Текст книги "Родиной призванные (Повесть)"

Автор книги: Владимир Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Владимир Соколов
РОДИНОЙ ПРИЗВАННЫЕ
Повесть

Рецензенты – Антохин Н. Н., Горшков А. П., Дандыкин Т. К., Новолянкин В. С., Ямшанов Б. А.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Около полуночи 22 сентября 1941 года молодой лейтенант Советской Армии Константин Поворов подошел к родной своей деревушке Бельской, затерявшейся в овражистых полях на севере брянского края. Он долго копался под старым ометом соломы, пока не спрятал оружие. У соседей скрипнула калитка. Поворов уже выяснил, что один из соседей поставлен старостой. Вспомнил, что с ним их семья жила недружно. Костя обождал нетерпеливо несколько минут, посасывая потухший окурок, порой переводя взгляд на темневший вблизи свой дом. Засовывая в рукав листовку-пропуск (это на случай облавы), он далеко отбросил окурок и пошел, прихрамывая. Обошел сарай, поднялся на крыльцо, еще послушал и нажал осторожно на дверь – она оказалась незапертой. Очутившись в темных сенях, придержал дыхание – в хате разговаривали, явственно слышались мужские голоса. Приложив ухо к двери, различил: разговаривали вполголоса отец и дядя. На улице чмокали по грязи шаги человека и лошади. «Ага, кто-то ведет коня».

Шарящие пальцы Константина наткнулись на ручку; постучал тихо и, не дожидаясь ответа, открыл дверь.

– Костя?.. Мать, это Костя, – воскликнул отец, бросая на лавку старую шинельку, из которой он шил детский пиджак.

– Костя!.. Боже мой! Сынок!.. – с жалобным криком пошла ему навстречу мать.

Обняв сына, тихо заплакала: от него пахло сырой землей и кровью. Отец и дядя обняли его молча. Отец растерянно всматривался в осунувшееся, обросшее лицо с посиневшими обветренными губами.

– Господи!.. – засуетилась мать. – Раздевайся, Костенька. Снимай скорей эти тряпки. Вот счастье-то, жив!

Из чуланчика выбежали Миша и Ваня, повисли на шее брата.

– Я, Костенька, наплакалась, настрадалась… Двое вас на фронте, и ни одной весточки. Садись, Костенька, покушай. – Мать поставила на стол вместе с белыми пластинками сала огурцы, капусту, картошку. – Подкрепись, сынок…

Отец ходил по комнате, стучал костылем, дядя смотрел на племянника допрашивающим взглядом.

– Как, батя, жить будешь? – спросил Костя.

Отец сел на свое место, хотел было взять шитье, но вдруг бросил его на лавку.

– Как? Вот хвирму свою открою. Немцы частное дело восхваляют.

– Добре… – невнятно, с полным ртом, проговорил Костя. – Дядя – твой компаньон, акции свои в твою мастерскую внесет.

– Сынок! Ты не слушай старого, чудить стал. Теперь, говорит, мой дом – моя крепость.

– А что, мать! У бати фирма. Ну а я к немцам в полицию. Авось, в офицеры выйду, – с иронией в голосе сказал Костя. Глянул на отца, глаза у того потемнели, недобрыми стали. Отчужденно встретил взгляд Кости и дядя, а мать и братики словно бы испугались.

– В полицаи! – ужаснулся отец. – Люди проклянут, срам на всю семью.

– Костенька! Сердце мое ёкнуло, ноги подкашиваются, что ты говоришь? Родной мой, нешто ты рехнулся? Вон весь болявый. Сыночек мой! Лечить тебя надо. – И мать опять тихо заплакала, затенив платком лоб.

А Костя, склонив голову, долго и мучительно думал.

– Как же ты, комсомолец, да в полицию? – с болью в голосе прохрипел отец.

– Братуха, помолчи! Дай Косте успокоиться. Какой он… видишь, – вмешался дядя Василий.

Он подошел к свояченице, утер слезы с ее щек. Ласково так улыбнулся, ревниво глянул на брата. На скулах выступил румянец. Нравилась ему жена брата. Более того, любил он ее тайно и верно.

Костя сел на диванчик, где ему постелила мать, сжал кулаки меж колен. Потом свернул козью ножку и долго, жадно курил. Вся семья только к рассвету стала засыпать беспокойным сном. А через два дня, словно по уговору, пришел в дом Поворовых дядя Коля.

Глава вторая

Никишов Николай Артемьевич к началу войны был в летах, ему шел сорок второй год. Работал он колхозным агрономом, а когда пришли гитлеровцы, как бы затерялся среди колхозников. С виду незаметный, с добрым простеньким лицом, улыбчивый и открытый для людей, он часто появлялся в деревнях, прилегающих к Сеще и Дубровке. Никто из фрицев не обращал внимания на мастера, обслуживающего деревенский движок. Случалось, заходил он и в семью Поворовых. По душе ему была честная, работящая семья, воспитавшая двух командиров. Многие и фамилию Никишова позабыли, а величали по-деревенски просто – дядя Коля. Жил он в селе Коханово, расположенном невдалеке от Дубровки. Никто не знал, что коммунист Николай Никишов был оставлен райкомом партии в качестве разведчика партизанских отрядов. Уже в первые месяцы войны дядя Коля связался и с партизанами, и с армейской разведкой. Дядя Коля считал главной силой разведки связь с населением, с патриотами, готовыми на любые жертвы. Зона действия партизан определилась, а в соответствии с ней Никишов налаживал тесные связи. Он подобрал людей, действовавших в определенном направлении: сещенском, дубровском, рославльском, кричевском, клетнянском, григорьевском.

На каждом направлении Никишов поставил разведчиков из людей, хорошо знавших местность. В подпольную работу он вовлек целые семьи. Однако проникнуть на Сещенскую авиабазу ему пока не удалось.

На второй день после появления Константина Поворова в родном селе Никишов узнал об этом. Время для разведчика дороже всего на свете. Он все продумал и, придя в семью, где его уже знали, был принят как свой человек.

– Чуть было не забыл твою хату, – улыбнулся хитровато в ус дядя Коля, входя в дом. – Ехал-то я, весь думкой запутанный. Хватился, а кобыла моя уже мимо было махнула.

– Садись, Артемыч, гостем будешь. Рады свидеться. А тут и вдвойне рады.

За Костей побежал Мишка. И пока его не было, потолковали о том да о сем, чем деревня волнуется: о хлебе, о скоте, о топливе. Тут и Костя на порог.

Никишов встал, обнял его:

– Рад видеть тебя живым. Рад!

– Вон оно што… – протянул отец, удивленно переглянувшись с женой.

…А Поворов неторопливо вел рассказ о людях, с которыми он уже связался. Упомянул своего двоюродного брата из Яблони, Бориса Совекина, назвал врача Надю Митрачкову, учителя Андрея Кабанова. Недаром он, прежде чем прийти в родной дом, прятался по ригам да сараям. Оказалось, что и дядя Василий Северьянов уже в курсе. Лицо Якова посветлело. Увидев, что жизнь сына поднялась на его глазах в цене, ударил по своей деревянной ноге и даже прихлопнул ладонями, словно в пляс хотел пуститься.

– Вот это да!.. Ну и сынок!.. А как же полиция?

– Вот что, Яков, – сказал Никишов. – Костя должен пойти служить в полицию, и не куда-нибудь, а в авиагородок. Все у него будет на глазах.

– Не пойдет, – строго крикнул отец свое любимое словечко. Он употреблял его, когда с чем-нибудь категорически не соглашался. – Присяга, сын. Присяга! Она зовет тебя к своим.

– Нет, отец, пробиваться к своим чересчур рискованно. А что делать здесь, ответил нам Центральный Комитет партии.

– Это как же ответил? – усомнился Яков.

– А вот так. На, читай. – И сам начал: – «В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды и диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны всегда и везде».

– Ясно… Целая программа. Партия так повелела, и ты, Яков, не перечь, – сказал дядя Коля.

– Партии я верю… Но! В этой листовке сказано – уничтожать пособников врага, – все еще сопротивлялся старик.

– Много дел у нас, Яков. Очень много, – сказал Никишов. – Одних слухов, сплетен сколько! Люди не знают правды. Армии и партизанам нужны здесь, в тылу, свои глаза и уши. Как же ты, Яков, не веришь мне, что ль? Я ведь коммунист! Райком партии послал. Не один я. Много нас. Клетнянский райком в лесу.

Лицо Якова смягчилось.

– Обнадежил ты меня, Николай, вижу: надо и тут фронт создавать против фашистского порядка. Мать, ты тоже с нами?

– Какая же мать пойдет против сына! Куда Костя, туда и я, – сказала Марфа Григорьевна. – Совесть пока есть. Все мы замешаны одной бедой. Всем вместе нам и одолевать эту беду…

– Значит, мать, бороться!

Костя, до сих пор сидевший молча, обнял отца, мать, дядю.

– Нам нельзя сгибаться под тяжестью фашистского порядка. Это было бы преступлением. Пока нас мало, но все же мы – сила. Скажи, Никишов, райкомовцам, партизанам скажи: наш дом – их дом. Как родных встретим.

– Ну а как ты, Северьянов? – спросил Никишов.

– Я солдат! Костя – командир. Командуй!

– Ну вот и решили. Теперь ваш дом, Марфа Григорьевна, станет, как говорят разведчики, конспиративной квартирой. Держите все наши явки в строжайшей тайне, – предупредил Никишов. – Мою же фамилию забудьте, дядя Коля – вот и всё. Деревенька ваша незаметная, фрицы тут бывают редко. Зато авиабаза недалече.

Ночью дядя Коля ушел к себе домой.

…Стать полицейским? Все в душе Кости содрогалось при этой мысли. Сещенский староста Гавриил Зинаков, к которому он обратился за содействием, долго отмалчивался. Не знал Константин, что на эту должность Зинаков вступил по заданию дяди Коли. Зинаков был дальним родственником Поворовых, и мысль видеть кого-либо из своих в полиции была ему противна.

– Подожди немного, надо прозондировать почву, поговорить в подходящую минуту с начальником полиции Коржиновым, чем-то его умаслить, – заговорил Зинаков.

В следующий приход Зинаков встретил Константина с довольной улыбкой:

– Говорил с Коржиновым. Он тебя охотно берет. Говорит, что полицаев не хватает, не больно-то спешат люди на немецкую службу. Так что определяйся.

Дело улажено. Советский лейтенант Константин Поворов превратился в полицая. Нелегко ему далось это превращение. Жители Первомайской улицы поселка Сещи видели, как долго Константин сидел на крылечке одного из домов и нервно курил папиросу за папиросой. Потом решительно встал и пошел в полицейское управление.

– Поворов-то! – зашептались сещенские жители. – В начальство лезет. Не успели фрицы прийти, а он уже к ним в полицию. Ну и гад! А еще командир… Комсомолец. Погоди же. Узнаешь, почем фунт лиха, – чернели у людей глаза от злости.

Вскоре в группу Поворова вошли два новых очень ценных подпольщика. Это были жившие в Сеще рабочие-коммунисты братья Никифор и Семен Антошенковы. Честно работал Зинаков. Рисковал своей жизнью, не позволил выдать ни одного из оставшихся в поселке коммунистов, сказал, что они беспартийные.

Дядя Коля и Костя встретились с братьями Антошенковыми.

– Партия приказала, – сказал Никишов, – всем своим членам, находящимся в тылу врага, бороться с фашистами. Вот и Костя…

Поворов и Никишов рассказали о своих замыслах.

– Слово партии для нас закон, – ответил Семен.

Никифор, шофер, стал полицейским вместе с Поворовым, а Семен превратился в трубочиста. Эта безобидная на первый взгляд должность была очень удобна для разведки. Трубочист легко мог засидеться на кухне, поговорить с солдатами, кое-что подсмотреть, а случалось, что и радио послушать. Послушает, что на фронтах, – другим передаст.

Но еще не решен был Костей очень важный вопрос: у кого квартировать в Сеще. Ведь жить дома, в Бельской, неудобно. Многое можно прозевать. И тут помог Никифор Антошенков.

– А ты переезжай к нашей племяшке – к Анюте. Дом у них большой. Живет она со свекром и свекровью. Муж на фронте. Двухлетний мальчик с ней. Своя она, комсомолкой была. Ручаюсь, не подведет.

Костя пошел к Анюте Антошенковой. Его уже там ждали. Ему понравилась квартира и молодая черноглазая хозяйка. Теперь он в Сеще. Мечта сбылась. Вот она, вражеская авиабаза…

Тяжело заполнять анкету. Душа саднила. Но надо. И Поворов записал: сын крестьянина, учился в Сещенской школе колхозной молодежи, работал в колхозе «Пятилетка». В 1939 году призван в РККА, определен в Воронежское военное училище связи, выпущен лейтенантом. Был мобилизован на фронт. Попал в окружение. А в конце самые страшные слова: желаю служить великой Германии.

Глава третья

Бойцы 50-й армии сражались на Жуковских высотах, удерживая на севере важнейшие плацдармы, а в Сеще, в Дубровке уже хозяйничали оккупанты. Сещенский аэродром и поселок Дубровку гитлеровцы заняли еще 9 августа. Однако полностью овладеть Рославльским шоссе противнику долго не удавалось. Очень сложная создалась обстановка. В Дубровке – немцы, а ниже по Десне, километрах в десяти, – части 50-й армии генерала Петрова. Тяжелые для обеих сторон бои шли ежедневно.

Большинство людей не представляло себе, что значит жить под властью оккупантов. Они не торопились с отъездом из родных мест. Боялись неизвестности в новых условиях, не решались бросить нажитое годами имущество. Многие надеялись, что гитлеровцев скоро разобьют и прогонят. Даже когда фашистские войска быстро приближались к Дубровке и Сеще, в районном центре считали, что это прорвался случайный десант и скоро он будет уничтожен.

Советская Армия, ведя непрерывные бои, отходила. После октября весь Дубровский район оказался во власти врага. Часть населения, опасаясь налетов авиации, из придорожных селений отхлынула в глубь района. Там было спокойнее. Казалось, туда не придут фашисты. Но повсюду оккупанты устанавливали свой «новый порядок». В Сеще и Дубровке были созданы доенные комендатуры с неограниченной властью. Давала о себе знать и власть назначенных гитлеровцами старост. Врач Надя Митрачкова чувствовала это почти каждый день. Она видела, как мужики и бабы ловчили, чтобы выпутаться из налоговых сетей, раскиданных немцами. Все было напрасно. Боясь за свою шкуру, старосты выжимали для немцев все, что могли. Даже ввели налог лаптями. Требовалось, чтобы каждый двор поставил пять пар лаптей. Потом кто-то из сведущих людей доказал, что в полевых селах не из чего плести лапти: нет лыка. Сняли сей налог, чтобы разверстать его в других районах.

В пять часов пополудни населенные пункты словно вымирали, наступала тишина. Ввели комендантский час – попробуй выйди на улицу. Случись патруль – получишь пулю, сразу, без предупреждения. Запрещалось, под страхом расстрела, пускать к себе на ночь незнакомых людей, снабжать их пищей и одеждой. Всех окруженцев потребовали на регистрацию.

Вечером, вернувшись из Дубровки в родное село Радичи, врач Надя Митрачкова села к столу, раскрыла ученическую тетрадь и задумалась. Она смотрела в окно на косо падающие снежинки и думала о Грабаре. Даже слышала его голос:

«Работайте. Так нужно. Все будет зависеть от вас». Что это за намек? Легко сказать – «работайте». Больница превращена в казарму. Штата нет. Лекарствами не пахнет. Инструмент – ножницы да тупой ланцет. Вся надежда на терапию. Вместо лекарств – травы, да и тех мало. А что значит: «Смелее закрывайте школы»? «Больше карантина»? Но ведь в школах дети, а многие учителя – настоящие патриоты. Села, где инфекция, фашисты могут сжечь. Что скажут люди тогда? Наверняка одно: «Убить ее мало». И правду скажут.

Ветер толкнул ставень, и он глухо забился о стену. Совсем рядом закашлял мотоцикл. Надя, глядя на падающие снежинки, подумала: «Как жить? Почему на службе у гитлеровцев Грабарь? Сергутин?» Все знали Алексея Павловича Сергутина как честнейшего человека. Почему они не в истребительном батальоне? Летом приезжал секретарь обкома. Она, конечно, не знает деталей, но все говорили, что актив добровольно записался в истребительный батальон. Это – будущие партизаны. Где же они? Она прислушалась. Тишина. Только у окна шепчут снежинки. Страшная тишина. Даже собака не тявкает, петух не кричит. Собак фашисты перебили, петухов и кур съели.

«А что, если подведут нервы и я не сдержусь? Гады, предатели, плюну в их подлые лица – и в ту лесную тень. В лесах есть наши люди. Наверняка!» В мединституте профессор говорил студентам, что человек существует в трех временных сферах: мыслит себя фактом прошлого, живет настоящим и мечтает о будущем. Как же ей жить? В какой сфере? Прошлое… Она не имеет претензий к прошлому. Дочь бедного крестьянина благодаря колхозу стала врачом. Совсем хорошо. Настоящее… «Неужели служба у гитлеровцев? Но тогда нет будущего».

В сенях загремели ведрами. Мать пришла. Что-то она скажет?

Говорят, сердце матери – вещун. Может быть, походка и лицо выдавали Надю. В минуты тревоги чаще всего меняется именно походка; словно бы исчезает твердость поступи, да и лицо с озабоченными глазами без слов говорит: «Ну вот, все будет не так, как было».

Мать догадалась: дочка решилась. Она была убеждена, что теперь жизнь дочери окончена. Со вчерашнего дня всем, кто встречал Надину мать, невыносимо было видеть ее отчаяние. Когда Надя встретила ее у двери, мать пристально оглядела ее и закрыла лицо руками.

– Ты была у них… Согласилась?

– Да, мама!

– Работать на фашистов… Ай-ай! – запричитала мать. – Уходи! Уходи! – Она с проклятиями схватила ее платок и швырнула за дверь. Потом гордо выпрямилась и твердо, категорично сказала: – Надежда! Ты была моей Надеждой. А теперь? Вот бог, – она указала на угол, где висела маленькая иконка с изображением девы Марии, печальной и тревожной, – а вот порог! Не позорь наш род, нашу семью.

Надя застыла в растерянности. Подкатился к горлу полынный комок. Через мгновение она сказала хриплым от спазм голосом:

– Мать! Я уйду в больницу. Пока буду там. Нам нужно понять друг друга в эти страшные дни. Не стыдись меня. Помолчи перед народом. Может, все образуется и ты поймешь то, что надо понять. Может, так и лучше. Гони меня, мать, гони!

За стенами хаты, на слякотной улице расплескался пьяный голос полицая Махора, все ближе звучала гармошка.

Наступило молчание. Глаза матери были устремлены на посеревшее, усталое лицо дочери, которое показалось ей далеким, словно бы чужим.

«А может, что-то не так? Может, где-то я проглядела дочь? Как теперь жить?» Великая тяжесть давила на сердце матери – тяжесть жизни, лишенной, по ее мнению, смысла.

– Слышишь, вон кричит пьяная орда. Иди, иди… Теперь это твоя сволочь. Лечи их, гадов.

Она хотела еще что-то сказать, но лишь указала на дверь.

Надя вышла, и мать уткнулась головой в подушку, все отчаяние, накопившееся в ней с первых дней оккупации, пролилось долгим рыданием. Но память человеческая – великий кладезь успокоения. Подумала. Вспомнила: «Да, вон и Костик, командир, в полицаи пошел, говорят, и Андрей Кабанов в управу метит. А может, так и надо. Может, тут чья-то рука – от партизан к нашим детям. Может, этой работой они пыль в глаза пускают?» И вдруг словно новые нотки прорезались в ее голосе.

– Надюша… Сенька! – позвала она.

Никто не отозвался, только кот промяукал, глядя на хозяйку жадными глазами.

В небе загорались звезды. Надя вспомнила детство, когда вместе с подругами высматривала первую звезду, чтобы загадать желание, а мать с улыбкой встречала ее, предлагая вкусный ужин…

Надя пошла в больницу, где было пусто, сыро, одиноко. Ей обещали в штат одну санитарку. Но кто пойдет на эту должность, кто поступится своей совестью?.. Конечно, она будет всех убеждать в необходимости лечить несчастных больных. Но поймут ли, если не поняла родная мать?..

Страшное время. Но жизнь все же не замирает. Люди пашут поля, матери кормят грудью малюток, поют колыбельные песни, а ночами над лесными селами полыхают зарева. Люди среди всех страданий и бед выжимают из себя силы для жизни и борьбы. Говорили, что появились партизаны. Значит, считали, будет и здесь бой!

«Будет бой! Будет и победа». – Митрачкова шептала эти слова, они становились ее опорой и утешением, надеждой на лучшее.

– Мама!.. Милая, добрая, родная… Я с тобой!.. Ма-ма-а! Ты слышишь, мне больно. Я с тобой, ма-ма!

Глава четвертая

Холодное белое небо. Снег, снег. Белые поля слились с белым небом. Серые дома. Черные окна.

Надя шла домой из больницы. Уж какая это больница – один только амбулаторный прием. С одним врачом, без лекарств, без приемного покоя, без мебели. Едва переступила порог, как ее хлестнуло облаком пара и запахом пота. В комнате суетились родные, кто-то чужой говорил вполголоса. На диване она увидела человека, прикрытого шинелью. Мать и отец разливали по кастрюлям горячий щелок. Сестра Тошка стирала белье, на веревке вдоль печки висели защитного цвета выгоревшие гимнастерки, брюки, истертые во многих местах портянки.

«Вот и в доме война, – промелькнула мысль. – Но откуда? Фронт продвинулся далеко на восток…»

– Надюша, голубушка! – Мать виновато посмотрела на дочь. – Заждались тебя. Наши здесь. Беда у них.

Навстречу ей вышли из чуланчика два человека в нижнем белье с накинутыми на плечи старыми отцовскими фуфайками.

– Товарищ врач, – сказал по-военному коротко один из них, высокий, изможденный, – под Жуковкой мост взрывали, да вот с командиром беда. Оперировать надо. Как хотите, хоть косой режьте. Иначе помрет. Держится за живот, кричит… Умираю, мол, и все тут. Думаем, что аппендицит.

Командир тихо застонал. Надя подошла к больному, подняла шинель, и ей сразу бросилось в глаза необыкновенно худое тело.

– Мать! Иди позови Дарью. Скажи – операция живота!.. Она знает, что надо…

– Ой, доченька! Голубушка, да ты в своем уме? А вдруг помрет?

– Мама, нельзя медлить. Врачей больше нет. Иди, торопись!

Надя прокипятила ланцет, иглы, ножницы. Приготовила бинт, вату.

«Какой я хирург!» – подумала в отчаянии. Вспомнила, как присутствовала на такой операции.

Прибежала запыхавшаяся санитарка. Надя дала ей несколько поручений, а сама ушла за перегородку, надела новое ситцевое платье, повязала на голову белый платок и осмотрела себя в зеркало. Строгой внешностью ей хотелось вызвать у больного веру во врача, мобилизовать всю его волю. Операция предстояла необычная, в таких условиях недопустимая. Но сейчас вопрос стоял просто: «Или – или». Человека надо спасать, и нечего думать о чем-либо другом, кроме операции. Нож, только нож! Под рукой никаких анестезирующих средств. Есть стакан крепкого самогона. Сию минуту заставить его выпить.

Надя позвала Дарью:

– Понимаешь, что нам предстоит? Ну ладно… Не пугайся… Вот стол… Будешь здесь, я здесь… У тебя вата, бинты, йод. У меня ланцет. Чисто вымытые руки. Больше ничего. Аппендикс, видимо, сильно воспален. А теперь представим, что острая боль вынудит больного вздрогнуть. Здесь станут бойцы, отец, мать. Нет, мама пусть держит наготове кипяченую воду. Что будет, если… – Шаг за шагом они прошли мысленно все этапы операции. – Там некогда будет раздумывать. Ну а теперь надевай халат.

Командир, почувствовав прикосновение стакана, открыл глаза, бойцы приподняли его голову. Командир поперхнулся, но все же проглотил самогон. Взял руку Нади, поднес ее к губам.

– Вы будьте молодцом, – громко прошептала Надя.

Она попросила бойцов поднять диван. Отец принес две доски, и теперь больной оказался на уровне операционного стола. Нашлись ремни. Больного привязали.

Операция длилась более часа. Несколько раз Дарья вытирала лицо докторши. Оно побледнело, капельки холодного пота блестели на лбу. Во время удаления аппендикса больной дрогнул, но ремни и сильные руки бойцов, словно железные обручи, прижали его к столу. Потом – обморок, длившийся несколько минут. За это время Надя успела наложить шов и, затягивая последнюю шелковинку, вдруг громко засмеялась. Этот нервный смех очень успокаивающе подействовал на командира. Глубоко вздохнув, он сказал:

– Здорово! Молодец!

Всю ночь Надя провела возле больного. Один из красноармейцев шепотом рассказал ей о недавних событиях:

– Жуковский мост, что на Десне, взорвали. Отходить пришлось нашей пятидесятой. Фашисты захватили Орел и двинулись дальше. Трудно было. Разве все обскажешь! Бросались против танков с гранатами да бутылками. Умирали под гусеницами… Приказ: «Двигаться за Десну». Отходили с боем. Проверили заряды в фермах и опорах моста, вставили взрыватели. Еще раз обследовали каждый метр электрических проводов, что протянулись в окопчик. Можно бы взорвать, но решили напоследок угостить вражину. Темнота. Тишина. Вдруг затрещали мотоциклы. Фашисты остановились у моста, дали несколько очередей по левому берегу. Мы замерли. Не получив ответа, мотоциклисты проскочили мост. На берегу один из них повернул назад предупредить своих, что мост цел. Теперь заревели танковые моторы. Мост словно застонал под тяжестью колонны. Пора. Вот тут и дали прикурить фашистам. Взрыв поднял вверх фермы, куски опор – всё к черту. Танки рухнули в реку. Вскоре я нагнал свой батальон. Горькая весть за сердце меня схватила. Погиб наш командир генерал Петров. Герой… В Испании дрался против фашистов…

– А как же вы выбрались из окружения? – тихо спросила Надя.

– Страшно вспомнить эти проклятые болота. Сотни людей умирали стоя, постепенно погружаясь в пучину. Но никто не сдавался. Многих спасла железная воля командира дивизии Серегина. Отцом он был для бойцов. Суровый его приказ – «Победа или смерть!» – собрал всех, кто остался в живых, и бросились мы на вражьи цепи. Не устояли фашисты. Гудериан списал со счета нашу двести девяносто девятую дивизию. А она вышла из окружения. Мне пришлось остаться здесь, спасать командира.

– Спасибо, друг, за добро, за мужество. – Надя пожала руку бойцу.

Завтра эти люди уйдут на восток. Подходящий случай передать письмо к мужу. Надя верила, что он воюет…

Вырвав два листка из ученической тетради, она убористым почерком нанесла на бумагу одну строчку за другой.