой прелестный замок!» А гид ему: «Недурен, мсье! Только он тоже не наш. Он во Франции».
Водитель сделал для нас все, что мог. За стеклами автобуса уже не различалось ничего, кроме редких огоньков и косматых, черных башлыков леса на холмах. И вдруг, когда я решил, что Люксембург скрылся от нас до утра, блеснула молния.
Блеснула, но не погасла. Красноватый огонь играл и пульсировал за стволами деревьев, бежавших по обочине шоссе. Видение было неожиданным, и я не сразу понял, что произошло. Это маленький Люксембург, маленький стальной силач, сообщал о себе самое важное.
Там, в долине, литейщики выплеснули шлак. На заводе, заслоненном от нас темнотой или пологом леса, завершили плавку.
Из всего виденного в этот вечер резче всего запомнилось именно это – багровые молнии, огненные клейма нынешнего века, врезанные в исконное лесное приволье, в сельскую тишину.
Гуден мойен!
Я проснулся в седьмом часу утра и сразу сбросил с себя одеяло, точнее перину, набитую пухом и расшитую крупными яркими розами.
За окном в вышине во мраке горел на невидимом шпиле зеленый, обведенный неоном крест. Нежно вызванивали колокола. Собор Люксембургской божьей матери, пробудившийся первым, звал прихожан под свой крест, на мессу.
«Ты наша мать, мы твои дети».
Колокола несколько раз проиграли строчку гимна. И снова тишина. Тишина на полчаса, после чего подал голос другой храм.
Столичные звонницы перекликались до десяти часов. Но мы, разумеется, встали гораздо раньше. В путешествии спать некогда – тем более, если вы в Люксембурге!
Серое, туманное утро вошло в номер гостиницы, очень чистый, обставленный темной старомодной мебелью.
Умывальник поражал своими размерами. Он был почти с ванную. А краны действовали каждый сам по себе, без смесителя. Из одного хлестал крутой кипяток. Значит, надо закрыть раковину пробкой, набрать воды и черпать воду пригоршнями. Так принято у немцев.
А вывески за окном – французские.
Я сбежал вниз. За конторкой, под гирляндами пудовых медных ключей, сидел портье, смуглый атлет с тонким лицом д’Артаньяна. Однако я не услышал от него ожидаемого французского «бон жур».
– Гуден мойен! – произнес д’Артаньян.
Очевидно, это местный вариант немецкого «гутен морген».
Улица гасит огни. По широкому тротуару шагают неторопливые, добротно одетые люксембуржцы. Их опекают светофоры. Мостовая пустынна, но люксембуржец, застигнутый красным сигналом, послушно ждет.
И ждет долго. Светофоры здесь тоже «люксембуржцы» – медлительные и степенные.
Важно проплывает автобус с крупным гербовым львом на боку.
Плитчатый тротуар блестит, как паркет. Его старательно моют мылом. Он свободен от автоматов, от стендов с пестрыми газетными сенсациями. Здесь торгуют только в магазинах. Витрины обставлены просто, без всяких затей.
Массивные подъезды, крупные горделивые таблички. На каждой обстоятельно указаны и специальность жильца, и все его звания. Одна табличка прямо растрогала.
«Институт мойки окон» – гласили золотые буквы. «Основан в 1900 году. Старейшее предприятие этого рода в Великом герцогстве».
Поворачиваю обратно. Пора в гостиницу завтракать.
– Гуден мойен! – снова приветствует д’Артаньян. Видимо, здесь принято здороваться при каждой встрече.
– Какой это язык? Немецкий?
– Летцебургеш.
Нам известно, что здесь два государственных языка – немецкий и французский. Что же такое «летцебургеш»?
В ресторане все говорят на летцебургеш. Основа у него немецкая, но я редко улавливаю даже общий смысл. Летцебургеш – словно ускоренный, вскипевший немецкий. Он шипит и булькает, окончания слов бесследно тонут.
Вопросов в Люксембурге все больше и больше, а ответов пока еще нет.
Целый город неожиданностей
Улица, на которой стоит наш отель, самая обыкновенная с виду и никаких сюрпризов, кажется, не таит. Я прошел несколько кварталов, повернул за угол.
Передо мной огромный мост. На той стороне, вдали – шпили церквей, желтоватые глыбы древних укреплений.
Маленький, скромный город – и гигантский мостище, широко раскинутая по холмам крепость.
Сейчас, верно, откроется река. Однако откуда ей тут взяться? И точно: вместо могучего потока блестит узенькой змейкой крохотная, по-сельски извилистая речушка. Она течет по плоскому дну обширного оврага.
Что ж, он весьма кстати! Овраг разрывает город как раз посередине на две равные части и вместе с мостами придает ему масштабы вполне столичные.
Местами город не удержался на откосах, сбежал вниз. С моста видны красные крыши Нижнего города, или Грунда, рассеченного кривыми улочками. И где-то за ним, под скалистыми обрывами, в холодном тумане, резвая Петрюсс вливается в Альзетту, а та бежит до границы страны, соединяется с Мозелем. А сюда, в недра столицы, из мягких, лесистых долин врываются ароматы арденнского приволья.
Мост позади, мы в центре столицы. Узкие улицы, узкие, словно спрессованные фасады, скупо отмеренные ленточки панелей. Сразу видно, что мы в старой сердцевине города, распиравшей крепостные стены. Небольшие квадратные площади. На одной – белые, точно накрахмаленные палатки рынка. Пучки спаржи, сельдерея, местный виноград.
Ревут, бьются о стены, распугивают голубей зовы медных труб. Продавцы покидают прилавки и высыпают на улицу. Прохожие застывают на месте. Зрелище, впрочем, традиционное, – то караульная гвардейская рота в желточной форме войск НАТО марширует к замку великого герцога.
Замок, заложенный четыреста лет назад, запоминается своим высоким остроконечным двускатным фронтоном. И он крепко зажат в городской теснине. Зеленоватая стеклянная призма универмага – в стиле супермодерн – выглядит тут пришельцем из некой фантастической страны будущего.
От улицы отбегает переулок, ныряет под арку. Над головой узорчатый фонарь, угловой балкон с готической вязью – «Мир волле бливе ват мир зинд», что в переводе с «летцебургеш» означает – «Хотим остаться такими, какие мы есть».
Где же новостройки столицы? Где ее современные жилые кварталы? Их не видно. Это город без рабочих районов, почти без фабричных труб. Не здесь сверкают зимние молнии плавки. Поэтому столица почти не растет. А наш путь ведет все дальше в прошлое.
Да, Нижний город, кажется, еще старше. Это средневековый лабиринт, притихший у подножия темных, утесов, под бойницами фортов. Редко покажется прохожий, редко мелькнет машина, обдав бензином лепного угодника в нише. Рядом с вывеской «кока-кола» – латинская надпись, высеченная на сером камне. Это древнеримское надгробие, вмурованное в стену для вящей прочности.
Сдается, я побывал уже в трех городах, не выходя за пределы столицы. А впереди казематы и крепость.
Казематы – это глубокие подземелья, пробитые в скале, общей длиной в двадцать три километра. Прежде тут хранили порох, ядра, теперь почти половину катакомб занимают бочки с вином. От них по всем коридорам идет пьяный дух. Он обвевает «Беспокойного Пьера» – странную каменную фигуру, лежащую в пещере. Кого изобразил безымянный ваятель – неизвестно. Голова приподнята, глаза лукаво прищурены, следят за кем-то… На каменном ложе теплятся свечки. К «Беспокойному Пьеру» приходят обманутые женщины, втыкают в свечи иголки, лучинки, чтобы в сердце мучителя вонзилась боль. Пьер уж позаботится!
Море вина, запертое в бочках, и оплывающие свечи, каменный чудотворец… Право, неисчерпаемы неожиданности этой удивительной столицы!
Теперь – на земную поверхность и ввысь, в крепость. Дорога лепится по кромке обрыва, – справа желваки скал, увенчанные циклопической кладкой фортов, слева пропасть, верхушки деревьев. Строителям надо было лишь дополнить природу, чтобы создать эту твердыню, прозванную Северным Гибралтаром.
Дорога ныряет в туннель или в ворота, прорезанные в пузатой башне. Путеводитель интригует нас, называя башни по именам: вот – Близнецы, а там – Три Колоса. Стены штурмует плющ, во двориках бастионов форменная лесная чаща. То посланцы Арденнского леса явились сюда, чтобы заполнить крепость, затопить мирной зеленью. Однако Северный Гибралтар и сегодня внушает почтение. Откуда же у малютки Люксембурга такие великанские доспехи? Он не добивался их. Гербы на фортах чужие – испанские, французские, австрийские, прусские.
Они словно похваляются военной удачей, трофеями, пленными, эти надменные гербы завоевателей. А что хотят поведать вон те руины на утесе, над самой Альзеттой?
Наверно, здесь мы получим ответы на многие, очень многие вопросы. Нам открывается история города и страны – бурная и трагичная, как у всех маленьких народов. История говорит нам…
Впрочем, нет, – послушаем, сначала легенду.
Племя Зигфрида и Мелузины
Отцом люксембуржцев был витязь Зигфрид, а матерью – русалка Мелузина.
Сидела она на скале над рекой Альзеттой и занималась обычным русалочьим делом – расчесывала себе волосы. Тут и попался ей на глаза могучий охотник Зигфрид.
Умна была Мелузина – вмиг юркнула в воду. Куда Зигфриду жену с рыбьим хвостом, да еще бесприданницу! Позвала на помощь тайные силы, и в одну ночь возник среди леса замок. Потом обернулась русалка красавицей девицей и вышла к своему суженому из ворот чертога.
И поселились они там вместе, народили детей. Во всем была Мелузина покорна мужу, но раз в неделю она уходила из замка на целый день неизвестно куда. Следить за собой запрещала.
Долго крепился Зигфрид, но наконец не вытерпел, пошел за женой. Спустился к реке и вскрикнул, увидев Мелузину в облике русалки. Испугалась и она. Вскочила, побежала, скала расступилась и приняла Мелузину.
Не погибла она. Нет! Время от времени выходит она из скалы то в виде женщины, то в виде мудрой змеи с золотым ключом во рту.
Кто поцелует красотку или отнимет ключ у змеи, тот освободит Мелузину от чар и получит в награду все сокровища, какие есть в стране.
В каменном своем плену Мелузина вышивает. Один стежок в год… Мелузина не спешит. Если избавитель не явится и она закончит свое вышиванье, тогда будет худо. Весь город провалится в земные недра.
Такова легенда.
Конечно, историк разнесет ее вдребезги. Мелузина для него – попросту персонаж фольклора. Речные нимфы, как известно, состояли в пантеоне древних римлян. Да и здесь, у кельтского племени тревиров, речные божества тоже, верно, пользовались почетом. А Зигфрид, могучий Зигфрид, сын кузнеца, рыцарь с волшебным мечом – герой эпоса германцев.
Вот и все, что осталось от легенды. Одно верно: происхождение люксембуржцев смешанное, кельтско-германское. Еще в те стародавние времена им выпал жребий жить на земле порубежной, на стыке народов.
Жребий суровый…
Тревиры, их язык, обычаи растворились в нашествии германцев, извечно ломившихся с запада. В 963 году на берег Альзетты явился Зигфрид – тезка легендарного витязя, немецкий рыцарь. Он застал здесь лесную глушь да голую скалу с остатками римской сторожевой башни. Окрестные жители прозвали ее «Люцилинбурхук», что значит по-древнегермански «Маленькая крепость».
От Люцилинбурхука – Летцебург, нынешнее местное название города и страны.
Позднее в канцеляриях королей придумают другое имя – Люксембург.
Люкс – это сияние, роскошь. Однако здесь ничто не соответствовало этому блистательному титулу.
У скалы, где Зигфрид возвел свой замок, проходила торговая дорога из французского Реймса в немецкий Трир. Быть может, Зигфриду грезился тут новый город, богаче и могущественнее соседей?
В то время уже славился Брюгге – город ткачей. Льеж и Страсбург сбывали изделия своих оружейников, стеклодувов, чеканщиков, ваятелей.
Обитатели Арденн тоже не ленивы. Еще в римские времена тревиры были известны как искусные виноделы и мастера литья. Мозельские вина подавались на пирах Лукулла.
Одно требовалось – мир. А он был редким счастьем в пограничной стране. Здесь, в глубине европейского материка, грудь с грудью сошлись владыки Лотарингии, Брабанта, Бургундии, немецких графств за Мозелем. А за графами, герцогами стояли короли – германский, французский.
Железные рудники зарастали, исчезали в волне леса. Даже те, что были открыты тревирами…
Только одна пора затишья, золотая пора, отмечена в средневековых хрониках. Страной правила миролюбивая Эрмезинда. Она предоставила вольности чахлым городам, поощряла образование. Ремесла оживились. Стала складываться литература на летцебургеш – на местном языке. То было в тринадцатом веке. Мелкие сеньоры теряли власть, крупные набирали силу. Два века кровавых войн – и независимость Люксембурга кончилась. В 1443 году его захватывает Филипп Бургундский. С тех пор завоеватели сменяются непрерывно.
«Если есть в мире клочок земли, который испытал всю ярость войны, то это Люксембург, который однажды в течение двух лет был завоеван дважды и нещадно разорялся как врагами, так и друзьями».
Так писал гуманист Николай Мамеранус, здешний уроженец. На месте отчего дома он застал пожарище. Получив приют в Германии, он излагал там свои мечты о «государстве красоты и гармонии». Только вдали от родины мог он составлять свои труды по философии и лингвистике.
Судьба многих люксембуржцев…
На родине Мамерануса лютовала инквизиция. Люксембург на два века стал провинцией Испании.
В соседних Нидерландах из мастерских, с портовых причалов выступила против испанцев армия храбрецов гезов. Шестнадцатый век потряс католическую империю мощной революцией. У Люксембурга не могло быть таких сил.
Пушки на фортах держали город на прицеле. Знали свое дело и палачи, и иезуиты. Народ науськивали на «ведьм». Люксембург поразил Европу своеобразным рекордом – тридцать тысяч женщин было привлечено к суду по обвинению в колдовстве. Из них двадцать тысяч осуждены и погибли на кострах.
Испанцев сменили австрийцы. Для первых Люксембург был восточным форпостом, для вторых – западным, угрожавшим Франции. Новые форты, новые бойницы в старых стенах…
Австрийцев прогнали войска Наполеона. Разгромленные в России, они потянулись обратно, и тогда в город вступили пруссаки и небольшой отряд казаков. Одна лестница, ведущая с высот в Нижний город, до сих пор зовется Казачьей. Говорят, донцы, не слезая с коней, одолели этот крутой подъем.
Для самодержцев, собравшихся в Вену решать судьбы Европы, Люксембург был той маленькой гирькой, какую бросают на чашку весов для полного равновесия. Но гирьку рвали из рук! Король Пруссии и король Голландии – оба домогались Северного Гибралтара. Дать одному – значит усилить другого.
Решение вынесли двойственное, туманное, обнадежили обоих королей. В результате Люксембург получил двух хозяев. Управляли голландские чиновники, по голландским законам. А в крепости разместился прусский гарнизон.
И опять воцарилась над Альзеттой тишина. Тишина тюрьмы… До сих пор революции обходили маленькую, подневольную страну стороной, их огонь не находил здесь горючего. В церквах, в школах иезуиты учили покорности, блюли благочестие и шпионили. Но все сроки терпения кончались.
В 1830 году, вместе с бельгийцами, Люксембург переживает свою первую революцию.
Как и в Брюсселе, летят со стен голландские гербы. Довольно иноземного гнета! Полымя красных флагов, братание с прусскими солдатами, которых тоже захватил революционный дух… Но судьба страны снова решается за рубежом – на этот раз в Лондоне. Великие державы признают отделение от Голландии, однако свободы Люксембургу не даруют – он объявлен частью Германии, одним из германских княжеств.
Возмущение народа растет. И в 1839 году – снова революция, единодушная и победная.
Крохотный народ, зернышко между жерновами истории, выжил, сохранил национальное единство, свой язык – и теперь гордо водрузил над столицей свой трехцветный красно-бело-синий флаг.
Крепость еще не принадлежит ему. Прусский гарнизон покидает ее лишь в 1867 году. Северный Гибралтар разоружается, в казематы закатывают бочки с мозельским вином.
