Текст книги "Родиной призванные (Повесть)"

Автор книги: Владимир Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Глава восьмая

Андрей Кабанов перед выездом в Дубровскую управу собрал ребят на последний урок. Это был час мужества. Ребята читали патриотические стихи, отрывки из поэмы «Полтава», из «Бородина». Клятвой прозвучали слова Павки Корчагина о жизни, которую надо прожить так, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Но больше говорили о деле. Подытожили сбор оружия: тридцать семь винтовок, десять ящиков с патронами, три ящика с гранатами, два ручных пулемета. Ребята решили продолжать поиски оружия и прятать его в заветных местах.

На следующий день рано утром, когда осенние туманы еще стелились по полям и оврагам, в Колькин дом пришел Вася. Хитровато улыбаясь, громким шепотом сказал:

– Коль, пойдем покажу, что нашел.

– Так я тебе и пошел… Ты скажи – куда, зачем?.. Теперь война. Все надо делать точно, – вспоминая назидательный тон директора, говорил Колька.

– Я нашел пу-ле-мет! И еще что-то страшное. Покажу… Сам напугаешься. Ну… Побежим в сещенские мелоча. Возьми хлебца, а то у нас с дедом нет сегодня.

Пошептавшись со старшей сестрой, Коля ушел в чулан. Оттуда он возвратился в старой братниной фуфайке, грудь под ней топорщилась, и Васька догадался: там – хлеб.

В сещенские кусты – мелоча – они шли кружным путем, боясь встречи с аэродромным патрулем. За речкой наткнулись на труп немецкого солдата. Их пугало не только зрелище смерти, но и тяжелый запах.

– Вот оно, страшное! Ух! – Васька закрыл рот ладонью и надул щеки.

Колька выдержал волну трупного запаха и, как бывалый человек, сказал:

– Бой тут был.

Через несколько минут ходьбы увидели еще один труп. На дне небольшого окопчика рядом с пулеметом лежал парень. Ребята скорбно глядели на высохшее мертвое тело. Погибший казался им совсем молодым.

– Вот и пулемет. Наш пулемет. Советский. Парень погиб, а пулемет должен стрелять, – по-взрослому, как хозяин, сказал Вася.

Ребята вытащили пулемет из окопчика и стали очищать песком запекшуюся на кожухе кровь. Они чувствовали сладковатый тошнотворный запах, неотделимый от смерти.

– Ртом дыши, ртом, – советовал Вася, терпеливо перенося трупный запах, который лез в нос, забивал легкие.

– Давай бойца закопаем, – предложил Колька.

– Отнесем пулемет, там, в доте, есть солдатская лопатка. Вернемся и закопаем.

Тащить пулемет, состоявший из разных выпуклостей, выступов, углов и граней, было нелегко. Все это больно впивалось ребятам в плечи, лопатки.

Разные мысли лезли в головы ребятам, одна держалась особенно крепко: представлялось, что они несут труп. Так крепко пахла война. Наконец-то увидели заброшенный, но ладно сработанный дот: крыша и стены из толстых железобетонных плит. Дот был глубоко посажен в землю. Казалось, он вырос из земли.

Ребята спрятали пулемет, укрыли его сушняком. В одном из углов дота в ящике лежали гранаты. Кто-то набросал на них солому.

– Тут уже работали! – смахивая с лица паутину, сказал Коля. – Кто бы это? Поймают фашисты – убьют.

Землистое лицо Васьки было спокойно, только хлопали большие светлые ресницы.

– Да вот, пастой. – Он отодвинул старую доску, покопался в каком-то тряпье и достал карабин. – Видел?.. Новенький. Смазал я его, тряпками обмотал.

– Значит, это ты тут? – воскликнул Коля. Лицо его посветлело от радостной зависти. – Давай скажем Андрею Ивановичу, что мы вдвоем собрали. Ладно? – прибавил он дружелюбно.

– Так и скажем, – подхватил Вася, блеснув в его сторону голодными глазами. – Ты садись вот на этот ящик. Тут совсем сухо, тепло. Давай поедим. А?

Колька достал краюху хлеба и, отломив большой кусок, протянул Васе.

– Вкусно! Хлеб ваш соленый, – похвально сказал Васька. – Коль! Меня поймают, ты будешь?

Коля понял, о чем речь, сказал твердо:

– Буду. Честное пионерское, буду, до конца. К партизанам уйду.

Налетел ветерок, и по кустам пробежала волна серебристого света – последние паутинки.

– Пойдем закопаем парня.

На могильном холмике посадили сосенку – чтоб не забыть место.

Вася на минуту задумался. Он вспомнил своего отца. Может быть, и его отец где-нибудь лежит так, бездыханно. А может, он жив? Что, если его не расстреляли, если он убежал? Мальчик точно не знал – мертв или жив отец, но остро чувствовал: пока сам жив, должен ждать отца, делать такое, за что отец похвалил бы. Оружие – это хорошо!

– Чего зеваешь? – толкнул его Коля. – Идем.

– Коль! – доверительно шепнул Вася. – Я спрятал на станции бутылку с горючей смесью. Фашистов угощу.

– Поймают – убьют.

– Хитрого да ловкого не поймают. А я теперь хитрый, – томил Вася друга загадочными разговорами. – За батю дам им прикурить…

Не доходя до Сещи, ребята разошлись. Вася убедил товарища, что непременно должен побывать на железнодорожной станции.

– Ну ладно, иди! – согласился Коля.

Вскоре Вася прибежал на станцию, раскопал запрятанную бутылку с горючей смесью, спрятал ее за пазуху. Потом, как это делают побирушки, стыдливо подошел к грузовой машине. В кузове, плотно прижавшись друг к другу, на соломе сидели гитлеровцы. Васька начал жалостливо, нараспев:

– Пан солдат… Спичку дай. Спичку дай. Нет спички. – Постучал по коробку и мгновенно бросил бутылку. Машина сразу вспыхнула.

– Стой! Убью!.. Капут! – закричали солдаты, выпрыгивая из кузова.

Некоторые гитлеровцы были охвачены пламенем. Но Вася с прытью преследуемого зайца нырнул под вагон, с разбегу перепрыгнул канаву и понесся в сторону речки Сещи. Он уже был далеко, когда из заднего вагона эшелона выскочили два гитлеровца с овчаркой. Настигнуть мальчишку оказалось нелегко. От станции по шоссе помчались два мотоциклиста, рассчитывая перехватить беглеца. Вася скинул сапоги, фуфайку и так быстро бежал, что вскоре исчез из поля зрения преследователей.

Солдаты спустили черного пса. С озлобленным рыком тот бросился по теплым следам мальчишки. Это было похоже на травлю зверя. Овчар метался в прибрежных кустах, прыгал в воду, обнюхивал лозняк и снова оглашал берег злобным лаем. Притравленный на людей, злобный пес стремился отыскать жертву. Вася прятался в реке у глубокого берега, на мгновение появляясь на поверхности, чтоб глотнуть воздуха, и снова исчезал. Напрасно овчар несколько раз бросался, завидя мальчика: Васька успевал нырнуть и снова выплывал там, где собака не ожидала его. Но развязка была близка. Гитлеровцы на мотоцикле уже подъехали к противоположному берегу, а пешие пробирались через кусты. Овчар снова прыгнул в речку, и снова мальчик нырнул: его голова и плечи теперь показались из воды там, где кончался вирок. Дальше – отмель. Прятаться было негде, да и бессмысленно. Вася понимал это и поднял над головой руки с посиневшими от холода ладонями.

– Очень сильный ребенок! – невольно воскликнул один из мотоциклистов.

– Уберите собаку, – крикнул Вася, показывая на овчара.

Гитлеровцы подозвали собаку, взяли ее на шворку и подали мальчику знак выходить на берег. Вася покрасневшими от воды и горя глазами посмотрел окрест – на любимые поля, на тихую речку, где совсем недавно ловил щурят, на кусты, где с Колькой искали патроны. Увидит ли он снова Колю, деда, Андрея Ивановича?

Встретившийся по дороге к эшелону Махор стал просить солдат отдать ему Васю. Но то ли гитлеровцы не понимали полицая, то ли исполняли приказ – доставить мальчишку в эшелон.

– Прочь, прочь, – закричали они в один голос.

Вот и вагон. Вася обрадовался, увидев возле путей остов грузовой машины, которую он поджег.

В коридоре вагона мальчик начал чихать от острого запаха лекарств. На полках сидели солдаты, которых Вася угостил огнем. Солдатам делали уколы. Человек в белом халате грубо закричал на мальчика. Из соседнего купе, завешенного белым полотном, вышел сутулый, нескладный гитлеровец с несчастными глазами дрессированной обезьяны. Пр и виде пленного лицо его исказилось злобной гримасой.

– Раздевайся, – приказал он мальчику и стал рывком стаскивать с него мокрую одежду.

Васька разделся догола. Вошел гитлеровец – высокий, худой, с лицом, на котором застыла злость. В руках он зажал большой шприц с какой-то жидкостью. Сутулый заставил Васю растянуться на полке. Мальчик почувствовал, как треснула его кожа, игла вошла в спину. Больше ничего не помнил.

Очнувшись, не мог понять, где он и как сюда попал. В купе с зашторенными окнами было темно и тихо. Только у самого потолка светился зеленоватый глазок. Лежа в сумрачной тишине, Вася ничего не мог вспомнить. Может, он умер? Может, его положили в большой склеп? Попробовал крикнуть, но крика не получилось, густая жижа залепила горло. Прошло немного времени, снова появился высокий гитлеровец в халате. Купе ярко осветилось.

– Этот зверек удивительно живуч, – проговорил врач с лицом испуганной обезьяны. – Уди-ви-тель-но! Вы отдаете его мне? Он нужен военной медицине. Он очень крепкий кролик.

– Хорошо. На благо великого рейха… Берите! – сказал сутулый.

– Ты будешь цифра… Номер… – Гитлеровец в белом халате вынул из бокового кармана записную книжку в глянцевом черном переплете и сказал, записывая что-то: – Ты будешь номер пятьдесят девять. Пятьдесят девять! – властно повторил «белый халат».

Вася смотрел на врача широко раскрытыми глазами, ему не было ни больно, ни страшно, ни любопытно. Он испытывал глубокое безразличие ко всему.

– Пятьдесят девятого накормить, – приказал «белый халат».

Принесли еду. Васька откусил кусочек хлеба, а к консервам не притронулся – не хотел льститься на подачку. Гордость в нем закипела.

Опять подошел «белый халат».

– О, майн гот! – сказал он без злобы. – Я так и думал. Ты будешь отличный кролик. Тебя хватит надолго.

Так исчез Васька. В ту же ночь эшелон ушел на запад. Уехал и номер пятьдесят девять.

Глава девятая

В один из холодных ноябрьских дней Сергутину занеможилось и он остался дома. Дубровская управа требовала от Сергутина муку для военного соединения, прибывшего на станцию Олсуфьево. Аня – переводчица, с которой часто встречался Сергутин, – подслушала разговор в немецкой комендатуре и теперь передала, что в Олсуфьеве расположились остатки дивизии СС, разгромленной под Москвой.

После встречи с Данченковым Сергутин почти ежедневно обходил дома своих знакомых и брал от верных, стойких людей слово помогать партизанам. Количество желавших оказывать сопротивление фашистам в разных формах (то ли прямой борьбой, то ли пропагандой правды о Советском Союзе) росло с каждым днем.

Больного Сергутина все же вызвал к себе в кабинет начальник управы Кушнев. Он был знаком Сергутину. Кушнев преподавал географию в Дубровской средней школе. Его считали вполне надежным, советским человеком и вдруг совершенно неожиданно с приходом фашистов он оказался у них на службе. Шептали, будто он завербован еще раньше, до войны.

– Хлеб! Хлеб!.. Где мука? – закричал он на Сергутина. – Ну что молчите?..

– Да вот занемог. Мне бы погреться возле домашних угольков. А так не ручаюсь за себя, – спокойно, но глухо ответил Сергутин.

– Ладно! Пошлите дежурных райуправы с приказом для мельников. И поймите: хлеб – это жизнь, сила, победа. Сами знаете. Но сила эта может быть обращена и против нас, если хлеб попадет в чужие руки. Контроль необходим. Я вам доверил, за вас хлопотал. Оправдайте доверие немецких властей. Куда вам с вашим здоровьем! Семья ой-ой… Не проживете без нас. Скоро школу откроем. Да что школа… Она вашу ораву не прокормит.

– Спасибо за беспощадную откровенность. Иду, буду действовать! А все же дайте мне три дня постельного режима.

– Хорошо. Да вот, кстати, обратитесь к главному врачу. Он вам какое-нибудь зелье от удушья выпишет. Идите и помните: хлеб, хлеб! – воскликнул Кушнев.

Как только закрылась дверь за Сергутиным, в кабинет вошли заведующий сельхозотделом Патрицкий и помощник начальника управы Рылин.

– Ну, друзья, как ваше самочувствие? А мне пришлось политобработкой заняться.

– Зря нервы портите. Кулаком по столу – и все тут, – прошипел Патрицкий.

– Гм… положим, да. Но он мне всегда нравился. Умен, черт его подери.

– Может, излишне доверяете Сергутину? Я имею сведения, что он уже помогал хлебом солдаткам и жидам. Доверять ему опасно, – подтвердил Рылин.

– Опасно, говорите?.. А кто Сергутин? Беспартийный. Обойден коммунистами. Мелкий был у них служака. Да и на заводе в Бежице ничем не отличился. Тебе вот я доверяю. А ведь ты активистом слыл, – вспылил начальник, обычно сдержанный в присутствии подчиненных.

– Верно. Активист. Но это – личина. Да я за батьку, за хозяйство, за обиду горло перегрызу. Пусть берегутся! – вскипел Рылин.

– Вот и действуй, да только с умом, – поспешил ответить Патрицкий.

Глава десятая

Сергутин пригласил к себе трех курьеров, чтоб разнести приказ управы по мельницам.

В этот день в качестве рассыльных были мобилизованы подростки: они знали адреса, многие были знакомы с мельниками. Сергутину очень хотелось сообщить мельникам о начавшемся разгроме немецко-фашистских войск под Москвой. Размалывать зерно ежедневно приезжали сотни людей. Каждый старался в это трудное время утаить скромные запасы, чтоб не вызывать новых поборов. Приносили больше на своих плечах пудики. Здесь, на мельнице, обычно узнавали друг от друга различные военные новости. Какая же была радость, когда партизаны-разведчики из Дятькова подарили мельнику Лучину «Правду» с докладом Сталина на торжественном собрании в честь Великого Октября! Лучин передал газету деньгубовским мужикам, оттуда она попала в Ершичский район Смоленской области и каким-то окружным путем один больной подарил ее Митрачковой. Надежда, в свою очередь, отдала газету верному человеку из Дубровки, а тот – Сергутину. За газету «Правда» или за листовки со сводками Совинформбюро жители охотно предлагали сотни рублей. В глубинках гитлеровцы появлялись наездами – боялись заразиться тифом. Вручая посыльным приказ, Сергутин напутствовал:

– Говорите, что приказ строгий, железный. Хлеб гитлеровцам позарез нужен. Под Москвой жестокие бои. Немцы все время пополняют свои части. Много раненых в тылу.

Ну кому же из крестьян, умудренных житейским опытом, не было ясно, что Москва крепка, что дела противника на столичном фронте плохи?

– Дяденька, – спросил один паренек, – а фрицы говорят, Москва под Гитлером…

– Ну и пусть говорят. Настоящий человек в такие россказни не верит. Вот так, – отозвался главный мельник.

Сказать такое, да еще служащему управы, было нелегко, а может, и опрометчиво. Но Сергутин не страшился за себя. Он верил, горячо верил, что наша возьмет. Отсюда и смелость.

В прошлом рабочий-токарь, он вырос в подлинно интеллигентного человека с высоким духовно-нравственным уровнем, обладал необъяснимой душевной властью. А ведь вовсе не был краснобаем. Говорил сдержанно, взвешивая каждое слово. Приедет в деревню или на мельницу – и вот уже люди вокруг него. Всякое дело сразу оживало, преображалось, становилось серьезнее. К Сергутину приходили партизанские разведчики, с ним общался Данченков, встречались Поворов, Митрачкова, партизаны. И тогда лилась его тихая беседа, у людей светлели лица, разглаживались морщины.

После ухода посыльных кто-то постучал осторожно в дверь. Сергутин всегда открывал двери сам. На пороге стоял коммунист Иван Хапуженков. Покинув Дубровский партизанский отряд из-за частых болезней, он по заданию руководства отряда устроился заготовителем в управу.

– Плохо дело, – проговорил Иван с хрипотцой. – Фашисты не оставили ни одного пуда хлеба для снабжения жителей.

– Я уже знаю, Пфуль еще вчера предупредил. У кого припрятана мука?

– Есть у мельника Лучина. Мудрый мужик, сумел спрятать… И убедил немцев, что нечего было молоть.

– Привези ее днем к кому-нибудь из надежных людей и раздай по нашему списку.

– Понял. По правде сказать, боязно.

– Конечно… Мы ходим по острию ножа. Сумей одолеть боязнь-то.

– Вчера мужики из Ершичей говорили, что на речке патруль задержал семь колхозников. У одного оказалась справка, что он является членом колхоза «Красный партизан».

– Ну и что? – не выдержал Сергутин. – Ты не беспокойся. Уверен – все будет хорошо. Сегодня я еще в больных числюсь. Собери наших людей у Перхунова. – Сергутин назвал несколько фамилий. – Надо по душам поговорить, связать друг друга клятвой верности… Время, сам понимаешь, какое. Да ты что стоишь? Садись, позавтракаем. Вот картошка. Есть и сальце. Садись, ешь.

Провожая гостя, Сергутин напомнил:

– Так не забудь – ровно в семь вечера.

Глава одиннадцатая

Федор Данченков после встречи с Сергутиным в Дубровке не пошел в родное село. Он продолжал изучать обстановку, осторожно заводил знакомства. Несколько дней провел в ночных походах по окрестным селам.

Данченков знал, что за рекой уже действуют его земляки – дубровские и рогнединские партизаны. Их разведчики почти ежедневно появлялись в деревнях на правом берегу. А Федор был не из тех, кто тратит время, да и ревнивая ответственность не давала покоя. Из бесед с верными людьми он узнал, что молодежь (особенно комсомольцы) собирает оружие и прячет его в потайных местах. Семья Гаруськиных из поселка имени Свердлова, что раскинулся по берегу быстрой речки Белизны, даже заимела свой арсенал.

Холодными осенними ночами, когда густой туман стелился по земле, комсомолец Ваня Гаруськин с дружком Митей ходили по лесу, примечая оружие, спрятанное отходящими частями Советской Армии. Окруженцы верили в свое возвращение, оружие тщательно зарывали в окопчиках, в болотных ямах, засыпали песком или хворостом, опускали в приметных местах на дно речек и озер.

Ваня убедил своего отца Игнатия Ивановича, что оружие надо собирать по-хозяйски в одно укромное место. Втроем они исходили все поля недавних боев, выискивая оружие и доставляя его в поселок. Здесь и устроили тайник. Все оружие вычистили, смазали автолом, завернули в мешковину и закопали. Одним словом, подготовили для бойцов. В огромной яме в разобранном виде поместили и две пушки-сорокапятки. Митя вскоре погиб – его застрелили фашисты, когда он метался по лесу, надеясь встретить партизан. Гибель друга не остановила Ваню; он стал осторожнее, но сбор оружия и поиски верных людей продолжал.

Встретились Гаруськины и с Федором Данченковым. Хроменький паренек очень понравился Федору своим оптимизмом, верой в победу. Ну а старший Гаруськин духом был под стать сыну.

– Слышал, Игнатий Иванович, – спросил его Федор, – что гитлеровцы о Москве кричат?.. Вон уже Гитлеру белую лошадь приготовили… – И в глаза ему посмотрел, словно вызывая на искреннюю отдачу.

– Эх-ма! Голубчик, всяко на нашей земле бывало. И Москву враги, случалось, жгли-уродовали. А она стоит себе, красуется. Поверь мне, Федор, так турнут фашистов от Москвы – всю зиму будут кровавыми слезами обливаться. Ты скорей записывай меня в отряд.

– Да ты не сдюжишь, трудно в лесу. Ни жилья, ни баз, ничего пока нет. Топаю по селам. Людей допытываю. Тому и радуюсь, что духом люди наши не оскудели… Отзываются!

– А говоришь, не сдюжу! Ах ты, господи! – Он встал, прошелся по хате. – Да разве было когда, чтоб русский мужик не сдюжил? – И сам ответил: – Не было такого!

Некоторое время молчали.

– Тяжело! Ну а когда в лихолетье русскому мужику легко жилось? А? Скажи, Федор… Всё мужиком держится. И нива, и война.

– Да, это неопровержимо! Вот ты, Игнатий Иваныч, оружие с мальцом собираешь – страшное это дело. Увидят фашисты – не простят.

– Знаю! И не страшусь. А почему? Да ведь дело наше святое… Враг, словно на подъеме, силы набирает, на Москву лезет. А мы вроде бы с вершины под уклон идем… Сказка, парень! Не будет так. На войне есть приливы и отливы. Сейчас вроде бы с приливом гитлеровцы плывут вперед. Только все это временно. Верю, что наши их опрокинут. Война, как полая вода, крутит, вертит огромные льдины, а потом как зачнет их дробить, глядь-поглядь, и нет тех льдинищ. Одна весенняя кипень голубеет. Вся страна поднялась фашистов гвоздить. Скоро, скоро им под Москвой крышка. Пущай злобными, мертвыми глазами звезды считают. Вот и прошу тебя, Федор, пиши меня и парня моего… Не терпит душа. Говорят, что в отчем доме спится много, да только я ночами метаюсь. Пиши!

– Боишься не успеть? – улыбнулся Федор. – Эх, Игнатий Иваныч, дорогой мой человек! Ты нам тут нужней. В лес я скличу добровольцев, а по селам разве верные люди у нас лишние? Такие, как ты, – наша народная опора, наш крепчайший тыл. Вон сколько оружия собрал! В других селах тоже вооружаются. Народ у нас красивый, не униженный – не стерпят советские люди фашистского порядка. К зиме сотни две – три соберу в отряд. Вот тебе и подъем… Спасибо, Иваныч, за приют, за доброе слово.

– Отдохнул бы вон в той темной горенке.

– Спасибо, друг, пойду дальше. Меня сейчас, как волка, ноги кормят.

– Пойдешь? А пропуск? Встретят, скомандуют – и конец…

Данченков благодарно посмотрел на взволнованное лицо Игнатия. Он по опыту знал, что теперь почти все живут в муках, сопряженных с голодом, болезнями, смертями.

– Не беспокойся! Вот он, пропуск. Сергутин снабдил.

В тот же ноябрьский вечер Данченков пошел в Алешню к директору школы Митраковичу.

Огородными стежками, стараясь не шуметь, подошел Данченков к дому директора. Окна завешены, как и везде, потому село и похоже на большое черное пятно. Жутко… Хоть бы залаяла где-нибудь собака или хлопнул крыльями петух, возвещая соседям о том, что проснулся. Хоть бы промычала корова или заржала лошадь. Как все изменилось за короткий срок… Кажется, небо и то почернело: стало суровым, неприглядным.

Трагичное время. Его можно пережить, укрывшись в большом селе, где тебя не знают. Найдется и вдова, что объявит тебя мужем. Пригреет, отдаст костюм своего солдата, а что будет потом, когда постучит совесть в сердце?.. Нет! Федор так жить не мог. Он уже прикоснулся к чистому, светлому, сильному. Трагедия фашистского нашествия родила у народа необыкновенную душевную стойкость, и Федор каждый день своего похода чувствовал сердцем и понимал разумом, как в глубине народной души растет великое, небывалое доселе сопротивление. Он вспомнил слова поэта, которые впервые услышал мальчишкой:

 
В наших жилах кровь, а не водица,
Мы идем сквозь револьверный лай…
 

Кровь, а не водица. Живая, русская, извечно кипящая кровь великих бунтарей…

Данченков постучал в дверь маленьких сенец.

– Кто там? – послышался знакомый голос.

– Свои, господин староста, свои!

Дверь открыл спокойный моложавый человек лет тридцати с небольшим, белобрысый, круглолицый.

– О! Гость ко мне! Входи, дорогой, входи!

В комнате было тепло, уютно. Пахло младенцем, свежим хлебом. Федору всегда нравились эти запахи. Они напоминали далекое, родное.

– Я, дружище, ждал тебя… Тут еще гость. Из управы. – И хозяин отдернул занавеску спаленки. – Любуйся.

– Вот это да! – воскликнул Федор, обнимая Сергутина. – По такому поводу можно и выпить. Здравствуй, учитель!..

Пока жена Митраковича готовила закуску, Федор узнал много нового.

– Вот, друг, как все хорошо сложилось. Перед тобой не бывший учитель Дубровской средней школы, а ответработник немецкой управы, номенклатурное лицо фашистской службы СД. Личность, проверенная до пятого колена. Даже в Бежицу посылали запрос, заводских расспрашивали. Два часа со мной вели разговор в канцелярии СД на станции Олсуфьево. Потом возили в Рославль, чуть ли не самому генералу хотели представить. Да, видно, телом не вышел. – Сергутин закашлялся. – Фу ты, черт бы их побрал, замучили. Зато теперь полное доверие. Даже во – гляди! Круглосуточный пропуск по всему району. Главный инспектор всех мельниц района. Мучная крыса.

– Ха-ха-ха! Ну, брат, и молодец же ты!.. Да ради этого… Староста! Поздравим учителя с высокой должностью…

– Да, брат, все сложилось как нельзя лучше. Просто удивительно, хотя оно и понятно. Никто из серьезных и порядочных людей не идет к ним в управу. Так они моей кандидатуре возрадовались. Не думаю, что здесь обошлось без наших разведчиков. Я встречался с парнем из НКВД. Он, как и ты, намекнул, что, мол, неплохо бы мне устроиться где-либо у оккупантов.

– Да… Учитель Сергутин – главный мельник района, – пряча в губах смешинку, сказал Митракович.

– Прошу по этому случаю… Надо полагать, что теперь я буду с хлебным пайком, – ухмыльнулся Данченков.

– А это как заслужишь! Важно вот что, господа… Правда, иногда и такое вырывается – «господа-товарищи», но эту промашку даже немецкие начальники стараются не замечать. Важно, что две – три мельницы будут работать на партизан, остальные данью обложим. В комендатуре составляют списки жителей Сещи и Дубровки. Евреям, семьям коммунистов и актива – ни грамма хлеба.

– Голодом собираются морить? – взорвался Федор. – Вот гады! Да, жизнь на партизан много обязанностей возложит.

– Посуди сам – не можем мы допустить, чтобы рядом с нами дети умирали голодной смертью. Теперь, Федор, окажи помощь: один не справлюсь, без обиняков говорю. На мельницах надо заиметь своих людей. Твердых, хитроумных.

– Эх-ма!.. Люди… Всюду нужны люди. Как ты сказал? Хитроумных? Но мужики-то воюют. Правда, кое-кого не успели отмобилизовать. Окруженцы, или, как их зовут, ходоки, прячутся по деревням. Этих всех взяли на учет.

– Этих ты бери к себе, Федор. Этим фрицы работу на мельницах не доверят. Комендант меня предупредил: за каждого лично я в ответе. Попадет один какой-нибудь раззява, а все дело провалит.

– Ну, друг, короткие сроки нам отвела история, – дернул Федор густыми черными бровями. – Ничего, найдем людей. Если умно поищем – найдем. – И продолжал обнадеживающе: – Весь ноябрь и декабрь я твой помощник в этих делах. Знаю надежных людей: Гаруськиных. Вот таких в наш актив.

– Смету составляй, Федор, – вмешался Митракович. – Жизнь теперь особая – все на учет надо брать. Чтоб без ошибок.

– И это надо, даже очень надо, – кивнул Федор. – Поднять людей – да в лес. Хоть сегодня. А дальше что?.. Вот и прав Митракович – всё учесть должны. Все распланировать, посчитать наличные ресурсы. Мать мне говорит: «Возьми, Федор, кол хороший, ступай по хатам. Лежит мужик, дезертир окаянный, колом его мобилизуй, в лес гони. Ходока усмотрел – бери! Так всех бы подряд…» Нет, братцы, на такое совестливое дело колом не пошлешь.

Беседа длилась до глубокой ночи. Хотелось поговорить, помолчать вместе, потом опять поговорить, подумать, повспоминать – испытать некую едва уловимую сущность такого сложного, такого небывалого бытия.

Неожиданно послышались шаги. Человек взошел, потрогал кольцо от щеколды и замер. Сидящие за столом притихли. Хозяйка краешком занавески протерла окно. Человек на крыльце потоптался, опять потрогал кольцо.

– Да ведь он с ружьем, – шепнула хозяйка. – Полицай… А может, ходок? Царица небесная! Матушка! – зашептала хозяйка. – Да вон там и подводы, и люди… Немцы, скорее всего.

Шаги громко зашуршали под окном. Стук – легкий, осторожный, и голос – тихий, просящий:

– Открой, хозяин, свои. Открой.

– Открывай, – велел Федор. – Не бойся. Коли что… мы с Сергутиным тут, за перегородкой.

– О-о, заходи, заходи, товарищ!

В комнату ступил человек в красноармейской шинели с карабином в руках.

– Не пужайся, хозяин. – Огляделся. Увидел на стене портрет бойца. Повеселел лицом.

– Входите!

– Здравствуйте, – сказал вошедший, лет сорока, поджарый, высокий, с крупными рабочими руками. – Хлебца бы нам… Может, еще чего. Командира везем. Операцию ему делали. На поправку пошел, – откровенно проговорил боец.

– Да вы садитесь! Вот курево! – предложил Митракович.

Из-за перегородки вышли Федор и Сергутин. Боец вскочил было.

– Сиди, сиди. Свои мы, – мягко сказал Федор.

– Давайте сюда вашего командира… Да еще кто там, – позвал Митракович.

– Да нет. Поспешать надо. За Десну.

Пока хозяйка собирала продукты, боец рассказал, что командира спасла совсем молодая докторша:

– Фамилии ее не знаю. Дай бог ей здоровья. Выходила человека.

Сергутин догадался, что докторша была не кто иная, как Надежда Митрачкова.

– Кто же вашего командира прятал?

Боец насторожился, вопросительно посмотрел на мужчин и, видя внимательные, мягкие взгляды, улыбнувшись, ответил:

– Не без добрых душ… Есть такая семья. У них свой тоже командир. Из окружения домой пробился. – И сделал вид, что полностью ответил на вопрос.

– Так, так… – Федор понял, что боец явно скрытничает, делает это наивно: верит, что попал к своим людям; хочет хоть чуточку пооткровенничать, но осторожничает.

Хозяйка приготовила полный мешочек разной снеди: печеного хлеба, картошки, сала, несколько луковиц и чеснока.

– Полотенчик не лишним будет, может, умыться где… Да и мыльца кусочек положила. – Потом налила гостю стакан сливянки. – Пей, дорогой, пей… Кровь-то, небось, застыла.

Боец выпил залпом, а принимая мешок, улыбнулся:

– Ну вот, с такой сумой мы к своим без горя доберемся.

– Послушай, товарищ, – спросил Сергутин, – когда вы ехали, никто из фрицев или полицаев вас не заметил?

– На кой черт мы им… Лошак едва ноги движет… На повозке рваные дерюги, а под ними бородач. Сверху на фанере «Тифозные» – надпись такая. Ну а я, как видишь, женихом не выгляжу. Товарищ тож такой. Хуже некуда. Весь тут. Хотя, скажу вам, один полицай видел нас, когда мы через Радичи ехали. Махором его кличут.

– Эх-ма! Да как же вы так неосторожно? Еще погоню учинит, – сказал Федор.

– Погоня… Ищи ветра в поле. У полицаев овчарок нема, слава богу. А по колесам нас не углядишь, – успокоил боец, – колеса они по всему краю. Народ еще не осел. Двигается.

– Махор… Махора я знаю. – Митракович задумался. – Перед гитлеровцами выслуживается. А впрочем, черт его поймет. Может, то личина… Думаю, не выдаст. Ну, боец, счастливого пути!

Мужики вышли на улицу. Больной командир что-то бормотал во сне. Будить не стали.

– Вон ночь какая светлая. И ледок прохрустывает, а у нас, в Сибири, небось уже и снежок. Морозы. – Красноармеец низко поклонился мужикам и поехал, куда указал Митракович, в объезд села.

Глядели вслед молча, тяжело на сердце ложилась и судьба командира, и судьба бойца. А кругом была такая ясность, такая тишина, и не верилось, что рядом война, где-то совсем близко караулит тебя смерть.

Вот уже и нет звуков от бывшей здесь подводы. Только в ушах толчками шумит кровь. И все, больше ничего не слышно. Над селом – луна и тишина; не хочется уходить с улицы, да надо.

В доме заплакал малыш, и разговор перешел на полушепот.

– Люди и оружие… Люди и оружие… – словно выпуская слова из душевной глубины, глухим баском говорил Федор. – Завтра пойду домой: немного в порядок себя привести надо.

Помолчали. Возле печки запел сверчок.

– Знаете, мне какая думка пришла в голову? Слухи о партизанах со всех концов идут. Проси, старшина, у комендантов оружие. Для полицейского отряда. Я тебе подметных писем подброшу – с угрозой всему твоему волостному писарству. Как только фрицы вооружат полицаев – разумеется, наших ребят, – так я тут как тут. Уведем их в лес, как пить дать, уведем.