Текст книги "Родиной призванные (Повесть)"

Автор книги: Владимир Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Глава третья

Вечером, на другой день после встречи с Жариковым, Галя положила в корзину с бельем две мины. Она часто брала домой для стирки белье у немцев, ее приход в казарму не вызвал никаких подозрений. Но как подняться на чердак, когда возле лестницы расхаживают солдаты? Оставался все тот же выход: собрать бутылки, стеклянные банки и на глазах у фельдфебеля подняться по лестнице вровень с потолком и вместе с бутылками бросить к дымоходу мины. А если одна из них попадет в проход дымохода и окажется в топке, полыхающей огнем? Взрыв! И тогда… Нет, этого не должно случиться.

И тут у нее возник другой план. Вечер серый. Моросит дождик. Где сушить белье? Она спокойно залезет на чердак и развесит его там. Она знает: у дымохода, между двумя балками, можно хорошо заложить мины.

В казарме было многолюдно. Офицер в новом кожаном пальто, собрав вокруг себя солдат, весело рассказывал о каких-то событиях на фронте. Часто звучали слова «Сталинград», «Волга», «Нах Москау». Галя знала, что гитлеровские армии наступают в районе Сталинграда.

После беседы один из солдат заиграл на губной гармошке. Его лицо выражало радость и довольство.

«Ну, гады, доиграетесь. Покажу вам Москау», – подумала Галина. Как ни мала была ее цель – поджечь казарму, – она, стремясь к ней, находилась в состоянии душевного напряжения и отчетливо чувствовала свою причастность к тем делам, которые вершили советские воины в степях Сталинграда. Это помогало ей смириться с похабщиной солдат, со свинством фельдфебеля, который ежедневно, не стесняясь девушек, купался в бочке, раздеваясь догола.

– Ти есть дикая девка! – говорил он уборщице, и обижаться было бессмысленно.

Фашист говорил все это с полной уверенностью в естественности происходящего: унижение русских оккупанты считали природным правом «расы господ».

– Ти ступайт туда! – показал фельдфебель вверх, когда она подняла ногу на чердачную лестницу.

– Белье! Во! Белье! – кивнула на корзину, прижимая ее к лестнице.

– Курт хочет туда! – ткнул гитлеровец пальцем на темневший в потолке лаз. – Туда, Галя-Катюша. Курт хочет либе…

Галя не на шутку испугалась и вдруг подумала о том, что он может испортить все дело. Она полезла было на чердак, но Курт бросился следом.

– На, держи в таком разе.

– О-о! – крякнул фашист, с трудом удерживая корзину.

– Я тебе вот так, так! – прицелилась пальцами, давая понять, что вцепится в лицо.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы фельдфебель не позвал солдата. Курт поспешно поставил ношу и выскочил на улицу.

На чердаке Галя первым делом достала мины и заложила их. Одну – у самого дымохода, другую – ближе к выходу, между двух балок, и засыпала их старыми, потемневшими стружками.

Она вышла из казармы и встретила Жарикова. Галя все еще волновалась. Этот нахальный Курт… Но теперь она на каждом шагу чувствовала сильное, ободряющее пожатие руки Ивана. Вот и садик. Терпкий аромат мяты и укропа пьянил Галю, у которой и без того кружилась голова от пережитого. На старых липах попискивала стайка дроздов. Дождик скоро перестал. Потянуло холодком: где-то далеко-далеко шла зима, гнавшая на юг птичьи стаи.

– Идем, – тихо сказал Жариков. – У Кабанова соберутся мои ребята. Спасибо тебе, Галюша.

А в казарме начался пьяный разгул. Начальник управы привез двух свиней, которых разделали и зажарили в горячо натопленных печах. Нашелся шнапс и даже пиво. К полуночи все гитлеровцы едва держались на ногах. Никто не замечал, что по потолку забегали светлячки огня. В два часа ночи пламя уже бушевало, да так сильно, что казалось, кто-то невидимый подливает масло в огонь.

В одном нижнем белье фрицы метались по казарме, многие все еще не могли прийти в себя. Панику усилил взрыв и обвалившийся у дверей потолок. Теперь гитлеровцы кинулись к окнам и далеко не всем удалось выскочить из горящего здания.

Этот пожар и был причиной тревоги на авиабазе, на железнодорожных станциях и конечно же в самой Дубровке.

Глава четвертая

Вернер вызвал к себе начальника полиции, переводчика Геллера и тех сотрудников, что были на месте. В одну из бессонных ночей он продумал план поимки Данченкова.

Перед этим пытались снова заслать убийц, но их в бригаде разоблачили. Посылали карателей, но им тоже не удалось разгромить бригаду.

– Бандиты обстреляли аэродром… Напали на крупную станцию Пригорье, взрывают эшелоны и автомашины… – Оберштурмфюрер перешел на крик: – Кругом бандиты, кругом! – Его щеки рыхло дергались, глаза наливались гневом. – Вот мой верный план. – Он прошелся по кабинету, остановился у портрета фюрера. – Приказываю арестовать всех, кто носит фамилию Данченков. Бандит будет спасать своих родственников, особенно мать, тут мы его и схватим.

– Слишком много однофамильцев, – неуверенно буркнул Коржинов. – Очень много!

– Не ваше дело. Гестапо разберется! Повторяю: всех Данченковых взять, всех! Никого не жалеть!

Утром следующего дня эсэсовцы и полевая жандармерия рыскали по селам и хатам и забирали всех, кто носил фамилию комбрига.

Отряд карателей приехал в родную деревню Данченкова.

Отец Федора умер еще до войны. Мать, Ефросинья Поликарповна, растила младшего сына – Мишку. Старший, Иван, погиб на фронте. Третьего, Григория, гитлеровцы заставили сопровождать обоз с награбленным хлебом в Брянск. Вскоре прошел слух, что Гришу расстреляли. Была у Федора и сестра, но она в начале войны ушла из села, погнала колхозный скот в глубокий тыл.

Гестаповцы особенно заинтересовались родной деревней Данченкова. Они установили вокруг деревни засады, зорко следили за появлением прохожих. На дверях каждой хаты вывесили списки жильцов. Упаси бог, если в доме окажется кто-нибудь посторонний. Но жуковцы загодя были предупреждены.

С большим риском перед полетом в Москву Данченков пришел к матери. Недолгим было свидание. Прощаясь, сын предупредил:

– Если тебе, мама, пришлют от моего имени письмо и покажут мою подпись, не верь, родная. Писать тебе я не буду. И подпись мою ты не признавай. Если тебе будут говорить, что я ранен, лежу в лесу или в овраге, не верь! Если скажут, что я убит, все равно не верь! Если фашисты приведут меня для очной ставки, ты, родная, отрекись от меня! Трижды, сто раз – отрекись! Говори одно: мой сын уехал в Орел, оттуда на Украину, к жене, а куда точно – не знаю! Только это и говори. Больше ничего! И своим это скажи. Односельчанам я верю, они не подведут. – Данченков нежно смотрел в Лицо матери. Старая женщина не отводила взгляда, светлые точки дрогнули в ее глазах – и погасли.

Вскоре за матерью приехали партизаны.

– Комиссар за вами прислал. В лесу будете жить.

Но мать, узнав, что сын на Большой земле, не решалась ехать.

– Зима наступает. Куда ж мне с детьми в лес. Люди у нас верные… Не дадут в обиду.

Но пришел час, когда она пожалела об этом.

…Их было шестеро. Громилы вломились в дом. Выбили дверь, не дожидаясь, когда откроют. Деревня всполошилась: плакали дети, голосили бабы.

– Фамилия? – злобно прохрипел гестаповец.

– Данченкова! – тихо ответила мать.

– А ты куда? – схватил фашист мальчика.

– Домой! Я Мишин, дяденька, я Мишин, – заплакал он.

Мальчишку, к счастью матери, отпустили, а ей даже не дали одеться во что-либо теплое. Выгнали на улицу, где уже толпились арестованные. Пешком пригнали в село Пеклино, что раскинулось по обеим сторонам шоссе. Всех Данченковых заперли в холодном помещении бывшего магазина, три дня держали без пищи и воды, а на четвертый погнали в Жуковку.

Вот и первый допрос в тюрьме. Одни и те же слова произносила мать:

– Уехал сын Федор в Орел, а там на Украину, к жене, к детям…

– Мы тебе сегодня же покажем твоего сына. Убитого его привезли… Командир он бандитский, – говорили ей на следующем допросе.

– Знаю одно: уехал мой Федор в Орел, а оттуда на Украину.

И ее били, били, даже когда была тяжело больна. Били и гоняли на работу. А после опять таскали на допрос. Записывали каждую ее фразу. Сравнивали. Получалось одно и то же. Тогда снова били.

А по округе уже шел слух, что всех Данченковых повесили. Теперь и знакомые и друзья потеряли надежду встретиться с ними. Но в Жуковский лагерь проник партизанский разведчик, посланный Мальцевым. Вскоре жители окрестных сел узнали, что Данченковы живы. Один из охранников стал тайно передавать им кое-какие продукты.

Но долгий голод сказался на здоровье матери. Ефросинья Поликарповна заболела. Болезнь не спасла от допросов. В барак вошел следователь с доверенным Вернера. Черному Глазу было приказано любыми средствами выпытать, действительно ли на шелковке была подпись Данченкова. Мать притащили к коменданту лагеря, посадили за стол: «Руки! Руки!» Уголки рта фашиста дернулись, в лице проступило что-то жестокое, беспощадное. Черный Глаз потребовал, чтобы мать положила пальцы на стол. Худые, потемневшие от холода, руки матери дрожали. Перед ее глазами лежали иглы и молоток. Закружилась голова, помутилось сознание. Жесткая рука следователя принялась тереть ее лицо нашатырем.

– Вот шелковка. Смотри!.. Скажи, чья подпись, и мы отпустим тебя. Это подпись твоего сына? – Черный Глаз ударил молотком по пальцам.

Мать опять потеряла сознание.

– Ничего! Скажет! – буркнул следователь. – Вытащите ее в холодный коридор. Пусть погреет доски. Отойдет!

На этом допрос пришлось прервать. Мать заболела тифом.

Макарьев одним из первых узнал о бедственном положении матери Федора Данченкова, вместе с Трегубовым выехал в Жуковку. Он никогда до конца не верил Трегубову, постарался и на сей раз избавиться от него, сказав, что будет выручать из больницы свою дальнюю родственницу.

Свояченица Макарьева имела большое влияние на бургомистра, этим и хотел воспользоваться учитель.

За пыльным окном подвального помещения Макарьев ожидал ее и незаметно задремал.

В последнее время учитель часто видел сны, а в них – свое детство. И – еду: он уплетал во сне вареники со сметаной, те, что так искусно готовила мать. Пил теплое молоко. Ходил с отцом на рыбалку.

Ослепленный светом нескольких зажженных спичек, Макарьев в первое мгновение зажмурился и не разглядел свояченицу. Та поначалу и не нашлась, что сказать.

– Здравствуй, Никифор Петрович! Пришел! – проговорила она после долгого молчания.

– Устал что-то, извини… Задремал. К тебе я не пойду. Дело большое.

– Ты, верно, опять правду ищешь?.. Ох, Петрович! Это время не для правды. Главное – жить! О себе подумай, о детях…

Макарьев закашлялся и, чуть только успокоился, поспешно, боясь, что кашель помешает говорить, обратился к свояченице:

– Старуха тут одна в больнице, в холодном коридоре. Взята из лагеря. Поговорить бы с кем из немцев. Зачем она тут, старая… Помоги, Катя, – начал он, силясь подавить царапающий глотку кашель. Назвал фамилию женщины и понял, что свояченице она ничего не говорит. Это и к лучшему. Он назвал и фамилию женщины, которая придет за старухой.

– Вот и все! Это очень важно для меня и для Ольги. Обрадуешь нас, – сказал Он, прощаясь.

– Хорошо, Петрович. Постараюсь, – ответила Катя.

Она выполнила просьбу Макарьева. Немедля пошла на квартиру полицейского. Это был благообразный человек с короткими седыми усами. Лицо его светилось необычайным для военного времени здоровьем. Каждый раз, когда он задирал голову по какой-то странной привычке, на его шее появлялась жирная складка. Полицейский как должное принял свиной окорок и две банки меда.

– Может, еще что подбросите? – сказал он, сохраняя все тот же благостный вид. – Я не для себя только… Мне надо дать другим… Кто повыше.

Взятка подействовала. Через три дня Данченкову выпустили, и она с помощью друзей пришла в деревню Чет, где ее разыскал комиссар Гайдуков. Здесь же она узнала радостную весть: ее сынок Мишка в бригаде, а Федор награжден орденом.

– Федор теперь майор, – сказал Гайдуков. – А вы – мать, достойная своего сына. Мы зачислили вас в состав Первой Клетнянской партизанской бригады.

В хате, где сидели партизаны, поднялся дружный шум, какой-то подросток хлопнул в ладоши, но, словно бы спохватившись, отошел в тень. Расплылись в улыбках лица женщин, и только старик нервно дернул головой, посмотрел вокруг и остановил взгляд на матери командира.

– Зачем ее в партизаны? На печку ее. Отогреть…

Ему казалось, что комиссар подтвердит: да, мол, на печку.

– Замолчи, старый, не путай, все правильно, – спокойно проговорил один из партизан.

Старик замигал и отошел в сторонку.

Назавтра, после того как отпустили Данченкову, в Жуковку из Олсуфьева приехал Черный Глаз. В канцелярии лагеря ему сказали, что тифозная старуха в безнадежном состоянии передана родственнице.

– Адрес этой женщины? Адрес! – кричал агент. – Куда ее повели?

Один из охранников лагеря показал на полицейского.

Полицейский назвал улицу и дом, куда повели старуху Данченкову. Агент помчался на мотоцикле по указанному адресу.

– Кто здесь живет? – окликнул он часового.

– Господин комендант.

– Идиоты! Негодяи! Где Данченкова? – кричал он на благообразного полицейского. – Где старуха? Куда ты меня послал?.. Знаешь?

– Никак нет, господин начальник!

– Идиот! – И Черный Глаз так ударил полицая по рыхлому лицу, что тот рухнул на пол.

Вечером того же дня Черный Глаз доложил Вернеру, что разыскать среди арестованных мать Данченкова не удалось. Видимо, она умерла от тифа.

– В Жуковском лагере дохнет каждый третий, – заключил он.

И Вернер вынужден был (разумеется, для себя) признать, что арест Данченковых результатов не дал. Многие агенты снова заверяли начальство, что отряд Данченкова разгромлен, а те, кто остался в живых, погибают от голода в лесу. Партизанам такая легенда была конечно же на руку. Каратели на какое-то время утихомирились.

Глава пятая

На окраину лесного поселка, где назначалась встреча подпольщиков с партизанами, Митрачкова и Жариков пришли ночью. Дежурный по лагерю привел их в хату. Все давно уже спали. Иногда у кого-то сквозь сон прорывались чмоканье и тяжелый вздох. Огонек коптилки на столе чуть колебался. Дежурный был загодя предупрежден: не прошло и минуты, как появились начальник штаба Антонов и комиссар Гайдуков. Они перешли в соседнюю хату – там было удобнее. Гайдуков рассказал о бригаде, которая выросла в крупное боевое соединение, остановился на трудностях.

– Наши ребята чаще голодны, чем сыты. Сапоги – со свистом, пальцы вылезают. Крыша над головой – лишь в редкие дни. Дождь, жара, мороз – все равно работаем. А когда крупные карательные экспедиции – тут либо в лоб бьемся, либо, как волки, отмеряем десятой километров по лесным чащобам и болотам…

– А вы, Надя, – обратился комиссар к врачу, – видели наших ребят? Молодежь. Да и комбригу тридцати нет. К сожалению, он не мог с вами встретиться: выехал на задание, муку добыть. Сейчас наша первая задача – привести в бригаду партизанские семьи, на которые поступил донос. Зверствуют фашисты, надо спасать людей. Недавно вызволили из неволи мать комбрига. Разными путями, но добились освобождения из лагеря всех Данченковых. – Он с благодарностью посмотрел на Митрачкову. – Если бы я мог увидеть медиков, в частности – жуковских, поклонился бы им низко, до самой земли. Они под предлогом эпидемий многих патриотов выручили из лагерей. – И Гайдуков крепко пожал Митрачковой руку. – Знаем вашу работу! Недаром зовем вас доктором Надей.

– А помнишь, Илья, как мои разведчики добыли набор хирургических инструментов? – спросил Антонов. – С боем взяли…

– Наши медики, – продолжал комиссар, – стали универсалами: и хирургами, и терапевтами, и акушерами… Аптека своя.

– Я преклоняюсь перед партизанскими медиками, – улыбнулась Надя.

– Они это заслужили. Точно. И Наташа Захарова, и Нина Митрушина. Скольких бойцов вынесли из огня! Герои!

Жариков пришел на встречу после тяжелой работы, но, несмотря на усталость, внимательно слушал комиссара. Ему по сердцу пришелся этот широкоплечий, плотный парень с мужественным добрым лицом. Бывший рабочий Бежицкого фасонолитейиого завода, комиссар играл в жизни партизан исключительно важную роль. В бою, всегда был впереди. В самые трудные дни не унывал, вселял надежду, уверенность, а если доводилось уходить от врага, шел последним, прикрывая отступление. Храбрый и находчивый, комиссар руководил по принципу: «Делай, как я». Вот и сейчас он согревал подпольщиков искренней улыбкой, заботливым взглядом, участливым словом.

– Посмотри, Иван, пацан спит. Вон видишь, носиком подергивает. Дня три назад жарили рыбу, кто-то возьми да и крикни: «Васька, фашисты!» А у него и рука не дрогнула, поставил сковородку на стол – да за гранату. В разведку уже ходил. На днях в Клетню пробился. Характер! – ласково продолжал Гайдуков. – Скажешь ему сделай – сделает. Это для него закон.

– Вы, доктор Надя, – обратился к ней комиссар, – спрашивали насчет листовок. Теперь мы будем вам каждую неделю присылать сводки, листовки, газеты. Живое слово с Большой земли тоже оружие, бьет в цель.

– Ну а как наша карта? – спросил Жариков.

– Отличная, – похвалил Антонов.

– Это точно. Я уроженец здешних мест, командир – тоже. А ведь вот далеко не все знаю. Видно, очень серьезный человек сотворил нам эту карту. Кстати, ты не в курсе, кто ее чертил? – спросил Гайдуков.

Жариков улыбнулся. Ему было приятно сообщить, что автор карты – женщина, подруга его юности Галина Марекина.

– Мы ее в земотдел устроили. Верный человек. Вот и карта – ее работа. Галина листовки разносит. Мы с ней одно большое дело готовим. – И попросил: – Взрывчатки бы нам.

– Будет взрывчатка. Перед праздником мы направили подрывников в район железной дороги Рославль – Кричев. Ушли парни, и вдруг – каратели. Специально обученные команды, так называемые охотники за партизанами. Помнишь, Антонов, какая обстановка сложилась?

– Еще бы! Каждый день с рассвета дотемна – лесные бои.

– И вот в это время прибегает посыльный и, потрясая бумагой, кричит: «Ребята, товарищ Ворошилов с праздником поздравляет. С победой». (Правда, «С победой», как потом выяснилось, он сам добавил). Ну и дали мы тогда карателям жару!

Старуха уже успела сварить в чугунке картофель. Надя достала из своей медицинской сумки кусочек сала.

– Эх, здорово! – не удержался комиссар. – Настоящий праздник!

Проговорили до утра. Подпольщиков ознакомили с приказами партизанского штаба, внимательно разобрали с ними способы и приемы конспирации, установили новые явки, а также потайные места, куда для Жарикова будут переданы мины и взрывчатка.

– Помните, друзья, – сказал Гайдуков, – здесь ваш дом. Почувствуете опасность – немедля в лес.

Это была их последняя встреча…

Едва обсохла роса, подпольщики ушли в Дубровку. Повсюду были следы осени. Воздух нес запах горькой полыни, на кустах появился отсвет меди. В лесных оврагах завыл волк.

Надя остановилась, шепнула Жарикову:

– Слышишь? Какая дикая, грозная сила в голосе зверя.

Только подошли они к лесной деревушке, как появились два вражеских самолета, спикировали и сбросили одну за другой несколько бомб. Ослепительная вспышка, свист осколков… Самолеты снизились, расстреливая людей. Неподалеку, совсем рядом, рванула еще одна бомба. Горячая волна словно ошпарила спины, вдавила в землю. Иван почувствовал мерзкое урчание в животе и тошноту, испытанные не раз во время бомбежек, и тут же услышал крики ужаса, доносившиеся из деревушки. Отсюда, из-под зеленой гущи старого дуба, они видели часть улицы, где в пыли и пламени метались люди. С пронзительным свистом падали бомбы, воющие звуки металла сверлили уши, а земля содрогалась от тяжелых взрывов.

– Ну и лупят, гады, – громко сказал Иван.

Все это продолжалось не более минуты, но когда они подняли головы, над деревней клубилось черное облако дыма. Перебежали овражек и приблизились к горящей окраине.

– В этом районе партизаны сбили немецкий самолет. Теперь фашисты мстят. Слышь, бомбят и дальние села, – гневно сказал Жариков.

Не зная, что делать, метались, объятые ужасом, женщины, дети.

– Помогите, люди, помогите! – хрипел старик. Под небольшой ракитой Надя увидела окровавленную женщину, стонавшую в предродовых схватках. По выпученным глазам было заметно: роженица напрягала последние силы.

– Неси воды! – велела Надя Жарикову.

Кровь пенилась на губах женщины, кровью были залиты грудь и плечо. Врач знала, что делать в этой огненно-кровавой сумятице. И вот уже младенец в ее руках. Раздался голос появившегося на свет существа. Подбежал Жариков с ведром воды, вслед за ним появились старик и девочка лет двенадцати.

– Мамочка!.. Мама! – закричала девочка.

Надя поднесла ребенка к самому лицу матери. Зрачки женщины постепенно прояснились, и страдальческие глаза на несколько секунд остановились на красном личике.

– Мальчик… – сказала Надя. – Мальчик!

Но женщина уже ничего не слышала, хотя глаза ее все еще чего-то искали.

«Она вся в ребенке. Ищет его», – подумала Надя.

Некоторое время все молчали.

– Нюрка, идем в лес, к партизанам. Нам боле некуда. Все порушено, – хрипло проговорил наконец старик.

– Нет! Нет! Я не хочу без мамочки… Нет! – И девочка бросилась на холодеющую грудь матери.

Подпольщики ушли, а несчастные все еще метались в дыму, спасая из огня остатки своего имущества. Недалеко от деревушки под обгорелой кроной дуба сидел исхудалый мальчонка лет четырех и слабеньким дискантом пел, держа на темной ладошке маленького жучка:

 
Божья коровка,
Улети на небо,
Принеси мне хлеба.
 

Надя подошла к мальчику. Он глянул на нее зверушечьими, глубоко запавшими глазами, стянул губы в злую ниточку. А когда предложила ему кусочек сахара, вскочил и побежал в лес.

Скоро впереди показалась светлая полоска Рославльского шоссе. Только теперь Жариков заметил на грубых ботинках Нади капли засохшей крови. «Материнская кровь», – подумал он, невольно сжимая пальцы в кулак.