Текст книги "Это вечное стихотворенье..."

Автор книги: Владимир Соколов

 
Ученический зимний рассвет.
На окне ледяные подтеки.
Я не знал до шестнадцати лет,
Как бывают пленительны строки.
 
 
Из постели на прорубь окна
Я гляжу, не спеша из постели.
У меня есть тетрадка одна,
Для которой нет места в портфеле.
 
 
Я портфельчик под мышку возьму.
От зимы воротник побелеет.
Я о том не скажу никому,
Что в тетрадке моей лиловеет.
 
 
Вот растет из сугроба метла,
Вот оплывшая наша колонка,
Как задутая свечка, бела
Ото льда, затвердевшего ломко.
 
 
Мне отныне спасения нет.
Все, что пройдено, вижу в обломках.
Ученический зимний рассвет.
Тонет улица в ранних потемках.
 
 
Я пропал!
Но кому объяснишь,
Что она меня вновь отстояла
Этим снегом, свисающим с крыш,
Словно съехавшее одеяло.
 
 
Спите, улицы,
Спи, календарь!
Через день, виновато сутулясь,
Я скажу, что замазал январь
Белым снегом названия улиц.
 
 
И не смог я дорогу найти.
Но в училище был небывалом…
Я ворочаюсь под одеялом.
Я встаю.
Надо в школу идти.
 
 
У меня есть тетрадка одна.
Там грядущие зреют напасти.
Там каракули, там письмена.
Но хоть лаврами путь разукрасьте,
 
 
Хоть наметьте любой юбилей,
Я туда убегу без оглядки,
В тот рассвет, что синей и белей
Ученической чистой тетрадки.
 

1965

Ночевала тучка…

М. Лермонтов

 
Весь в перьях сад,
Весь в белых перьях сад.
Бери перо любое наугад.
 
 
Большие дети неба и земли,
Здесь ночевали, спали журавли.
 
 
Остался пух.
Остались перья те,
Что на земле видны и в темноте.
 
 
Да этот пруд в заброшенном саду,
Что лишь у птиц и неба на виду.
 
 
Весь в перьях сад,
Весь в белых перьях сад.
Возьму перо любое наугад.
 
 
И напишу о маленьких синицах
И о больших взметающихся птицах.
 
 
И напишу, что сад синицу в руки
Взял, с журавлями белыми в разлуке.
 
 
Листвой сухой, седой расхлопотался.
Красавицей своей залюбовался.
 
 
Весь в перьях сад,
Весь в белых перьях сад.
И пруд, и вся прорешливость оград.
 
 
Он не шепнет, как кто-то там и сям,
Что журавли завидуют гусям.
 
 
Он знает сам, что каплями зари
В нем замелькают скоро снегири,
 
 
Что в ноябре в нем хрупко и светло,
От перистого инея бело…
 

1965

 
      …Грустно было мне
Покидать обветренные стены
Домика на правой стороне.
Полз паром.
На нем мерцало сено.
И платки помахивали мне.
Розовые, белые, шумя,
Ссорясь меж собой, крича, как чайки,
То с базара ехали хозяйки.
Мужики их слушали. Дымя.
   Грустно было мне,
Что под этой синью беспощадно
Я сидел безбабий, безлошадный,
Необобществленный.
В стороне.
Здесь провел я лето.
Эти стены,
Этот жар и ливней перемены,
Этот говор акающий наш,
Этот – в волнах – окающий говор,
Эта дружба выгонов и горок…
Ах, идет, идет паромщик наш.
Выпиваем с ним по чашке чаю.
Отвечаю: «Что ж, ну поскучаю…
Вновь приеду, ежели смогу».
Говорю с неслыханным зазнайством:
«Может, сам обзаведусь хозяйством».
Кланяюсь ромашке, иван-чаю,
Как иду к воде, не замечаю.
Что-то там, на левом берегу?
 

1966

 
Всю даль последующих весен
Представить было не хитро…
Тебе сопутствовала осень,
Когда входили мы в метро.
Когда мы вышли из него,
Шел снег по направленью к Химкам
Или оттуда.
И мело.
И липло к туфлям и ботинкам.
И ты сказала у дверей
(В пальто осеннем, в шарфе тоненьком),
Что снег идет у фонарей —
Домиком…
 
 
На протяжении зимы
От «Войковской» и до «Плотины»
Летели белые холмы,
Снег обращал дома в руины
И восстанавливал скорей,
Ложась по внешним подоконникам.
И шел опять у фонарей —
Домиком.
 
 
Входили в мокром серебре
В автобус
Тающие люди
И разговоры о простуде —
Снег в сентябре!
Снег в сентябре
Мел, торжествуя над листвой,
Глуша собой непониманье,
Как Первое Напоминанье.
Мы зиму прожили с тобой
В теченье этого маршрута
Всю от начала до конца.
Мелькали призраки уюта,
Попытки воду пить с лица.
В последних числах сентября
(Мне не забыть, пожалуй, до веку)
Валился лист у фонаря
Подобно карточному домику.
 
 
Зима кончалась у стены
Окраинных дубов и сосен,
И не было за ней весны,
А снова – наступала осень.
 

1966

 
Опять с непогашенным светом
Короткие ночи делю…
Не надо. Не думай об этом.
Я больше тебя не люблю.
 
 
Я вижу из этого мира,
Где нет ни тебя, ни меня,
Как где-то мертвеет квартира,
Беззвучная в топоте дня.
 
 
Там пыль оседает на книги
И плавает нежная моль.
Я так не люблю эти миги,
Их теплую, легкую боль.
 
 
Я вижу из третьего дома,
Как в том отзвучавшем дому
Так ветрено и незнакомо
Мы сходимся по одному.
 
 
Как будто влюбленные тени,
От нас молчаливо уйдя,
Там ночь коротают в измене,
Друг с друга очей не сводя.
 
 
Живут они в облаке света,
Как смерти, боясь темноты,
Два призрака, два силуэта.
Но это не я и не ты.
 
 
Я знаю: и то наважденье
Сойдет, как по инею след.
И все ж я не сплю до мгновенья,
Когда они выключат свет.
 

1966

 
Вот мы с тобой и развенчаны.
Время писать о любви…
Русая девочка, женщина,
Плакали те соловьи.
 
 
Пахнет водою на острове
Возле одной из церквей.
Там не признал этой росстани
Юный один соловей.
 
 
Слушаю в зарослях, зарослях,
Не позабыв ничего,
Как удивительно в паузах
Воздух поет за него.
 
 
Как он ликует божественно
Там, где у розовых верб
Тень твоя, милая женщина,
Нежно идет на ущерб.
 
 
Истина не наказуема.
Ты указала межу.
Я ни о чем не скажу ему,
Я ни о чем не скажу.
 
 
Видишь, за облак барашковый,
Тая, заплыл наконец
Твой васильковый, ромашковый
Неповторимый венец.
 

1966

 
Мне нравятся поэтессы,
Их пристальные стихи,
Их сложные интересы,
Загадочные грехи.
 
 
Как бледностью щеки пышут
У всех на иной манер
И как о мужчинах пишут
По-рыцарски. Не в пример.
 
 
Их доблесть – не быть обузой
Ни в цехе, ни в мастерстве
И жить, пребывая с музой
В мешающем им родстве.
 
 
Я рад, что в наш век тревожный,
Где с пылом враждует пыл,
Их дружбою осторожной
Порою отмечен был.
 

1966

 
Мне издали ты кажешься иной.
Стоит зима, степенная покуда.
Стоят сугробы маленькой стеной,
Как будто это детская причуда.
Но это нет.
Вал это крепостной.
 
 
Я думаю, что в возрасте моем,
Когда слова приобретают цену,
Поскольку трижды были об одном
И отрицались, мне нельзя на сцену.
Я лучше погуляю перед сном.
 
 
Я лучше просто так тебе скажу:
Маршрутами своими, что по краю
Твоей реки, по берегу, хожу
И ничего уже не повторяю.
 
 
Твоей реки застывших лет и дней.
Ты на коньках катаешься по ней.
 
 
Мне издали все кажется иным.
Я расскажу, пожалуй, что случилось,
Когда ты на день, на два отлучилась…
Нет, нет, не то…
По улицам твоим
 
 
Я так ходил, что вьюга закружилась
И понеслась, как прежде, по кривым,
По осторожным улочкам Арбата.
 
 
И дом на дом пошел, как брат на брата.
И время вспять – к твоим следам чужим.
 
 
Об этом мне неловко говорить.
Я о любви предпочитал не спорить.
Я разучился так внимать и вторить.
Мне было б страшно что-то повторить.
 
 
Но в час, когда меня к стене прибили
Десятилетней давности снега,
Что мне совсем недружественны были,
Но и во мне не видели врага,
 
 
Я наблюдал, смиряясь, с тем, что счастье,
Наверно, есть и стоит падать ниц
И подниматься.
Знал: на белом насте
Дрожали тени от твоих ресниц.
И взлеты ламп условленного знака,
Что посылала словно ты сама.
И взмахи целомудренного мрака.
Вся неприкосновенная зима…
 
 
Вот что со мной случилось возле дома,
Где ты высокой девочкой жила,
Когда еще была мне незнакома,
Но слава Богу, что уже была.
И возносила ночь хоромы, громы,
Как церкви все и все колокола.
 
 
Тот миг, когда —
Весь в белых детских звездах —
След возникал твой, тесный и чужой,
Я наблюдал, как школьник-переросток,
И, не желая и боясь, – домой.
А ты спала…
И все тонуло в верстах
Земли, пурги, жилой и нежилой.
 
 
Давай снежок из прошлого слеплю.
Метни его вон к той оконной раме…
Я говорю, что я тебя люблю,
Немыми, одичалыми словами.
И недоверье, кажется, стерплю.
 
 
За эти годы стал я некрасивый.
Я так лицо однажды в руки вмял,
Что линии ладоней странной силой
Щекам, вискам навечно передал.
Теперь – гожусь ли, близок ли к концу,
Гадай, коль хочешь, прямо по лицу.
 
 
А ты красива.
И во всем права.
Живой узкоколейкою метели
Бегут, бегут, бегут мои слова,
И я уж не раздумываю: те ли.
 
 
Но что-то их велит тебе сказать,
Пока шнурок ты хочешь завязать
Здесь, у реки твоих застывших дней.
Ты на коньках катаешься по ней.
 
 
Мне издали ты кажешься иной.
Стоят сугробы маленькой стеной.
А фонари так пышно разодеты
У булочной и у твоих дверей.
 
 
Мне хорошо.
Уже давно поэты
Не говорят о булках фонарей.
 
 
А, боже мой, какие были зимы!
Я даже летом зябну иногда,
Припомнив холод невообразимый
И эти рельсы, эти поезда.
Как замерзали где-нибудь в хвосте мы,
Когда на нас взирали свысока
Из-за решетки карточной системы
Сырых буханок сытные бока…
 
 
Какие зимы были!
Без отцов,
Без матерей.
Прошли в конце концов,
Что унесли, то не вернут обратно.
Но что это, куда же я с Арбата
Свернул – бежит беспечная метель,
А я за ней, как за тобой.
Как тень…
Мне издали все кажется иным.
А этой ночью вот как было дело.
Как из совка, из фонаря летела Крупа,
Скользя по коркам ледяным.
Я впал тогда в ничтожество теней,
В ничтожество скрипучих черных веток.
 
 
И вы прошли, оставив столько меток
На черно-белой памяти моей.
Играли хлопья с ночью в домино.
Два-два. Один-один.
И пусто-пусто…
Мне не забыть пленительного хруста,
Когда вы шли ко мне давным-давно.
 
 
На поприще твоих чужих домов
Нетрудно стать холодным тротуаром.
Недаром я любил тебя.
Недаром
Валился снег из высших закромов
И заносил меня в такую даль.
Я вас глазами льдистых лип увидел.
 
 
Залюбовался.
И в метельный выдел
Моя метнулась легкая печаль.
Вы шли, так стройно за руки держась.
Над вами купол ввысь белел, кружась.
Вы разошлись.
Но вы сойдетесь снова.
Исчезли вы, а я еще лежал.
Вернулись вы, а я, как снег, бежал.
Я не давал, мне не давали слова.
 
 
Потом я шел по улице пустой,
Отряхивая снег десятилетний.
Он плохо таял, был он беззаветней
Себялюбивой памяти людской.
Давай снежок из прошлого слеплю.
Метни его вон к той оконной раме.
Я рассказал скользящими словами…
Иди катайся.
Я не тороплю.
 
 
Когда-то я задумался:
О чем
Умалчивают ангелы?
О чем
Умалчивают, заслонясь плечом,
Как бы стыдясь нескромного вопроса?
Я о тебе все выведал без спроса,
Нечаянной метелью увлечен.
 
 
Я улицу твою застал тогда,
Когда она тебя припоминала,
Тебя, когда легко ты принимала
Тот самый снег, в те давние года.
 
 
Снег этот, полный сдержанного пыла,
Запечатлевший набело черты
Домов, надежд, деревьев, —
Это было
Все то, о чем умалчивала ты.
 
 
Снег тянет вверх.
Лови его, кружись.
Лови, лови снежинку строчкой точной.
 
 
… … … … … … … … … … … … … …
 
 
Ну не смешно ль:
Обманывает жизнь,
А остается столь же непорочной.
 

1966

 
Безвестность – это не бесславье.
Безвестен лютик полевой,
Всем золотеющий во здравье,
А иногда за упокой.
 
 
Безвестно множество селений
Для ослепительных столиц.
Безвестны кустики сиреней
У непрославленных криниц.
 
 
Безвестен врач, в размыве стужи
Идущий за полночь по льду…
А вот бесславье – это хуже.
Оно как слава.
На виду.
 

1966

 
Время тянется, катится, мчится.
Штемпелюет.
И ставит печать…
Надо письма читать научиться,
Научиться на них отвечать.
 
 
Не пора ли!
Затеряна в росах,
В бездорожьях печаль затая,
Я ведь знаю, в каких ты вопросах
Бьешься там, незадача моя.
 
 
И рука моя сызнова метит
За тетрадью другую тетрадь.
Кто напишет тебе, кто ответит,
Если я перестану писать!
 

1966

 
Поймай меня на том,
На чем нас ловят,
На пустяке,
Неосторожном слове.
Прошу, попробуй вымани секрет.
Я всех болтливее и бессловесней.
И запиши.
И это будет песней,
Которую ищу я с детских лет.
 

1967

 
Попробуй вытянуться,
Стать повыше.
Слезами, дождиком
Стучать по крыше.
Руками, ветками,
Виском, сиренью
Касаться здания
С поблекшей тенью.
 
 
Попробуй вырасти
Такой большою,
Чтоб эти улицы
Обнять душою,
Чтоб эти площади
И эти рынки
От малой вымокли
Твоей слезинки.
 
 
Упав локтями
На холмы окраин,
Будь над путями,
Над любым трамваем,
Над тополями,
Что боятся вздоха.
И не касайся их,
Не делай плохо.
 
 
Потом подумай
О такой причуде:
Все слезы выплакав,
Вернуться в люди.
По горькой сырости,
Босой душою.
Попробуй вырасти
Такой большою —
И в том
   оплаканном
Тобою мире
Жить в той же комнате
И в той квартире.
 

1967

 
Гляжу все чаще я
Средь шума будничного
На уходящее
С чертами будущего.
 
 
Мне жалко поезда,
Вспять откатившегося,
Дымка и посвиста
Невоплотившегося.
 
 
Ташкентской пылью
Вполне реальной
Арбат накрыло
Мемориальный.
Здесь жили-были,
Вершили подвиги,
Швырнули бомбу
Царизму под ноги.
Смыт перекресток
С домами этими
Взрывной волною
Чрез пол столетия.
Находят кольца.
А было – здание.
Твои оконца
И опоздания.
 
 
Но вот! У зданий
Арбата нового,
Вблизи блистаний
Кольца Садового,
Пройдя сквозь сырость
Древесной оголи,
Остановилась
Карета Гоголя.
Он спрыгнул, пряча
Себя в крылатку,
На ту – Собачью —
Прошел площадку.
 
 
Кто сел в карету?
Кто автодверцей
В минуту эту
Ударил с сердцем?
Кто, дав спасибо,
А не мерси,
Расстался с нею —
Уже в такси!
 
 
Ведь вот, послушай,
Какое дело.
Волной воздушной
И стих задело.
Где зона слома
И зона сноса,
Застряло слово
Полувопроса.
Полумашина,
Полукарета
Умчала отзвук
Полуответа…
 
 
Прощай, любимая!
В твоем обличье
Неуловимое
Есть что-то птичье,
Все улетающее,
Все ускользающее,
Одна слеза еще,
В улыбке тающая.
И все. С обломками
Я за чертою,
С мечтой, с обмолвками,
Со всей тщетою.
Прощай, летящая,
Прическу путающая.
Все уходящее
Уходит в будущее.
 

1967

 
Нет сил никаких улыбаться,
Как раньше, с тобой говорить,
На доброе слово сдаваться,
Недоброе слово хулить.
 
 
Я все тебе отдал.
   И тело,
И душу – до крайнего дня.
Послушай, куда же ты дела,
Куда же ты дела меня?
 
 
На узкие листья рябины,
Шумя, налетает закат,
И тучи на нас, как руины
Воздушного замка, летят.
 

1967

 
Заиндевевшие снасти,
Синь, затаившая дух.
Как привалившее счастье
Эти сугробы и пух.
 
 
Это ведь было до снега,
Возле воды и весла.
Льстивая тайна побега
Славою нас обошла.
 
 
Помню осенние воды,
Сеть расписаний сухих.
Вмерзли твои пароходы
В лед опозданий моих.
 
 
На берегу, как в затоне,
Остановились года.
Лишь дуновенье погони
Шло по воде иногда…
 
 
Нет ни бесславья, ни славы
В том, что, темнея на цвет,
Чьи-то заставы и травы
Нам уносились вослед.
 
 
Здесь задыхались от бега
И не прощались они…
Все это было до снега,
Перебелившего дни.
 
 
Заиндевевшие снасти,
Даль, затаившая дух,
Как привалившее счастье
Эти сугробы и пух.
 

1967

 
После дней обаянья,
После белых ночей
С этой книгой свиданья
Все нежней и горчей.
 
 
Это очень похоже
На ближайший отлет.
Гул винта, как по коже,
По обложке идет.
Средь вокзального быта,
Вся – поющая, вся
На скамейке забыта,
Остающаяся.
 
 
Не средь шумного бала,
А под вопли грачей
Ты меня испугала
Страхом юных ночей.
Невозможностью слиться,
Невозможностью взять,
И отдать, и открыться,
То есть все рассказать.
 
 
Невозможность явиться
И в любом пустяке
Невзначай воплотиться,
Как дано пустельге.
 
 
На скамейке, подмокшей
От весеннего льда,
Голос, не превозмогший
Красоты и стыда.
Это даже не слово,
Что в сердцах говорим…
Дивный слепок с чужого,
Населенный своим.
 

1967

 
Снег и ржавчина…
Разве так можно!
Рыжею прошвою ваш особняк
Подчеркнула весна,
Осторожно,
Первой строчкой.
А в доме сквозняк.
 
 
Дом снаружи красив и опрятен.
Но тазам на его чердаке
Все трудней
Географию пятен
Сохранить
На лепном потолке.
 
 
Все течет…
Полушарье размыло
У амура над левым плечом.
В перекройку
Наружного мира
Дом и этим уже вовлечен.
 
 
Ты выходишь,
Сжимая перчатки,
Кто-то новый уже
Тут как тут.
Говорит,
На Собачьей площадке
Должен быть
Через десять минут.
 
 
Вот записка.
Она непреложна.
Ах, доверчивый провинциал?
Кто-то шутит.
Но разве так можно!
Вместо подписи —
Инициал.
 
 
Ты идешь.
И какое-то время,
Как влюбленный,
И он за тобой.
«Это там!..»
За заборами теми
Вздох кувалды.
А день голубой!
 
 
Он берется
В каркасы литые.
Пыль вонзается
В тающий снег.
В этом доме как сны золотые…
В этом доме…
Он был или нет?
 
 
Я ищу тебя.
Влажны и гулки,
Оглушают меня
Вечера.
Просто выбыли
Те переулки,
Те названия
И номера.
 
 
Сколько писем
Любви и привета
В это лето
Вернется
Назад!
Адрес выбыл.
Но ждите ответа.
Если жив на земле
Адресат!
 

1967

 
Эта память
Как странное зимнее озеро,
Что зима вплоть до лунок
Совсем заморозила.
И стоишь перед ним.
И боишься весны:
Вдруг оттают
И тайны, и весла, сны.
 
 
Это было давно,
В декабре, в феврале.
Все оттает
На новой зеленой земле.
Но опять оживут —
Что нам делать тогда? —
Неприязни,
Замерзшие в те холода.
 
 
Эта память
Как странное рыхлое озеро,
Что зима вплоть до лодок
Совсем заморозила.
Продолжался бы март.
Не спешил бы апрель.
 
 
Начинается
Первая наша капель.
 

1967

 
И самый юный в мире дождь
Исчез за первым поворотом.
И показалось: ты идешь
По тротуарам, как по нотам.
 
 
И я впервые ждал: тобой,
Тебе навеки посвященный.
Как переулок голубой,
Не камнем – лунами мощенный.
 
 
Был в лужах весь окрестный свет,
А их оставил дождик краткий,
Как перевернутый ответ
Под легкой детскою загадкой.
 
 
Ведь воробьиной тишины
Мерцала первая отрада.
Ведь больше не было войны
И было в мире столько лада.
 
 
И снова голубь ускользал
От голубей в иные сети.
И я тогда еще не знал,
Что нет единственной на свете.
 

1967

 
На влажные планки ограды
Упав,
   золотые шары
Снопом намокают,
   не рады
Началу осенней поры.
 
 
– Ты любишь ли эту погоду,
Когда моросит, моросит…
И желтое око на воду
Фонарь из-за веток косит?
 
 
…Люблю. Что, как в юности, бредим,
Что дождиком пахнет пальто.
Люблю.
   Но уедем, уедем
Туда, где не знает никто…
 
 
И долго еще у забора,
Где каплют секунды в ушат,
Обрывки того разговора,
Как листья, шуршат и шуршат.
 

1967

 
Однажды проснется она
Со мной совершенно одна.
 
 
Рукой пустоту она тронет,
Разбудит ее и прогонит.
 
 
И на два запрется замка
От призрака и двойника.
 
 
Так что ж это все-таки было,
Какая нас сила сводила?!
 
 
Я выйду.
Пойму: не вернусь.
И все ж, уходя, оглянусь.
 

1967

 
Дышала беглым холодом вода.
Осенний ветер горек был на вкус.
Неву оставив,
Мы сошли тогда
У самой Академии искусств.
 
 
В тени молчали пары,
Млели мхи.
Ветвистый сумрак сверху нависал.
И я тебе рассказывал стихи,
Которых я потом не написал.
 

1967

 
После первых ночей,
Отшумевших лесами,
После белых подушек
И черных ручьев
У сугробов опять
Синяки под глазами,
Синева под глазами
У всех облаков.
 
 
Как в гостиницах
Шишкинские канители,
Этих сосен и елей
Развес и наклон,
Так сегодня – Саврасов,
«Грачи прилетели»
Наштампован в апреле
И в жизнь проведен.
 
 
Он бросает готовое,
Птиц не осилив.
Ветки долго пустуют
Под небом нагим.
Но приходит на помощь
Художник Васильев
И рисует грачей
Одного за другим.
 
 
То слетаются, то
Разлетаются тучей,
Обживая вне рамы
И в раме жилье.
И бросается гвалт,
Этот гомон летучий,
То ль в окно мастерской,
То ль из окон ее.
 
 
Белый храм, над которым
Грачиная давка,
То к глазам подплывет,
То, как по ветру, – вспять.
Так что надпись на нем
«Керосинная лавка»
То является, то
Исчезает опять.
 
 
Тают черные сучья
И синие вены.
Но, творец, а художники?
Где же они?
Беспорядок, беспамятство…
Благословенны
Эти первые ночи
И первые дни!
 

1967

 
Эти окна подернуты инеем,
Эти стекла запаяны льдом.
Только свечкой да собственным именем
Оживил я заброшенный дом.
 
 
И сижу.
   Пригорюнилась рядышком
Тень,
   во тьме потерявшая спесь.
Одиноко жила моя бабушка,
Александра Ивановна, здесь.
 
 
Все сыновние жизни,
   дочерние
Озаряла ее доброта.
Час,
   как областью стала губерния,
Пропустила,
   была занята.
 
 
В наших судьбах являясь провидицей,
Малограмотна бабка была.
И нехватку обоев в провинции
Возмещала
   чем только могла.
 
 
Клей ведерными лился замесами,
Одевали стену за стеной
И газеты с большими процессами,
И плакаты любой стороной.
 
 
Назубок и парады и бедствия
Знал по стенам бревенчатым я,
Педагогов пугала впоследствии
Образованность эта моя.
 
 
Там, где окна мне кажутся льдинками,
Помню,
   возле кровати моей
Две огромных бумаги с картинками,
Льва Толстого большой юбилей.
 
 
Помню выезды Анны и Вронского.
Помню Левина,
   Кити,
      каток,
И собаку парения броского,
Узколицую,
   длинную.
Дог?
 
 
Печь, как бабка,
   поет в полутемени.
Помогают мне с легкой руки
Сообщения нового времени
И попутные черновики.
 
 
О малине,
   о черной смородине,
О годах,
   уносящихся прочь…
Помогают и стены на родине,
Отчего же им нам не помочь!
 

1967

 
Пластинка должна быть хрипящей,
Заигранной…
Должен быть сад,
В акациях так шелестящий,
Как лет восемнадцать назад.
 
 
Должны быть большие сирени —
Султаны, туманы, дымки.
Со станции из-за деревьев
Должны доноситься гудки.
 
 
И чья-то настольная книга
Должна трепетать на земле,
Как будто в предчувствии мига,
Что все это канет во мгле.
 

1967

 
В дни, когда рано темнеет,
Сразу становится поздно.
Но тем не менее веет
Ранью.
Туманно и звездно.
Шел я.
Менялась погода.
Жил, не считая мгновений.
Ждал я тебя, как прихода
Лучшего из вдохновений.
Вот и возникла, как завязь,
Ты – из любви и участья.
Вот и запел я, склоняясь
И улыбаясь от счастья.
Дерево к ночи синеет.
Листья качаются грозно.
В дни, когда рано темнеет,
Сразу становится поздно.
 

1968

 
Сразу несколько стихотворений
Я пишу, ни одно не выходит.
Сразу несколько книжек читаю,
Ни одна далеко не уводит.
 
 
На бумаге нелепо смешались
Времена миновавшего года.
В дом, где окна распахнуты в зелень,
Снег является с черного хода.
 
 
Начинается бестолочь, глупость…
Затевая интимную свару,
Третий лишний огромным мольбертом
Заслоняет влюбленную пару
 
 
И рисует себя, горемыка,
А выходит соперник счастливый.
С этим каверзным автопортретом
Он уходит, такой сиротливый.
 
 
Он идет в голубом пересвисте,
И хотя все цветы процветают,
Над душой его желтые листья
Совершенно спокойно витают.
 
 
Мне ужасен подобный художник,
Потому что хорошего мало:
Все-то краски смешал, перепутал,
Потерял и концы и начала.
 
 
Сразу несколько пишет портретов,
Ни один у него не выходит.
Сразу несколько книжек читает,
Ни одна ни к чему не приводит.
 

1968