Текст книги "Это вечное стихотворенье..."

Автор книги: Владимир Соколов

 
Белые гнезда снега
Тают под переклик
Птиц, осадивших небо
Пристанционных лип.
 
 
Насыпью там, где тает
Наст под березняком,
С грохотом пролетает
Ветер порожняком.
 
 
Там, перед ним, – перроны,
Встречные города,
Встречные перегоны,
Встречные поезда.
 
 
Солнце по всем Россиям
Фабрик и деревень.
И облака на синем
Белые, как сирень.
 

1968

 
Черные ветки России
В белом, как небо, снегу.
Эти тропинки глухие
Я позабыть не смогу.
 
 
С веток в лесу безымянном
Падает маленький снег.
Там, в отдаленье туманном,
Тихо прошел человек.
 
 
Между сугробами дровни
Прошелестели едва.
Белая ель, как часовня,
Ждет своего Рождества.
 
 
Белые ветки России
В синем, как небо, снегу.
Эти проселки седые
Я позабыть не смогу…
 
 
Острое выставив ушко,
Белка, мала и бела,
Как часовая кукушка,
Выглянула из дупла.
 

1968

 
Я ощущал прямую связь
Меж тонким голосом ребенка
И уходившей прямо в ясь
Звездой, светившей тонко-тонко,
 
 
И одинаковость огня
Моей под ветром зыбкой лампы
С тем, за шесть станций от меня,
Туманом театральной рампы.
 
 
Я был артистом.
   Я слагал
Себя из тысячи явлений
И без раздумья полагал,
Что только мир и бог, и гений.
 
 
Что два плюс два совсем не пять.
Я растворялся в этом мире,
Чтоб сотворить его опять
Свежо, как дважды два четыре.
 
 
Чтобы итогом и концом
Моих самозабвенных бдений
Он с тем же собственным лицом
Восстал из всех несовпадений.
 
 
Я был артистом.
   В этот миг
Я строил мир, как он велит мне,
Чтоб с ним зажить в таком же ритме,
В каком живет он, милый мир.
 
 
С развалинами чувств моих
Восстановленьем расквитаться,
Стать человеком.
   И остаться
Им до скончанья дней своих.
 
 
Я слишком яростно тужил,
Чтоб утешаться чашкой чая…
А мир, как прежде, жил да жил,
Моих страстей не замечая.
 
 
Он пел, работал, ел и спал.
Но в том-то все и было дело:
Как надо мир существовал.
Земля как следует гудела.
 
 
Я, как младенец, наяву
Всплывал из пламенного мрака,
Я жил.
   Я отыскал траву,
Как заболевшая собака.
 
 
Ты снова шла ко мне лицом,
А стих, дыша росой и мятой,
Бросался в руки и во всем
Послушен был, как виноватый.
 

1955, 1968

 
…А если ты искал дорогу,
Выискивал в ухабах путь
И подвернул в тумане ногу
Так, что без друга не шагнуть?
 
 
И спутники, ну, скажем, двое,
Товарищи твои, уйдут
Одни и даже взгляд с собою,
Твой взгляд последний не возьмут.
 
 
И унесут не только слитки
Открытий на ученый суд.
Виденье солнечной калитки,
Любимый голос унесут?
 
 
Скорей, скорей вздохнуть в тени,
В кусты глаза и плечи пряча.
Как будто это не они,
А ты сильнее, ты, лежачий…
 
 
Днем прелых веток тяжкий дух
До головокруженья.
   Ночью ж
Не иней – снег.
   Не сделать двух
Шагов.
   Да ты уж и не хочешь
 
 
Стоять, идти;
   лишь бы ползком,
Рывком, лишь бы водички ржавой
Испить под тем гнилым пеньком,
К воде припав щекой шершавой.
 
 
Лишь бы трухлявый ствол какой
Не лег бы поперек дороги.
Когда, как горные отроги,
Вершины пихт над головой.
 
 
Когда и звать на помощь лишне.
Ползком, рывком, почти без ног,
Лишь сердце собственное слыша,
Ты думаешь, ты одинок?
 
 
Тогда зови на помощь силы,
Последние, что есть в крови,
Зови на помощь облик милой,
Порог родительский зови.
 
 
Все, что не сделано тобою,
Все, что огромной целиной
Лежит вдали.
   Все, что весною
Не поднято.
Былой весной.
 
 
И все, что будущим апрелем
Замахивался – молодым —
Поднять, охвачен дела хмелем,
Апрелем, будущим, твоим.
 
 
… … … … … … … … … … … … … …
 
 
И человек сквозь хлябь и тьму
Придет и не найти не сможет.
И ухо чуткое приложит
С надеждой к сердцу твоему.
 
 
Ты думаешь, что те – ну, двое,
Ну сколько, бедных, было их —
И вправду унесли с собою
Все, что дано на всех живых?
 

1955, 1968

 
Была зима белым-бела.
Мы часто окна отпирали.
На раме бабочка жила,
И птицы в комнате летали.
 
 
Потом мы выпустили птиц.
Куда-то бабочка пропала.
И так растаял лед ресниц,
Как будто их и не бывало.
 
 
Зачем же мне все шепчет стих
О том, как ты в мерцанье чистом
На лыжах с хлопаньем и свистом
Летишь по склону дней моих?
 

1968

…Птица малая лесная.

А. Пушкин

 
Все чернила вышли, вся бумага,
Все карандаши.
 
 
На краю бузинного оврага
Стой и не дыши.
Сквозь туман просвечивает зелень,
Клейкая пока.
Где-то здесь, среди ее расселин,
Он наверняка.
 
 
Вот! Ни с чем, конечно, не сравнимый
Сколок с пенья льдин.
Первый, пробный, но неоспоримый.
Вот еще один.
Вот опять!
Раскатисто и тесно.
Тишь…
   В листах куста
Происходит перемена места —
Веточка не та.
 
 
И покуда тишь не раскололась
Льдиною на льду,
Есть во всем
Извечный жаркий голос:
«Что же ты, я жду».
 
 
Замиранье целого оврага,
Листьев и души.
Все чернила вышли, вся бумага,
Все карандаши.
 

1968

 
Здесь вешний бор с залетными пичугами,
В канавах снег, лежащий как-то боком,
Здесь деревянные дома
   с причудами
Скрипучих лестниц, корабельных окон.
 
 
Куда плывут сугробы обветшалые?
Куда по ним скамья плывет, как лодка?
Под синим небом птицы небывалые
Здесь влажно каркают, что жизнь —
   находка.
 
 
Кто этих сов из деревяшек выдумал?
Путем каких подсказок и шпаргалок?
Когда на соснах видимо-невидимо
Синиц, и снегирей, и первых галок.
 
 
Не думайте о нем, о том мечтателе.
Он знал: растают наледи и глянцы.
Когда ж я здесь – вослед за мной, читатели,
Плетется след Летучего Голландца.
 
 
Не может быть, чтоб люди в этом здании,
Исполненном немого благородства,
Всем чудакам
   копили
      в назидание
Одну лишь сажу, копоть да уродства.
 
 
Ведь вот сбегает по ступенькам девочка,
Вся в голубом и белом,
   чтобы, чтобы
Пощекотать сырой весенней веточкой
Ушко большого старого сугроба…
 

1968

 
Листья прыгают, как лягушата,
Через стежку туда и сюда.
Только миг!
   Через край из ушата
Дождевая польется вода.
 
 
Только ветер еще, а не туча.
Только облако в пятнах сырых.
Но малинник уже взбаламучен,
А ведь был удивительно тих.
 
 
Может быть, с этим ливнем осенним
Что-то с сердца и схлынет у нас.
Я могу с небывалым уменьем
Рассказать все, что будет сейчас…
 
 
Прекращаются вздохи и всхлипы,
И спокойно несет водосток
Опрометчиво сорванный с липы,
Словно яблоко круглый, листок.
 
 
Но, бумажному влажному змею
Улыбаясь, как дети лучу,
Я опять ничего не умею
И уметь ничего не хочу.
 

1968

 
Шумящие глухо деревья.
Качанье ветвей и стволов.
Зачем ты нужна мне, ночная
Тропинка в тенях облаков?
 
 
Я знаю, как зелены кроны
И как сиротливы стволы.
Для них и седой, и влюбленный
Превыше любой похвалы.
 
 
Когда я иду от любимой,
Я счастлив, как брошенный дом.
Шумящие глухо деревья
Одни только знают о том.
 
 
Шумящие глухо деревья.
Качанье ветвей и стволов.
Шумящие глухо деревья.
Тропинка в тенях облаков.
 

1968

 
Завидовать нечему.
Осень
Подкинула несколько дней
К началу весны.
С безголосьем
Лесов и безличьем теней.
 
 
Снег выдал, как только растаял,
И лес, и листы на земле
В том виде, в каком их оставил
Октябрь, уступая зиме.
 
 
Огромные желтые кочки.
В сухой паутине паук.
И ласточки, поодиночке
На небе возникшие вдруг.
 
 
Слетались они и сплетались
(Потом появлялись стрижи),
Их на небе обозначались
Невидимые чертежи.
 
 
Завидовать нечему.
Осень
Подкинула несколько дней
К началу весны.
С безголосьем
Лесов и безличьем теней.
 
 
Я помню,
Что желтой землею
Как будто бы нам по пути, —
Я с девушкой шел неземною,
Велевшей, куда мне идти.
 
 
Меня не томило тиранство.
Я думал, что это любовь.
И мучит меня постоянство,
Хоть все не появится вновь.
 
 
Мне дорого то, что весною
Меня посетили они
(Как будущее за спиною),
Осенние дальние дни.
 
 
И странная девушка эта,
И листья в сырой тишине,
На дереве мертвого цвета
Возникшие как бы извне.
 

1968

В. Кожинову

 
У сигареты сиреневый пепел.
С другом я пил, а как будто и не пил.
Как хорошо на зеленой земле —
Небо в окне, цветы на столе.
 
 
У сигареты сиреневый пепел.
С братом я пил, а как будто и не пил.
Пил я девятого мая с Вадимом
Неосторожным и необходимым.
 
 
Дима сказал: «Почитай-ка мне стансы.
А я спою золотые романсы,
Ведь отстояли Россию и мы,
Наши заботы и наши умы».
 
 
У сигареты сиреневый пепел.
С другом я пил, а как будто и не пил.
…Как вырывались сирени из рук
У матерей, дочерей и подруг…
 
 
Мы вспоминали черты и детали.
Мы Боратынского долго читали
И поминали почти между строчек
Скромную песенку «Синий платочек».
 
 
У сигареты сиреневый пепел.
Жалко, что третий в тот день с нами не пил.
Он под Варшавой остался лежать.
С ним мы и выпили за благодать.
 

<Конец 60-х>

 
Боже, как ей все это знакомо!
И внезапные вспышки,
   и бред
Полуночных побегов из дома
На одну из соседних планет.
 
 
И внезапные, как наущенья,
Возвращения с кипой стихов,
Чтенье вслух и момент отпущенья
Тех коварных, как детство, грехов.
 
 
Боже, как ей все это известно,
Как от буквы до буквы ясны
Те стихи, где черты ее лестно
Карандашиком обведены…
 

1968

 
Нужно плотно прижаться
Лицом к стеклу,
От вагонного света
Рукой отстраниться,
Чтоб увидеть, как в ночь,
Не успев появиться,
Исчезает вокзал
С фонарем на углу.
 
 
Нужно плотно прижаться
Лицом к стеклу,
Чтоб увидеть в окне
Не понурые спины
Задремавших людей,
Не узлы, не корзины,
А дома и деревья,
Кустарник и мглу.
 
 
Нужно плотно прижаться
К стеклу лицом,
Сжав дыханье в груди,
Чтоб глазам не мешало,
Чтоб волненье твое
На стекло не дышало,
Чтоб увидеть в окне
То, что есть за окном.
 

1969

 
Я снова юность повторяю,
Уроки давние твержу.
Приобретенное теряю,
Потерянное нахожу.
 
 
Теряю старости начатки,
Пустой иронии смешки.
Теряю теплые перчатки
И костяные мундштуки.
 
 
И шапка, видимо, по Сеньке.
Со лба откидывая прядь,
Теряю сон,
Теряю деньги,
Хоть их не стоило б терять.
 
 
Пропажи эти не зловещи.
Мой день каникулам под стать.
А нахожу…
О, эти вещи!
Их не купить и не достать.
 

1969

 
Я не боюсь воскреснуть.
   Я боюсь,
Что будет слишком шумно.
   Потому
Я медленно стихи свои читаю.
Я оставляю паузы.
   Для шумов
Технических и прочих.
   Будет час,
И человек, похожий на меня,
Найдет мою потрепанную книжку,
И я в душе грядущей оживу
На миг.
   И в этом все мое бессмертье.
Светлейте, птицы, зеленейте, травы.
Да упасет вас время от потравы.
И нам другой совсем не надо славы,
Как только той, что будет.
Иногда.
 

1969

 
Я славы не искал.
   Зачем огласка?
Зачем толпа вокруг одной любви?
Вас назовут, в лицо метнется краска,
Сбежит со щек, и где она – лови.
 
 
Он целый мир, казалось, приобрел,
Но потерял товарищей немногих,
Зато нашел ценителей нестрогих,
Их ослеплял незримый ореол.
 
 
Когда проходит,
   глаз с него не сводят,
Его же взгляд для них под стать лучу.
Но просто так, как раньше, не подходят,
Ну хоть бы кто-то хлопнул по плечу.
 
 
Уйти бы в лес, оставив пустяки.
Собрать минут рассыпанные звенья
И написать прекрасные стихи
О славе,
   столь похожей на забвенье.
 

1969

 
Все время чувствую вину.
Одну.
Потом еще одну.
 
 
Когда судьба и не судьба.
Когда не рано и не поздно.
Вину тирана и раба.
Вину больных и вши тифозной.
 
 
Все время чувствую вину.
Как будто я разжег войну,
А не она меня палила.
Все время чувствую вину.
Бессилье это или сила,
Когда и малую твою
Я ощущаю
   как свою.
 

1969

 
В мое отсутствие…
В мое отсутствие деревья
Так обеднели, похудели.
Они так много потеряли
В мое отсутствие.
 
 
В мое отсутствие сломали
Дом двухэтажный деревянный.
И всех жильцов переселили
В мое отсутствие.
 
 
В мое отсутствие возникли
Чужие сны, чужие вздохи.
Был кто-то выпущен и впущен
В мое отсутствие.
 
 
Тот здесь ходил и отражался,
Тот говорил и улыбался,
Тот делал то, что я, не больше,
В мое отсутствие.
 
 
В мое отсутствие деревья
Так обеднели, исхудали.
Они так много потеряли
В мое отсутствие.
 
 
Мне не вернуть им этих листьев,
Как не вернуть былого дома.
И впредь да будет незаметным
Мое отсутствие.
 

1969

 
«Как страшно с тобой расставаться…»
Какие простые слова.
Зачем журавлю оставаться,
Когда улетает листва?
 
 
И, руки подняв от испуга,
Что неба опять не боюсь,
Кричу я: «Подруга, подруга» —
На всю поднебесную Русь.
 
 
Прощай.
   Я в любви не прощаю.
Прощай, поминай обо мне.
Я помнить тебя обещаю,
Как в юности, как на войне.
 

1969

 
Открытая внешняя рама
В большом полукруглом окне,
Как ставня скрипела – упрямо.
Незлобно, в любой тишине.
 
 
Тогда-то под ветер надсадный
Простою казалось избой
Пустое подобье мансарды,
Где мы пребывали с тобой.
 
 
А что еще было?
   Деревья
Скрипели, как двери, в лесу.
На них, как гусиные перья,
Качался снежок на весу.
 
 
Деревья, овраги, сугробы,
Потемок серебряный дым
Сходились и таяли,
   чтобы
Не так было скучно двоим.
 

1969

 
Мой учитель был берегом, улицей, домом
За сетями дождей, меж мостами двумя,
Парой книг на столе у меня, под альбомом,
Где шумела под корками юность моя.
Тени хлопьев летели скорее, чем хлопья,
Ветер славы чужой холодил до костей.
Я шепнул его строки, но встретили в копья
Мои слабые строки желанных гостей.
Мой учитель был домом январских карнизов,
Жутким вздохом открывшейся враз полыньи.
Я шепнул его строки, но гневно, как вызов,
Встали вдруг побледневшие строки мои.
Я его ненавидел за то, что предвидел
Он все то, что случится с ребячьей душой.
Но меня он ничем и никак не обидел,
Просто за руку взял и повел, как большой.
Я уже никогда не забуду об этом.
За сетями погод, за мостами двумя
Ученическим синим морозным рассветом
Был учитель мой старый белее луня.
Был он первою каплей весеннего пенья,
Был последнею каплей терпенья стиха,
Вырывавшего руку из повиновенья
И не знавшего больше, чем кража, греха.
Я шепнул его строки, стараясь потише,
Но шепнули мои: ничего, ты шепчи!
Поднимись и птенца, соскользнувшего с крыши,
Подними, он живой, это наши грачи!
Это наши деревья, и почки, и споры.
И подрос, и под небо птенец мой ушел…
На столбах напевали птенцы и монтеры,
На окраине вновь зацветал частокол.
Из окна паровоза махнула мне кепка.
Я не сразу узнал эти роскиды верст.
Мой учитель был краном, что взял меня крепко
И, смеясь, на крюке от себя перенес.
 

1969

Е. Е.

 
Мой товарищ,
   сегодня ночью
На Четвертой Мещанской
   с крыши
Снег упал и разбился в клочья
Под надорванною афишей.
 
 
Как живешь ты?
Куда ты скачешь?
Как от аха летишь до вздоха?..
Где и что
   про тебя ни скажешь —
Получается очень плохо.
 
 
Говорю, удивляя граждан,
Обожающих просторечья:
Я люблю твои лица.
   В каждом
Есть от сутолоки столетья.
 
 
Но одно лишь неоспоримо,
Навсегда, сквозь любые были:
То, единственное, без грима,
За которое полюбили.
 
 
Не отделаешься от славы,
Даже если томит дорога.
Говорят, ты играешь слабо —
Отсебятины слишком много.
 
 
Это к лучшему. Так! И выше.
Облака как немая карта.
Вьются клочья большой афиши,
Как последние хлопья марта.
 

1969

 
Интеллигентной милой недотрогой
Сидела б дома возле мамы строгой,
Задумав свой лесной пейзаж с дорогой.
 
 
Он целый год туманился во мне.
И в тишине. И в шуме. И во сне.
Я рассказал – мы тут как тут.
С треногой.
 
 
Знай черный ворон каркает в лесу.
Не «никогда», а «навсегда» вопит он.
Поскольку плохо, видимо, воспитан.
Сосну заденет, мглой веков пропитан, —
Сосна роняет иглы и росу.
 
 
Огромный бор.
Он нынче свеж и темен.
Поскольку ливень тоже был огромен,
Как ворон древен и как голубь чист.
А ты, мое любимое созданье,
Уже бежишь, не приходя в сознанье,
Когда к тебе осина тянет лист.
 
 
Стой, у рябины – ягоды в горсти.
Возьми.
Знакомых дома угости.
Черт надоумил взять тебя с собой.
Да. Я влюблен в свою же ученицу.
И даже – хоть сейчас готов жениться…
Какой, однако, все же разнобой.
 
 
Столбы лучей сияют меж стволами.
Взлетает ворон, каркая над нами
Уже по-иностранному почти.
На «невермор» от злости переходит.
От черных крыл вершины так и ходят.
А ты дрожишь.
Тебя волненье сводит.
Я понимаю, бог тебя прости.
 
 
Ты говоришь: а где ж пейзаж с дорогой?
Вот это все и есть пейзаж с дорогой.
А впрочем, там, за выселкой убогой,
Есть электричка…
Клумбы. И пути.
 
 
Я повторяю: вот пейзаж с дорогой.
Гуляй.
Но красок масляных не трогай.
Ширяет черный ворон над треногой
В художническом пристальном лесу.
 
 
Он чует запах, душами пропитан.
Не «никогда», а «навсегда» вопит он.
Качнет сосной, поскольку так воспитан, —
Сосна уронит иглы и росу.
 
 
Еще ты будешь счастлива, я знаю.
Смотри, как тянет просека лесная.
Ее считать дорогою не след.
Вернусь сюда один,
На склон пологий.
Под шум вершин.
Я не собьюсь с дороги.
Я не скажу тебе, что весь секрет
В том, что дороги не было и нет.
Она пройдет сквозь строй стволов в итоге.
Просветом. Птицей…
Мало ли примет?
 

1969

 
Пишу, а сам уже не понимаю,
Кого письмом нелепым донимаю,
Кому, зачем, о чем напоминаю?
Вы все смешались у меня в уме.
 
 
Еще чуть жив один последний абрис,
Но я забыл его обратный адрес,
Он так расплылся, этот абрис бедный,
Как бледный промельк чей-то в полутьме.
 
 
Я уходил – меня вы находили.
Я приходил – вы тотчас уходили.
Так, значит, что ж, разлуки все же были?
Ведь вы навзрыд холсты мои рубили;
Сбегали плача (от любви ко мне?).
 
 
Я понимаю, это очень трудно —
Знать, что художник – это неподсудно.
И не ославит, и что есть – оставит.
Ну разве что прославит.
 
 
«Но кого?
Ведь на ином московском вернисаже
Себя самой и не узнаешь даже.
А вся толпа опять вокруг него.
 
 
Какое „испытанье на разрыв“?
Вы! На разрыв испытывали женщин.
Те, кто увенчан,
И те, кто развенчан.
Как сладок был кратчайший перерыв.
 
 
В индустриальном явимся пейзаже.
Со счетоводом полежим на пляже.
Устроимся. Найдем.
   Но все же даже…
Какой-то отблеск ваш – зачем он жив?»
 
 
Любимая, прости. Я не премину.
Но я сейчас пишу одну картину!
Но я забыл: с которой говорю?
 
 
Я вспомню всех.
Но я ломаю руки.
Ведь я пишу картину о разлуке.
Я вас любил.
Любя, а не от скуки.
И за разлуки
   не благодарю.
 
 
Я вспоминаю только встречи, встречи,
Чистейшие, как снег, черты и речи.
Улыбки ваши, слезы, очи, плечи —
И жду свою последнюю зарю.
 

1969

СЕМИДЕСЯТЫЕ

 
Птицы свищут в мокрых перехлестах
Ветра и ветвей.
Где-то там, без памяти о гнездах,
Замер соловей.
 
 
Сколько в свистах новостей, посылок,
Радостей лучу!
Только голос вдруг, как после ссылок:
«Я домой хочу».
 
 
И дрожмя дрожит листва сырая,
Лепестки бренчат.
Это – он! О гнездах забывая,
Певчие молчат.
 
 
Но как только, отпылав, отщелкал,
Замер соловей,
Все опять по гнездам, тихомолкам
Дупел и ветвей.
 
 
Лишь трава пятнистая, ночная
Встрепенется, чу!
«Я домой хочу, куда – не знаю,
Я домой хочу».
 

1970

М. Роговской

 
Ты плачешь в зимней темени,
Что годы жизнь уводят.
А мне не жалко времени,
Пускай оно уходит.
 
 
Оно так долго мучило
Своим непостоянством,
Что мне с ним жить наскучило,
Как дорожить тиранством.
 
 
Я так боялся сызмала
Остаться в жалком прахе!
Я делал все.
   Но сызнова
Томился в том же страхе:
 
 
Бежит, бежит, не поймано,
Не повергаясь в трепет,
Что мне своей рукой оно
Лицо другое лепит.
 
 
Ты плачешь в поздней темени,
Что годы жизнь уводят?
А мне не жалко времени,
Пускай оно уходит.
 
 
Есть в нашей повседневности
Одно благое чувство,
Которое из ревности
Дарует нам искусство, —
 
 
Не поддаваться времени,
Его собою полнить
И даже в поздней темени
О том, что будет, помнить.
 
 
Не надо плакать, милая,
Ты наших поколений.
Стань домом, словом, силою
Больших преодолений.
 
 
Тогда и в зимней темени
Ты скажешь и под старость:
А мне не жалко времени,
Уйдет, а я останусь!
 

1970

 
Третий класс. Температура.
Значит, в школу не идти.
Апельсин. Лимон. Микстура.
Сладковатая почти.
 
 
Полежим тихонько дома.
Порисуем для себя,
Почитаем «Детство Темы»,
Книжки умные любя.
 
 
Ишь как холодно снаружи,
Как там свищет и метет.
Как тепло! Хотя все туже
Окна стягивает лед.
 
 
Как тепло. Как небывало
Многоточия растут!
С головой под одеяло С
прячься, съежься – не найдут.
Жар проходит. Вяло-вяло
Дни с картинками
Бегут.
 
 
Звонко шаркает терраса.
Бьет сосулька по ведру.
Капитана Гаттераса
Приключения беру.
 
 
Впечатленье производит
Все, где шум, отвага, звон.
Одноклассница приходит.
Навещает.
Я влюблен.
 
 
Я лежу такой красивый,
Как солдат, что ранен был.
Говорит она: «Счастливый,
Две контрольных пропустил.
Находилась.
Научилась.
Заболею к декабрю».
 
 
Я рисую «Наутилус»
И на память ей дарю.
 

1970

Здесь человек сгорел…

 
Ничего от той жизни,
Что бессмертной была,
Не осталось в отчизне,
Все сгорело дотла.
 
 
Роковые изъятая.
Неназначенный бал.
Край светлейшего платья
Разве я целовал?
 
 
Как в иную присягу
На погибель и рай
Небывалого стяга
Независимый край…
 
 
Ничего от той жизни,
Что бессмертной была,
Не осталось в отчизне.
Все сгорело дотла.
 
 
Все в снегу, точно в пепле,
Толпы зимних пальто.
Как исчезли мы в пекле,
И не видел никто.
 
 
Я грущу о зажиме
Чрезвычайной тоски,
Как при старом режиме
Вашей белой руки.
 
 
Вспомнить – сажей несметной
Так и застится высь.
 
 
– Да была ли бессмертной
Ваша личная жизнь?
Есть ли Вечная запись
В Книге Актов благих?
 
 
– Только стих.
   Доказательств
Больше нет никаких.
 

1970

 
Не хочу я идти домой.
А хочу быть самим собой.
 
 
Вот на ветках висят сосульки,
Будто флейты или свистульки,
Вот на ветках комки, комки…
Будто кто-то играл в снежки.
 
 
Будто были, в снежки играли,
Разлюбили и убежали.
И остались снежки висеть
На ветвях, как клубки, как сеть.
 
 
Не хочу я идти домой,
А хочу быть самим собой.
 
 
Потому что мне
   этот снег,
Словно родственный человек.
 
 
Не хочу по телефону аукаться
С тем, что мне почти незнакомо,
Потому что только на улице
Я чувствую себя как дома.
 
 
Вот на ветках висят сосульки,
Будто флейты или свистульки.
 

1970