Текст книги "Это вечное стихотворенье..."

Автор книги: Владимир Соколов

 
Когда мы были незнакомы,
А только виделись во сне,
Твои таинственные гномы
Сошлись подумать обо мне.
 
 
Они, предвидя все на деле,
В кружок присели на пеньки.
И так печально прозвенели
Их голубые колпачки.
 
 
Они решали и решали,
Шептали: – Это ни к чему. —
Но ничему не помешали.
Не помешали ничему.
 
 
Неудивительно, что служат
Тебе и мне они теперь,
Но по весне о чем-то тужат…
Звенит бубенчиком капель.
 

1970

 
Не торопись.
Погоди.
Обожди.
Скоро пойдут
Проливные дожди.
 
 
Не говори мне того,
Что я сам
Скоро узнаю
По чьим-то глазам.
 
 
Не торопись.
Помолчи.
Погоди.
Ведь у меня
Еще все впереди.
 
 
Тают дороги.
Ломаются льды.
Дай постоять
На пороге беды.
 

1970

 
Я вторгся в маленькой уют
Ее открыток и заметок.
Так часто дети достают
Гнездо из путаницы веток…
 
 
Разворотив ее альбом
И полудетскую шкатулку,
Что так напоминала дом
И отвечала переулку,
 
 
Ночной таинственной порой
Искал ненужно и устало.
И возмутился, как герой,
Когда она меня застала…
 
 
Я думаю, верней всего
Доверить искренности пыла
И не касаться ничего,
Что было – было, было – было.
 
 
Ведь так легко свою вину
Понять как крах, перестараться —
Вдруг устыдиться, растеряться
И… накричать на тишину.
 

1970

 
Надо писать
О том, чего больше не будет,
Надо спасать
То, что другой позабудет.
 
 
Маленький миг,
Незаметный
   для мира большого, —
Все, даже крик,
Там, где надо бы тихое слово.
 
 
Липы и вязы,
Кажется, полнятся слухом
О том, что рассказы
Напишут о них одним духом.
 
 
Тропка аллей,
Кажется, исподволь знает:
Вспомнят о ней,
Когда и сугробы растают.
 

1970

 
Нет школ никаких.
   Только совесть,
Да кем-то завещанный дар,
Да жизнь, как любимая повесть,
В которой и холод и жар.
 
 
Я думаю, припоминая,
Как школила юность мою
Война и краюшка сырая
В любом всероссийском краю.
 
 
Учебников мы не сжигали,
Да и не сожжем никогда,
Ведь стекла у нас вышибали
Не мячики в эти года.
 
 
Но знаешь, зеленые даты
Я помню не хуже других.
Черемуха… Май… Аттестаты…
Березы…
Нет школ никаких…
 

1971

 
Помню первые игрушки,
Словно первые мечты.
Металлические стружки
Небывалой красоты.
 
 
Во дворе многоголосом
(Бросив книжечный уют)
Задавался я вопросом,
Где и как их достают.
 
 
Но однажды возле дома
Задержался грузовик.
Блеском сказочным ведомый,
Подбежал я в тот же миг.
 
 
Самым радостным из грузов,
Стружкой остро завитой,
Полон был зеленый кузов
У полуторки у той.
 
 
И пока шофер вернулся
За баранку, за штурвал,
Целый двор перемигнулся
И сокровищ нахватал.
 
 
Было время первых елок,
Время первого метро.
Как сияло меж иголок
Это злато-серебро.
 
 
Как иголки зеленели,
Помнишь ты и помню я.
Металлическая стружка…
Подмосковная хвоя…
 
 
Сколько елочных игрушек
Получали мы потом!
Тьму наборов и хлопушек,
Все с серебряным дождем.
 
 
И на елочке ветвистой
Сколько раз перед войной
Плавал дождик серебристый,
Золотистый, покупной.
 
 
Только первую игрушку,
Словно я у ней в долгу,
Металлическую стружку
Не забуду, не смогу.
 

1971

 
А мне надоело скрывать,
Что я Вас люблю, Марианна;
Держась и неловко и странно,
Невинность, как грех, покрывать,
 
 
Мечтать о балконе твоем,
О дереве на перекрестке,
Где ждали, наверно, подростки
И ждут… Ну, а я-то при чем,
 
 
Раз мне надоело скрывать,
Молчать глубоко и пространно,
Что я Вас люблю, Марианна.
Невинность, как грех, покрывать.
 

С Марианной. 1977

 
Счастливое славя житье,
Вдруг личное счастье представив,
Я выдумал имя твое,
Из двух его нежно составив.
 
 
Вот Машенькин дом под сосной,
Вот Аннушкин дом под березой…
В России, как в сказке лесной,
Надолго надышишься прозой.
 
 
Конечно же, помню и я,
Что имя твое долгосрочно.
Но все ж и его и тебя
И я сочинил. Это точно.
 
 
По городу Машенька шла,
Узнав меня, вкось поглядела…
Такие уж, видно, дела.
Такое уж, видимо, дело.
 
 
Прощайте, и дни и часы
Доверчивости и опаски.
Нельзя! Но я выпью росы
За Ваши Анютины глазки.
 

1971

 
Она души не приняла.
А я старался.
   Так старался,
Что и свои забыл дела,
И без иной души остался.
Я говорю о ней: была.
 
 
Нехорошо.
Она живая.
Она по-прежнему светла.
Она живет, переживая,
Но – там, где я сгорел дотла,
С ней все на свете забывая.
Я говорю о ней: была.
 
 
Она души не приняла.
Но это – малые дела
Среди дерзаний и сказаний.
 
 
Живи, да будет лик твой тих
И чист, как той весною ранней,
Среди оставшихся в живых
Воспоминаний…
Поминаний.
 

1971

 
Дождь оборвал на полуслове.
Качнулись желтые круги…
Твои шаги теперь во Пскове,
В Михайловском твои шаги.
 
 
Льет дождик, пахнущий полынью,
Над омраченною Москвой.
Мне хорошо, что ты под синью,
Что ты под зеленью святой.
 
 
С каких-то лип очей не сводишь,
Твердишь рассеянно «да-да»…
Мне хорошо, что ты там ходишь,
Ведь я там не был никогда.
 

1971

 
О, я еще не изучил
   Его манеры и повадки.
Он не такой, он старой складки.
   Его никто не приручил.
 
 
О том, что где-то вас не ждут,
   Он вам нашепчет без запинки.
И будет рисовать картинки,
   Какие в голову взбредут…
И складывать свои снежинки.
 
 
Внезапно вздумает помочь
   Тому, кто от безделья тужит,
   Кому от темноты невмочь…
Вдруг выпадет.
      И обнаружит
   Все, что хотела спрятать ночь.
 

1971

 
Шутка.
Шубка.
Взгляд мерцающий.
Монастырские ворота.
Синий,
Желтый,
Белый,
Тающий
Снег осеннего прилета.
 
 
И ряды стволов томительных,
Веток,
   выглядящих голо, —
Словно сонмы существительных
В ожидании глагола.
 

1971

 
Не в музейном пыльном кивере,
Не в странице шелестящей,
Я его увидел в кипени,
Сломя голову летящей.
Я в бессмертно наплывающем,
Романтическом тумане
Ощутил его товарищем
И Сомненью, и Тамаре.
Тень героя…
От лица ее
Повторяю – вслед за тенью —
Щит и шпагу отрицания
Он держал как утвержденье.
И когда они сумели бы
Свергнуть кодекс вахтпарада,
Птицы райские запели бы
На ветвях родного ада.
 
 
Сразу вместе мглой и яркостью
Даль давила.
Я на воды
Уходил, томясь двоякостью
Переменчивой погоды.
Днем дожди по крышам топали.
Ночью стужа шла, стеная.
Утром к каждой ветке тополя
Жалась ветка ледяная.
И, любуясь белой тихостью,
Можно было без зазренья
Счесть ночной минутной прихотью
Настоящие деревья.
И не столь уж удивительным
Было б – шуткой, понарошку —
Льдяный тополь счесть действительным,
Став на скользкую дорожку.
И, учтя все эти данности,
Заскользил я стежкой детства.
И пришел ко мне из давности
Мой герой, поэт и деспот.
 
 
…Ранним утром, поздним вечером,
В полдень, в полночь, днем и ночью
Сталью взгляд его отсвечивал,
Мною видимый воочью.
Что там бурка!
Бурки не было.
Так входил он в куртке жесткой,
Словно сам меня затребовал
К этой скуке пятигорской.
Словно должен отчитаться я
Перед ним, как юный юнкер,
Словно ждет меня нотация, —
И тянулся я по струнке.
Над учтивостью поспешливой
Хохотал он, крут и пылок,
Некрасивый и насмешливый,
Сбив фуражку на затылок.
 
 
Но как только рот я скашивал,
Улыбнуться тоже силясь,
Он, откидываясь, спрашивал:
«Вы-то что развеселились?»
И действительно – я чувствовал,
Мне, по правде, не до смеха.
Он костяшками похрустывал,
Словно б все ему потеха.
Предо мной в тумане стынущем
Машука двоился конус…
Но потом, потом все иначе —
И слова, и смех, и голос.
 
 
И торжественно обрадован —
Все, чем рад, с чего печален,
Я как на духу выкладывал,
Хоть не знал исповедален.
И застенчивость несносная
Истончалась, льдинка точно.
И смывалось все наносное,
Оставалась только почва.
О, как трепетно я впитывал
Жест и мановенье ока!
Как он пристально выпытывал,
Как ответствовал жестоко!
 
 
О, когда б от взгляда этого
У меня в глазах осталась
Искорка металла светлого,
Бьющая и сквозь усталость!
 
 
О, когда б во всей сохранности
Я унес сквозь смену буден
Эту смелость, в высшей крайности
Лучшим свойственную людям!
 
 
Я не хвастаюсь по младости,
Я ко лжи не прибегаю.
Но как много тайной радости
Я с тех пор приберегаю!
Говорили мы…
И в ропоте
Не качали головами.
А подробности…
Попробуйте
Побеседуйте-ка сами.
 
 
Пятигорск.
Погода вешняя
Наконец установилась.
На цветы сырые здешние
Я глядел.
Земля дымилась.
Шли с источника нарзанного,
Пел фотограф у Провала.
Лед растаял.
Сада льдяного
Словно бы и не бывало.
 

1971

 
Лучшие годы я прожил
В двух удивительных странах,
Далее в двух городах,
Далее в двух районах,
Далее
   в двух домах.
 
 
И начало мне казаться,
Что меж двумя столами
И меж двумя стульями
Я с четырьмя руками
И о двух головах.
 
 
Как мне домой захотелось.
Как мне домой захотелось!
Так мне домой захотелось…
Но я забыл, где мой дом.
 
 
А ведь я не был двурушным,
Не был и двоедушным.
Просто служил я любимым,
А о себе забывал.
 
 
И полюбил я гостиницы,
Где лишь мои шаги.
…Вот, брат, какие гостинцы,
Какие, брат, пироги…
 
 
Вот соберусь и уеду,
В свой Лихославль уеду,
В русскую деревеньку,
Где мои прадеды спят.
 
 
А те пусть себе послужат,
Пусть обо мне потужат,
А не потужат, что же,
Кто же тут виноват.
 

1972

 
Люди, обделенные любовью,
Даже и не знаю почему,
Больше всех мечтают
   к изголовью,
Красота, прижаться твоему.
 
 
Молчуны. Других перебивая,
Не умеют жарко говорить.
В них душа растет, не убывая,
Как цветы, что некому дарить.
 

1972

 
Было время, льнул я к любой судьбе,
Думал о других, о чужой родне.
А сейчас я думаю о себе
И о тех, кто думает обо мне.
 
 
Это удивительно! – Я один…
Хорошо качается снежный мрак…
С малых начиная, до больших седин
Доживу и сдохну, не заметив как.
 
 
Было время, по следу бежал бегом:
Ты меня обидела, ушла в слезах.
Догоню! Пусть думает, что я кругом
Виноват. Пусть в собственных паду глазах:
 
 
Только пусть не плачут… Зачем я так?
С недругом из жалости пил до дна.
Хорошо качается снежный мрак…
А она не будет никогда одна.
 
 
Было время, льнул я к любой судьбе,
Думал о других, о чужой родне.
А теперь я думаю о себе
И о тех, кто думает обо мне.
 

1972

 
Хочу писать стихи о том,
Что я хочу писать стихи.
Про все на свете.
   На потом
Иль на сегодня.
Но стихи.
Так разбегаются глаза
То за ручьем, то за листом.
Хочу писать стихи о том,
Что разбегаются глаза.
Что я хочу на слух, на цвет
Определять не знаю что.
Что для меня весь белый свет
Сегодня в розовом пальто.
Что на заре стоят дома,
Как декорации домов.
Что я почти сошел с ума
От ваших звонких каблуков.
 
 
Хочу писать стихи о том,
Что слышно в воздухе пустом,
О журавлях, о мотыльке,
Что с вечностью накоротке.
Что бесполезное – не зло.
А может пользу принести.
А может, даже принесло,
Как зайчик солнца на горсти.
Перенимай.
   Перенимай
У непокоя непокой.
Неуловимое поймай.
Не обязательно рукой.
Шумит береза надо мной
Нераспустившейся листвой,
Что листья даже зеленей,
Когда их нет еще на ней.
 

1973

 
Гербарий сырых тротуаров,
Легчайшие в мире шаги.
Как самый цветной из пожаров —
Волненье листочной пурги.
 
 
Березы, акации, клены
Даруют листы, как цветы,
Душе молодой и влюбленной,
Такой же красивой, как ты.
 
 
В сплетенье кругов, и полосок,
И звезд, рыжеватых на цвет,
Весенний летит отголосок:
«Ты любишь меня или нет?»
 
 
И, не дожидаясь ответа,
Под ветром большой синевы
Твой зонтик лимонного цвета
Уносится в вихре листвы.
 

1973

 
– С утра такой дождливый день.
Все крыши точно набекрень,
А все деревья так стоят,
Как будто это листопад.
Все оттого, что нет тебя.
– Да, Машенька.
 
 
– Вчера котенка я спасла.
Он вылетел из-за угла
И сразу, маленький, упал,
Чуть под колеса не попал.
Все оттого, что нет тебя.
– Да, Машенька.
 
 
– А знаешь, в проходном дворе
Щенок заплакал в конуре
О том, что выпал из гнезда
Птенец, не знающий куда…
Ты, как всегда, недоглядел.
– Да, Машенька.
 
 
– С утра дождливый день такой.
Все оттого, что ты плохой,
Что мы не виделись с тобой,
Не знаю, век уже какой,
Что забываю я тебя…
– Нет, Машенька.
 

1973

 
Боже мой, разве
Это разлука?
На расстоянии улицы,
На расстоянии площади,
На расстоянии нескольких
Тысяч шагов.
 
 
Боже мой, разве
Это разлука?
Это же праздник,
Дивная мука
На расстоянии улицы,
На расстоянии площади,
На расстоянии нескольких
Тысяч шагов…
 
 
Можно молчать – ни слова,
Можно гадать и ждать,
Но постоянно знать,
Что от живой до живого
Все же рукой подать.
 

1973

 
Почему ты не спишь и глядишь в окно?
За окном никаких происшествий нет.
Только листья шумят, только дождь идет.
Ты кого-нибудь ждешь? Не придет никто.
Потому что все спят. И дождь прошел.
Даже мокрая бабочка в раме спит.
Отдохни, никаких происшествий нет.
За окном не горит ни одно окно.
 
 
Я не сплю потому, что не спит трава.
И влажнеет земля от большой росы.
И кузнечик задумался: может, встать
И оспорить какие-нибудь часы?
Я не сплю потому, что у всех застав
Отдыхают стволы от дневной жары.
Я не сплю потому, что не спит вода,
А куда-то бежит, как твои года…
 

1973

 
Я к дороге так привык,
Что не знаю, где мой дом.
Туполицый грузовик
Пробирается с трудом.
 
 
Бьет метелица в упор.
Воздух холоден и сыр.
Слева – в ватнике шофер,
Справа – левый пассажир.
 
 
Это я на этот раз.
Неприкаянно курю.
Не свожу с дороги глаз.
Ни о чем не говорю.
 
 
Двигай, милый грузовик,
Как и прежде, напрямик.
 
 
Начинается зима.
Проявляются дома.
 
 
Говорят, что этот дом
Намечается на слом.
 
 
Но и новая стена
Будет тоже снесена.
 
 
Пусть от дома твоего
Не осталось и следа.
 
 
Что бездомность? Ничего.
Бездорожье – это да.
 

1973

 
Мне не может никто
И не должен помочь,
Это ты понимаешь сама.
Это ранняя рань,
Это поздняя ночь,
Потому что – декабрь и зима.
 
 
Это скрип
Одиноких шагов в темноте.
Это снег потянулся на свет.
Это мысль о тебе
На случайном листе
Оставляет нечаянный след.
 
 
А была у тебя
Очень белая прядь,
Потому что был холод не скуп.
Но она, потеплев,
Стала прежней опять
От моих прикоснувшихся губ.
 
 
Ты шагнула
В квадратную бездну ворот.
Все слова унеслись за тобой.
И не смог обратиться
Я в тающий лед,
В серый сумрак и снег голубой.
 
 
Я забыл, что слова,
Те, что могут помочь, —
Наивысшая грань немоты.
Это ранняя рань,
Это поздняя ночь,
Это улицы,
Это не ты.
 
 
Это гром,
Но и тишь,
Это свет,
Но и мгла.
Это мука
Стиха моего.
Я хочу,
Чтобы ты в это время спала
И не знала о том ничего.
 

1973

 
Я болен.
Я в белой рубахе.
На белой лежу простыне.
Под белым теплом.
   Чьи-то ахи
И охи чуть слышатся мне.
 
 
То сходятся, то, расступаясь,
Расходятся.
Что-то звенит.
Игла, так любовно касаясь,
Меня от чего-то хранит.
 
 
Я выздоровел.
   Я снаружи
В те самые окна гляжу.
Прекрасные грязные лужи
Старательно не обхожу.
 
 
Как выпущенный на свободу,
Я делаю все, что нельзя:
По льду, уходящему в воду,
Как малые дети, скользя.
 
 
Я выздоровел от простуды.
Я выздоровел от любви.
Вступают со мной в пересуды
Лишь голуби да воробьи.
 

1973

 
Уволенная статуя,
Омытая дождями,
Давай помянем старое
С закрытыми глазами.
 
 
С пристанционной улицы
Проникнув на задворки,
Давай помянем давние
Ручьев скороговорки.
 
 
Давай помянем мальчика,
Наивного на диво,
И голубую девочку,
Что все не приходила.
 
 
А он, храня молчание
В твоей тени забытой,
У зала ожидания
Стоял, дождем умытый.
 
 
Давай помянем мальчика
И девочку припомним
Там, где цвела мать-мачеха
Почти по всей платформе.
 
 
За что «спасибо», статуя,
И за какое детство?
Давай помянем старое,
Ведь никуда не деться.
 
 
От человечьей одури
Уйдя в свое начало,
Поразмышляй на отдыхе,
Кого ты замещала.
 
 
Где тридцать лет, не менее,
Ты тень бросала длинно —
Как вздохи облегчения
Береза и рябина.
 
 
…Там паровоз на роздыхе
Вблизи густых сиреней.
И тучка галок в воздухе,
Как туча подозрений.
 

1973

 
Оскалить ярмарочно ливенку?
Или тряхнуть словесным цирком?
А может быть, пополнить лирику
Еще одним больничным циклом?
 
 
Или отъехать в край,
   прославленный
Тем, что там редко кто бывает,
Где вмятины зовутся вдавлины,
А тишина преуспевает?
 
 
Где зимний лес, красуясь вышивкой
Темно-зеленою и белой,
Напоминая свитер лыжника,
В глаза летит, оледенелый.
 
 
И там, махнув сосне, как парусу, —
Не говорком и не мычаньем, —
Перед стихом заполнить паузу
Уже значительным молчаньем.
 

1973

Давиду Ланге

 
Тепло в моем доме, свободно и чисто.
И сахар, и чай у меня, и вино.
Но что-то никто в мою дверь не стучится,
Лишь падает небо в большое окно.
 
 
Большой или малый, Христос иль Иуда,
Входите. Вам, снег отряхая с плечей,
Я с ходу в прихожей поддакивать буду,
Смеяться и плакать от умных речей.
 
 
Я всем буду рад и старинно и ново.
Я все вам отдам и душой и судьбой…
Одно только грустно – последнее слово.
Я снова оставлю его за собой.
 

1973

 
Я колокольчик подарил
Тебе. А ты его разбила.
С еловой ветки уронила.
А в двери Новый год входил.
 
 
…А колокольчик этот был
С таким стеклянным дальним звоном,
Как будто во поле студеном
Скорее к дому торопил…
 
 
Была ты или не была,
Мне трудно знать, с былым покончив…
Но вот звонят колокола,
Сквозь снег звенят колокола,
Сквозь снег бродячих лет моих,
А мне все кажется, что в них
Звенит разбитый колокольчик.
 

1974

 
Боже, как это было давно,
Ничего не осталось в итоге…
В почерневшем снегу полотно
Бесконечной железной дороги.
 
 
Полотно.
   А за тем полотном,
Как туманные знаки свободы,
Проносящиеся за окном
То луга, то стога, то заводы.
 
 
Не свободен я был все равно
От любви, как от вечной тревоги…
Боже, как это было давно,
Ничего не осталось в итоге.
 
 
Только память о том, как бежал
От любимых.
   Как снова и снова
Не за них, а за слово дрожал,
Стихотворное, бедное слово.
 

1974

 
Когда я после смерти вышел в город,
Был город послепраздничен и тих.
Я шел Манежем.
Было – ни души.
И так светло!..
   Лишь ветер подметал,
Как дворник, конфетти и серпантин.
Дома стояли, ясно каменея.
 
 
Все было так привольно.
   И тогда
Заметил я, что я уже могу
Идти сквозь все.
   Я шел, не замечая
Дверей и комнат.
   Только к нам с тобой
Войти не мог.
   Хоть был карт-бланш,
Не мог…
   Но площадь Пушкина…
Я удивляюсь.
 
 
Ты с мужем села около Него.
Я захотел купить тебе букетик…
Ты в Пушкина смотрела.
   Я тогда
Напротив стал, как тень.
   Ты поглядела
Куда-то в воздух.
   Было ощущенье,
Что ты глазами встретилась со мной.
И встала.
И одна пошла к киоску.
Взяла букет в прозрачной оболочке.
И полевых цветов один букет.
С травой. Зеленой.
Белые цветы…
 
 
Я отошел – мы были не одни.
Боялся, как бы их не положила
К подножью памятника…
 
 
Я недолго
Шел вслед за вами.
Чтобы вас не мучить.
 
 
Ведь я же после смерти вышел в город.
А ты была жива.
Цветы – твои.
 

1974

 
Прощайте, Машенька, прощайте.
Пришла ушедшая пора…
Меня, как Дом, не замечайте,
Ведь дождик льет как из ведра.
 
 
Я буду рад, слегка отъехав,
Что Дом, не зная почему,
Стоит задумчивый, как Чехов,
И
   улыбается
      всему.
 
 
Здесь были мы других не хуже.
Нам было по семнадцать лет.
И тополиный пух на лужи
Летел, как бабочки на свет.
 
 
И вишни, близкие к удару,
Шумели в лад, вбежав во двор,
Как исполняя под гитару
Сквозной мотив из «Трех сестер».
 
 
…Машинка, как сороконожка,
Все что угодно перешьет…
А Дом подлечится немножко
И Автора переживет.
 
 
Прощайте, Машенька, прощайте!
Живите с веком наравне.
Но никому не обещайте,
Что обещали только мне.
 

1974

 
Вспоминается первый ледок.
Вспоминается вечер без звезд.
Вспоминается колкий упрек
В том, что я удивительно прост.
 
 
Это может быть.
   Но почему
До того, как нашли вы меня,
Было так хорошо одному
На закате осеннего дня?
 
 
Я листву разменял на рубли,
Я капель разменял на гроши.
А всего-то хотелось – любви
Да единственной в мире души.
 

1974

 
Ты говоришь, что все дела:
Тянуться вверх, идти на дно.
Но ты со мною не пила
Мое печальное вино.
 
 
Мне интересен человек,
Не понимающий стихов,
Не понимающий, что снег
Дороже замши и мехов.
 
 
И тем, что, жизнью обделен,
Живет лишь гривной дорожа,
Мне ближе и больнее он,
Чем ты, притвора и ханжа.
 
 
Да и пишу я, может быть,
Затем лишь, бог меня прости,
Чтоб эту стенку прошибить,
Чтоб эту душу потрясти.
 

1974

 
Московское лето в разгаре.
Отпало цветение лип.
Теперь на любом тротуаре
Их нежных сережек изгиб.
 
 
Вот летчик прошел по Ордынке,
Куда и откуда, бог весть…
Вот бабочка, как на тропинке,
Летит на асфальте присесть.
 
 
Вот дети флажочками машут,
Как будто мы в мае опять.
И столько на свете ромашек,
Что можно хоть рай загадать.
 
 
Недаром вчера на Таганке,
Где пух тополиный парил,
Прекрасной одной гаитянке
Я этот цветок подарил.
 

1974

 
Художник выставлял
Тела, плоды, ручьи,
Которые писал близнец
Не знаю где.
Он выдавал
Его картины за свои,
А сам его держал
На хлебе и воде.
 
 
Легенда хороша…
Она седым-седа.
Плоды, ручьи, тела…
Богиня хороша.
Но ради двух-трех слов
Восторга и суда
Как мается душа,
Как мается душа.
 

1974

 
Небольшой мокрый снег. Гололедица.
Мгла над нивами, холодом сжатыми.
Белый куст как большая медведица
С затаившими дух медвежатами.
 
 
Возле дачи с забитыми ставнями,
Окруженной живущими дачами,
Ты стоишь, размышленьями давними
Остановленный и озадаченный.
 
 
Нет. Так просто душа не развяжется
С тем, что мучит и в воздухе носится.
Все-то думается, все-то кажется…
Но с тебя еще многое спросится.
 
 
С нерешительным вьюги не водятся.
Он пустыми сединами метится.
Две лыжни осторожно расходятся,
Чтобы встретиться или не встретиться.
 

1974

 
Зима. Почерневших деревьев аллеи.
Две улочки, нас приводящих домой.
«Пойдем лучше этой, она зеленее», —
Ты тихо сказала глубокой зимой.
 
 
А я улыбнулся, в ладоши захлопал,
Но понял внезапно при этих словах:
Там гуще ветвились и ясень, и тополь —
Все в шапочках белых на черных ветвях.
 
 
А улочку ту, где глубокие ямы
Являли собою былые дома,
Былые деревья, стоявшие прямо,
Тогда обошли мы.
Ты помнишь сама.
 
 
И шли мы по той, где, над снегом чернея,
Хранили деревья дыханье твое:
«Пойдем лучше ею, она зеленее…»
Твоя оговорка.
Смущенье мое.
 

1974