Текст книги "Это вечное стихотворенье..."
Автор книги: Владимир Соколов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
ВЛАДИМИР СОКОЛОВ
ЭТО ВЕЧНОЕ СТИХОТВОРЕНЬЕ…
Книга лирики
От составителя
Владимир Соколов прошел долгий путь в литературе. Поэт оставался самим собой, однако менялось время, и поэтический голос звучал в соответствии с меняющимся временем.
Перед читателем – книга, отмечающая вехи пройденного поэтом пути. Мы сочли естественным и логичным расположить стихи Соколова по десятилетиям соколовского времени. Принцип хронологии и традиционной периодизации дает возможность внимательно проследить эволюцию поэта.
Необходимы несколько оговорок и уточнений.
В книге есть редкие исключения из хронологической последовательности. Так, первый раздел открывается стихотворением «Как я хочу, чтоб строчки эти…», хотя оно написано несколько позже следующих за ним вещей, – по той причине, что это – эмблематическое стихотворение, очень сильно прозвучавшее в свое время и предопределившее весь дальнейший путь Соколова.
В сороковых годах написано скромное количество стихотворений – автор был молод, он только начинал, и поэтому первый раздел книги включает стихи сороковых и пятидесятых совокупно.
Иные стихи автор не датировал, но помещал их на страницах своих книг в привязке к стихам датированным, таким образом дав нам подсказку, где располагать то или иное стихотворение. В таких случаях под стихами стоит помета .
Соколов – лирик чистой воды, и природа его дарования определенно сказывалась в поэмах. «Вот вам конспект лирической поэмы». Элементы эпоса, разумеется, самоочевидны, но соколовские поэмы – все-таки лирика прежде всего. Иногда он собирал их в раздел «Поэмы» или – еще точнее – «Лирические поэмы», но в любом случае его поэмы органически вплетались в лирику как таковую. Показательно, например, что у такой вещи, как «Улица», нет подзаголовка «поэма». В нашей книге «Улица» идет в ряду «чистой лирики», тогда как остальные поэмы замыкают тот или иной раздел («Семидесятые» и «Девяностые»), и в этом тоже сказывается воля автора.
Нет в нашей книге ни переводов, ни прозы – то и другое, значительное по объему и ценности, не входит в рамки нашего проекта.
Приношу сердечную благодарность за разнообразную помощь в осуществлении книги – С. С. Лесневскому, Н. С. Аришиной, Ю. Б. Лаврушину, Б. Н. Романову.
Книге предпослано эссе М. Е. Роговской-Соколовой «Я был поэтом на земле…». Ей же принадлежит и общий заголовок издания – по строке Соколова.
Вернемся к Соколову. Он опять необходим.
Илья Фаликов
2007, апрель
Москва
Я был поэтом на земле…
«Я был поэтом на земле…» – это из лебединой песни Владимира Соколова, из его прощальной поэмы «Пришелец». На каменной странице его надгробия начертаны эти слова. Они как будто летят на землю с далёкой звезды на её тонких лучах. Его «звезда обетованная» отзывает его с Земли, где «глаза задумчивости вечной на Млечный путь устремлены».
Но есть миры и выше нежных елок
И рвущих сердце речек и полей.
Я уважаю этот древний волок,
Но, знаешь, тянет душу Водолей.
Покидая Землю, поэт-пришелец с тоской сбрасывает «земную пыль, земной недолгий час». Но у него есть утешительное знание, что он исполнил своё предназначение, «поручение», оставляя людям главное, исполненное – свои стихи. Поэт Соколов, очень рано осознавший себя поэтом, всегда имел «представление о самом себе как о человеке, которому многое дано, и он должен во что бы то ни стало воплотить отпущенный дар чистыми руками и как можно лучше»[1]1
Соколов В. Когда-нибудь, когда меня не будет… «Вопросы литературы», 1999, № 6. С. 213.
[Закрыть]. Поэт-пришелец, стремясь к своей звезде, преодолевает мощное земное притяжение. «Я в путь готов, я здесь оставил душу». Душу свою и душу-любовь. Душа – ключевое слово в поэзии Соколова.
«Увы, увы», – кричит ночная птица
В сыром саду. И нам пора проститься.
У подмосковной гнущейся березы
Ты у меня в глазах стоишь, как слезы.
Поэт Соколов с грустью, с болью думает о расставании с миром земным, где у него «осталось только Божье время». И, уже приближаясь к миру горнему, он томится душой о том, что в земной жизни, которую он так любовно воспел, победно шествуют бездуховные, богатые, но бедные душой. Он с насмешливой жалостью обращается к ним: «…жируйте в норке, молитесь прибыли вещей». Сам вознесённый над бытом, он всё же надеется своими стихами их «душу потрясти». А его душа страдает:
Как сжалось сердце от тоски,
Когда любви коснулась вещь.
Он понимает, что эти материалисты опасны своей безответственностью и цинизмом.
Вы гениальны. Это не секрет:
Вы умудрились смертной сделать душу.
Нигде другой такой планеты нет.
Здесь не мягкая соколовская ирония, а жёсткий сарказм.
«Я уже давно заметил, – говорит Соколов в интервью с характерным названием „Поэзия в алиби не нуждается“, – одну черту во многих людях: удивительное умение уходить в сторону от ответственности».
Но это же поветрие эпохи —
Быть с алиби повсюду
И во всем.
(Поэма «Алиби»)
Понятно, что поэт имеет в виду алиби не столько в юридическом смысле, сколько в моральном. А в моральном алиби нуждается тот, кто живёт вне морали, кто хочет жить «сыто и красиво», не думая о других, «кто может сделать умное лицо, сослаться на условья века», сохраняя хорошую мину «игрой улыбок, поз и междометий». Это антиподы истинного поэта, которые «нанесли немало внушительных поражений национальному архетипу, литературной традиции… Именно о них написаны известные строчки Владимира Соколова:
Теперь, когда «суровый Моцарт спит в гробу» и, казалось бы, можно не опасаться строгой соколовской отповеди, они развязно и лукаво заявляют, что это-де честный Соколов о себе… О нет, Соколов не станет убегать от ответа, кривить душой, особенно в стихах. Вся поэма «Сюжет» – про это:
Я не умею
Душой отзывчиво кривить.
А отповедь – она в его стихах, и на все времена.
Вечное противостояние филистерству, мещанскому конформизму, непониманию порождает усталость. Мотив усталости всё чаще возникает в поэзии Соколова последних лет.
Я так устал на вас похожим быть,
К тому ж за годы, что я здесь бытую,
Вы и меня успели убедить,
Что нет меня, что я не существую.
С особой трагической силой этот мотив прозвучал в 1988 году в знаменитом стихотворении «Я устал от двадцатого века…». Но Соколов не был бы Соколовым, если бы он впадал в уныние, «поддавался времени», усталости и сиюминутным соблазнам. Его девиз: «Не поддаваться времени, его собою полнить, и даже в поздней темени о том, что будет, помнить». В его мироощущении, философии, в стихах – стремление «время победить, личный срок бессмертно утвердить». Залогом этой победы является его «всеотдайность» (он любил это болгарское слово, без перевода понятное русскому читателю) и широкий диапазон внутренней свободы, личностной и поэтической. Эта свобода уверенно выводит его за рамки «тихой поэзии», поэтического направления, признанным мэтром, лидером которого некоторые критики долгое время величали Владимира Соколова. Однако внимательное изучение его творчества убеждает в том, что «если слово „тихий“ и подходит к нему, то лишь в том смысле, в каком это слово подходит к названию океана», как остроумно заметил Юрий Поляков.
Этому «тихому лирику» была присуща недюжинная поэтическая смелость, «горестная отвага», тем более ценная, что проявлялась она в то время, когда «страх, опасение быть неправильно понятым пронизывали общество. Однако, когда мне было страшно что-то написать, – вспоминал Соколов, – я понимал – это надо обязательно написать»[3]3
Соколов В. Когда-нибудь, когда меня не будет… «Вопросы литературы», 1999, № 6. С. 216.
[Закрыть]. Не крикливая, санкционированная смелость, а жертвенно-вызывающая, через преодоление страха. Вот что осмелился написать Соколов в 1970 году:
Ничего от той жизни,
Что бессмертной была,
Не осталось в отчизне —
Все сгорело дотла.
«Чтение этого стихотворения леденит сердце, – пишет автор книги о Владимире Соколове, – оно могло бы быть эпитафией себе и своему времени»[4]4
Копытцева Н. На крыльях совести и дара. В. Новгород, 2003. С. 118.
[Закрыть]. Завершающие строки этого стихотворения
Есть ли вечная запись
В книге актов благих?
Только стих – доказательств
Больше нет никаких, —
подводят к пониманию того, в чём видел суть вручённого ему дарования Владимир Соколов.
Что такое поэзия? Что вы!
Разве можно о том говорить.
Это – палец к губам. И ни слова.
Не маячить, не льстить, не сорить.
Своему credo Соколов не изменял, потому что выстрадал его:
Окно и дверь. И чистый лист бумаги,
Да в пальцах это вечное перо.
И дуновенье горестной отваги:
Договорить, оставить серебро.
Серебро. Это талант, который, по евангельской притче, является даром Божьим, и его нельзя закопать в землю, а надо употребить на благо ближнего. Поэтическая мольба Соколова:
Дай своей промерцать сединой
Посреди золотого народа.
Не то серебро, от которого его милостиво-немилостиво упасала жизнь («упаси меня от серебра и от золота выше заслуги»), а то, которое он мог дарить людям «на солнечной стороне». И какие богатства извлекал из своей благородной, щедрой души этот правдивый, целомудренный художник! Из мрака жестокого прагматичного времени он всегда стремился на «солнечную сторону». Симптоматично название его третьей книги – «На солнечной стороне».
Дарованный ему «золотой скрипичный ключик» открывает заветную дверь в чудесную страну поэзии, где всё освещено солнечным светом, высшим смыслом. Там можно и должно радоваться, там можно вдохновенно и легко рассказать о «том, что происходит, когда не происходит ничего» («это у меня от Чехова», – с нежностью говорил Владимир Николаевич). Там выполняется сверхзадача поэта – «оставить серебро».
Его нелёгкая жизнь – это труд, любовь, служение, преодоление, отречение от всего тёмного, лукавого в себе и вовне.
Как у всякого большого лирического поэта, у Соколова прослеживается стремление более масштабно, философски осмыслить жизнь – пережитое, любимое, сотворённое. Отсюда постоянное тяготение к жанру поэмы.
Вот вам конспект лирической поэмы.
Песочек, отмель возле глубины,
Любовь к искусству…
Любовь к искусству, осмысление его – одна из важнейших поэмических тем «на солнечной стороне». Там даже смерть – в гармонии с жизнью. «Мысль о смерти – это мысль о жизни». Это истинно христианская мысль о вечной нетленной жизни, и в ней спасительный пафос. Поэт знает, что «будет в песне воскресенье!»
На краю бесконечности можно говорить обо всем не спеша…
Он успел сказать о многом. О счастливых встречах и горестных утратах, о белых ветках России и о её чёрных ветках, о музыке и о «художнике в чайной, где всемирный идёт разговор», о русском снеге, о военном детстве и о больших стройках его юности, о «бабочке, что над левкоем отлетает в ромашковый стан», о друзьях, о Пушкине и о Лермонтове, о старых церквях Болгарии и о таинственной глубине московских двориков, «о Великой защите, о масштабе её мировом»… И всё это озаряет Любовь.
И во внезапной схожести с людьми
Открыл такое счастье единенья,
Что защемило сердце от любви,
Любви, похожей на благодаренье.
И хотя поэзию, сочинение стихов Соколов считал высшим своим предназначением, всё же он признаёт: «Нет, не могут стихи заменить настоящей любви никому». И не случайно, что на вершине творческой зрелости, за год до ухода Соколов составляет именно Книгу Любви, последнюю свою книгу. «„Стихи Марианне“, – как пишет автор предисловия к этой книге, – не просто книга стихов о любви, но Книга Любви». Ещё одна Книга Любви, пока не изданная, которую удалось составить уже после смерти Владимира Николаевича, – это стихи и поэмы, пронизанные любовью к Москве (назовём её «Москва Владимира Соколова»).
Если была у меня любовь, то это ты, Москва! —
признавался поэт.
Редчайшие случаи в мировой поэзии. Целая книга стихов, адресованная одной женщине. И целая книга, наполненная приметами, музыкой, красками, настроениями любимого города. Соколов написал обе эти книги. И эти две Книги Любви можно было бы объединить общим названием, строкой самого Соколова: «Но все равно – любовь. И все равно – Москва!». В упрямой, противительной интонации этих слов – непреклонное противостояние и утверждение: вопреки всем веяниям бездушного, чуждого ему пространства «обязательно выдержать, обязательно с честью» многие испытания:
Испытание временем,
Испытание веком,
Испытание бременем
И родным человеком.
… … … … … … … … … … … … … …
Испытание женщиной,
Испытание славой.
Он выдержал.
Признанный классик русской поэзии второй половины XX века прожил сложную, многогранную жизнь, которая и «погрустить, и просиять успела». Смолоду он неуклонно вёл свою линию в поэзии, твёрдо зная, что «нет школ никаких, только совесть, да кем-то завещанный дар». Этот божественный дар он пронёс достойно, высоко, совершенствуя его до последнего дыхания. Потому и создал «стих как моленье», в котором и красота, и тайна, и любовь-благодаренье.
Полвека свободный художник Владимир Соколов стоял на поэтическом посту. Стоял на родной земле. Непрестанно воспевал её – «Все у меня о России!». «Понял жизнь свою как жизнь людей», а поэзию – как великий бескорыстный, бесконечный труд перед лицом Вечности.
Это вечное стихотворенье
Не допишет никто никогда.
Марианна Роговская-Соколова
СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ
СОРОКОВЫЕ – ПЯТИДЕСЯТЫЕ
«Как я хочу, чтоб строчки эти…»«Я люблю незнакомые улицы…»
Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.
1948
«О умножение листвы…»
Я люблю незнакомые улицы,
А особенно осенью, в дождь,
Когда небо темнеет и хмурится,
Пробегает деревьями дрожь.
А по крышам блестящим и мокрым
Дождик каплями крупными бьет.
По мутнеющим, плачущим стеклам
За слезинкой слезинка ползет.
Пляшут капли на крышах блестящих,
И струятся ручьи и журчат.
На деревьях, стволами скрипящих,
Бледно-желтые листья шумят…
1945
О умножение листвы
На золотеющих дорожках!
О липы – с ног до головы
В блестящих ледяных сережках!
О луж осенних зеркала,
Не замутненные остудой!
О зимний ветер отовсюду!
О неожиданное чудо —
Узор оконного стекла…
1946
Владимир Соколов. 1946
«Вагона мерное качанье…»Слова
Вагона мерное качанье.
В дали вечерней цепь огней.
Следы последние прощанья
С души стираются моей.
Летит наш поезд, а за нами
Сквозь облаков ночную рать
Луна несется над полями
В надежде поезд обогнать.
1946
«О свет зарницы моментальной!..»*
Духом десятилетий,
Давних, а не моих,
Звуки вобравши эти,
Отяготился стих.
Как мне от них спасаться?
Грусти на них печать.
С нового ли абзаца
Жизнь моих строк начать?
Но заменить их нечем,
Сердцу они святы:
Снег. Переулок. Вечер.
Ветер. Ограда. Ты.
1947
[5]5
* Произведения, отмеченные звездочкой, не вошли в прежние книги.
[Закрыть]
Спасоналивковский переулок
О свет зарницы моментальной!
О детство! Да, что в те года
Событья в сердце наметали,
Теперь прошито навсегда.
Опять по этим коридорам,
Где возле лестниц зеркала,
Меня, не знаю в раз который,
Тоска и память повела.
О, вряд ли можно равнодушно
Глядеть на стены, на паркет,
Из тьмы зовущие послушно
Воспоминания в ответ,
На эти лестничные клетки,
На эти серые, в летах,
Полунагие статуэтки
Амуров с лампами в руках.
О, этих памятников скольких
Так дорога немая речь…
Разбито детство!
Хоть осколки б
Подольше в памяти сберечь.
1947
«О, что мне делать с этим бедным даром…»
В час, когда слабость рвется из глаз,
Я вспоминаю: не для прогулок —
Есть у меня! Есть про запас!
Спасоналивковский переулок.
Там проживает моя родня:
Вечные липы, ветхие зданья,
Крупный булыжник, те, что меня
Ждут и спасают без опозданья.
Что меня связывают с такой
Давностью ветхой, полузабытой,
Коей давно пора на покой,
С той, у которой все пережито?
С этою липой, что особняк
Ветками тихими обнимает?
Он все дряхлеет. Липа – никак!
Омоложается с каждым маем.
Но я влюблен в их сторону
(За их участье ко мне без лености)
Не без оглядки на старину,
Но без отрыва от современности.
Я обхожу эти дома.
Листья ловлю. Их лепетанье.
Будто читаю старый роман
Несохранившегося изданья.
Пусть он чужой. Пусть он не тот.
Может быть, я здесь потому, что
В нем меня что-то новое ждет,
То, чему это, ветхое, чуждо.
Где-то шумят (так далеко,
Будто бы в веке другом) трамваи,
Автомобили… Вот и легко
Сердцу, а почему – не знаю.
Может, от мысли, что этот дом —
Тот и она в нем проживает,
Та, что меня уже день за днем
Так же, как я ее, ожидает.
Я прохожу. Жду у окна.
Листья ловлю. Их лепетанье.
Может быть, где-то, где-то она,
Так что напрасны все ожиданья.
Мало ли что! И наяву,
Может быть, здесь ее голос услышится.
Может, она, въехав в Москву,
Именно в этом доме пропишется…
Вот потому всякий я час
Помню (не просто ради прогулок):
Есть у меня, есть про запас
Спасоналивковский переулок!
1948
Первый снег
О, что мне делать с этим бедным даром —
Влюбляться в окна, синие как небо,
В сосульки, что повисли на карнизах,
Кривые и блестящие, как сабли, —
Во все, что нам дается жизнью даром,
Но что для сердца делается хлебом, —
И ветки скрип, и вечер тучек сизых,
И снега шелест, и улыбка чья-то.
1949
На станции
Хоть глазами памяти
Вновь тебя увижу,
Хоть во сне, непрошено,
Подойду поближе.
В переулке узеньком
Повстречаю снова.
Да опять, как некогда,
Не скажу ни слова.
Были беды школьные,
Детские печали.
Были танцы бальные
В физкультурном зале.
Были сборы, лагери,
И мечты, и шалость.
Много снегом стаяло,
Много и осталось.
С первой парты девочка,
Как тебя забуду?!
Что бы ты ни делала —
Становилось чудом.
Станешь перед картою —
Не урок, а сказка.
Мне волшебной палочкой
Кажется указка.
Ты бежишь. И лестница
Отвечает пеньем,
Будто мчишь по клавишам,
А не по ступеням.
Я копил слова твои,
Собирал улыбки
И на русском письменном
Допускал ошибки.
Я молчал на чтении
В роковой печали.
И моих родителей
В школу вызывали.
Я решил забыть тебя,
Выносил решенье,
Полное великого
Самоотреченья.
Я его затверживал.
Взгляд косил на стены.
Только не выдерживал
С третьей перемены.
Помнишь детский утренник
Для четвертых классов?
Как на нем от ревности
Не было мне спасу.
Как сидела в сумраке
От меня налево
На последнем действии
«Снежной королевы».
Как потом на улице:
Снег летит, робея,
Смелый от отчаянья,
Подхожу к тебе я.
Снег морозный сыплется,
Руки обжигает.
Но, коснувшись щек моих,
Моментально тает.
Искорками инея
Вспыхивают косы.
Очи удивляются,
Задают вопросы.
Только что отвечу им,
Как все расскажу я?
Снег сгребаю валенком,
Слов не нахожу я.
Ах, не смог бы, чувствую,
Сочинить ответ свой,
Если б и оставили
На второе детство.
Если б и заставили,
Объяснить не в силе.
Ничего подобного
Мы не проходили.
В переулке кажется
Под пургой взметенной
Шубка – горностаевой,
А берет – короной.
И бежишь ты в прошлое,
Не простясь со мною,
Королевна снежная,
Сердце ледяное.
1950
«Чего ты хочешь, умный век…»
Густым гудком ночной покой затронут.
Скрипит фонарь, и желтое пятно
Скользит по мокрым камешкам перрона,
Невиданного кем-то так давно.
Перрон, перрон, есть и такое счастье:
Опять ступать по шлаку твоему.
Почтовый поезд, черный от ненастья,
С пыхтеньем удаляется во тьму.
И тополя, продрогшие порядком,
Шумят под градом капель дождевых
И обнажают светлую подкладку,
Отмахиваясь ветками от них.
А возле грязь, да в колеях солома,
Да лужа с отражением столба.
И, радуясь, что наконец-то дома,
Приезжая стирает пот со лба.
1950
«Бедный мальчик в промокшей кепке…»
Чего ты хочешь, умный век,
В турбины заключивший воды?
Ну лирик я, ну человек
Из вымирающей породы.
Когда тоска трясет, как тиф,
Ряды твоих легионеров,
Зачем же, сердце ощутив,
Ты говоришь, что это нервы?
От бед твоих не в стороне,
Я отзовусь, ты лишь покликай.
Ты ошибаешься во мне,
Как и в душе своей великой.
1950
«Мне страшно оставаться одному…»
Бедный мальчик в промокшей кепке,
Что ж ты ищешь опять следы?
Сны о ней унеслись, как щепки
По теченью большой воды.
Ты пускал их, как в раннем детстве,
Каравеллами называл.
Но печальных таких последствий
Ждать не думал ты и не ждал.
Что ж, броди, позабыв про отдых,
По безлюдным путям дождя…
Дамы ездят на пароходах,
Наши пристани обходя.
1950
«Но как мы встретимся – чужими?..»
Мне страшно оставаться одному.
Я так боюсь, что сразу все пойму.
Кричать? Молчать? Что делать мне с собой?
Страх отгонять беспамятством? Ходьбой?
Какой ходьбой? Хоть тыщу верст пройди —
Здесь нет ни впереди, ни позади.
1950
«Какое большое счастье…»
Но как мы встретимся – чужими?
Так, что и нечего сказать,
Чем жили мы, о чем тужили,
Чем сердце занято опять?
Все это было очень просто,
Когда бы были мы одни.
Но берега, но дом у моста,
О чем подумают они?
Что скажут липы и заборы,
Булыжник и его трава,
Запомнившие наши ссоры,
И поцелуи, и слова?
Где словно в песне – строчка к строчке,
Твой след у моего следа,
Вдруг не вдвоем, поодиночке,
Как мы появимся тогда!
1951
Какое большое счастье
От шума дождя вставать.
В знакомые двери стучаться,
Свои для друзей открывать.
На девушку оглянуться,
Которой не назовешь.
Уехать, и вновь вернуться,
И знать, что живешь. Живешь.
Что чувствуешь кожей ветер
И знойную благодать,
Что можешь всему на свете
Хорошее имя дать.
1952
