Текст книги "Это вечное стихотворенье..."

Автор книги: Владимир Соколов

 
Я забыл свою первую строчку.
А была она так хороша,
Что, как взрослый на первую дочку,
Я смотрел на нее не дыша.
 
 
Луч по кляксам, как по чечевицам,
Колыхался. И млело в груди.
Я единственным был очевидцем
Посвященья.
   Тот миг позади.
 
 
Но доныне всей кровью – в рассрочку —
За свое посвященье плачу.
Я забыл свою первую строчку.
А последней я знать не хочу.
 

1962

 
Хотел бы я долгие годы
На родине милой прожить,
Любить ее светлые воды
И темные воды любить.
 
 
И степи, и всходы посева,
И лес, и наплывы в крови
Ее соловьиного гнева,
Ее журавлиной любви.
 
 
Но, видно, во мне и железо
Сидит, как осколок в коре,
Коль, детище нежного леса,
Я льну и к Магнитной горе.
 
 
Хочу я любовью неустной
Служить им до крайнего дня,
Как звездам, как девочке русой,
Которая возле меня.
 

1963

 
Мир детства. Заборы и лужи.
Ручьев перекрученных прыть.
Я стал понимать его хуже.
И лучше о нем говорить.
 
 
Но как я хочу разучиться
И в мире заведомом том
Тайком от людей воплотиться
В какой-нибудь старенький дом!
 
 
И влажно глядеть в переулок,
Листвой заслонясь, как рукой,
В какой-нибудь там Ащеулов
Иль Подколокольный какой.
 
 
И знала б одна только осень,
Что это ведь я под числом,
А вовсе не дом номер восемь
Стоит, обреченный на слом.
 
 
А в час, как в иные строенья
Мои б уезжали жильцы,
Я им ни на миг настроенья
Не портил бы: мы не юнцы.
 
 
Мы дети отжившего века.
Старинные особняки
Для новых идей человека,
Наверно, не столь высоки.
 
 
Я просто, приветствуя силы,
У свежего рва на краю
Пропел бы им, как клавесины,
Прощальную песню свою…
 
 
Оранжевых листьев пиковки,
Сентябрь начинает с туза.
Я – старенький дом на Покровке —
Гляжу сквозь больные глаза.
 
 
Но – верный испытанным пробам —
Я тут же, почти не скорбя,
Бульдозером широколобым
Бесспорно иду на себя.
 

1962

 
Этих первых узнаю
Заморозков речь я.
Снег валится на скамью,
На Замоскворечье.
 
 
На сырую желтизну
Улочек Ордынки,
На тебя,
   мою звезду
В привозной косынке.
 
 
Зачернелись оттого
Голые деревья…
Так смотри же ты в него
Хоть до одуренья.
 
 
На мой кожаный рукав
Голову откинув,
Улыбайся, запропав,
Колеси в лавинах!
 
 
Не стесняйся,
   впопыхах
Прикоснувшись к раю,
Что витаешь в облаках.
Я с тобой витаю.
 
 
Белый,
   синий,
      сизый пух,
Белая бездонность!
Так захватывает дух
Первая влюбленность.
 
 
Так морочит май —
   любить
В лунах юных, росных
(Словно бабочку ловить
Вдалеке от взрослых).
 
 
Говорю я,
   а снежок
Тает,
   тает,
      тает…
Твой целует сапожок,
К ручке припадает.
 
 
Оставляет и скамью,
И Замоскворечье.
Этих прежних узнаю
Заморозков речь я.
 
 
С их дыханием
   туда
Мы с тобой вернулись,
Где в далекие года
Лихо разминулись.
 

1962

Г. Маргвелашвили

 
Не уважаю неревнивых.
Им, равнодушным, все равно,
Когда, какое, чье зерно
Взошло на их, не чьих-то, нивах.
Не уважаю неревнивых.
 
 
Они без прошлого, без горя,
Они без поля и тоски.
Они живут не по-людски,
С любимой женщиной не споря.
Не уважаю по-мужски.
 
 
Я сознаю свою беду:
Не уважаю неревнивых,
Всегда слывущих за счастливых.
Люблю пристрастных и спесивых
На горе женскому стыду.
 
 
Я завещаю сыновьям
Лишь ту безжалостную ревность,
Чья роковая повседневность
Рождает будущее нам.
 
 
На почве родственной осев,
Я потому твержу о нивах,
Что презираю неревнивых,
Люблю свой собственный посев.
 

1963

 
Сальери, мастер в высшей мере,
Лишь одного не разумел:
Что сочинять умел Сальери,
А слушать нищих не умел.
 
 
Сальери думал: он не знает,
А Моцарт видел.
   Моцарт знал,
Какая слабость наполняет
Неукоснительный бокал.
Сквозь лести гордую улыбку —
Не просто зависть и расчет —
Он видел первое:
   ошибку,
Что спать Сальери не дает.
 
 
Он отвернулся.
Пусть насыплет.
Да, Моцарт – бог.
Бог чашу выпьет.
Избыток жизни!
   И вовеки
Убийства люди не простят.
А бред о черном человеке,
А прядь на лбу, беспечный взгляд…
Бог может искушать судьбу.
Но ведь свою!
   Бессмертен в вере,
Суровый Моцарт спит в гробу.
А что без Моцарта Сальери?
 

1963

 
Утешь меня.
Скажи мне:
   все неправда.
И я поверю.
Я хочу поверить.
Я
  должен
    верить
      через «не могу».
На отдаленном синем берегу
Моей реки,
   зовущейся Непрядва,
На камушке сидишь ты.
   Злая челядь —
На противоположном берегу.
 
 
Утешь меня.
Скажи мне:
   все, что было,
Случайность,
   наважденье,
      не закон.
И я влюбленно,
   а не через силу
Тебе отвечу русским языком.
 
 
Утешь меня.
Чтоб впредь не попрекали.
Ведь я силен.
Еще сильней – со зла.
И я погибну на реке Каяле,
Чтоб ты,
   как Русь,
      как девочка,
         жила.
 

1963

Р. Маргиани

 
Люблю, когда друзья мои в Тбилиси
В пылу беседы общей за столом
Заговорят, до звона речь возвысив,
Своим почти орлиным языком.
 
 
Я прислонюсь тогда щекой к ладони,
Заслушаюсь, на лица загляжусь,
Порадуюсь, что я не посторонний,
Что своего молчанья не стыжусь.
 
 
Что вот и сам твержу я с их же пылом
На языке, что дал мне дед-тверяк.
А небо над художническим пиром
Зашло за звезды… Полночь при дверях.
 
 
Но все внимают листья-непоседы,
И складки гор, и дуновенье трав,
Как мы ведем высокие беседы,
С грузинской речью русскую смешав.
 
 
Я говорю о стихотворном ладе,
Ликую. А пока я говорю,
Сосна Мтацминды клонится и гладит
По-матерински голову мою.
 

1963

 
Художник должен быть закрепощен,
Чтоб ощущал достойную свободу,
Чтоб понимал, когда и что почем,
Не суете, а доблести в угоду.
 
 
Художник должен быть закрепощен,
Как раб труда, достоинства и чести,
Ведь лишь тогда, питомец мира, он,
Как слово точно взятое, – на месте.
 
 
Художник должен быть раскрепощен,
Когда мальчонка ритмы отмеряет
Своей ручонкой – явь его и сон, —
Но он тогда от счастья
Умирает.
 
 
Художник знает музыку и цвет,
Он никогда не бог и не безбожник,
Он только мастер, сеятель, поэт.
На двух ногах стоит его треножник.
 
 
Одно замечу, обрывая стих,
Хоть в нем одном и участь, и отрада, —
В монархии подобных крепостных
Царей-освободителей
Не надо!
 

1963

 
Я думал – рассветные птицы поют,
А это цикад свиристенье.
Внушает им пенье их темный уют,
Дрожащие ночью растенья.
 
 
А я пробудился.
   Как будто в окне
Большая заря наставала.
А было черно.
   И подумалось мне:
Лишь этого недоставало.
 
 
Но так и случилось.
   В оконный проем
Шумели кусты-невидимки.
И думал я долго о прошлом твоем,
Что в бедной скрывается дымке.
 
 
От этого зябко щемило в груди,
И будущее закрывалось
Все тем, что угасло давно позади,
Но все ж позади оставалось.
 
 
И всю эту влажную южную ночь
С открытыми спал я глазами.
И было уже мне мириться невмочь
С бездомными их голосами.
 
 
Но вот они смолкли, зажав в кулачке
Рассветной росинки монету…
И снилось тебе о домашнем сверчке,
Которого все еще нету.
 

1963

Незаконнорожденных записывать в художники.

Петр I

 
Забавна эта мысль Петра,
Но сколь мудра и величава,
Пронзающая до нутра,
Смешная с первого начала.
 
 
Мне интересен лик его
В тот миг, когда он быстро взвесил
Все «да» и «нет» до одного.
Он был тогда угрюм иль весел?
 
 
Он, может, так захохотал,
Что терем колоколом грянул,
А может быть, чертеж скатал
В трубу подзорную и глянул?
 
 
И увидал, как на страду, —
По всем колдобинам России,
С холстом и кистью не в ладу,
Идут внебрачноприжитые.
 
 
И, маясь дивною судьбой,
Находят лад и знаменито
Всей неприкаянной гурьбой
Грехи отмаливают чьи-то.
 
 
Пусть в нас иной, несхожий пыл
Великой волею заронен,
Нам надо помнить, как он был,
Художник русский, узаконен.
 

1963

 
«Звезда полей,
Звезда полей над отчим домом
И матери моей Печальная рука…» —
Осколок песни той
Вчера над тихим Доном
Из чуждых уст
Настиг меня издалека.
 
 
И воцарился мир,
Забвенью не подвластный,
И воцарилась даль —
Во славу ржи и льна…
Нам не нужны слова
В любви настолько ясной,
Что ясно только то,
Что жизнь у нас одна.
 
 
Звезда полей, звезда!
Как искорка на сини!
Она зайдет?
Тогда зайти звезде моей.
Мне нужен черный хлеб,
Как белый снег пустыне,
Мне нужен белый хлеб
Для женщины твоей.
 
 
Подруга, мать, земля,
Ты тленью не подвластна.
Не плачь, что я молчу:
Взрастила, так прости.
Нам не нужны слова,
Когда настолько ясно
Все, что друг другу
Мы должны произнести.
 

1963

 
Ты помнишь, как молоды были
Мы той обручальной весной,
Где сосны водою сквозили
Вдоль нашей тропинки лесной?
 
 
Крученые ветхие листья
Да ветки желтели обочь,
И дождь еще первый не лился,
И холод прихватывал ночь.
 
 
Но вздохи озерного ветра
Ледок обращали в ничто.
Была ты в косыночке светлой
И в кожаном синем пальто.
 
 
Была ты мила без оглядки
И тем, что за мною вослед
Так смело на третьем десятке
Достигла шестнадцати лет.
 
 
Теперь я нисколько не знаю,
Ты помнишь ли это.
   Но я
Себе хорошо представляю:
Синь, волны, косынка твоя.
 
 
Двух лип вековая обнимка,
Вчерашнего года трава
Да робкая вешняя дымка,
В которой висят дерева.
 

1963

 
Да что мы словно сговорились
Природу русскую считать
(Не оттого ль, что ель не ирис?)
Унылой скромнице под стать?
 
 
Я говорю о том,
   что зренье
Не всем реальное дано.
Иной лишь смутное виденье
Переведет на полотно.
 
 
Другой лесок сквозь мелкий дождик
Умело выдаст напоказ,
И говорит уже художник:
«Она застенчива у нас».
 
 
А что ей, собственно, стесняться?
Чего ей скромничать,
   когда
Такие краски в ней теснятся
И в май,
   и в зной,
      и в холода!
 
 
Да взять хоть май,
   когда природа
Такой являет нам размах,
Что у детей и цветоводов
Змеятся радуги в глазах.
 
 
Или январь,
   когда так дивно
Возносят иней,
   не листву,
Деревья, словно клубы дыма,
Застывшего по волшебству.
 
 
Ах, даже малый подорожник
Такою сложностью богат,
Что ты,
   застенчивый художник,
Ему ни сват уже, ни брат.
 
 
Не оттого ль и солнце,
   в окна
Сквозь лиственный влетая быт,
На наши робкие полотна
Так снисходительно глядит.
 

1963

 
Осташков древний,
   травянистый,
Устав от сутолоки туч,
Поймал сегодня жарко-чистый,
Слегка колеблющийся луч.
 
 
Поймал на радость окнам,
   скверам,
Вдруг просиявшим оттого,
И отразил всем Селигером,
Всем водным зеркалом его.
 
 
И сразу солнечные пятна
Пошли,
   блистая,
      нарасхват.
Молочной зеленью стократно
Раздался Набережный сад.
 
 
Волной и дегтем пахла пристань.
Пел катер в млеющей дали.
И увеличивались листья,
И усыхали колеи.
 
 
…Гнал ветер тройку туч
   отставших…
Пройдя сквозь домиков ряды,
Мы с дамбы видели Осташков,
Встававший прямо из воды.
 
 
Его заборы,
   стены,
      крыши
В лучах пестрели.
   И рвалась
Над жестью,
   дранками все выше
Листва.
И радовала глаз.
 
 
Там,
   в стороне,
      неутомимо
За колокольней кожзавод,
Подъяв трубу,
   метелкой дыма
Прозрачный чистил небосвод.
 
 
А здесь —
   законом под опеку
Взята —
   в пейзаж внося свое,
Стена осьмнадцатого века
Оберегала кожсырье.
 
 
И все из озера вставало,
По пояс в солнечной воде.
Моторка голос подавала,
Скользя по синей борозде,
 
 
А в переулках тишь стояла,
Как будто время там не шло,
А только бабочкой сновало
Да из-под лип травой росло.
 
 
Но невозможно оторваться
От общих действий ни на час.
Но в дождь и вёдро
   жадно длятся
Дела,
   связующие нас.
 
 
И на ходу в машину села
Душа,
   предчувствуя поля,
Где дыбилась в горячке сева
Тревожно-влажная земля.
 

1963

 
Я жил в горах.
Легко и гордо.
Но по ночам,
   как злая новь,
Мне перехватывала горло
Моя старинная любовь.
 
 
Она депешею влетала
В мой дом,
   не трогая дверей,
Ночною бабочкой витала
Над желтой лампочкой моей.
 
 
Я уходил.
   И под ветвями,
Как будто мальчик во хмелю,
Перед садами и плодами
Винился в том, что я —
   люблю.
 
 
Что я – опять! – забыл о деле,
А надо мной,
   полонены,
Ночные бабочки хотели
Достичь мучительной луны.
 
 
Я бормотал свои тирады,
Не поднимая головы,
Но иронически цикады
На них свистали из травы.
 
 
Они одни мне отвечали,
Смеясь на тысячи ладов.
А виноградники молчали,
Уже грузнея от плодов.
 
 
А на горе желтела точка
И вспять звала меня,
   к крыльцу,
Где в стекла рамы билась строчка,
Роняя с крылышек пыльцу.
 
 
Тогда-то,
   это все изведав,
Давно,
   средь этих же долин,
Живой склонялся Грибоедов
Над бедным правнуком своим.
 
 
Он ничему не удивлялся.
Он просто веровал и знал.
И белый дух над ним склонялся,
И лик ронял, и горько звал.
 
 
Зачем смеяться над любовью?
Мы не годимся в свистуны.
Мы чистой завистью и кровью
Не суесловью преданы.
 
 
Я шел домой сквозь шорох ночи.
Там разбирал свои листы.
И южных звезд смотрели очи
В мое окно.
Совсем как ты.
 
 
И если что-то мне мешало,
Так только то, что за стеной
Пора осенняя шуршала
Да мышь летучая летала,
В окно влетала.
   И витала,
Как тень,
   за бабочкой ночной.
 

1963

 
Все выпадает снег
И тает, тает, тает.
Зачем я слово дал
Деревьям и весне,
Что первая капель
Меня другим застанет
И что зеленый шум
Появится во мне?
 
 
Холодный, ясный час.
Горит зари полоска.
Зачем я пил вино,
И плакал, и шумел?
Я вовсе не хотел
Такого отголоска,
Такой тоски в себе
Я вовсе не хотел.
 
 
Я сетовал на снег,
Я проклинал погоду,
Я повторял слова
пустые горячо.
Но как я мог винить
Любимую природу
В том, что стихи мои
Не выросли еще?
 
 
Все вовремя живет.
Ничто не пропадает.
Никто не виноват…
А между тем в окне
Все выпадает снег
И тает, тает, тает,
Как будто слово дал
Деревьям и весне.
 

1963

 
Ты камнем упала, я умер под ним.
Ты миг умирала, я – долгие дни.
Я все хоронил, хоронил, хороним
Друзьями – меня выносили они.
За выносом тела шел вынос души.
Душа не хотела, совала гроши.
А много ли может такая душа,
Когда и у тела уже ни гроша.
 
 
Однако могильщики ну и народ —
Умелые руки, большой оборот.
И знаешь, все просят подумать о них:
Работать на пару, а пить на троих.
И знаешь, как шутят, дыша в кулаки:
Метро наменяло на всех пятаки.
…Там желтая глина, там воздух сырой.
Там люди сговорчивей между собой.
 
 
Кто звезды попутал, кто карты смешал?
Кто боженьке в ухо чего надышал?
Я что-то не помню – за что бы с меня —
Дарованной ночи, дареного дня.
Уж так ли высоко на свете я жил,
Чтоб бог мне на душу тебя положил.
И так ли остался, в таком ли долгу,
Что сам до земли долететь не могу.
 

1963

Памяти А. Фатьянова

 
Друзья мои, не умирайте.
Не засыпайте насовсем.
Ложитесь спать, но и вставайте,
Неважно, в десять или в семь.
 
 
Чтоб не стоял я, как под дулом,
Под вестью, бьющей на ходу.
Чтоб я на кладбищах не думал:
Пусть лучше раньше я уйду.
 
 
Друзья мои, не исчезайте,
Не покидайте мрак и свет.
Что люди есть, не уверяйте.
Других таких на свете нет.
 
 
Но если час придет, и свалит,
И погребет ваш лик земной,
Я буду с вами, буду с вами,
Как вы, хоть изредка, со мной.
 

1964

 
Мы так и не доехали тогда…
Какой-то лодки не было под боком.
Запомнилась река да лебеда
На берегу довольно невысоком.
Да то село, глядевшее с откоса, —
Голубоглазо и желтоволосо.
Да ребятня, да лодка на мели.
Да чей-то дед при всех его притворствах:
– Мол, нету лодки. Нет. Не завели… —
Да мы без шапок, трое стихотворцев.
Да как вдали автобус наш гудел,
Что люди ждут, что все же есть предел…
 
 
Да мысль о том, что родственные сени
Когда-то называл Сергей Есенин
Не Константиновом и не Окой,
А просто лесом, полем да рекой.
Мы так и не доехали тогда.
Оки не переехали…
   Ну что же,
Прав лодочник, седая борода:
– Поэты? Как же, знаю. Был Сережа…
 

1964

 
Пожалей меня
   за то,
Что у меня дар,
А у тебя
   и пальто,
И меховой жар.
Пожалей меня
   за то,
Что у меня страх
За ускользающее
   в ничто,
А ты всегда здрав.
Так пожалей меня
   за то,
Что у тебя есть,
А у меня —
   только то,
Что ничего нет.
Но —
   поэмы стоят
      позади
И впереди,
   трубя.
Пожалел меня?
Иди,
Пожалей себя.
 

1964

 
Легко обремененный снегом,
Зеленый,
   постоянный бор
Возносит вровень с желтым небом
Свой пухом веющий убор.
 
 
На плавных вогнутых сугробах
Мерцают иглы и сучки,
А между елей густобровых
Проталин черные очки.
 
 
Иду сквозь эту колоннаду,
Прислушиваясь на ходу
К улегшемуся снегопаду.
Он слушает,
   как я иду.
 
 
Я здесь прямею и не трушу
Того, как даль вступает в близь,
Когда приструнивает душу
Сосна,
   настроенная ввысь.
 
 
Здесь,
   где сомнения нелепы,
Милы мне всплески зимних птах
И снега влажные прилепы
На бронзовеющих стволах.
 

1964

 
В продолжение долгого времени
Ворковала по крышам вода.
В продолжение долгого времени
Зной качался и шли холода.
 
 
И, мелькая под ветром, как веточка,
Не однажды в течение дня
Выбегала прозрачная девочка
Из-под солнца
Взглянуть на меня.
 

1964

 
Время пройдет.
   Охладеет
Имя мое для тебя.
Буду я спать,
   не вставая,
Не лепеча, не грубя.
 
 
Но и забыв о колоде,
Легшей на прах моих мук,
Чье-то заслышав «Володя!»,
Как ты оглянешься вдруг…
 

1965

 
Я здесь, усни, моя родная.
Спи. Я с тобой. Я не уйду.
Трава за окнами ночная
Тихонько клонится в саду.
 
 
Там на изведанных дорожках
Следы вчерашние пока.
Там на высоких тонких ножках
Белеют звезды табака.
 
 
А там, где вишни созревают,
Там отдыхают ветерки,
Что наши лица обвевают
Днем под лучами у реки.
 
 
И так как дети спят в постелях,
А все луною залито,
Они играют на качелях,
Пока не видит их никто…
 
 
Я здесь. Усни, моя большая,
Спи. Я с тобой. Я не уйду.
Отрадой землю орошая,
Ночь продолжается в саду.
 
 
Там достигают небосвода
Березы в венчиках своих.
Там трубы длинные завода
Далеко смотрят из-за них.
 
 
Там, спать не в силах, в узорочьях,
Два самых юных соловья
Глядят, как зыблется на рощах
Косынка белая твоя.
 
 
Спи, милая. Идя на стражу,
Любуясь миром в забытьи,
Я только мысленно поглажу,
Как нивы, волосы твои.
 
 
Пусть так и будет. Люди знают —
Околыш вечно зелен мой.
Проснешься: птицы запевают!
Очнешься: где он?..
Я с тобой.
 

1965

 
Скорей в начале жизни, чем в конце,
Он в самовольной ссылке величает
Беспечность рифм у всех забот в кольце,
Его чело лишь свет свечи венчает.
С ним только то, чего и друг не чает,
Да мир, да дева юная в венце.
 
 
На нивы, на желтеющие купы,
Как на виски, ложится серебро.
«Пора иль не пора!..»
   Щекочет губы
Прохладное гусиное перо.
 

 
Гусиные перья
На птичьем дворе
Белы и блестящи,
Как снег в январе.
 
 
С наивным отливом
В легчайшую синь,
Нежны и пугливы.
Наверно, с гусынь.
 
 
Закрылий утраты,
Потери боков.
Крепки и помяты.
Видать, с гусаков.
 
 
Лишь ветер ударит,
Закружится пух.
И – хлопанье крыльев,
И бег во весь дух.
 
 
Лишь ветер ударит,
Взовьется перо…
На снега порхающего
Серебро,
 
 
Не пух из подушки —
Под гаубиц гром, —
Мне вспомнится Пушкин
С гусиным пером.
 
 
Увидится утро —
Туманно, серо.
Он из дому вышел.
Он поднял перо.
 
 
Второе и третье.
Он молод и скор.
Ему на рассвете
Докончить бы спор.
 
 
Ответить бы этим,
И тем, и судьбе,
И ей, и столетью,
И нам, и себе.
 
 
…Так мужествуй, гений.
Волнуй и пророчь.
В Михайловском утро.
В империи ночь.
 

 
Убит.
Убит.
Подумать!
Пушкин…
Не может быть!
Все может быть…
«Ах, Яковлев, —
   писал Матюшкин, —
Как мог ты это допустить!
Ах, Яковлев,
   как ты позволил,
Куда глядел ты!
   Видит Бог,
Как мир наш тесный обездолел.
Ах, Яковлев…»
А что он мог?
 
 
Что мог балтийский ветер ярый,
О юности поющий снег?
Что мог его учитель старый,
Прекраснодушный человек?
Иль некто,
   видевший воочью
Жену его в ином кругу,
Когда он сам тишайшей ночью
Смял губы:
   больше не могу…
 
 
… … … … … … … … … … … … … …
На Черной речке белый снег.
Такой же белый, как в Тригорском.
Играл на печке —
   ну и смех —
Котенок няниным наперстком.
Детей укладывают спать..
Отцу готовят на ночь свечи.
Как хорошо на снег ступать
В Михайловском в такой же вечер.
 
 
На Черной речке белый снег.
И вот —
   хоть на иные реки
Давно замыслил он побег —
Шаги отмерены навеки.
… … … … … … … … … … … … … …
Меж императорским дворцом
И императорской конюшней,
Не в том,
   с бесхитростным крыльцом,
Дому,
   что многих простодушней,
А в строгом,
   каменном,
      большом
Наемном здании чужом
Лежал он,
   просветлев лицом
Еще сильней и непослушней.
Меж императорским дворцом
И императорской конюшней.
 

Мчатся тучи…

А. Пушкин

 
«Натали, Наталья, Ната…»
Что такое, господа?
Это, милые, чревато
Волей Божьего суда.
 
 
Для того ли русский гений
В поле голову сложил,
Чтобы сонм стихотворений
Той же
Надобе
   служил?
 
 
Есть прямое указанье,
Чтоб ее нетленный свет
Защищал стихом и дланью
Божьей милостью поэт.
 

 
На крайнем юге, солнечном и синем,
Так много листьев глянцевых, любых.
Октябрь уж наступил.
Но не для них.
А мы их все ж
   так весело покинем
И улетим на север, на восток,
Где, испытанье выдержав на ветхость,
Желтеет каждый болдинский листок,
Как библиографическая редкость.
 

 
Осеннее золото куполов
Всплывает на синеве
При полном молчанье колоколов
Со звонницей во главе.
 
 
Не знаю, не знаю!
Но этот лист
С прожилками черноты,
Как купол, округл и, как купол, чист
И звонок до высоты.
 
 
Под ясными сумерками стволов
Не холодно ль вам со мной?
Осеннее золото куполов
Восходит над белизной.
 
 
Качается дерево у стены.
И листья его вершин
Касаются самой голубизны
И падают у машин.
 

1965

Леониду Леонову

 
Низкая впадина, речка высокая,
Ветер, шумящий отпевшей осокой.
Где это было, когда это было?
Лишь бы не думать, что было, да сплыло.
Что бы там ни было, как бы там ни было,
Только б не убыло, только бы прибыло.
 
 
Черные гнезда в дыму налетающем,
Легком, но, кажется, ветки шатающем,
Чтобы унесть их вослед за гудком,
Чтобы не жили своим закутком.
И взбаламученных галок орда
Смотрит на гнезда и на поезда.
 
 
Где это было, когда это было?
Даль окликала, мелькала, трубила.
Ветром и веткой будила чуть свет.
Сердце твое изучало на свет.
 
 
Там это было. Тогда это было.
Девочка русая парня любила.
Да развела их, развеяла даль.
Разве не весело? Разве не жаль?
 
 
Мальчик у стрелки услышал рожок —
И развязался у книг ремешок.
Мальчик, беги за прошествием лет,
За убегающей далью вослед.
 
 
Прошелестели, пропели шаги…
Мальчик, от девочки тоже – беги!
Где это было? Да там это было,
Где еще наша земля не остыла,
Где еще ленточка вьется твоя
Возле опушки тропой у жнивья.
 
 
Так это было. И так это будет.
Даль разведет, да сведет, не остудит.
Только б не убыло, только бы прибыло
Как бы там ни было, что бы там ни было.
 

1965