Текст книги "Это вечное стихотворенье..."

Автор книги: Владимир Соколов

 
Под деревом ночным, шумящим,
Под ветром и дождем несильным —
Себя запомнить заносящим
В блокнот карандашом чернильным
 
 
И шум листвы, и эту осень
Войны, и это ощущенье,
Что сам себя в блокнот заносит
Дождь, не имеющий значенья.
 
 
Под деревом ночным, шумящим
Не понимать – какое чудо
Быть настоящим, уходящим
Невесть куда, как весть отсюда.
 
 
Но и не уходить, а, слезы
Сдержав мальчишески жестоко,
Сидеть, не изменяя позы,
И видеть, как шумит широко
 
 
Дождь, принимающий участье
В стихах, чтоб дольше сохранились,
Чтоб эти буквы, хоть отчасти,
Полиловели и расплылись.
 
 
Под деревом ночным, шумящим…
Под деревом ночным, шумящим…
О, под дождем, так бившим гулко
По ржавым крышам переулка!
 

1994

 
В Париже я не написал ни строчки.
 
 
Прошло три года… Ветреный закат
За черными стволами и ветвями
Тревожил охрой, синькой…
Торопливо
И очень низко тучи проносились
Над рю Гренель,
Где сквер
   и спуск в метро.
В прорывах туч клубился белый свет.
 
 
Куда девалась жизнь?
   и почему
Все стало так отныне безвозвратно?
И пятипалый бурый лист платана
Бессильно падает, не дотянувшись…
И безвозвратно я перехожу
Из одного мгновения в другое.
 
 
Куда девалась жизнь?
   ее втянуло
В багрово-черный мавзолей?
   в воронку
Квадратную,
   чтоб дольше жил мертвец?
Куда девалась жизнь?
   с кого спросить?
Опять – с себя,
   в красивом фарисействе?
 
 
Прохладный воздух пахнет
   теплым камнем.
Пахнуло дождичком… И лист платана
Опять не долетел, не дотянулся.
 
 
Зазолотилась Эйфелева башня.
Дождь безвозвратно так зашелестел.
 
 
Куда девалась жизнь? Спросить его?
А он – парижский, здешний,
   тихий дождик.
Он о других не знает ни-че-го.
 

8 декабря 1994 г., Париж

Юре Лаврушину

 
Как-то поэт, проживавший в Париже,
Слух поражая стоявших поближе,
Проголосил ни с того ни с сего:
«Музыка, музыка прежде всего!»
 
 
Этот порыв без тоски и без фальши
Вдруг долетел до стоявших подальше.
И, отодвинув како-шуа,
Забормотали в ответ буржуа:
«Цифры и счеты превыше всего».
 
 
Юра, желаю тебе одного:
Помнить, чтоб сердце твое не скучало —
«Прежде всего» это значит «сначала».
 
 
…Музыка, музыка, музыка зала,
Где, кроме музыки, нет никого,
Нет ни Москвы, ни Парижа, ни счета…
 
 
Музыка – птица большого полета.
 
 
И в день рожденья, и после него —
Музыка, музыка прежде всего!
 

21 июля 1995 г.

Переделкино

 
…Милая, дождь идет,
Окна минуя, косо.
Я ведь совсем не тот,
Чтоб задавать вопросы.
 
 
Я ведь совсем другой.
Я из того ответа,
Где под ночной пургой
Мечется тень поэта…
 

 
Тбилиси! Туманная рань!
И вдруг ослепительный день.
 
 
Балконов твоих филигрань,
Извилисто-тонкую тень
Бросающая по стене…
Тбилиси, ты снишься и мне.
 
 
Тбилиси, о, как я плутал.
Я слышу походку свою.
И вдруг тишина! Я стою,
В слезах обнимая платан.
 
 
Мне помнить уже суждено,
Пока я не глух и не слеп,
Твой теплый лаваш и вино,
Упавшее розой на хлеб.
 

 
Мне нравится, что жизнь проходит,
Что мокрый желтый лист летит
И что с меня очей не сводит
Ночь под мелькание копыт;
 
 
С подков, взблеснув, летят ошметки
Дорожной грязи и времен…
И вдруг – опушка, лес и кроткий
Вздох льном повеявших сторон.
 
 
И, множась в мороси тумана,
Конь, взбрыкивающий без нужды, —
Так просто… спутанный… ночной…
 
 
И – независимо и чуждо —
Всем небосводом, без обмана,
Глядящий в душу край родной.
 

 
Надо забыть звуки
И не ходить в гости.
Надо умыть руки
И рукоять трости.
 
 
Надо забыть горе
Этих кончин вечных.
Надо открыть море
В свете пучин Млечных.
 

Марианне

 
Я за столько лет не нагляделся,
Не налюбовался на тебя…
Город в белый снег переоделся,
Чистоту внезапную любя.
 
 
Я за столько лет еще не свыкся
С первопутком около домов:
Снеговик с загадочностью сфинкса
И в снегу две ветки двух тонов.
 
 
Я хочу продлить их неизвестность
Изморози или черноты.
Но тогда вступаешь в эту местность,
Инея не стряхивая, ты.
 
 
Пусть висок мой в иней приоделся.
Будь со мной, тревожась и любя.
 
 
(Не уйди, мой город разлюбя.)
 
 
Я за столько лет не нагляделся,
Не налюбовался на тебя.
 

Вместо предисловия

В этот странный час на серой, пустой предутренней улице, где все что-то забыло, что-то важное, и теперь мучительно припоминает – карнизами, окнами, мостовой, ты должен помочь этой улице вспомнить, о чем она забыла. И в этом совместном с ней воспоминании чего-то забытого, важного и есть тот момент, когда зарождается стихотворение или поэма.

Мне нравятся книги, которые пахнут асфальтом и серым дождем городских площадей. Мне нравятся книги, в которых, как в лужах, отражаются старинные здания и фонари. Мне нравятся книги, в которых есть загибающийся в неизвестность переулок; в которых любовь появляется из-за угла и складывает мокрый зонтик. Мне нравятся книги, в которых во время ливня, как голуби, бьются белые струи под водосточной трубой над серым, истершимся до кирпича асфальтом. Мне нравятся книги, в которых есть каменные ворота в неизвестный двор, где можно сесть на лавочку и слушать музыку из распахнутого окна. Музыку просто так… А бледный клен шумит над головой и роняет тебе на колени мокрые, мягкие листья.

И еле доносится городской гул.

Каждый поэт в душе сюрреалист. Даже Гомер. Даже Пушкин (сон Татьяны, скачущий памятник в «Медном всаднике» и т. д.). Другое дело, как он с ирреальностью поступает. Без ирреальности, иррациональности невозможно чувствовать реальную почву под ногами.

Угол дома с кружевным углом ржавого карниза висит в космосе. Бабочка, вспорхнувшая на цветок, – вечность. Мы умираем в бесконечности и все время ждем, что будет в конце. Левитановский «Март» – крыльцо, снег, лошадка – мне часто видится на фоне черного звездного космоса, приближенного, как в телескопе.

Всегда хочется поймать переход времени в вечность.

1. Прелюдия

 
Ворвался в сон огромный куст жасмина:
Зашелестел, запах, заговорил,
Как стих «с упреком давнего помина»,
Едва мерцая, в сумрак воспарил.
 
 
Но все ж откуда рифма – «ужас минул»?
Я этих слов совсем не говорил.
Я говорю: как привиденье, бродит
Туман в деревьях, где живет сова…
 
 
Но кто во тьме моей рукой выводит
Свои почти сторонние слова:
«Оставьте – мысль – о ядерном – ударе —
Вас – вот – уже – идет – на вашем – Шаре —
Совсем – другой – материи – распад —
Она – была – нетленной – но…»
   Я бросил
Перо. Оно пошло писать само
О том, что я без лодки и без весел
Плыву туда, где начато письмо…
 
 
И должен я теперь, хотя б немногим,
Покуда этот мир еще не пуст,
Заметить им, неглупым и двуногим,
Что тлен уже из их исходит уст.
 
 
Я пробудился. Этот куст жасмина
Один из сна остался моего
И говорил, что если ужас минул,
То людям знать не надо ничего.
 
 
Из-под пера бумага ускользала.
И в миг, когда Сатурн совпал с Луной,
«Ты верно понял», – небо мне сказало.
«Домой пора!» – сказал мне дом земной.
 
 
Пошли сжиматься годы в час единый!
Что ж, я опять себе не господин.
Но кто ж тогда польет мой куст жасмина?
«Неважно. Бог польет», – сказал жасмин.
 

2. Отбытие

 
Однажды мне шепнули: вы – пришелец!
Я только палец приложил к губам.
И улыбнулся. И заплечный шелест
Так грустно канул к липам и дубам.
 
 
Петродворец сиял во всем параде,
А женский взор сиял, как бирюза,
Но, спохватись, в земном и сером взгляде
Я спрятал настоящие глаза.
 
 
Со мной случалось очень редко это.
Я так привык держать себя в узде.
Но были Дни великого поэта,
И я забыл, что я не на Звезде.
 
 
Я должен быть не узнан и не понят.
Я должен быть держащимся в тени.
Я должен быть не тем, о ком трезвонят,
А тем, кто каждой улице сродни.
 
 
Всю ночь шел дождь. Всю ночь писал стихи.
 И рисовал. Отмахиваясь веткой
От облаков. Последние штрихи
Все наносил. Все падал мелкой сеткой.
 
 
Блестела крыша. На нее глядел
Чердак соседней крыши. Дождь редел.
Стихи заканчивались. И чужими
Уже казались. И рисунок был
Чужим уже. На нем блестела крыша.
И лунный свет! Сквозь дождь!
   Я не забыл,
Что мне пора, что – время… Тише, тише…
Окно чернеет… Дверь я сам закрыл.
 
 
Тьмой пустоты уже снижалось небо.
Я знал, что мне нельзя покинуть Пост.
Но, как монах, Земле свершая требу,
Я плакал, не желая видеть звезд.
 
 
Планета Икс шла прямо на сближенье
Со мной одним. Сквозь рябь черновика.
И мощь ее святого притяженья
Я ощущал как будто сквозь века.
 
 
Окно и дверь. И чистый лист бумаги.
Да в пальцах это вечное перо.
И дуновенье горестной отваги:
Договорить, оставить серебро…
 
 
Я помню все! Я не имею права
Земными буквами о неземном…
 
 
Но умоляю… Перед переправой…
Я заслужил… Я только об одном…
 
 
Прошу хоть час земного опознанья
(У нас так не бывает, знаю я).
Но как он прав!.. Последнее сказанье,
И летопись окончена моя.
 
 
Еще есть пыль Московского вокзала,
Еще есть рифмы к «ползать» и «парить»!..
И, приближаясь, мне Звезда сказала:
«Что ж, говори».
   Я буду говорить.
Но только с теми, с кем я рядом жил,
Где чудом голову я не сложил.
 
 
Мне сорок лет. Я вышел на свободу
Из бытия или небытия.
Из дома… из тюрьмы… не знаю я.
Какая разница… Кому в угоду
Я должен точный адрес рисовать
Или картинку Выхода и Входа?
Для тех, кто все привык адресовать?
 
 
Я на Земле от имени отвык.
Теперь полет понятий – мой язык.
И он туда направлен, где за пылью
Роящегося Млечного Пути
Меня еще, наверно, не забыли
Две-три персоны, юные почти.
 
 
Я прибегаю все еще к словам.
Но я достиг той самой лунной фазы,
В которую так страшно деревам,
Засеребрившимся…
   Прощайте, вязы!
Прощай, стена!
   Мне дурно, но чуть-чуть…
Я замолчал. И мне открылся Путь.
Я бросился в него! И – надо мной
Деревья зашумели, встав стеной,
Запахло вдруг проселочной дорогой,
Ромашкой, сеном… Звездный небосвод
В двух колеях, черневших, отразился.
Я этому пейзажу поразился.
Казалось, я сойду с ума вот-вот.
Исчезла полночь. Полдень воцарился.
 
 
Мелькают загорелые коленки,
И ситец платья, тело обтекая,
Взлетает. Ты его руками ловишь
И наклоняешься к волне ромашек.
Я сквозь ресницы на тебя гляжу,
Со стебельком в зубах в траве лежу,
Не замечая, что уже сквозь годы
Гляжу на облако и на тебя…
Мелькают загорелые коленки,
Ты приближаешься, летишь по лугу,
Гляжу на небо, близкое к испугу…
 
 
И открываю в комнате глаза.
 
 
И думаю, почти без сокрушенья,
Оглядывая вновь свое жилье:
Вот каково земное притяженье!
Или твое…
 
 
Всю ночь шел дождь. Всю ночь писал стихи.
И рисовал. Отмахиваясь веткой
От облаков. Последние штрихи…
 
 
И снова – тот же час и та же ночь.
Теперь я память должен превозмочь.
Что еще сделать?
   Холоднее льда,
«Договорить», – ответила Звезда.
Я так устал средь этих пальм и елей,
Меридианов, войн и параллелей
(Откуда знать придумавшим ракеты,
Как устают пришельцы и поэты).
Среди каких-то служб, каких-то наций
И просто непонятных махинаций,
Где логика почти на все готова,
Раз отрубают голову за слово.
Где просто Планетарное искусство,
А рядом подлый миф, как меч Прокруста.
Зачем? Когда и так, без ваших мифов,
Поэзия есть вечный труд Сизифов,
В котором камень мудрости от века
С холма опять летит на человека.
И только вам, землянам, непонятно,
Что он совсем другим летит обратно.
 
 
… … … … … … … … … … … … … …
 
 
Вот так и я – к холмам и ликам милым
Вернусь уже почти другим посылом.
Я заболел тяжелым миром вашим
С его ядром, случайно не погасшим…
 
 
Тем, кто войдет, оставлю на столе
Стихи. Я был поэтом на Земле.
Но это было только порученье
И не имеет более значенья.
… … … … … … … … … … … … … …
 
 
«Увы, увы», – кричит ночная птица
В сыром саду. И нам пора проститься.
У подмосковной гнущейся березы
Ты у меня в глазах стоишь, как слезы.
 
 
Ты не поймешь того, что я отозван.
Ты будешь плохо думать обо мне.
Но будет ночь. Ты обратишься к звездам
И обретешь свободу не во сне.
 
 
… … … … … … … … … … … … … …
 
 
Проститься трудно мне и с богомазом,
Нарисовавшим Бога по рассказам.
Но как он смог понять сестру и брата,
Не понимая Черного Квадрата?
 
 
Я б не сумел, имея кисть и очи,
Не видеть звезд среди беззвездной ночи.
Ведь свет и тьма для космоса одно.
Какая тьма светил глядит в окно!
 
 
Грех не проститься мне и с земледельцем.
Среди пустых тележек и телег
Присядь со мной по-свойски, как с пришельцем,
Ведь сам живешь, как пришлый человек.
 
 
Я напишу пленительную книгу
О лепестках, ресницах и зрачках.
А ты подаришь хлеба мне ковригу,
Чтоб я остался в Вышних Волочках.
 
 
Но есть миры и выше нежных елок
И рвущих сердце речек и полей.
Я уважаю этот древний волок,
Но, знаешь, тянет душу Водолей.
 
 
… … … … … … … … … … … … … …
 
 
«Увы, увы», – кричит ночная птица
В саду промокшем у монастыря.
Звезда, я плачу, вспоминая лица,
Которых больше не увижу я.
 
 
Я послан был тобой на эту сушу,
Чтоб, позабыв о воле и крыле,
Бессмертную свою оставить душу
Всю, по частицам, на чужой земле.
 
 
С чего ж я плачу, сбрасывая бремя —
Земную пыль, земной недолгий час?
У нас пространства нет. Есть только время,
Оно зовется вечностью у вас.
 
 
…Я так устал на вас похожим быть.
К тому ж за годы, что я здесь бытую,
Вы и меня сумели убедить,
Что нет меня, что я не существую.
 
 
Покуда не опознан Человек,
Все эти миллионы невидимок,
В заботах коротающие век,
Все НЛО – один туманный снимок.
 
 
Былых фантазий бывший фаворит,
Двадцатый век, век – маска, век – насильник,
Зачем тебе энергия, рубильник?
Чтоб делать пеплом все, что говорит?
 
 
Как некий дух над каждым человеком,
Как в черном космосе парад планет,
Парад веков стоит над вашим веком,
И от него нигде спасенья нет.
 
 
… … … … … … … … … … … … … …
 
 
Я, как дитя, представил бесконечность —
И страх объял меня. Я в Путь готов.
Я здесь оставил душу. Дай мне, вечность,
Хотя б минуту для немногих слов.
 
 
Увы, прощайте, гордые, как дети,
Что занеслись, экзамен первый сдав.
Хулу или хвалу чужой планете
Нам воздавать нельзя. Таков устав.
 
 
Но я закон своей звезды нарушу.
Вы – гениальны. Это не секрет.
Вы умудрились сделать смертной душу!
Нигде другой такой планеты нет.
 
 
… … … … … … … … … … … … … …
 
 
Всю ночь шел дождь. Всю ночь писал стихи.
И рисовал. Отмахиваясь веткой
От облаков. Последние штрихи
Все наносил. Все падал мелкой сеткой.
И слушал шелест крыльев за спиной,
И все руками разводил от счастья.
И две луны вставали надо мной.
Одна была похожей. Но отчасти.
 
 
Как вам сказать, где ожил я теперь,
Как сообщить без буквы и без фальши?
Созвездье Лебедя? Оно – как Тверь
Или Можайск… Мы несравнимо дальше…
Там нет конца…
 
 
Но есть Окно и Дверь.
 

1989, 1990

Так где я был, когда вы воду в ступе

Толкли со всей своей системой вкупе?

Я УХОДИЛ В МУЧИТЕЛЬНЫЕ ДАЛИ,

Вот где я был, пока вы заседали.

Пролог

 
Я все живу и жить намереваюсь,
Покуда стих, как дудочка в лесу,
То приближается, то, удаляясь,
Влечет и сердце держит на весу.
 
 
Я все живу и всем лицом в забвенье,
Как в куст сирени майской, уходя,
До замиранья вслушиваюсь в пенье
Жемчужной птицы и в шаги дождя.
 
 
Ночной проходит дождь походкой слабой
Сквозь сад, шумя в ушах, как тишина,
И зная, что я здесь, под этой лампой,
Он топчется у моего окна…
 
 
Не надо, проходи. Ты теплый, летний.
Здесь нужен лед. Иди к чужому дню.
Надежду, умиравшую последней,
Я без тебя, один, похороню.
 
 
Все медлил я. В напутствиях старинных
Отсрочку словно строчку находил…
И вот – «Поэма. В нескольких руинах».
Вот – жанр, в который с веком угодил.
 
 
Все ждал чего-то. Все искал прогалин
Во времени, чтоб вырваться «вовне».
И вот – поэма в несколько развалин,
Бессвязная, как эта жизнь в окне.
 
 
Не вырвался, не выбился. Обломки
Часов и дней сложив под шум дождя,
Я все гляжу в осенние потемки.
А дождь все топчется, не уходя.
 

* * *

 
…И трещина прошла
По государственной Библиотеке,
В чем Метрострой мгновенно обвинил,
От всей души инстанции минуя,
НИИ, где я не помню кем служил.
И, впрочем, прав наверно в чем-то был.
Там начались сплошные заседанья…
А трещина? А трещина росла,
И наконец, разваливая Зданье,
Она по сердцу моему прошла.
 
 
Мне кто-то крикнул: «Через час собранье,
Куда бежишь?»
   Я отвечал: «Дела!»
Был летний день. Хладея постепенно,
Алел асфальт сиреневый у ног.
Казалось, на Ордынке даже стены
Прекрасно знали, как я одинок.
 
 
Ампирный, восемнадцатого века,
Три этажа, три эркера. Подъезд
Дорический. И – чудо этих мест —
Он пуст! (Ни огонька, ни человека).
 
 
         …Был день.
Прекрасной дамы солнечная тень
Возникла предо мной. Остановилась.
Ошеломленно на меня взглянула
Иль на кого-то за моей спиной.
Взгляд отвела. И в тот подъезд шагнула.
Тень, мы знакомы разве?..
Что со мной?..
Мне померещились глаза совы…
 
 
…Какие-то военные машины
Летели мимо тротуара… Солнце
Бросало зайчики сквозь шум листвы,
Как будто прыгающие червонцы…
 
 
Небезопасны старые дома
Для впечатлительного человека.
Там всяких душ перебывала тьма
С начала восемнадцатого века.
 
 
В его на диво слаженный ампир
Вдышавшись, к счастью или же к несчастью,
Они остались здесь какой-то частью,
В нем сотворив особый дух и мир.
 
 
…Дверь проскрипела. Я вошел с оглядкой
(Дверь тяжело захлопнулась за мной).
Подъезд был пуст. Лежал узор цветной
На плитах пола солнечной накладкой.
Шла мраморная лестница изгибом
Справа налево – вверх – где, как балкон,
Коричневым фигурным парапетом
Висели антресоли, скрип тая.
Над антресолями и над подъездом
Висело небо, ангелы глядели
Вниз, на меня, томясь от паутины,
К ним подбиравшейся, от облаков,
Давно не белых…
   Солнце сквозь витраж
Осколки радуги бросало на пол
(Дверь тяжело захлопнулась за мной!).
Я сделал шаг… И закружилась пыль.
И я ослеп от страшного удара.
 
 
Я долго поднимался… Я стоял
На двух ладонях и на двух коленках,
Мотая головой…
   И вдруг такой
ромашкой, кашкой в ноздри мне дохнуло,
полынью и кузнечиком в ушах,
так вдруг зашлась всей степью синева,
что я вскочил, одернув гимнастерку,
потер затылок,
   огляделся
      и…
«Р-равняйсь!» – услышал…
 
 
         Блекло-синий свод.
Мы, пленные, стараемся равняться,
Друг друга выпираючи вперед.
А рядом вишни, яблоневый сад,
Искусственный бассейн, флагшток, палатки…
«Р-равняйсь!» – как на линейке…
Здесь вчера
Был пионерский лагерь.
   СТЫД. Жара.
И так по-свойски, буднично:
   «Евреи
И коммунисты, шаг вперед».
   И Додик,
Как кто-то рядом, сделал шаг. Вперед.
Тогда я тоже сделал шаг вперед.
«Ты коммунист?» – спросил ублюдок в черном,
Наверно, переводчик. Он, конечно,
Не немец был. Без нации, но – наци.
 
 
Я не был коммунистом. Я был другом.
И одноклассником.
Я руку положил
Давиду на плечо. И улыбнулся.
 
 
«Зачем ты вышел?» – он шепнул. «Молчи.
Так веселей!»
   – «Встать на краю бассейна!»
И грянул залп…
   И в уши, как в ночи,
Плеснули волны Волги или Рейна…
 
 
Небезопасны старые дома
Для впечатлительного человека.
Здесь всяких душ перебывала тьма
С начала восемнадцатого века.
 
 
В его на диво слаженный ампир
Вдышавшись, к счастью или же к несчастью,
Они остались здесь какой-то частью,
В нем сотворив особый дух и мир.
Мгновенья, что над веком верховодят,
Дни, от которых годы без ума,
Как бесенята, вас захороводят…
Небезопасны старые дома.
 
 
Я всплыл. И, уцепясь за край бетонный,
Увидел, что я здесь совсем один.
Перевалился и, вцепясь в траву,
Рванулся и пополз, хватая землю,
И оказался в комнате… Я полз
По запыленному паркету. Сердце
Подкатывало к горлу, пульс – к вискам.
В моих горстях еще была трава,
Она ромашкой пахла и землей,
Я долго пальцы разжимал и видел,
Как исчезали медленно травинки,
Как на ладонях таяла земля.
 
 
Я стиснул губы чистыми руками,
Потом лицом припал бессильно к полу.
Пол закружился.
   В этот самый час
Прохожие беспечно проходили,
Ерошил ветерок листву, шуршали
Колеса по асфальту возле дома,
Где я и был и не был…
         Дом стоял
Во временах и в неподвижной дате
(Лишь тополь тенью гладил по стене,
Зеленый, но такой же старый, кстати).
 
 
…Я встал с коленей и, держась за воздух,
Ступая тихо, подошел к окну.
Потряс его и распахнул. Сырой
Вдыхая ветер осени и снега.
Не удивляясь больше чудесам,
Предоставляемым мне этим домом,
Я любовался бедным и знакомым
Пейзажем, где плутал я по лесам,
Где в этот миг к любой его тропинке
Был близок легкий гул Большой Ордынки.
 
 
Мой век, тебе давно не по себе!
Зачем ты вел борьбу со мной в себе?
Мне все равно, где это совершалось —
В Москве или в Париже, или там,
Куда за океаном по пятам
Бегут, ко мне испытывая жалость.
 
 
Прощайте все! Мне некуда бежать.
Я остаюсь от холода дрожать.
Здесь я наедине с двадцатом веком.
Здесь он во всей открытости своей,
Такой, как есть, на родине моей,
Где каждый пятый – вор или калека.
 
 
Мне все равно, какое время суток.
Мне все равно, какое время дня.
Мне все равно, какое время ночи.
Я ухожу в знобящий промежуток,
Где ждут давно оболганные очи,
Все понимающие про меня…
 
 
Там, за рекой, где больше нет разлуки,
Где тень креста, хотя бы погощу.
С тяжелым вздохом подниму я руки
И с легким вздохом руки опущу.
 
 
Взойду по шатким, щелястым ступеням
На старый барский вымерший балкон,
Прислушиваясь к их дрожащим пеням
И к шелестам со всех родных сторон.
Пахнет снежком, и в желтом отдаленье
Проступит леса синяя стена…
В День Ангела слышней, чем в День Рожденья,
Все времена твои, все имена…
 
 
Там родина моя… которой люди
Еще не знают, хоть на ней живут.
Ведь я не рассказал еще о чуде,
Что сходит к нам, когда его не ждут.
Однажды на заре я вышел в поле,
Еще едва впиталась в землю кровь.
И защемило сердце, как от боли,
От радости, что есть еще любовь!..
Ведь родина не только эти дали
И эта высь, она ведь, между тем,
То место на планете,
   где нас ждали,
Когда еще нас не было совсем.
Когда мы были только сочетаньем
Звезды и Праха, Крови и Мечты…
Потом мы станем чьим-то причитаньем
Иль немотой…
   Россия, это ты…
 
 
Небезопасны старые дома,
Они молчат, как вечные тома.
 
 
Хочу от злой неутолимой жажды
Ступить в одну и ту же реку дважды.
И трижды. Невозможно? Пустяки!
Ведь только так и пишутся стихи.
 
 
Откуда этот колокольный звон?
Пространство голое —
   со всех сторон…
Ни леса нет, ни церкви вдалеке.
Избушка… Дед, сидящий на пеньке…
Тень шумных листьев мечется у ног,
А древа нету…
   «Что тебе, сынок?»
«Дед, что здесь было?»
   «Здесь была Россия».
 
 
«Старик, ты спятил. Я же русский сам,
Я знаю, где она!»
   «Она не там.
Россия там, где все уже скосили.
До зернышка повыбрали. Дотла
Спалили храмы. А колокола
Расплавили.
   И только звон остался».
 
 
Окно захлопнулось. Звонок раздался…
Небезопасны старые дома.
 
 
Здесь на себе (как ни были б смиренны)
Вы постоянно чувствуете взгляд
Чей неизвестно. Знайте, эти стены
Не только слышат, но и говорят.
 
 
Дом может вам обычным показаться.
Но в час любой, как музыкою сфер,
В нем тишина полна импровизаций
На темы всех реалий и химер.
 
 
Они живут, как скрытые цитаты,
Как внутренние рифмы, в толще стен
И проступают в нынешние даты,
Но лишь при тех, кто жаждет перемен.
 
 
Пусть здравый смысл и опыт протестуют,
Но для живого сердца и ума
Небезопасны старые дома…
Особенно, когда они пустуют.
 
 
Я дверь открыл в соседнее пространство.
Там в окнах – сквозь осеннее убранство
Листвы – рябила гладь Невы иль Сены…
Вот-вот сказать хотели что-то стены…
Звонок интимно вроде б и условно
Два раза прозвенел с намеком, словно
Я дома был… Но странный
   длился день…
 
 
Прекрасной дамы солнечная тень
Прошла и встала слева от проема
Дверного, за стеной: «В урочный час,
Мне кажется, я заманила вас.
 
 
Но вы мне так напомнили кого-то,
Кто вне учета для широких масс…
А там, в НИИ, без вас ломают копья,
Там и о вас хотят поднять вопрос…»
 
 
– «Я эту трещину в себе унес!»
– «Я знаю. Вы хотите, чтобы хлопья
Замельтешили, чтобы монастырь
Вас обступил. Ужель хотите в келью?»
 
 
– «Я посмотреть на вас хочу.
Вы где?..»
– «Зачем? Да и с какой, скажите, целью? —
Она ответила. – Я тут везде.
 
 
Глядите ж, снег! И все как в январе!
Вам нравится в Донском монастыре?
Я отпускаю вас…
   Но вы вернетесь.
Не обошли вы стольких этажей!
Их там у нас побольше, чем снаружи.
Идите же, глотните этой стужи,
Не забывая наших витражей».
 
 
Я сделал шаг. И встал… Вороны с криком
Роняли рваный мокрый серый снег.
Ведь здесь (я поклонился двум гвоздикам)
Под камнем, в одиночестве великом —
Загадочный великий человек.
Могилы скоро будут, как сугробы,
Белым-белы, лишь черные на них
Ряды чугунных букв старинной пробы
Затяжелеют, как печальный стих.
Одни под снегом канут, как растаяв,
Но эти будут вечно – ЧААДАЕВ.
 
 
Я на скамейке погрузился в сон,
Успокоительный, как снегопад,
Но спать на кладбище еще живому
Опасно все же – кто-то рядом сел
И монотонно: «Голос, Логос, Голос», —
Забормотал. Я вскрикнул
   и проснулся.
 
 
Свершалось то, чего я так боялся! —
Заволновались стены, это глина
Звала кирпич обратно; задрожали
На церкви кровля и решетки – это
Руда звала к себе свое железо.
Скамейка зашаталась.
   Я проснулся.
 
 
Опять.
   Снег с ветки уронив,
Сова взгляд отвела и косо полетела…
 
 
Метель повеяла о вечном свете
Отца и Сына и Святого Духа.
Но кто-то с кем-то вновь заговорил:
«Да, я согласен с вами, что не может
Быть воплощеньем алиби поэт,
Не соучастник он. Но совесть гложет
Его. А вас, по видимости, нет.
Грешно, явившись Сыном без Отца,
Мечом организовывать Второе
Пришествие – получим Страшный Суд
Без Судии!.. Без Бога, без предела…
Для всех!»
И снова: «Логос, Голос, Логос…»
«Кто здесь?» —
   Я окончательно проснулся…
 
 
Шли от скамейки свежие следы
Двоих, по снегу, в сторону могил.
Их быстро-быстро хлопья заметали.
 
 
Шел крупный снег в Донском монастыре.
 
 
…Мысль о поэме, как дамоклов меч,
Висела надо мной четыре года.
Сидишь в гостях, бывало, глянешь вверх —
Висит.
А выпьешь —
Падает со свистом.
И я, глаза от ужаса смежив,
Сижу, не видя, и молчу, не слыша.
И мальчики кровавые в глазах.
Встаю.
«Куда ты?»
– «Я сейчас… Сейчас!»
И становлюсь дождем, туманом, снегом.
Я на земле. Но что мне делать с небом?
Троллейбусы, я спрашиваю вас!
(Меня в подъезд заталкивает ветер…)
 
 
Слетают снега маленькие крохи.
Снег ни при чем, дорога ни при чем…
Да это же поветрие эпохи —
Быть с алиби повсюду и во всем.
 
 
Стоят дома с отсутствующим видом.
С отсутствующим видом я иду.
Не бойся, город! Я тебя не выдам
Ни в этом, ни в двухтысячном году.
 

1987, 1995

С Марианной в Париже.

У памятника Аполлинеру

Париж. 1991

В Болгарии. 1993

С любимым котом

Переделкино. 1992

В Михайловском. 1996

Македония. «Стружские вечера». Сентябрь 1996

Афиша первых «Соколовских чтений». 2001