Текст книги "Это вечное стихотворенье..."

Автор книги: Владимир Соколов

 
Как четко и влажно сегодня шаги
Звучат над снегами отечными.
На сером снегу зачернели круги
Под трубами под водосточными.
 
 
От этого полдня,
   от этого дня,
Глазастого и голосистого,
Ничто за рукав не оттянет меня,
Ему так и тянет подсвистывать.
 
 
Ему так и тянет поддакнуть, подпеть,
С ним вместе от солнца зажмуриться.
Счастливо попалась в капельную сеть
Влюбленная синяя улица.
 
 
Пронзенные грустью сердца молодых
Средь этого рая веселого
Опять, замирая, летят в нелады
С покоем.
И кружатся головы.
 
 
И снова у девушек взгляд непростой,
И сердце ни в чем не уверено,
И каждая кажется именно той,
И каждая навек потеряна.
 

1952

 
О двориков московских синяя,
Таинственная глубина!
В изломах крыш, в их смутных линиях
Доверчивость и тишина.
 
 
Когда ж дверьми мальчишки хлопают,
Хохочут, торопясь к звонку,
И валенками глухо топают
По наметенному снежку,
 
 
Когда с бидонами молочницы
Грохочут от двора к двору
И пересчитывают трешницы, —
Где эта тайна поутру?
 
 
Но лишь сгустился сумрак ласковый,
Двор вновь живет, седым-седой, —
Карнизами, ветвями, красками.
Порогами, самим собой…
 

1952

 
И позабыть о мутном небе,
И в жарких травах луговых
Лежать, покусывая стебель,
У загорелых ног твоих.
 
 
И так нечаянно промокнуть
Под самым каверзным дождем,
Таким, что не успеешь охнуть,
А весь уже до нитки в нем.
 
 
И не обидеться ни капли
На эти радужные капли
На волосах, и на устах,
И на сомкнувшихся ресницах,
И на ромашках, и на птицах,
Качающихся на кустах…
 
 
И эту тишину лесную
Потом минуту или две
Нести сквозь бурю городскую,
Как бабочку на рукаве.
 

1952

 
Кто виноват, шофер иль мы?
Как рассчитали время странно…
К зиме всегда темнеет рано, —
И чтоб нам выехать до тьмы!
 
 
Там, неподвижно колеся,
От нас налево и направо,
Такие разные леса,
Такие смешанные травы.
 
 
Такие льны – хоть тут же слезть,
Такая даль, какая есть.
 
 
А мы в застегнутых пальто
Сквозь ветра влажные удары
Летим и видим только то,
Что нам показывают фары.
 

1953

С выпускниками Литературного института. 1953

 
Как будто не было зимы,
Цветут деревья беззаботно.
И на ночь ливни льют охотно,
Как будто не было зимы.
 
 
И так, забыв про холода,
Июньский ветер ветки треплет,
Как будто листья никогда
Не истлевали в сером пепле.
 
 
И вот, случайно встретясь, мы
Опять стоим у поворота
И все надеемся на что-то,
Как будто не было зимы.
 

1948, 1953

 
Дышит марля в оконном проеме,
Тишину и прохладу суля.
Жить бы мне в этом маленьком доме,
Розовеющем сквозь тополя.
 
 
Там с утра все во власти порядка,
Где бумажный не держится хлам,
Темнолистные фикусы в кадках
Стерегут полумрак по углам.
 
 
Там, о плате сумев сговориться,
Я на месяц, на два поселюсь.
Буду ровно в двенадцать ложиться
И в хозяйскую дочку влюблюсь.
 
 
Буду жить, от забот отдыхая.
Дам обет быть спокойным и впредь,
Все забыв, ни о чем не вздыхая,
Из окна в переулок смотреть.
 
 
Ты сегодня не смог переспорить
Равнодушие чье-то! Но вот
Видишь – тени дрожат на заборе,
Видишь – облако в стеклах плывет.
 
 
За оградкой зеленая травка.
Очень реденькая! Ничего…
Вот лучами нагретая лавка,
Можешь Фета читать своего.
 
 
А уж дворник торопится к дому,
Любопытен от пят до седин.
– Как фамилия ваших знакомых?
Я сейчас помогу, гражданин.
 
 
Но признательнейшей из улыбок
Я в ответ награждаю его:
– Я, наверно, ошибся. Спасибо.
Я и сам разберусь. Ничего.
 

1954

 
Я правильно делал, что писем
Твоих никогда не берег,
Поскольку ужасно зависим
Был от сочетания строк.
 
 
Но, стихотворения ради
Забытый открыв сундучок,
Увидел я в ветхой тетради
Старинной бумаги клочок.
 
 
Там было одно только слово
На желтеньком листике – «Жди».
И хлынули из прожитого
Какие-то сны и дожди.
 
 
Вдруг выступила подворотня,
Шумок водосточной трубы.
Но все это было бесплотней
Теней, что бросали дубы.
 
 
Которые над ученицей
Грустили, а с ними и я.
И все это было страницей
Действительного бытия.
 
 
И желуди эти, и лужи,
И негородское крыльцо,
И это, забытое тут же,
Мечтательное письмецо.
 
 
Да. Все это существовало.
И губы болели мои,
Когда расставались, бывало,
Мы, сами уже не свои…
 
 
Но были мечты ожиданья
И строчки – реальнее все ж,
Чем явные наши свиданья,
Обманутые ни за грош.
 
 
С годами все больше зависим
От чистой бумаги и строк,
Я правильно делал, что писем
Твоих никогда не берег.
 

1955

 
Наступают в мире холода.
Улетают птицы кто куда.
 
 
Мне на долю выпал тихий вечер,
А под вечер выпал первый снег.
Тихий вечер.
Белых хлопьев речи.
Чистый облик и недолгий век.
 
 
Наступают в мире холода.
Меньше света.
Больше тьмы и льда.
 
 
Мне на долю выпала досада,
А из мыслей выпал весь покой.
Я рассаду не донес до сада,
Обокрал его своей рукой.
 
 
Наступают в мире холода.
А ведь было лето.
Было, да.
 
 
А снежок,
   что над травой хлопочет,
Так он тает на глазах у всех,
Будто он зимы совсем не хочет,
Как не хочет трав последний снег.
 

 
И звонкость погоды,
И первый ледок,
И след пешехода,
И птичий следок,
 
 
И белая крыша,
И ветви за ней,
И небо – все выше,
Все выше – синей.
 
 
И так все открыто
С низин до высот —
И то, что забыто,
И то, что придет.
 
 
И все, что от глаз
Крылось рощей большой,
И все, что у вас
И у нас за душой.
 
 
А небо большое,
Большое уже.
…И что за душою.
И что на душе…
 
 
И, меченный метой
Нелегких годин,
Ты с ясностью этой
Один на один.
 

1956

 
Из переулка сразу в сон
Особняков, в роман старинный
И к тишине на именины,
Где каждый снами угощен.
 
 
Из переулка сразу в тишь
Еще торжественней и глубже,
Где тает лист, где блещут лужи,
Где каплет с порыжелых крыш.
 
 
Я никогда не забывал
О том, что ты меня любила,
Но все, что здесь когда-то было,
Все, что нам флюгер напевал,
 
 
Я иначе именовал,
Усталый, пыльный и вокзальный,
Когда ты с нежностью печальной
Приблизилась: ты опоздал.
 
 
Из переулка – сразу в путь.
Твой переулок слишком дорог,
В нем темных лип столетний шорох
Все так же просит: не забудь.
 
 
Мы жили здесь без гроз, без слез,
Средь ветхих стен – на слух, на ощупь.
Однажды вышли мы на площадь,
Нас ветер в стороны разнес.
 

1956

 
К нам приходят ночами
Пушкин, Лермонтов, Блок.
А у них за плечами
Столько разных тревог.
 
 
Столько собственных, личных,
Русских и мировых,
Деревенских, столичных,
Стыдных, гордых, любых.
 
 
Словно скинувши путы,
Ты встаешь, распрямись.
Ты в такие минуты
Тоже гений и князь.
 
 
И часами глухими
Над безмолвием крыш
Долго, досветла, с ними
Ты о чем говоришь?
 

1956

 
Когда стреляют в воздух на дуэли,
Отнюдь в обидах небо не винят.
Но и не значит это, что на деле
Один из двух признал, что виноват.
 
 
И удивив чужого секунданта,
И напугав беспечно своего,
Он, видя губы белые Баранта,
Пугнул ворон.
И больше ничего.
 
 
Ведь еще ночью, путаясь в постели,
Терзая лоб бессонной маетой,
Он видел всю бесцельность этой цели,
Как всю недостижимость главной, той.
 
 
Заискиванье? Страх?
Ни в коем разе.
И что ему до этого юнца?
Уж он сумел бы вбить ему в межглазье
Крутую каплю царского свинца.
 

1956

 
Машук оплыл – туман в округе,
Остыли строки, стаял дым.
А он молчал, почти в испуге
Перед спокойствием своим.
 
 
В который раз стихотворенье
По швам от страсти не рвалось.
Он думал: это постаренье!
А это зрелостью звалось.
 
 
Так вновь сдавалось вдохновенье
На милость разума его.
Он думал: это охлажденье.
А это было мастерство.
 

1956

Приближается звук…

А. Блок

 
Кто золотой скрипичный ключик
Нашел и выронил из рук,
Уж тот, конечно, знает лучше,
Что значат музыка и звук.
 
 
Он побыл гением, невеждой
Средь грамотеев.
И ему
Свет волшебства слетал на вежды,
Как сон, не видный никому.
 
 
И вот он падает, сдается.
И ночи долгие подряд
Он плачет, плачет… Но смеется,
Когда об этом говорят.
 
 
Он видел, как земля качалась,
Выпрастываясь изо льда.
Как из туманности рождалась
Неповторимая звезда.
 
 
Он шел на звук, теряя гордость.
Как чиж – в силки, как нищий – плох.
Но он и брал его, не горбясь,
И к людям нес его, как бог.
 
 
Кто золотой скрипичный ключик
Нашел и выронил из рук,
Уж тот, конечно, знает лучше,
Что значат музыка и звук.
 
 
Он этот ключ легко, как в детстве,
Средь праха все-таки найдет
Иль сам его из сплавов бедствий
Назло утратам откует.
 

1957

 
Россия средней полосы…
Туман лугов
   и запах прелый
Копны,
   промокшей от росы.
И карий глаз ромашки белой.
 
 
И тропка узкая в кусты,
В орешник уведет.
   А выйдешь,
Такую сразу даль увидишь,
Что встанешь, замирая, ты.
 
 
Бескрайняя какая воля!
Блестит изгиб Тверцы-реки.
С размаху вширь простерлось поле,
В нем тонут леса островки.
 
 
Сужается,
   летит шоссе…
Стоишь.
И словно шире плечи.
И крепче дух от этой встречи
С землей во всей ее красе.
 
 
А возле, на кусту в росе,
Как часики, стучит кузнечик.
 
 
Стояли цитрусы стеной,
Стучали в крепкие ладошки,
Но все всплывал передо мной
Непризнанный цветок картошки…
 

1957

 
Пишу поэму.
Длятся дни,
Мелькают годы.
Пишу ее в кругу родни,
В кругу природы.
 
 
Пишу ее в кругу кругов,
В кругу квадратов.
В кругу друзей,
В кругу врагов
Себя не спрятав.
 
 
Пишу во сне и наяву,
В пути,
   в полете.
Она о том,
Что я живу,
Что вы живете.
 
 
Что снег бывает в темноте
Белей,
   чем в свете.
Что есть у нас заботы те,
Но есть и эти.
 
 
Пишу поэму,
Как дышу,
Пишу на тему
И не на тему.
Но пишу.
Пишу поэму.
 

1957

 
Сорок второй.
Поземка.
Стужа.
До города верста.
Теплушка наша
Чуть похуже
Вагона для скота.
 
 
Но лишь в пути узнав,
Как дорог
Ее худой уют,
Закоченев,
Приходим в город,
Там, слышно, хлеб дают.
 
 
В ларьке,
По окна заметенном,
Пимов о доски стук.
– Откуда, хлопцы?
– С эшелона. —
И чей-то голос вдруг:
 
 
– Ребят вперед пустите, братцы!
Пусть первыми возьмут.
Я слышал,
Это ленинградцы.
Ишь как мальчонка худ.
 
 
А нас
Брала уже усталость,
Все вымерзло в груди.
И очередь Заволновалась:
– Ребята, проходи!..
 
 
– Да вы бы сразу попросили.
– А сам-то, чай, ослеп? —
Так было тесно в магазине,
Так был он близко, хлеб.
 
 
А продавщица обмахнула
Прилавок:
– Ну так что ж? —
И вот уж в воду обмакнула
Большой и добрый нож.
 
 
Угрюмы нары эшелона.
Буханки горячи.
А мы молчали,
Сжав талоны.
Мы были москвичи.
 
 
Был зябок
Жалкий мой нарядец.
С ларька срывало жесть.
– Нет, – я сказал, —
Не ленинградец. —
А как хотелось есть.
 

1957

 
Ничего, что вымокла дорога,
Что друзья забыли обо мне,
Что луна задумчиво и строго
На меня глядит,
   застыв в окне.
 
 
Это правда.
   В рощах листья тают,
Сыплет дождь на поздние стога.
День уже заметно убывает.
Каждая минута дорога.
 

1957

 
Я люблю тебя – я думаю,
Как устало перед сном
Ты расчесываешь волосы
В доме старом и пустом.
 
 
Как стоишь ты возле зеркала,
Глядя пристально в него.
Что ты видишь в нем, серьезная,
Кроме взгляда своего?
 
 
Кроме взгляда, кроме облика,
Кроме карты на стене,
Кроме замершего дворика
В незадернутом окне?
 
 
Знаю старое гадание:
Странно множащийся вид,
Если пристальное зеркало
Прямо в зеркало глядит.
 
 
Там в глуби порою видится,
Кто сужден твоей судьбе.
Я люблю тебя – я думаю
О тебе и о себе.
 

1957

Приятелю

 
Как бы мне оторваться от жизни,
Деловые утратить права
И зажить, как беспечные слизни,
Как счастливые бабочки, а?
 
 
Как бы мне оторваться от века
И, освоившись в новой судьбе,
Как бы мне потерять человека —
Современного, злого – в себе?
 
 
Чтобы жил я, веселый мужчина,
Наподобье безмыслых опят,
Чтоб не лезла на ум чертовщина
В час, когда современники спят.
 
 
Чтобы воздухом сильного мая
Не дышать на запрудах реки,
Где вздымается ветер, снимая
С лысых гор облаков парики.
 
 
Где красиво кончаются сосны
И телами их стелется гать,
Как бы мне научиться от солнца
Под мещанские лампы сбегать.
 
 
И трепаться с тобой, за плечами
Оставляя любой непокой,
И чужими кормиться харчами,
Человечек безоблачный мой.
 
 
Чтобы жить, как беспечные слизни,
Приживальщики трав и тесин.
Как бы мне оторваться от жизни,
Чтоб понять тебя, сукин ты сын?
 

1958

 
Беззвучно дерево шумело,
Как застекленное окном,
Я улыбался неумело,
Едва расставшись с тихим сном.
 
 
А ты глядела мне в глаза
И, мысленно ломая руки,
Шептала что-то о разлуке,
О том, что дальше так нельзя.
 
 
Что надо, надо наконец
Прийти в себя, забыть о бреднях.
Шептала ты из сил последних,
Что я давно уж не юнец.
 
 
А я сказал тебе: постой,
Снег посредине лета выпал
И все кусты собой засыпал,
Такой веселый и густой.
 
 
Летали бабочки, жуки.
Ты прибежала в белой майке.
И я играл с тобой в снежки
На теплой солнечной лужайке.
 
 
Я говорил.
А ты была
Такой, как будто бы разбила
Хрусталь…
   А после ты ушла
И больше к нам не приходила.
 
 
А я не знал, что ты ко мне
Вернуться больше не хотела.
А за оградой, как во сне,
Беззвучно дерево шумело.
 
 
– Как необычно на земле
И жить и петь…
– О чем ты это?
– Да ни о чем. О хрустале.
О снеге посредине лета.
 

1958

 
Спасибо, музыка, за то,
Что ты меня не оставляешь,
Что ты лица не закрываешь,
Себя не прячешь ни за что.
 
 
Спасибо, музыка, за то,
Что ты единственное чудо,
Что ты душа, а не причуда,
Что для кого-то ты ничто.
 
 
Спасибо, музыка, за то,
Чего и умным не подделать,
За то спасибо, что никто
Не знает, что с тобой поделать.
 

1957

 
Когда смеются за спиной,
Мне кажется, что надо мной.
 
 
Когда дурное говорят
О ком-то ясного яснее,
Потупив угнетенно взгляд,
Я чувствую, что покраснею.
 
 
А если тяжкий снег идет
И никому в метель не выйти,
Не прогуляться у ворот,
Мне хочется сказать: простите.
 
 
Но я хитрец. Я берегу
Сознание того, что рядом
На москворецком берегу
Есть дом ее с крутым фасадом.
 
 
Она, не потупляя взгляд,
Когда метель недвижно ляжет,
Придет ко мне и тихо скажет,
Что я ни в чем не виноват.
 

1958

 
Паровик. Гудок его глухой.
Ночь. Платформа. Думы об одном.
Снег мотался, тонкий и сухой,
Железнодорожным полотном.
 
 
Извивался в свете фонаря,
Шел в порывах. Дрогнул паровик,
Белый дым, волнуясь и паря,
Снизу вверх окутал мост на миг.
 
 
Мост был выгнут через полотно.
Кто-то шел по этому мосту.
Шел незримо в клубах дыма, но
Сбоку луч вонзился в темноту.
 
 
И на дым летучий, на ничто
Пала человеческая тень.
Тень людская: кепка и пальто.
Дым качнулся, свет умчался в темь,
 
 
Паровик прогрохал под мостом,
Электричка встречная прошла.
И исчезла в воздухе пустом
Тень, что дымом поймана была.
 
 
Я не знал, что делать мне с тоской
О часах текучих… А кругом
Снег метался, тонкий и сухой,
Задыхался и бежал бегом.
 
 
Только я запомнил не его.
Свет, и дым, и чью-то тень навек.
И не знал об этом ничего
Тот, мостом прошедший человек.
 

1959

 
Ребята, спите по ночам.
По переулкам бродят волки.
Подкравшись медленно к дверям,
Они заглядывают в щелки.
 
 
Закройте свет, заприте дверь,
Крыльцо оставьте белым вьюгам.
Нет ничего страшней, чем зверь,
Глухим страдающий недугом.
 
 
Заботой вызванный во тьму,
Не попадись им по дороге —
Они не верят ничему.
О, как ты мерзок им, двуногий.
 
 
Они к тебе, поджав хвосты,
Бредут, как добрые собаки.
Но оглянись!
   Они двояки.
Улыбку волчью видел ты?
 
 
И начинается сюжет
Погони медленно-жестокой.
Они трусят тебе вослед,
В глаза заглядывают сбоку.
 
 
Спасибо, если ты сильней.
Но, встретясь взглядом с оборотнем,
Ты сам на улице своей
Уже не веришь подворотням.
 
 
Ребята, спите по ночам.
Не то подкидыша найдете.
Он будет ластиться к рукам,
Но в лес смотреть на повороте.
 
 
Не ошибитесь, подобрав,
Ему в глазенки нежно глядя,
Его по волчьей шерсти гладя.
Малютка свой блюдет устав.
 
 
Он будет мучиться укладом,
Где не обманывает речь.
И, вздрогнув, ты столкнешься взглядом
С ним.
   И уже не уберечь
 
 
В себе уверенности прежней,
Что «нет» есть «нет», а «да» есть «да».
Все мнительней и безнадежней
Ты будешь чувствовать всегда,
 
 
Как за любым твоим движеньем
Следит, забившись в уголок,
Страдая тягостным сомненьем,
Зеленый злобный огонек.
 

1959

 
Какой сегодня сон приснится мне?
Недослужив труду, в постель я лягу,
Я малодушно лягу
И во сне
Опять увижу белую бумагу?
 
 
И будет так во сне моем бело,
И так петлять в нем буду,
   как в метели,
И будет так предательски тепло,
Что я замерзну мертвым сном в постели.
 
 
Но стих мой – друг бессонный…
   Что покой
Ему,
   оборванному на полслове!
Своей еще горячею рукой
Холодную мою он руку ловит:
 
 
Идем, не спи!..
И где там клочья сна!
Победно на листке слова теснятся.
И все.
   Не так уж, если разобраться,
И непроглядна эта белизна.
 

1959

Владимир Соколов, 1960

ШЕСТИДЕСЯТЫЕ

 
Снега белый карандаш
Обрисовывает зданья…
Я бы в старый домик ваш
Прибежал без опозданья.
 
 
Я б пришел тебе помочь
По путям трамвайных линий.
Но опять рисует ночь
Черным углем белый иней.
 
 
У тебя же все они,
Полудетские печали.
Погоди, повремени,
Наша жизнь еще в начале.
 
 
Пусть уходит мой трамвай!
Обращая к ночи зренье,
Я шепчу беззвучно: «Дай
Позаимствовать уменье.
 
 
Глазом, сердцем весь приник.
Помоги мне в миг бесплодный.
Я последний ученик
В мастерской твоей холодной».
 

1960

 
Извилист путь и долог.
Легко ли муравью
Сквозь тысячу иголок
Тащить одну свою?
 
 
А он, упрямец, тащит
Ее тропой рябой
И, видимо, таращит
Глаза перед собой.
 
 
И думает, уставший,
Под ношею своей,
Как скажет самый старший,
Мудрейший муравей:
 
 
«Тащил, собой рискуя,
А вот, поди ж ты, смог.
Хорошую какую
Иголку приволок».
 

1960

М. Луговской

 
Все как в добром старинном романе.
Дом в колоннах, и свет из окна.
Липы черные в синем тумане.
Элегическая тишина.
 
 
В купах вымокших – шорох вороний.
Тихо плавают листья в пруду.
Что за черт, я совсем посторонний
В этом желтом, забытом саду.
 
 
Но представьте.
Под лиственной сенью
Я часами брожу вдоль оград,
Как скрывающий происхожденье,
Что-то вспомнивший аристократ.
 
 
Что мне в этих колоннах да нишах!
И как будто впервые я здесь.
И отец у меня не из бывших,
А из тех, что и были и есть.
 
 
Но с какой-то навязчивой грустью
Лезет в душу мне сырость колонн
И в садовом своем захолустье
Позабытый людьми Аполлон.
 

1960

Ю. Алешковскому

 
Вдали от всех парнасов,
От мелочных сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.
 
 
Они со мной ночуют
В моем селе глухом.
Они меня врачуют
Классическим стихом.
 
 
Звучат, гоня химеры
Пустого баловства,
Прозрачные размеры,
Обычные слова.
 
 
И хорошо мне…
   В долах
Летит морозный пух.
Высокий лунный холод
Захватывает дух.
 

1960

 
Вот и нет меня на свете.
В мире тишина.
Все в свои поймала сети
Белая луна.
 
 
Сад поймала, лес поймала,
Поле и жнивье.
Озарила, осияла
Кладбище мое.
 
 
А на самом-то на деле
Все в заре, в цвету,
Я себя сквозь все недели
Гордого веду.
 
 
Не уйду, ступив со света,
Не оставлю дня,
Но – пока зависеть это
Будет от меня.
 

1961

 
«Можно жить и в придуманном мире», —
Мне сказали.
Но правда ли это?
Можно в мире?
Как в греческом мифе?
Как в легенде?
Как в шутке поэта?
Можно? Это не сложно.
Ребенку,
На рассвете.
На девичьем утре.
Но когда ты вдеваешь гребенку
В настоящие взрослые кудри,
Но когда что-то кануло в шири,
А пороги лишь ветром обиты,
Можно ль плакать в придуманном мире
От придуманной горькой обиды?
 
 
Я себе хорошо представляю,
Как по детскому зову преданья,
Как по знаку мечты
   оставляю
Все мирские дела и свиданья
И вступаю в придуманный город,
В сад придуманный, милый до дрожи.
На придуманном озере гогот
Лебедей.
Я придумал их тоже.
Я придумал и даль, и округу,
И подругу придумал, и брата,
И врага сочинил я, и друга…
 
 
Ты конечно же не виновата,
Но заметил я, душу очистив
От земного, приняв неземное,
Тень летит от придуманных листьев
На мое безысходно земное,
Где не может пока что по маю
Цвесть сухумская роза
   в Сибири…
Но не думайте, я понимаю:
Можно жить и в придуманном мире.
 

1961

 
Я наконец добился своего.
Меня узнать не могут те и эти
За то, что я, один как перст на свете,
Живу превыше блага одного.
 
 
Вначале было так: средь слез и свар,
За то, что к сердцу принял все живое,
Все веры и черты приняв как дар,
Я из родных был выведен в изгои.
 
 
Затем я был последнего лишен.
В моем дому ветра заголосили.
И так я был обидой оглушен,
Что мне колдуньи зелье подносили.
 
 
Однако доброй дружбы торжество
Я испытал, когда собрата встретил.
Но я обидел шуткою его,
Желая быть, как он – в то время – весел.
 
 
Он был моим.
   Но не был я своим,
Как оказалось.
Я права превысил.
И мысль пришла: а что, если, как дым,
Метнуться вверх от этих душ и чисел?
 
 
Но был я слаб.
И руку на себя
Поднять не смел.
Она как плеть висела.
И мысль пришла: все, чем живу, любя,
Обидеть так, чтоб хоть шурупы в тело
Ввинтили мне всем миром: что там ждать!
А вдруг не станут – как, зачем, откуда?
Пойти в Горсправку? Объявленье дать?
«Мне тридцать три. Я жив. Ищу Иуду».
 

1961

 
На улицах черные лодки
Прикованы к серым столбам.
А ветер, гудя в околотке,
Отчаянно бьет по губам.
Он хочет до сердца добраться
И свой передать ему хмель…
На улицах Старого Братска
Едва ль не последний апрель.
 
 
Я вижу дома и заборы —
Они и темны и стары,
На плотных воротах запоры
Почти позабытой поры.
Но жизнь и за старым забором
Бушует, полна новостей,
Со всем ее полным набором
Великих и малых страстей.
 
 
А дело-то, видно, не в малом,
Коль в собственном доме народ
Здесь, как на дворе постоялом,
Которое лето живет!
И почвы глубинная встряска,
Сердца будоража до дна,
На улицах Старого Братска
Как буря морская, слышна.
 
 
Ведь все, что казалось немилым:
Осевшие набок дома,
Сараи, – подернется илом,
Уйдет из души и ума.
И что-то заветное тоже
Уйдет для кого-то на дно,
Но если любимо до дрожи, —
Всплывет из забвенья оно.
 
 
И вижу я первое утро
Недальнего первого дня.
Волна над заборчиком утлым
Вскипает, шипя и звеня…
А ветер, волнением полный,
Гудит и гремит, верховой,
И светлые тучи, как волны,
Летят над моей головой.
 

1959–1961