Текст книги "Родиной призванные (Повесть)"

Автор книги: Владимир Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава двенадцатая

Вначале апреля выдались солнечные дни. Земля парила, издавая крепкий запах сырости. По обочинам дорог шелестели под ветром прошлогодние травы. Над зарастающими бурьяном полями, в расплавленной солнцем вышине, звенели жаворонки, словно звали на поля пахаря. Кругом шла война, однако надо было думать о земле, которая должна кормить и в третий военный год. Дятьковский и Клетнянский партийные центры разослали своих агитаторов по отрядам и селам. Коммунисты призывали крестьян к проведению весеннего сева. «Кто сеет хлеб, тот верит в нашу победу». Эти слова комиссара Гайдукова подкреплялись делом. Глухими ночами при свете факелов партизаны помогали крестьянам готовиться к севу: чинили плуги, сохи, бороны, лопаты, железные грабли. Подбадривали людей: «Жить будем, жить! Сквозь огонь и камни пробьемся, а жить будем». Весенний сев рассчитывали вести вручную: ни тракторов, ни лошадей не было. Готовили землю, не теряя ни одного дня. Трудились на огородах и жители Дубровки: кто копал землю, кто сгребал в кучу жухлую траву и поджигал. Седые струйки дыма тянулись по оврагам.

Макарьев только что зашел домой. Не успел снять плащ, как в сенях послышался топот.

В квартиру ворвались гестаповцы. Один из них, в черной форме полевого жандарма, на чистом русском языке объявил, что учитель арестован. Макарьева заставили сесть на табуретку, раскинуть ноги и вытянуть на коленях руки. Полицай с угреватым лицом стал обыскивать комнату. Всё перевернули, растрясли.

– Говори, куда спрятал большевистскую брехню? Где деньги? Говори, все равно тебе подыхать…

– Важно умереть человеком, чтобы не осудили тебя люди, – громко сказал учитель.

Макарьев простился с женой и детьми.

Дорогой Макарьев думал о провале подполья, о близких его сердцу людях. Занятый своими мыслями, он не заметил, как подошли к полицейскому участку. Учителя втолкнули в темную кладовку. Он ощупал стены. У каждого заключенного в первый миг появляется желание спастись бегством. Нет! Все тут прочно. В коридоре поскрипывают половицы. Стерегут!

2 апреля Макарьева вывели на прогулку. Сквозь легкую облачинку пробивались солнечные лучи. Медленно шагая по знакомым местам, он почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернулся – и возле палисадника соседнего дома увидел жену. По лицу Ольги текли слезы. Оба побледнели. Он приостановился. Толчок прикладом – и последнее, прощальное свидание окончилось.

В Рославльскую тюрьму Макарьева привезли вечером. Близко к полуночи за ним пришли. Привели в какую-то подвальную большую комнату. За столом сидел офицер гестапо – без головного убора, прилизанный и аккуратный. По комнате прохаживался, блестя голенищами лаковых сапог, Черный Глаз. Он то и дело поглядывал на ладони своих отечных рук и судорожно шевелил пальцами. Наконец сел за стол, постучал авторучкой и приготовился записывать.

– Ну, господин учитель, надеемся на ваше благоразумие. Выкладывайте всё, – сказал гестаповец.

– Я не знаю, что выкладывать, – усмехнувшись, ответил Макарьев.

– Не знает, – иронизировал агент. – Ты арестован за подпольную работу как организатор сопротивления новому порядку. Отпираться бесполезно. Если же ты нам искренне все расскажешь, мы гарантируем тебе выезд в Белоруссию или на Украину.

– Чем объяснить столь необычную любезность и заботу обо мне? – поднимая на него свои уставшие глаза, спросил учитель.

Черный Глаз сильнее забарабанил по столу, потом закурил сигарету.

– Нам кажется, что вы случайно попали в большевистскую шайку. Вы человек с высшим образованием. Опытный педагог. Наверняка подвергались если не репрессиям, то незаслуженным обидам. Ну скажите, так? – проговорил офицер.

– Можете записать. Репрессиям не подвергался. Получил бесплатное высшее образование. Пользовался доверием. Знаю, что вы не пощадите. Вы не знаете другого закона, кроме пыток, убийств.

Офицера задели эти слова, но он сдержался и спокойно сказал:

– Офицеры гестапо бывают разные. Я тоже готовился стать учителем. Но война меняет судьбы людей. Отвечаю вам, мы можем и пощадить. Простить!

– Нечего дурака валять, – заорал Черный Глаз. – Говори!

– Миллер, потерпите. Он нас поймет, – перебил его офицер.

Ночью Макарьева втолкнули в одиночку. Начались пытки. Раскаленным железом жгли пятки, в рот вставляли воронку и вливали через нее холодную воду. Потом связали руки и ноги и каждые полчаса будили, чтобы привести на допрос. Он кричал, грозился, соглашался, но, как только боль притуплялась, замолкал. И так – каждый день. Ничего не добившись, его волокли в подвал, бросали на холодный цементный пол.

1 мая Макарьева пожелал видеть сам Вернер и пропагандист из службы Геббельса. Учителя втолкнули в просторный кабинет, где пахло сигаретами и коньяком. Оловянные глаза Вернера впились в лицо учителя. Но ведь он знал, что уже приговорен. Он прошел ту незримую черту, за которой кончались все страхи, осталась боль.

– Да-да, – сочувственно произнес Вернер. – Как груба и жестока наша тюремная администрация. Вас пытали, учитель?

– Так же, как и всех, кто попал в ваши руки.

– Ну зачем обо всех? Будем говорить о вас. Если без предисловий, то мы… – Вернер показал на офицера из министерства пропаганды, – можем избавить вас от пыток и подарить не только жизнь, но и богатства. Сегодня же вам и вашей семье будет выдан паек и вы лично доставите его домой. Мы решили вывести вас из большевистского круга. Вы человек с прошлым. Оставайтесь с нами.

В ответ – молчание.

Вернер позвонил. Вошел солдат с подносом.

– Прошу! Выпейте кофе с коньяком. Ах, бог мой! Нам не чуждо ничто человеческое. Погорячились… Это бывает.

– Что вам от меня надо? Я плохо вас слышу, – прошептал учитель.

– Мы хотим знать ваши связи. Зачем играть в прятки? На авиабазе и в Дубровке действует большевистская агентура, то есть действовала, – поправился гестаповец. – Вы должны сказать нам, где и с кем встречались. Мы сами будем называть вам фамилии. Только говорите «да» или «нет».

«Значит, друзья мои действуют», – с гордостью подумал Макарьев.

– Я ничего не знаю. Никаких связей у меня не было.

Вернер зло ухмыльнулся пепельными губами. «Это какой-то дьявол! – подумал он. – Его пытали всю ночь, а он молчит».

– Господин Макарьев есть русский интеллигент, то есть, переводя эти слова с латыни – понимающий, разумный. Поймите же: Советы обречены. Мы владеем огромной территорией и миллионами людей, которые нам покорились, – начал он и остановился, подумав: «Покорились?! Вот он сидит, „покоренный“». – Вы пейте кофе, – посоветовал Вернер. – Ах, нет? – Он позвонил. – Влейте ему насильно.

Макарьев взял чашку, выпил кофе. Это куда легче, чем ведро холодной воды. Он еще и сейчас ощущал резь в животе.

– Слушайте вы, фанатик! – резко заговорил Вернер. – Германия отныне великая держава. Австрия, Чехословакия, Польша, Франция, Люксембург, Бельгия, Голландия, Дания, Норвегия, Югославия – все это теперь наши земли. Мы установили свою власть над Северной Африкой. Промышленность и сельское хозяйство всей Европы работают на нас. Под нашей властью вся коренная Россия, Украина, Белоруссия. Наш рейх – невиданная в истории народов военная сила. Люди – это война. Ты понял? Война. За время существования человека было больше четырнадцати тысяч войн, а мирных лет немного – чуть более двухсот.

– Вы – позор рода человеческого, вы исчезнете! – прохрипел Макарьев. – Исчезнет и война вместе с вами.

Кипя от злости, фашист крикнул:

– Заткнись, фанатик, подлая тварь, Дон-Кихот.

Учитель тяжело поднялся со стула:

– Дон-Кихот был один, а нас много. И вы нас боитесь. – Макарьев слегка качнулся и крикнул в лицо Вернеру: – Боитесь, гады!

Вернер, казалось, на миг задохнулся от прилива злобы, побледнел, хотел ударить пленного, но остановился и только ткнул его кулаком в грудь.

Макарьева втащили в какой-то подвал, там его встретил Черный Глаз. Он спрятал блестящую ручку в карман и поднялся из-за стола:

– Ну так что, будешь говорить?

Учитель стиснул зубы и ни на что не отзывался. Временами в его измученном сердце появлялся страх: ведь он мог кого-то назвать, выдать.

– Итак, ты отрицаешь наличие подполья? Отрицаешь? Связи с подпольщиками Сещи, Жуковки? – Он зло сверкнул своим единственным живым глазом.

– Отрицаю. Категорически!

– Поворова Константина знаешь? Да или нет?

– Нет! Слыхал, что есть такой полицейский. Дайте мне воды, – глухо попросил Макарьев.

– Ты не в ресторане, – заорал Черный Глаз, – будешь говорить – дам напиться.

– Я о подполье не знаю, – со стоном выдохнул Макарьев.

Агент двинул железной кружкой в засохшие губы учителя с такой силой, что изо рта у того потекла кровь.

– Будешь говорить? Ты… – орал Черный Глаз. – Зачем только мы его эти дни кормим, – обратился он к вошедшему врачу.

– Миллер, не торопитесь, – сказал врач. – Учитель должен подумать. Мы предоставим ему такую возможность. – Гестаповец нажал на кнопку звонка.

Вошли два солдата, схватили учителя под руки и поволокли. Камера, куда его втолкнули, была тесной. Макарьев, скорчившись, прислонился к сырой стене. Грязь и вонь. Все сделано так, чтобы подавить, унизить человека. Через несколько минут арестованный почувствовал, как все тело коченеет от сырости и сквозняка, который густой струей тянул в дверные щели. Лицо учителя было измученным, усохшим, землисто-серым. Напрягши волю, он встал, походил, надеясь хотя бы немного согреться. Рядом оказалась девочка лет пятнадцати.

– Замерзли?.. Садитесь… Вот сюда, в уголок. Здесь теплее.

У девочки были рассечены губы и залит кровью правый глаз.

– Тебя очень били? – спросил учитель.

– Меня давно бьют…

– А за что?

– Бьют за что? Я молчу при допросах, пою песни, ругаюсь…

– Ты же совсем девочка… – Он погладил ее по голове. – Впрочем, в этом мире иногда один вечер может равняться годам, десятилетиям. Спасибо тебе, что умеешь хранить тайму. – Он поцеловал ее.

– Ничего они не добьются, – всхлипнула девочка. – Скорей сами подохнут… Я научилась их ненавидеть. Знаю, что меня убьют, не страшусь.

Девочка задремала, и Макарьев, сняв свой пиджак, накрыл исхудавшее ее тельце. Никто из заключенных не знал, откуда она и за что ее бросили в тюрьму. Утром за ней пришли. У порога она обернулась и крикнула:

– Умейте молчать… Ненавидеть врагов…

Эти слова прозвучали наказом.

…Два месяца пытали Макарьева. Состоялась еще одна очная ставка с Трегубовым.

– Не отказывайся, учитель, – гнусавил тот. – Ты ездил в Жуковку. Помнишь? Партизаны тебя посылали. Ты связался с директором Жуковской средней школы Ситягиным. Ты был одним из главных. Ты знаешь, кто шпионит в Сеще. Все знаешь… Скажи – и получишь свободу. Кто в Сеще остался?..

– Теперь ты признаешься? Подпишешь вот это?.. – Черный Глаз ткнул какую-то бумажку с орлом на уголке.

Макарьев молча отвернулся. Ему было тяжело и противно слышать, что фашист так чисто говорит по-русски.

– Франц! Мы напрасно тратим время. – Следователь нервно постучал кулаком по столу. – Посмотри на него. Сегодня он интеллигент, а завтра – лесной бандит…

– Разденьте его! – приказал Черный Глаз. – Будешь говорить?

Удар… Удар… Учитель выплюнул сгусток крови изо рта в желтую рожу гестаповца.

С него содрали брюки, накинули на голову мешок. Учитель предвидел многие пытки. Но это… Неописуемая боль влилась в него. Каждый мускул, каждая жилка в его теле рвалась, набухала огнем, страшный неземной озноб прожигал тело. При каждом новом прикосновении электропровода у него судорожно дергались руки и ноги. А сердце билось все тише и реже, тише и реже. И в глазах становилось все темнее и темнее. Макарьев понял: это смерть.

– Я не скажу! Ничего не скажу! Нет! Нет! – Ему казалось, что он кричит, но это был едва слышный хрип.

Когда его бросили в камеру, он еще мог слышать. Ночью товарищи по камере, среди которых был и Кузьма Гайдуков, отец комиссара, пытались облегчить страдания Макарьева, но все напрасно. Это была последняя ночь учителя.

Перед казнями подпольщиков гестаповцы устроили шабаш. Одна из ягдкоманд, посаженная на мотоциклы, понеслась из Рославля по окрестным селам. Улицы сел полыхали светом, как при пожаре. Злобно лаяли овчарки, сидевшие в колясках мотоциклов. Трещали очереди автоматов, трассы светящихся пуль поднимались к небу. Ревели сирены, неслись раздирающие душу гортанные крики. От всего этого безумного грохота и шума дрожали стекла, кричали дети, в жилах матерей стыла кровь. Страшно было на земле.

…Раннее июльское утро. В машину бросили умирающего человека. Даже близкие знакомые (а в машине были и такие) не могли признать в нем Макарьева. Он еще дышал, совсем тихо дышал. Лучик солнца заиграл на его лице, но Макарьев уже ничего не видел и не слышал. Одна из женщин заплакала.

– Не надо плакать! Они не должны видеть наших слез, – хриплым голосом сказал молоденький паренек.

На тюремный двор, во многих местах залитый кровью, Черный Глаз приказал выгнать из камер всех, кто мог двигаться. Собралось около двухсот человек.

– Покайтесь, окаянные! Бог и власть простят вас…

– Подлец! Га-ди-на! – было ему ответом.

– На колени, – стараясь перекричать толпу, тужился церковник.

– Умрем стоя, а на колени сам падай. Иуда! Слышишь, ползучий гад! – крикнул Жариков.

– Смерть фашистам! – неслось со всех сторон. Голоса нарастали, разносились все дальше, захлестывая и тех, кто остался в камерах. Кричала, гремела вся тюрьма: – Палачи! Бандиты!.. Будьте прокляты! Смерть фашизму!

Заключенные ринулись вперед. Охранники спустили собак и дали в толпу очередь из автоматов. Началась кровавая свалка. Собаки рвали людей. Те, у кого были еще силы, душили собак.

– Упокой их, господи!.. Нет среди них праведного! Они давно совратились с пути… Аминь! – фальшиво, лицемерно вскрикнул церковник.

Глава тринадцатая

Ночью Митрачкову привели на допрос. Черный Глаз сидел за столом. На полу без чувств лежала мать Поворова. Седые волосы ее были растрепаны, выпачканы кровью. По знаку Черного Глаза двое тут же стоявших гестаповцев привели в чувство, посадили мать на стул. Она с трудом подняла голову, посмотрела на Надю.

– Узнаешь? Кто это?

– Надюша, докторша! Господи, что же они с тобой сделали!

– Ага, узнала! А говоришь, ничего не помнишь… Чем же занималась твоя Надя? Для кого воровала у нас лекарства?

– Что вы, господин начальник! Во веки веков ничего не крала. Поклеп это. Лечила наших баб, ребятенков, стариков. И ваших лечила! А чтобы воровать… Боже упаси!

– Вот что, свинья, я давно с тобой вожусь… Либо расскажешь нам правду и посоветуешь ей сделать то же самое, либо будет вам такое, что вы и представить не можете. Запомните: только чистосердечное признание спасет вас.

Текли минуты. Мать молчала.

«Ничего она не скажет, – подумал Черный Глаз, глядя на Марфу Григорьевну. – На кого она похожа?.. Я видел это лицо. Точно видел».

И тут он вспомнил вырезанную из дерева икону в древнем соборе города Почепа. Икона Варвары-великомученицы. Похожа? Да это было просто одно лицо. Бледно-желтая кожа, глубокие морщины, задумчивое, непокорное выражение… Он зло стукнул костяшками пальцев по столу:

– Уведите их!

– Куда? – спросил один из молодчиков в черном.

– Куда? В сарай, к собакам! К собакам! – истерично закричал Черный Глаз. – Травите их!

…Наде казалось, что от боли распухло сердце, готовое взорваться. Злобой налились блестящие голодные глаза овчарок. Когда в сарай прибежал гестаповец, Митрачкова все еще отбивала Поворову от собак.

– Воюешь? Вот тебе!..

Черный Глаз ударил Митрачкову сапогом и стал топтать живое, но уже вялое тело. И все кричал, кричал и бил, бил. Потом наступила гнетущая тишина… Женщины уже ничего не могли, даже не было сил стонать.

Глава четырнадцатая

Палачи изощрялись в пытках, но подпольщики вели себя мужественно. Гестаповцы ничего от них не добились.

12 июля в четыре часа утра Кабановых, Митрачковых и Поворовых вывели из камер. Надежда едва держалась на ногах: вся она была истерзана овчарками.

Ольга Кабанова несла на руках дочку. У тюремных ворот к ней подошел пожилой охранник:

– Девочку отдайте… Обещаю спасти.

– Мамочка, мамочка, – заплакал ребенок, – не отдавай… Я с тобой… Мамочка…

Рыжий вырвал из рук Кабановой дочь и бросил Ларисочку в кузов машины. Девочка, стукнувшись о борт, заголосила.

– Зверь ты, зверь! – закричала Надежда. – Зверь! Смерть фашистам!

Новый удар в голову свалил ее на землю. Изо рта потекла струйка крови. Охранники схватили Надю и затолкали в кузов машины.

Фашисты давно присмотрели для расстрела Вознесенское кладбище. Туда пришла машина с арестованными. Туда же на подводе привезли завернутого в окровавленную дерюгу Жарикова. Фашисты предали его ужасающей казни: в одном белье вывезли в поле и натравили на него разъяренных овчарок.

В пять утра на кладбище защелкали короткие выстрелы из парабеллума. Ольга Кабанова упала в яму, обнимая дочурку. Андрей Кабанов, схватив заступ, из последних сил ударил по голове Рыжего. Короткая очередь повалила Андрея на землю. В общую могилу бросили и Жарикова. Его закопали живым. С арестованными подпольщиками было покончено. Но за стенами тюрьмы рождались новые подпольные группы.

Вернер дал команду никого не щадить. Черный Глаз доложил ему, что шестнадцать подпольщиков из группы Поворова расстреляны в Рославле. Палачи, охранявшие Рославльскую тюрьму, рассчитывали, что голос замученных не будет услышан советскими людьми. Они не знали, что жена Григория Цацурина подкупила переводчика, и тот добился отправки ее мужа на строительные работы. Повод к этому был серьезный. Цацурин, измученный пытками, едва держался на ногах, представлял собой лишь подобие человека. «Только в огненную печь нас не клали», – рассказывал он жене.

Спасся и Куцанов. Ивана отправили в Германию. По дороге арестованные проломили пол вагона, ночью бежали. Добравшись в один из белорусских партизанских отрядов, продолжили свой счет мести фашистам. Они-то и рассказали о страшных пытках в Рославльской тюрьме.

Последние дни сотрудники Вернера жили в тревоге. Утром 20 июля, прервав доклад Черного Глаза, оберштурмфюрер напомнил своим офицерам:

– Строго конфиденциально, господа… Ни одно слово не должно выйти из этих стен. Продолжайте! – кивнул он в сторону агента.

– Ликвидирована Дубровская подпольная организация. В ней было семьдесят два человека, действовавших постоянно: пятьдесят четыре мужчины и восемнадцать женщин. К сожалению, не всех удалось захватить. Часть подпольщиков, предупрежденных большевистскими агентами, бежали под защиту бандитов. Восемнадцать человек расстреляны.

Черный Глаз зачитал список. Докладывая, он умолчал, что двум дубровским подпольщикам – Гринину и Сафронову – удалось бежать, когда их отправляли на заготовку леса. Их память зафиксировала почти все пытки и страдания патриотов в тюрьме.

– В списке нет Трегубова. Вы его освободили? – спросил Вернер.

– Да. Он оказал рейху услуги: помог обнаружить связи Дубровского подполья с Жуковским.

Один из офицеров гестапо, с чахоточным румянцем на лице, спросил:

– Так вы утверждаете, Миллер, что с Дубровским и Сещенским подпольем покончено?

– Позвольте, я еще не все доложил. – Черный Глаз вздохнул и после небольшой паузы продолжал: – Нет, не покончено. Главарь Дубровского подполья, бывший работник управы Алексей Сергутин, жив.

– Как жив?.. Его же убили партизаны! – воскликнул Вернер.

– Нет! Это убийство – умело разыгранная комедия. Сергутин в бригаде Данченкова.

Черный Глаз замолчал. Молчали и другие. Вернер даже побледнел. Он вскочил и стал ходить по кабинету, растирая мешки под глазами.

– Семью этого бандита арестовали? – вдруг спросил он.

– Нет! Пока нет, – ответил Черный Глаз. – У него в Дубровке отец-старик, мать, жена и пятеро детей. Мы оставили семью как приманку. Установили строжайший надзор.

– Не жалеть этих скотов! – взбешенно закричал Вернер. – Лишите их всего. Оставьте только голые стены. Пусть дохнут с голоду. Старики… Дети… Все! Все!

Вернер сел в кресло, испытывая смешанное чувство усталости и бессилия. Он поднял голову, вопросительно посмотрел на агента, будто только что его увидел, и, опомнясь, сказал:

– Дайте мне эти…

Он не закончил фразу. Вошедший в кабинет полковник Дюда шепнул что-то.

– Господа, – сказал Вернер, – сделаем перерыв: время обеда. А вы, Геллер, останьтесь.

Старший переводчик сделал кислую физиономию.

– Ну что вы скажете, Геллер? – спросил Вернер, когда все вышли. – Вы и теперь будете сотрудничать с русскими? Понимаете, что вы… вы болван! Всех русских надо… – Вернер поперхнулся. – На виселицу… В каменоломни… В концлагеря… А вы? – ткнул он переводчика в грудь. – Такой болван, как вы, не может служить на авиабазе!

– Воля ваша, – пробормотал Геллер. – Работал на совесть. Не знаю, за что страдать должен.

– Он не знает! – возмутился Вернер. – Кто сидел за одним столом с Поворовым? Кто внушал нам, что этот бандит предан рейху? Кто пустил легенду, что справка у Поворова для вида?

– Помилуйте! Все видели, как Поворов старался… Все! Значит, все ошибались, а в ответе один я?

– Вон! Вон! – закричал Вернер, почувствовав упрек в свой адрес.

Отто Геллер вышел подавленный.

– Вот видите, полковник, с кем приходится работать, – стараясь успокоиться, произнес Вернер. – Черт знает что! Я недавно читал: у истоков побед Александра Македонского стоял мудрейший Аристотель; в основе успехов Юлия Цезаря – культура Цицерона. А что у нас?

– Ах, все не то! – воскликнул Дюда. – Это еще цветочки, как говорят русские. Сейчас я вам ягодки покажу. Час назад в районе Карачева взорвались два наших самолета, не долетев до цели. В районе Орла – еще два «хейнкеля» взорвались в воздухе. Ни зениток, ни советских истребителей. Технический персонал, обслуживающий самолеты, я частично заменил. Кое-кого отправили на фронт. Но вот вчера под Пеклином, почти возле авиабазы, опять взрыв на самолете. О, майн гот! Ночами не сплю… – Голос Дюды оборвался. – А сегодня ночью из дверной ручки вот что вынули…

Дюда протянул полковнику небольшую бумажку, где крупными печатными буквами было выведено: «Советские войска в ста километрах от базы. Уходите, фрицы, пока не поздно. Смерть фашистским оккупантам!»

– Я тоже получил от нашего агента такую чушь.

– Да, но эта чушь действует на офицеров, на солдат, на рабочих. – Пригладив седеющие на висках волосы, Дюда продолжал: – Вы, конечно, знаете, что к нам на базу три дня назад прилетели два командира, кавалеры Рыцарского креста Рудель и Левес-Лицман. Позвольте мне выпить чего-нибудь, – прибавил он, – только не воды.

Вернер достал из нижнего ящика сейфа бутылку шампанского. Они разлили по бокалам вино. Дюда выпил залпом.

– Так что с ними? – нетерпеливо произнес Вернер.

– Левес-Лицман – настоящий ас – не вернулся из района западнее Кирова. Подозреваю, что неспроста. – Острое лицо Дюды помрачнело. – Левес-Лицман! Один из первых асов рейха. Лично знаком с фюрером. Это ужасно и… и непонятно. Его не могли сбить. Это виртуоз, это… – Дюда поперхнулся и быстро отпил вина.

– Зачем же так, полковник?.. Это же естественно. Идет грандиозное воздушное сражение. Сколько вы самолетов потеряли?

– На сегодня сто сорок из трехсот, – сказал Дюда. – Положение, конечно, очень сложное. Но Лицман… Да, это ужасная потеря. Нет, не верю, что он погиб[3]3
  Командир воздушной эскадры кавалер Рыцарского креста Левес-Лицман остался жив. Он выбросился из самолета с парашютом, был взят в плен. Позднее, в семидесятые годы, подтвердил, что самолет взорвался в воздухе. – (Прим. авт.).


[Закрыть].

– Вы знаете, что на станции Прохоровка нас разгромили, – сказал Вернер. – Надежда на «тигры» и «пантеры» пока не оправдалась. Но генеральное наступление на Советы еще впереди. И мы с вами будем в нем участвовать. Ну а что касается внутренней охраны аэродрома… Я приму дополнительные, жестокие меры. Надо удалить с аэродрома всех русских, – решительно сказал Вернер.

– А кому работать? – прервал его Дюда. – Кому? Вы знаете, что такое летчик люфтваффе. Он идет к машине в перчатках и в отглаженном мундире.

– Хорошо! Будем думать, – закончил разговор Вернер.

Так и не удалось Вернеру и всем его службам раскрыть Сещенское подполье. На аэродроме продолжала действовать интернациональная группа, которую возглавляла Аня Морозова. В группу вошли насильственно мобилизованные в гитлеровскую армию чехи и поляки: Ян Маньковский, Ян Тыма, Вацлав Мессъяш, Стефан Горкевич, Венделин Робличка и Герн Губерт. Они ненавидели фашистов и продолжали борьбу. Партизаны из бригады Данченкова через подпольщиков передавали небольшие магнитные мины чехам и полякам. Те незаметно закладывали их между бомбами, и заведенный взрыватель отсчитывал последние минуты жизни летчиков.

Так было взорвано двадцать два вражеских самолета.