Текст книги "Родиной призванные (Повесть)"

Автор книги: Владимир Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Глава пятая

К старой Четовской мельнице Сергутин подъезжал вечерней зарей. Остановил лошадь ласковым окриком: «Тпру, добрая!»

И невольно залюбовался молчаливым полетом двух больших бело-черных птиц с тонко вытянутыми шеями. Они летели невысоко, видны были поджатые к груди красные лапки, округлые шеи и длинный красивый клюв, и золотые просветы между перьями на крыльях.

Летели аисты, спасались от войны. И вспомнилось: как-то по весне каратели за Десной деревню спалили. На хате у вдовы аистиное гнездо было. Только, к удивлению фашистов, аисты схватили двух птенцов и улетели далеко-далеко. Ни огня, ни стрельбы не побоялись. Эта вдова одна из всего поселка осталась жива и верит очень твердо, что построится на пепелище село и вернутся аисты…

С печальным восторгом провожал Сергутин аистов. Вздрогнул от тихого окрика:

– Палыч! Раздумался…

Широко раскрыв руки, из зеленой густоты вышел Данченков.

– Здравствуй, дорогой мой, – засветился лицом Федор. – Я тоже на вольных птиц любовался.

Данченков был чисто выбрит, на нем ладно сидели защитного цвета гимнастерка, брюки-галифе, плащ-палатка – все чистое, новое, словно говорило, что это не просто самодеятельный вожак отряда добровольцев, а настоящий партизанский командир, умело выполняющий задания армейских штабов. Он достал из планшета трофейную карту-двухкилометровку и, слушая Сергутина, делал на ней пометки.

– Значит, Вернер решил нас ликвидировать. Ну что ж. Посмотрим, кто кого… Теперь мы примем бой! Прошлый раз мы вовремя ушли со своей базы. Косте и тебе, Палыч, всем подпольщикам наша партизанская благодарность. Главное, чтоб не застали нас врасплох. На этот раз крепко лупанем карателей. Сергеевский бой показал, что ребята мои – народ храбрый. Оружие у нас есть. Шесть станковых пулеметов, три батальонных миномета, две пушки-сорокапятки… Заминируем подходы. Вот здесь, – он показал карандашом на карте между двумя деревнями – Нижеровкой и Сурновкой, – встретим фрицев. План боя продумаю с комиссаром и командирами до мельчайших деталей. Пожалуй, пошлю небольшие отряды за пределы нашего расположения. Как думаешь?

– Это для ударов с тыла. Считаю, верно, – одобрил Сергутин.

– Ну, конечно, какие это удары. Но шума наделают. А главное – запутают немцев. У нас есть свое преимущество – знаем каждый кустик, каждое дерево, каждую дорожку и тропинку. Окажет поддержку и отряд майора Рощина. Вот только боеприпасов маловато, – призадумался Федор. – Ну да ничего, постараемся бить прицельно, наверняка.

Данченков торопился. Теперь его отряд носил имя легендарного командира Чапаева. Партийная и комсомольская организации, комиссар, политрук были теперь в отряде, и все эти значительные силы помогли молодому коммунисту капитану Данченкову воспитать у партизан сознательную дисциплину, мужество, стойкость, выносливость.

Сергутин тоже торопился; ему предстояло проезжать мимо авиабазы. А ведь Сеща – запретная зона. Для русских – тюрьма под открытым небом. Несколько рядов зенитных гнезд, пулеметы у жандармских постов, комендантский час и прочие строгости должны были охранять покой летчиков люфтваффе.

На рассвете 27 июля партизаны отряда имени Чапаева приняли бой с карателями. Немцы приблизились к партизанским базам, охватывая их полукольцом. Весь день гремел бой. Данченков и Гайдуков, где ползком, а где и во весь рост, бросались то к одной, то к другой роте. Временами трудно было разобраться, где стреляют свои, а где враги. Пули взвизгивали, сдирая древесную кору, срубая кусты. Вместе с бойцами сражались деревья, принимая на себя свинец, осколки снарядов. Теперь, когда бой затянулся, Федор понимал, что надо вырваться из окружения. Перевес врага был очевиден. К вечеру у партизан иссякли боеприпасы. Данченков приказал отходить. Заранее подготовленная группа прорыва забросала гитлеровцев гранатами, и с криком «Ура!» партизаны бросились в образовавшуюся брешь. А тут еще помогла наступившая ночь.

Каратели понесли большие потери. Упустив партизан, они набросились на мирное население: подожгли Бочары, Нижеровку, Грабовку и расстреляли местных жителей, не успевших уйти с партизанами.

Однако провал карательной операции не помешал фашистской газете «Речь» объявить о ликвидации крупного соединения партизан.

– Теперь мы дважды уничтоженные, – язвил комиссар.

– Ну что ж, так-то для нас и лучше.

Глава шестая

Вернеру явно не везло по службе. Мечта о создании вокруг авиабазы зоны спокойствия рушилась. Даже в немецких казармах росла тревога. Гитлеровцы боялись ночью выходить на улицу. Каждый день оберштурмфюреру приносили листовки, сорванные с заборов, со столбов, с вагонов. «Не давайте врагу покоя ни днем, ни ночью», – обращались подпольщики к местному населению. Попала ему в руки и газета «Мститель». Все это Вернер послал в Берлин. Пусть видят, что большевики усилили свое влияние на оккупационную зону.

Вернер пригласил одного из своих агентов, по кличке Черный Глаз, приказал любыми путями находить каждый номер газеты и доставлять ему. При этом напутствовал:

– Если поймаете человека, который будет распространять партизанские газеты, без моего ведома не трогайте. Да, вот еще что. Комиссаршу и ее семью подготовили?

– Яволь.

– Возьмите полицейского – для черновой работы. Копать-закопать. А теперь – приведите комиссаршу. Мне надо с ней поговорить.

Жарова вошла строгая, гордая, с высоко поднятой головой. В черных, гладко зачесанных волосах, несмотря на молодость, искрилась седина. Вернер деланно улыбнулся, показав золотые зубы.

– Самая красивая женщина, которую я видел в жизни. Вы в белом… Великолепно! Продолжим наш неоконченный диалог. Садитесь. Вы всегда кажетесь мне новой… Вам очень идет белое, голубое, черное – всякое… – И запнулся, хищно блеснув глазами.

– Я родилась в белом, венчалась в белом и умру в белом… Это ступеньки моей судьбы.

– Логично. Вполне логично. Но это условная логика. Вскоре мы начнем осваивать брянский лес. Пансионы, дачи, санатории… Вы будете жить на даче. Рядом с вами – ваш вундеркинд.

– Нет! Это не моя судьба. Вы для меня – голод, война, смерть. – Ей хотелось говорить гестаповцу самые жестокие, оскорбительные слова. От желания ругать фашиста стало даже легче. О, вот если бы не головная боль… – Дачи, санатории? – Словами она, будто хлыстом, била Вернера. – Вы уже создали санаторий в Сергеевке. А где он теперь? Пепел и трупы. Да через год и духу вашего здесь не будет. Вы скоро начнете драпать. Только не убежать вам… Сгорите! В огне «катюш» сгорите! Живьем! История проклянет вас.

Гитлеровец взвизгнул, точно от боли.

– Мерзавка, ты умеешь жалить! Но ты заплатишь за это, ты у меня получишь, – свирепел Вернер. – История… Да вашу историю некому будет писать. Вашей кровью мы напишем свою историю. Историю великих завоеваний, – сказал он зловеще. – Ну а ты ляжешь в мою постель.

Жарова отшатнулась и прижалась к стене.

– Хочешь поиграть в недотрогу? Может, и покричать хочешь? Кричи. Сюда никто не войдет.

Полковник шагнул к Жаровой, хотел опрокинуть ее на диван. Она изворачивалась, рвала ногтями побагровевшее рыхлое лицо.

Обезумев от злости, он ударил женщину в грудь, Жарова качнулась, но когда он снова попытался ее свалить, ударила ногой в пах.

– Я убью тебя, – прошипел Вернер. – Убью… – А сам подумал: «Где же страх? Почему у нее нет страха?..»

– Садись! – сказал он, надсадно дыша. – Поговорим…

– Подлый насильник! О чем можно с тобой говорить – о чести, добре или любви? Мерзавец!

– Ты выполнишь все, что я тебе прикажу. Заставим! Но лучше будет, если по своей воле… Два часа тебе на раздумье. Если да – станешь богатой. Если нет – станешь прахом, золой, пылью, ничем.

«Ну вот – судьба предлагает немало искушений», – подумала она. Но душа уже затвердела от ненависти. Душу ее не сломить.

– Лучше умереть, чем с тобой, старый гад!

Он схватил ее за руки, холодные, но упругие. И такая ненависть, такая непримиримость была на ее бледном лице! Фашист схватил ее за волосы, накрутил их на кулак и принялся мотать голову из стороны в сторону, потом с размаху толкнул женщину на диван, но она устояла.

С выпученными глазами, задыхаясь от похоти и злобы, он, как разъяренный бык, согнул голову, чтобы ударить жертву в живот, но в этот миг получил ногой в пах такой удар, что сам закачался и стал тяжело оседать на пол. Он что-то кричал, не слыша своего голоса.

Вбежал Черный Глаз.

– Уведите! – хрипел фашист. – В овраг ее. Все отродье в овраг…

Для личного престижа он вечером того же дня послал в высокие инстанции донесение о ликвидации шпионского гнезда на авиабазе, якобы возглавляемого женой комиссара.

Глава седьмая

Вечерело. Солнечные лучи мягко скользили по земле. Жарова с ребенком на руках сидела, прислонясь к кабине. Рядом – костлявое плечо свекрови. Женщина смотрела на поля, на дальние леса. В предвечерних лучах все ей казалось таинственным, приобретало какой-то двойственный – реальный и призрачный – вид. Вспоминалась свадьба… Муж. Нежная любовь. Малютка Володюшка с тихой улыбкой.

– Мамочка моя, ты самая красивая. Ты, дядя, тоже красивый, – обратился мальчик к Махору.

Тот нахохлился, отвернулся, чтоб не выказать слабость – слезы на глазах. «И его убьют, – думал он, – да что ж это такое?»

Старуха то крючилась, то вытягивалась. Глаза у нее побелели. Она прожила жизнь большую, в почете. Много видела, немало сделала. Она родила пять комиссаров. Она была родным человеком каждому красноармейцу, была их матерью, доброй советчицей. На какой бы заставе ни служили сыны, везде она побывала, и не наездом – везде пожила, людей одаривая добром и лаской. И вот подводилась черта ее делам, думам, заботам. Когда за семьдесят и жила честно, когда вынянчила семь внуков, смерть не так страшна. Но умирать под пулей врага, видеть муки любимых – тяжкая кара. За что?

– Милые вы мои, – обняла старуха невестку, поцеловала ручонку внука. – Отомстить сил нет. Сыны отомстят… Ох уж и отомстят!

– Молчать!.. – крикнул Черный Глаз и пнул старуху каблуком сапога.

– Прощай, милая, – обняла еще раз невестку. Сморщенные губы смялись в щепотку, хотела поцеловать ее, но Черный Глаз одернул за плечо. – Пес! – прошептала мать с неистовой яростью. – Ты исчезнешь, как дым твоих сигарет. Будь проклят навсегда!

И не узнать стало старческих добрых и ласковых глаз. Какие это были жестокие глаза!

Подъехали к мостику через небольшую речку Воронусу. Машина остановилась. Черный Глаз моргнул своим подручным.

– Идолы! Идолы!.. Что же вы делаете?

– Мать… Не проси! – Жарова посадила Володюшку на худые колени старухи, расцеловала его и сама выпрыгнула из кузова.

– Мама! Не надо! – кричал мальчик. – Не надо!

– Приду, скоро приду! Жди меня, – сказала она со всей лаской, на какую была способна в эту минуту.

Когда гитлеровцы вернулись к машине, старуха была едва жива, печать смерти лежала на бескровном лице. Белые косматые брови будто наползли на глаза и закрыли их. Они поднимались, когда она целовала руки мальчика. Махор не мог смотреть на этих несчастных людей. Он громко дышал, сердито сопел и беспрерывно курил.

– Ну вот, бабуся, – сказал Махор, когда они остановились недалеко от крутого обрыва. – Приехали. Теперь конец твоим мучениям. – И сдавленным голосом: – Прости… Не волен я.

Нет! Не простила старая. Только глаза подняла на него. Лучше бы не это… От ее взгляда дрогнул Махор, качнулся, как пьяный.

Старуха шла, едва волоча ноги.

– Бабушка, миленькая, куда ты?.. Бабушка! – закричал мальчик, когда она отдалилась шагов на десять.

– Позвольте проститься старухе с мальчиком, – попросил Махор, подойдя вплотную к Черному Глазу.

И взял Володюшку за ручонку, мальчик споткнулся, повис на его руке, легкий, как сухой сучок. Махор поднял его. Мальчик тихо заплакал, потянулся к бабушке.

– Бабушка? Миленькая! – Он раскинул руки и свел их на худой шее. Прижался к ее лицу, заплакал громче.

Черный Глаз подошел к старухе.

– Моя бабушка, моя… Не дам!.. – Мальчонка смахнул курчавинки, спадавшие на глаза, и снова закричал: – Не дам! Бабушка моя!..

Черный Глаз рванул мальчика на себя, брезгливо швырнул на землю. Мальчик устоял. Перестал плакать, но глазами следил за бабушкой. Ее окружили. Что-то треснуло, и старушка полетела вниз. Мальчик тоже хотел полететь за бабушкой, но к нему подошел шофер – пожилой, с добрым лицом немец. Он взял Володюшку за руки и о чем-то попросил Черного Глаза, указывая на малютку. Махор понял, что немец умоляет отдать ему мальчика.

– Комиссар! Комиссар! – рычал фашист, злобно метая взгляд на Володюшку. Подбежал к мальчику, схватил его за руки и хотел вести к обрыву.

– Найн! Найн! – Он не должен умереть, – так понял Махор крик немца.

Шофер бросился к машине, и молодчики в черном схватили его, скрутили руки. Шофер продолжал дико кричать. Казалось, он сошел с ума.

Теперь малютка остался совсем один в этом огромном и жестоком мире. Ему хотелось звать бабушку, но он потерял голос и только беззвучно шевелил губами: «Мама… Бабушка…» Он видел, что на край оврага подвели его «миленькую бабушку», и у него ожила надежда встретить ее где-то там, куда она упала.

Махор заметил, что мальчик оставил в машине безногого плюшевого медвежонка на длинном шнурке, и достал игрушку:

– Вот твой мишка, бери!

Два молодчика подвели мальчонку к обрыву оврага, игрушка волочилась за малюткой. Он опять позвал маму. Но голос, как и он сам, был безумно одинок. Перед самым краем оврага мальчик уперся ногами в землю. «Не надо! Не надо!» – закричал он. Эти слова услышал связанный немец и закричал зверем. Солдаты что-то внушали ему, пихали в рот пузырек со спиртом, но тот продолжал биться и выкрикивать какие-то жестокие слова.

Тяжелая рука Черного Глаза легла на плечо мальчика, рванула его и поволокла. Один из молодчиков отстал на шаг и почти коснулся дулом пистолета золотых кудряшек. Мальчик хотел обернуться, но что-то острое ударило его в затылок. Он ничего не услышал от страшного звона в голове.

– Закопай! – приказал Черный Глаз Махору.

…А на земле было еще светло, и над оврагом белел березовый снег. По дну струился родничок, и Махор видел, как вода шевелит длинные зеленые нити. Наклонился, чтобы испить воды. Она показалась седой и вовсе не холодной. Он подошел к трупику. Малютка лежал, широко раскинув ручонки. Махор взял мальчика, прижал его к груди и зашептал:

– Сыночек, сыночек мой…

Потом огляделся. Тихо. Никого. Над родником приметил бугорок, взял оставленную ему лопату и стал копать могилку. Быстро поддавалась мягкая земля. Принес родниковой воды, умыл мальчику лицо и расчесал его кудряшки. Снял с себя нательную рубаху, распорол по швам и завернул в нее маленькое, словно выточенное тельце.

– Прощай, сынок…

Махор закрыл ему глаза. Осторожно, будто боясь уронить, опустил малютку в могилу. Что-то показалось ему не так; сиял кепку, свернул ее вдвое, сунул под голову покойника. И снова послышался ему детский лепет: «Не надо! Не надо!»

Вот и готова могилка. Маленький желтый бугорок на великой и теплой земле. Махор поднялся и пошел в березняк. Он выкопал курчавую березку с еще не побелевшим стволом, принес и посадил на могилку. Становилось прохладно. Махор застегнул пиджак и сел рядом с могилкой. Эта жестокая, противоестественная смерть невинного мальчика все глубже проникала в его сердце, приближая к разрешению большого, мучительного для него вопроса. Почему он допустил это? Разве ему не было раньше ясно, откуда исходит зло? Человек, убивший невинного, носит по закону предков печать Каина. Кто смоет с него клеймо?

«Нет, я не убивал! Не я, не я…» – «И ты убийца… И ты! Ты причастен к этому, – шептал ему голос сердца. – Ты – жалкая, трусливая тварь».

Махор ясно видел себя проклятым, обреченным. Печать Каина, до сих пор неясная для него, раскрылась теперь. Поздно понял он, что без света нет тьмы, без ненависти – любви. И гнев, закипающий в нем, возрастал до небывалой ярости против тех, кто убил ребенка.

Потом он долго копал могилу для «миленькой бабушки». Перед тем, как опустить ее в землю, вытер кровь на худой руке.

Махор устал, сел на сухую кочку под березами. На кочке росли бессмертники. Он срезал макушку кочки и перенес ее на могилу. «Куда исчезают мужики? – вспомнил он свой вопрос, который задал Митрачковой. „Куда?.. В лес идут, чтоб выжить и победить“. „Ох уж эта докторша… В лес… А может, поздно? Слишком поздно? – Я перейду… Перейду свою темную черту. Может, и не поздно“, – сказал он себе твердо, клятвенно.

После расстрела семьи комиссара Махор стал молчалив и замкнут. Не мог он найти успокоения даже в длительных запоях. Ночью ему слышался одинокий, молящий голос ребенка: „Не надо, не надо“. Эти слова вместе с образом мальчика не выходили из головы. Да и глаза немца-шофера… Что за глаза! Боль, страх, ужас – все смешалось в их глубине.

На второй день после гибели Жаровой кто-то подкинул Махору записку. На листке из тетради был нарисован посаженный на осиновый кол человек и подпись: „Это твой кол, предатель“.

„Я не убивал… Никого не убивал“, – стонал и метался во сне Махор.

С каждым днем он все меньше спал, часто ночь напролет бродил, непрестанно слыша детский голос. Когда засыпал, его преследовал новый кошмар: будто острый кол входит в живот, пробивает печень, подступает к горлу.

Бессонница, потеря душевного равновесия сказывались на службе. Однажды Махора вызвали к военному коменданту и предложили должность охранника тюрьмы. То была самая низкая, подлая должность.

В первый же день, войдя на тюремный двор, Махор увидел кровь и даже почувствовал ее вкус во рту. Его вырвало.

– Э, да ты малахольный, – издевательски загоготал один из полицаев.

Охранники приносили с собой самогон; напившись, становились мрачными, угрюмыми и жестокими. Махор хорошо помнил, как первой ночью гестаповцы избивали какого-то парня. Это было страшно. Махора заставили вылить ведро холодной воды на окровавленное тело несчастного. Но тот не пришел в сознание. Тогда его поволокли в подвал. Махор знал эту гнилую нору. Из подвала один путь – в могилу.

…Той ночью было особенно душно. Даже койка ему казалась затхлой дырой. Прислушался. Где-то выли овчарки. Махор встал, нащупал браунинг. Теперь он знал, куда надо идти. Гитлеровцы представлялись ему вовсе не солдатами, а палачами. „Разве это война?“ – спрашивал он себя.

Улица была наглухо закрыта ночью. Но он различал все тропинки и закоулки. Только бы незаметно добраться до знакомого румына, который работал на военном складе. „Всего две-три гранаты… Две-три гранаты, – шептал Махор. – Две-три…“.

На железнодорожной станции злобно лаяла овчарка: опять отправляли эшелон советских людей в Германию, на каторгу. Он думал о том, как под Кричевом его долго морили голодом. Потом дали есть и пить, затем водку, и он согласился на их предложение, сказал: „Ладно. Знамо дело, жить надо“. И повязал на рукав белую повязку. Полицейских из числа русских гитлеровцы вооружали кое-как. Выдавали старую винтовку или карабин, случалось, и без зарядов, иногда на дежурство парабеллум и только в редких случаях, когда отправляли в числе карателей, выдавали одну или две гранаты.

Румын работал грузчиком на военном складе; когда однажды взял со склада ботинки, его страшно избили. И без того обиженный, румын теперь вовсе замкнулся, ушел в себя; Махору стоило немалых усилий вызвать у него доверие.

Чтобы отвести от себя всякие подозрения, Махор подал рапорт с просьбой отпустить на сутки и выдать две гранаты. Он знал, что гранат не дадут, но это был, как говорится, ход конем: бумажка на всякий случай. Махор уже второй день вел переговоры с румыном; после того, как дал ему несколько пачек сигарет и пять банок консервов, тот с большим для себя риском достал ему две гранаты.

– Ты меня не знаешь. Понял?

– Понял, пан полицай. Дал – забыл…

В тот же день Махор выехал в Сещу верхом на лошади. Ехать было легко. Харчей он, взял в вещмешок немного, а винтовку сменил на револьвер. Был у него еще нож, спрятанный за голенище сапога.

„Куда я так спешу?“ – подумал Махор и, натянув поводья, придержал лошадь. За ним никто не гнался.

Вдали заголубела речка. У перил мостика словно выскочили из воды двое. Он знал, что это сторожевая служба. Речка Воронуса заросла камышом, и только омут возле моста был чист, широк и глубок.

Махор подумал, что неплохо бы махнуть к партизанам. Эта речка как раз и ведет в самые дебри клетнянского леса.

А ему уже кричали:

– Хальт! Папир!

Его охватила тревога: „А если румын выдал?“ Еще раз проверил гранаты. И тут услышал позади себя шум легковой машины.

„Опель“ открытый… – подумал Махор. – Верно, важное начальство. – Он знал, что именно в это время поедет в Сещу один из офицеров ягдкоманды. – Может, он и есть? – Мысль работала быстро. – Если придется бежать к партизанам, конь пригодится». Он свернул с дороги, спешился, пустив мерина на луг.

– Хальт! Папир! – грозно крикнул фашист, держа наготове автомат.

Махор сделал несколько спокойных, твердых шагов к шоссе. Машина уже замедлила ход. Шофер решил, что полицейский просит подвезти. Ну погоди, он так его отлупит, что русский хам навсегда запомнит немецкое превосходство.

– Хайль Гитлер! Хайль!.. – заревел Махор, бросая гранаты в кабину и под колеса.

Прогремел сильный взрыв. Сноп огня взметнулся позади машины. Махор увидел, как бородатый шофер выполз из кабины, услышал его крик. Шофер приподнялся на руках, оскалил окровавленные зубы, попробовал ползти, но это требовало слишком больших усилий. Махор выругался громко, остервенело и, не зная милосердия, ударил гитлеровца ножом. Живот офицера, лежавшего рядом, потемнел от крови, страшная рана зияла на виске. Он был мертв. Первое, что бросилось в глаза Махору, – большой портфель из желтой кожи, пристегнутый к раме сиденья железной цепочкой. Махор разрубил кинжалом ручку портфеля и схватил его. Со стороны моста бежал автоматчик. Споткнулся и упал в кювет. Махор воспользовался этим и бросился к лошади. По-видимому, испуганный взрывом, мерин скрылся в кустарнике неподалеку от речки. Туда и побежал Махор. Вслед стреляли.

Одна из пуль пробила портфель, другая зацепила правый бок. Махор упал, уткнувшись в густую траву, душившую его сыростью. Он не чувствовал боли. Диверсия принесла ему радость. Жестокую, мимолетную, но, пожалуй, самую неподдельную. Радость освобождения. В эти минуты у него родилась вера, что его жизнь как-нибудь наладится. В портфеле наверняка важные документы, он подарит их партизанам, а те сохранят ему жизнь – баш на баш! Может быть, доверят и оружие. Упорно ходили слухи, что партизаны принимают раскаявшихся полицаев.

Махор быстро сполз к берегу речки, а когда оказался в камышах, то перебрался на противоположную сторону и, заметая следы, несколько сот метров шел водой. Потом с трудом, корчась от боли, сбросил тяжелый мокрый пиджак и затоптал его в торфяное болотце. Все это должно было, по его разумению, задержать собак, если вот-вот начнется погоня.

День был такой же, как и рассвет, солнечный и чистый. Солнце быстро высушило гимнастерку, фуражку, вот только чавкали сапоги и боль в боку томила все тело. Махор стащил сапоги, выжал портянки, заткнул их за ремень, чтоб скорей высохли, и обулся на босую ногу.

Пройдя лесок, сел на сухую кочку. Достал из сумки кусок хлеба и ломтик сала.

– Хлеб да соль! – вдруг раздался молодой бойкий голос.

Почти в упор смотрели на Махора два партизана, держа наготове карабины. У молодого за поясом была граната.

«Партизаны!» На душе стало тоскливо, тревожно. От потери крови кружилась голова. Один из партизан, молодой, глядя на Махора, зло улыбнулся и покачал головой. Второй, постарше, с щетинистым лицом, подошел к нему и сказал строго:

– А ну давай!

– Портфель? – бессмысленно спросил Махор.

– Сало, хлеб… Портфель!

– Сало, хлеб – берите… Портфель добыл у фашистов. Машину подорвал. Портфель вашему начальству отдам.

– Нам повезло! – подмигнул молодой.

Махор почувствовал себя плохо, лицо его заблестело от пота, рана в боку остро заболела.

– Ты кто? – спросил пожилой и сам ответил: – Полицай ты!..

Махор утвердительно кивнул.

– Ясно! Воевал против нас, а теперь одумался…

– Точно так! – уставшим, равнодушным голосом ответил Махор. – Вот образумился. Знамо дело, поздновато.

– Расскажи, как это ты?

Махор сказал самое главное. Вспомнил расстрел семьи комиссара и свои переживания. Бесцветно и плоско говорил, не умея облечь в слова то, что видел и не мог забыть.

– Такое надо видеть… А передать, знамо дело, не выходит, – махнув рукой, устало сказал он.

– Ну а взрыв на большаке?

– Да что… Уж лучше ведите меня…

– Ведите! – возмутился молодой. – Да ты давно приговорен нашим судом к смерти.

– Так лучше бы судить… По закону. По закону мне легче. Чтоб при всем народе.

– Ты что, шкура продажная, по закону жил? А теперь закон вспомнил… Ты сам-то убивал? – распалялся молодой.

– Нет, мужики, не вру. Уж это правда. Не убивал… Видел, как убивают. А сам… Нет! – Схватился за бок. – Слаб совсем… Покурить бы…

Пожилой достал тощий кисет, оторвал клочок какой-то измятой бумаги, насыпал малюсенькую щепотку махорки и свернул козью ножку. Несколько раз затянулся.

– На, соси! – передал Махору.

Полицай медленно взял козью ножку и стал жадно тянуть ее, глотая дым.

– Слыхал, ваш командир справедливый. Может, меня поймет. Может, того… искуплю… – едва слышно сказал он, прижимая руку к окровавленному боку.

– Так, так… Заявку даешь на место в отряде… – съязвил молодой.

– Может, и поймет, – согласился пожилой, глядя прямо в глаза Махору. – Вон Тимоха у нас в отряде такой был, как ты… А ничего… Смело воюет!

Вдали за перелеском послышался злобный лай собак. Махор вздрогнул.

– За тобой хвост, надо уходить, – встревоженно сказал пожилой.

– Может, и хвост… Скорее всего… – еще больше горбясь, проговорил Махор.

– Пошли! Нам не резон встречаться с ними. Живей! Лес недалеко.

Пожилой с затаенной жалостью поглядел на Махора. Но Махор с трудом дошел до тонкого дубочка и лег на спину.

– Не угнаться мне за вами. Видно, конец мой пришел. Кровью исхожу. Дали бы мне гранату…

– Отдай ему свою «феньку», – сказал пожилой.

– Граната одна… Не дам! – с сердцем произнес молодой. – Пошли, а то будет поздно.

– Братцы! Они ж меня замучат, – простонал Махор, взглянув на пожилого.

В голосе его было столько безысходной тоски, что даже у молодого партизана что-то дрогнуло в душе.

– Ну что, Максимыч, с ним делать? – обратился он к пожилому.

Махор с трудом сел, взялся за пятку, потянул сапог. Ветер снова донес собачий лай.

– Нате… Сапоги что надо! – протянул он дрожащей рукой пожилому. – Ну теперь все равно… – сказал, охваченный могильной тоской. – Пора вам. А мне дайте пистолет.

Партизаны поколебались, но медлить было нельзя, и молодой протянул ему парабеллум. Дрожащей рукой Махор взял оружие.

– Спасибо, парень. Мне, братцы, лихо. Ой, лихо… – Сухая хрипота царапала горло, и он сказал совсем тихо, морща бескровное лицо: – Прощевайте…

Партизаны молча отошли. Махор взял пистолет, раздавил дулом комара, что присосался к виску, и еще раз тоскливо глянул в небо помутневшими глазами. Вдруг солнце перевернулось и показалось ему большой кровоточащей раной. Рубашка под сердцем покраснела. Он дернулся, будто намереваясь подняться, но тут же уронил голову в траву.

На ближнем к опушке болоте лаяли овчарки. Партизаны постояли несколько секунд и быстро пошли к перелеску.