Текст книги "Это вечное стихотворенье..."

Автор книги: Владимир Соколов

Сергею Наровчатову

 
Ты одет был словно бы на выход
В шумный аплодирующий зал…
Мы друг в друге не искали выгод,
Просто каждый – понимал и знал.
И, остановившись на мгновенье,
Словно в миг, что навек ускользал,
То ль тепло, то ль строго ты сказал:
Посвяти мне, брат… стихотворенье.
 
 
… … … … … … … … … … … … … …
 
 
И теперь во сне иных ночей:
Уходящего
   его увидя,
Я кричу ему: «Сергей! Сергей!»
Не оглядывается.
   Как в обиде.
Что-то я ему недосказал.
Что-то он недосказал…
   Гадаю.
Иногда мне кажется, что знаю,
Иногда – что вовсе не знавал.
 
 
А ведь сколько раз мы полусловом,
Полувзглядом… В шуме и вдвоем.
А подробно – о былом, о новом,
Будет час, поделимся потом…
 
 
Вот он – час! И тут же, полусонно:
Надо, надо, надо позвонить!
…Телефон – как слепок телефона…
Муза, в смерти некого винить.
 
 
Муза, дружба сердце так же греет.
Не пытай меня. Я все скажу.
Я на трубку руку положу,
И рука на миг оледенеет.
 

 
Я вчера не хотел просыпаться.
Мне товарищи снились мои.
Те, с которыми ни повидаться,
Ни поспорить, зови не зови.
 
 
Это так гипнотически было,
Что как будто и не было сном.
Нас действительность вместе сводила
И усаживала за столом.
 
 
Я рассказывал без перерыва
Им уже неизвестные дни.
И от счастья, что все были живы,
Улыбался, почти как они.
 
 
Сразу вместе цветы и снежинки
Нас дарили вниманьем своим.
Смерти не было. Были поминки
По живым,
   по живым,
      по живым…
 

 
Серый денек.
Белый летит снежок.
Сердце мое
Он на лету обжег.
 
 
Помнишь ли ты
Наш удивленный сад,
Наши мечты
Тысячу лет назад.
 
 
Я по тебе
Буду грустить всегда.
Помни о том,
Помни во все года.
 
 
Перешагни
Через один пролив,
Переступи
Через один разлив.
 
 
Желтый денек.
Белый летящий шар.
Переступи
Через один пожар.
 
 
Я здесь один,
Ветки твоей побег.
Между чужбин
Русский порхает снег.
 
 
Белый снежок,
Белый летит снежок.
Сердце мое
Он на лету обжег.
 
 
Помнишь ли ты
Наш убеленный сад?
Наши мечты
Тысячу лет назад.
 
 
Я по тебе
Буду грустить всегда.
Помни о том,
Помни во все года.
 

Марианне

 
Я и за то еще тебя люблю,
Что и тебе, как мне, давно знакома
Похожая на изгнанность из дома
Пробежка по ночному февралю.
Когда следы темны на тротуаре
И белый пух сквозит из черноты
Там, где друг друга двое миновали.
Он не решился? Испугалась ты?
 
 
Но я тебя люблю еще за то,
Что ты, в осеннем выбежав пальто,
Со мной
   в февральской замети стояла
И верила тому, что за углом
Уже весна по веткам бьет крылом,
И от стихов в мороз не угасала.
 
 
Я заслонял тебя лишь рукавом.
Все говорило: он солжет не охнув.
Но – через день!
   И в зеленях, и в охрах
На напряженных ветках сжатый лист
Подрагивал… И был с карнизов мокрых
Щепотками набросан птичий свист…
 
 
А для людей снега еще гостили,
Что было, впрочем, в очень старом стиле.
 

Доре Боневой, болгарской художнице

 
Взгляд твоих черных ресниц, Дора.
Взгляд твоих черных ресниц,
Так перепархивающих скоро
С легкостью чутких птиц
С меня, призадумавшегося надолго,
Глядя в твое окно, —
Взгляд твоих черных ресниц, Дора,
С меня и на полотно!
 
 
Он так перепархивал потаенно,
Ресниц твоих взмах живой,
Как будто два бархатных махаона
Летали передо мной.
Когда же ты мне портрет показала,
Двух слов я не мог связать.
Все то, что от зеркала ускользало,
Там было… Не рассказать.
 
 
Как будто в руке напевала скрипка!
Так полно явил твой холст,
Где радость моя, где моя ошибка,
Где Шипка, где Орлов Мост.
 
 
С портрета глядел я на два простора
Болгарских и русских лиц.
Вот что он открыл во мне, Дора,
   Дора,
Взгляд черных твоих ресниц.
 
 
Я мартеницу тебе посылаю,
Клонясь пред искусством ниц.
И, как твой портрет, одно повторяю:
Взгляд черных твоих ресниц…
 

Владимир Соколов

Художник Дора Бонева. София. 1983

 
Я должен взрыть сухую гладь бумаги,
Ее немеющую белизну —
Пласт отвалить, темнеющий от влаги,
За ним другой – во всю ее длину.
И верхний край разрыхленной страницы,
Почти предел, обрыв и окоем,
Заставить вдаль, заставить ввысь продлиться,
Опять настаивая на своем.
И если галочки особой цели
В горячей спешке ставить на полях,
То лишь затем, чтоб галками взлетели
Они над полем прямо на глазах.
Я еще смутно знаю, что посею,
И все ж подозреваю, что пожнет
Тот, кто к стиху прильнет душою всею,
В грядущем встретится с душой моею
И призрачную руку мне пожмет.
 

Валентину Никулину

 
Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.
 
 
Я давно уже ангел, наверно,
Потому что, печалью томим,
Не прошу, чтоб меня легковерно
От земли, что так выглядит скверно,
Шестикрылый унес серафим.
 

1988

 
Когда-нибудь, когда меня не будет,
Когда я буду в будущем и прошлом
(О настоящем я не говорю),
Среди стихов прочтут мои стихи.
С любым бывает.
 
 
Я не боюсь воскреснуть, я боюсь,
Что будет слишком шумно.
Я в жизни так однажды закричал,
Что у меня совсем сорвался голос.
И что бы я потом ни говорил,
Меня перебивали: громче, громче!
 
 
Когда же голос мой восстановился,
Мне все равно внушали и внушали:
Повысьте голос!
 
 
Ну, хорошо, повышу… но и вы
Слух напрягите. Слушать научитесь.
 
 
Так вот… стихи. Я их пытался даже
Кричать. Но все равно они звучали
Как шум дождя (его не слушать можно),
Как снегопад (не слушать можно тоже!),
Как разговор не для чужих ушей.
 

1969, 1988

 
Грустно, что годы идут
С лицами переселенцев…
 
 
Я поступлю в институт
Для стариков и младенцев.
Думаю, примут. С зарей
Я ведь входил в эти росы
И ведь неплохо порой
Им отвечал на вопросы.
 
 
Ель из-под синих бровей
Очи совиные вспучит.
Бабочка и муравей
Тоже чему-то научат.
 
 
Чтобы постигнуть и тут
Таинства дня и столетья,
Я поступлю в институт
Шелестов и многоцветья.
 
 
Я проживу сонмы дней
Занятых или беспечных,
Слушая голос корней
Тоненьких и бесконечных.
 
 
И не осудит душа,
Что проживу не усталым,
Веткой попутной маша
Землю трясущим составам.
 
 
Радуясь этой земле,
Не понимающей горя,
Чтобы однажды во мгле
Вечность увидеть, как море.
 
 
Но это так тяжело,
Что институт мой – лишь своды
Рощи, в которую зло
Эти вторгаются годы.
 
 
О, не минуя и тут
Ни стариков, ни младенцев —
Видишь? – идут и идут…
С лицами переселенцев.
 

1988

 
Поэзия, одна не знаешь ты,
В чем цель твоя конечная… Иначе
Ты проявила б все свои черты
Давным-давно. И ни одной не пряча.
 
 
Тебе твердит угрюмо: «Ты не та, —
Большой знаток. – Идешь не в ногу с веком!»
А ты молчишь, задумавшись спроста:
Что происходит с этим человеком?
 

1988

 
Весна. Финансовые затруднения.
Черемуха около небосвода.
Когда я предчувствовал гул падения,
Мне ветку протягивала природа.
 
 
Все так. Но в воду я тем не менее
Все реже совался, не зная брода…
Когда во мне убивали гения,
Хорошая, помню, была погода.
 

1988

 
На нынешнем витке Истории
Неплохо обратить внимание
На две кувшинки в акватории
Пруда, лежащего в тумане.
 
 
На нынешнем витке Истории
Неплохо нежностью попотчевать
Двух редких бабочек, которые
Витают выше нас и почвы.
 
 
На нынешнем витке Истории,
На улице, на сквозняке…
На нынешнем витке Истории,
Пульсирующем на виске.
 

 
Рощу и поле дождем замутило.
Помню, какая тоска охватила
 
 
От усложненного эхом гудка,
Словно из юности, издалека.
 
 
Несостоявшееся навалилось,
Дробью колесною заколотилось.
 
 
Что ж мы настолько зависим от них,
Этих гудков бесконечно глухих.
 
 
Словно мы прожили жизнь по мотивам
Повести, сложенной локомотивом,
 
 
Шпалой и рельсом, железом и рвом,
А не созвездием и соловьем…
 
 
Что это, что это было и есть?
Это уже бесконечная весть,
 
 
Это дождя отшумевшего шорох
В листьях и память о тех, о которых…
 
 
Это закат на пруду и на вербе,
Это шампанское марки «ихъ штербе»,
 
 
Это случайный отъезд на века
Без проводницы и проводника.
 

1989

 
Наконец-то я молод,
И свободен, и стар…
Но в ушах, точно молот,
За ударом удар:
 
 
«Скоро кончится Время,
Не твое – вообще!
Плыл ли ты на триреме
Или брел по шоссе.
 
 
Оборвется минута,
Улетая назад,
И обрушится круто
Вся История в ад.
 
 
И начнется без Слова
И без Света – Ничто.
Потому что иного
И не стоил никто…»
 
 
Что за сон, что за морок?
Что за страшная весть?
Наконец-то я молод!
Наконец-то я есть!
 
 
Я еще человечность
И любовь берегу.
Эту мертвую вечность
Я понять не могу.
 
 
О, когда нас не будет
Никогда, никогда —
Кто поймет, кто рассудит,
Кто помянет тогда?
 

1989

 
Так звездочет, звездой влекомый,
Оказывается ни с чем,
Когда его любой знакомый
Хватает за рукав: ты с кем?
Ему, когда он глаз не сводит
С отрады будущей земной,
И в голову-то не приходит
Спросить, озлясь: а кто со мной?
С ним – никого. С ним только вечность.
…Ни крыши нет, ни потолка,
Ни стен… Он брошен в бесконечность,
А там не смотрят свысока.
Он в апогее, он в зените,
Он в перигее звездных стуж…
А что он ест? Повремените!
Вы не кормильцы этих душ…
 
 
Он долго ищет свет в подъезде,
Но Вифлеемская звезда
Среди нависнувших созвездий
Ему мерцает иногда.
 

1989

 
Выживаемость нелучших
(Пусть живут) – обычный фон.
Жаль отпевших, жаль певучих,
В золотой ушедших фонд.
 
 
Называть имен не стану,
Труден перечень такой.
Невзначай перо достану.
Лист увижу под рукой.
 
 
Засвечу свечи огарок,
Брошу тень на тополя.
И услышу шорох галок
Там, где спит сыра земля.
 
 
Но и утром, в клики птичьи
Вслушиваясь в вешней мгле,
Не узнаю, в чьем обличье
Ходит небо по земле.
 
 
Не узнаю, кто вздыхает
И по ком в последний час,
Кто так рано забирает
Этих странников у нас.
 

1989

 
Какая осенью
   младая
В душе тоска!
Как колокольчик, дар Валдая,
Издалека…
 
 
Окно от дома до сарая
Бросало луч.
Какая терпкая, сырая
Стояла ночь!
 
 
И ветер в соснах, беспокоясь:
А где вокзал? —
Все время наезжал, как поезд,
И исчезал.
 
 
И наступала тут такая
Вдруг тишина,
Что только бабочка ночная
Была слышна.
 
 
И снова поездом, сосновый,
Гул налетал.
И юный стих о жизни новой
В душе витал.
 
 
Но громом в воздухе осеннем
Вставала тишь.
Как перед светопреставленьем,
Провалом крыш.
 
 
И только стих, пока молчала
Ночь у крыльца,
Все жаждал жизни без начала
И без конца.
 

1989

 
Когда цепенел я и маялись кости,
Желая отмаяться хоть на погосте,
 
 
Взглянул я глазами в пустые глазницы:
Сквозь ночь проходили там звезд вереницы —
 
 
И встретился взглядом я с тою звездою,
Что медленней всех говорила со мною.
 
 
Я сразу узнал ее между другими,
И страшно мне было назвать ее имя.
 
 
Сказал я: пора уже, Господи-Боже!
Пусти меня выше, чем тесное ложе.
 
 
Уже я сказать ничего не умею.
Пусти меня выше, чем то, что имею.
Я там еще молод!
   И небо, и сушу
Просил я домой отпустить мою душу.
 
 
И Бог даровал мне продление жизни,
И стих как моленье, и грусть по отчизне.
 

1989

Лермонтовские дни в Тарханах. 1986

Владимир Соколов

Переделкино. 1980-е

Владимир Соколов, Марианна и Нина Петровна Роговские

Переделкино. 1988

Новый год в Лаврушенском переулке. 1989

ДЕВЯНОСТЫЕ

 
Прекрасно стать забытой книгой
И промерцать, когда найдут,
Давно прошедшего веригой,
Цепочками его минут.
 
 
И ржавое великолепье,
Свидетельство былых оков,
Окажется златою цепью
И украшением веков.
 

1990

 
Сегодня день под Рождество.
Чтоб тишь не возмутить,
Не надо делать ничего,
Не надо в сад входить.
 
 
Не скрипни дверцей, рукавом
Снежинки не задень.
Сегодня день под Рождество,
Слепящий Божий день.
 
 
И если ангела в тени
Увидишь невзначай,
Своим восторгом не спугни,
Светись, не замечай.
 
 
Сегодня день под Рождество,
Настолько Божий день,
Что не боятся никого
Ни лань и ни олень.
 
 
Сегодня ветви так висят,
Что просто нет беды,
И всюду – Гефсиманский сад,
Где только есть сады.
 
 
Сегодня день под Рождество.
И, страшное на вид,
Сегодня все мертвым-мертво,
Что бытию грозит.
 
 
И если Бог шепнет звезде
Неслышно о тебе,
То, значит, в божеском труде
Сиять твоей звезде.
 
 
Сегодня день под Рождество,
Тишайший Божий день.
Не тронь пылинки рукавом,
Снежинки не задень.
 
 
И Белоснежного в тени
С поникшей головой —
Лишь краем ока сохрани,
То охранитель твой.
 
 
Он отдыхает невдали
И шепчет между тем:
О, не спеши, дитя Земли,
В обещанный Эдем…
 

1990

 
Спит имя твое
В лесу и в траве.
Спит имя твое
В речной синеве.
Спит имя твое
В ночном камыше.
Спит имя твое
В незримой душе.
Во все бытие —
Ночные глаза!
Спит имя твое,
Как в туче гроза.
И страшно сказать,
И страшно позвать.
Спит имя твое.
Ему – исполать!
 

1990

 
Ты вошла со светящимися глазами
(Разве можно так долго глядеть на луну?)
И сказала: мне кажется, я не усну.
И уснула. А я не уснул под часами,
Где владычествовал неземной циферблат,
Отмечая, наверное, лунное время.
 
 
Я не спал, между теми планетами рея,
Где совсем, никогда в это время не спят.
 
 
Оттого, что в зрачки мои звезды вместились,
Я их тихо закрыл и обрел тишину…
У тебя же глаза и наутро светились.
Разве можно так долго смотреть на луну!
 

1990

 
Мой Лихославль сгорел дотла.
Ушла во прах дорога к дому.
Нет даже черного дупла,
А в нем письма к себе, седому.
Но только зренье напряги,
Сад закачается гневливо,
Засеребрится – вопреки,
Наперекор и прихотливо.
Как сам захочет, через край
Листву выбрасывая, тополь
Вскипит – беги и подбирай
Его серебряную опаль.
 
 
Мой Лихославль сгорел дотла.
А я устал бродить по свету.
Глядит икона из угла,
Которого давно уж нету.
Повисла в воздухе, глядит,
Мерцая золотым окладом…
И я не знаю, кто стоит.
Невидимый, со мною рядом.
 

1990

Ирине Одоевцевой

 
Там вечера фиалкового цвета,
Там все не выговаривают «эр».
А если выговаривают, это —
Как рок, как рокот; в песне, например.
 
 
Теперь вы с вашим выговором странным
На берегах, где эти «эр» и «эль»
Звучат, как встарь, звучаньем первозданным,
Как Летний сад, как русская метель.
 
 
С ветвей над белой статуей во мраке
Роняет иней ворон вечных лет.
Он неспроста в почти блестящем фраке
И что-то вам скандирует вослед.
 
 
Он глаз косит, задумавшись: с отрадой
Или с досадой слушают его?..
Я прохожу в то время за оградой
И этого не вижу ничего.
 

1990, июль

 
Я в ужасе бегу от жизни
И тихо возвращаюсь к ней.
На цыпочках. Из-за угла
Выглядываю; как там слизни?
Еще ползут стезей своей?
Все так же ль бабочку игла
Подкарауливает тонко?
Иль махаон, подобно мне,
С глазами умного ребенка,
Листа шершавую изнанку
Предпочитая спозаранку,
Застыл в тени и тишине?
 
 
А над лужайкой виснет чад
И ветки так растрепыхались,
Как будто множеством зеркалец
Играют дети и молчат.
И все мерещится мне палец
У чьих-то губ… Они кричат?
 
 
Я в ужасе бегу от жизни,
И страшно мне, что я живой,
Что мертвый тополь в укоризне
Еще качает головой.
 

1990

 
Сколько желтых листов! Это осень?
И на улице, и в кабинете
У меня эта желтая осыпь
Листьев – в воздухе и на паркете.
На полу. И на улице тоже,
Только там их никто не сгребает.
Я же, здесь, ничего не итожа,
Вижу, сколько страниц погибает.
И погибло уже, без ухода.
Пылью легкие мне заложило.
Эта пыль – сорок пятого года.
Эта пудра, она отслужила.
А вот эта – из сорок шестого,
Как внедренная ревтрибуналом
Против чистого русского слова,
Русским же Беломорским каналом
Перекинутая из былого…
В настоящее… В новые были…
Сколько желтых листов.
Сколько пыли. Сколько праха,
   Победы и Краха…
 

1990

 
Муки знаменитого поэта,
Как прилюдно ни был бы затравлен,
Это все-таки одно…
Есть другое – в глухомани где-то
Человек унижен и ославлен,
А затем и вовсе обесправлен.
И никто о нем не знает… Но
В час ночной, когда, невзвидя света,
Книжку он читает, нем и тих,
Муки знаменитого поэта
Для него больнее мук своих.
 
 
А поэт подъемлет тост. Он в Риме.
Всех несчастней и непримиримей.
 

1990

 
Мне страшно, что жизнь прожита,
Что смерть – это значит домой,
Что снова трясет нищета
На грязных вокзалах сумой.
 
 
Что родина – это слеза,
Что мать – это холм без креста,
Что вор, закативши глаза,
Гнусит: мир спасет красота.
 
 
А в целом… Да что говорить!
Всего мне страшнее сейчас,
Что я не могу сотворить
Из прошлого будущий час.
 

1991

 
Боже, сколько на сердце зарубок!
Это ж мука сплошная…
Не от туфелек, ног, не от юбок
Эта грусть ледяная.
 
 
Не от губ, не от пористых губок,
Грим со скул удалявших
Так красиво… О, сколько зарубок
Не от тех, утолявших!..
 
 
Как на притолоке, возле шубок,
Возле шуб, возле эха —
Боже, сколько на сердце зарубок
От проклятого Века!
 

1991, октябрь

 
Боже мой, как хочется прочесть
Улицу, булыжник, шелест ветки
И узнать, о чем же наконец
Мне они стараются сказать
Столько лет в дождливые часы.
 
 
Вот я, после дождичка, в четверг,
Говорите же, шепчите…
      – Ладно, —
Ветка бьет по рукаву. – Замри! —
(Град воды окатывает шляпу).
Видишь эти точки и тире
У березы на сырой коре?
Ты же сам для нас
   как иероглиф.
 

Феликсу Дектору

 
Я не был в Иерусалиме
И вовсе, может быть, не буду,
Но снится мне: я в том Заливе,
Где люди поклонились Чуду.
 
 
Там, на водах, следы синели,
И Он кормил пятью хлебами
Людей, как птиц, что налетели,
Крича, как чайки, над песками.
 
 
Я в стороне стоял. Я замер.
И мне сквозь годы волн и бредней
Сказал Он чистыми глазами:
«Возьми кусочек. Он последний».
 
 
Я помню зной, сухую руку,
Следы, что таяли, не тая…
Потом мне снилась только мука,
Им наяву пережитая…
 
 
Был сон еще: я верил в Бога
И разуверился однажды.
И пролегла моя дорога
Полями голода и жажды.
 
 
Но, причащаясь молча телу
И крови жертвенной Господней,
Любому кланяясь уделу,
Я сердцем сыт и всех свободней.
 
 
Я не был в Иерусалиме
И вовсе, может быть, не буду.
Но Купины неопалимей
Мой сон, что я свидетель Чуду.
 

1992, январь

 
Невыносимое лето,
Серая, серая муть…
Призрачна, полуодета,
Падает осень на грудь.
 
 
И ее так обнимаешь,
Как невозможно обнять.
Кажется – не понимаешь.
Кажется – и не понять.
 
 
Руки в рояль окунала,
Взбрасывала, и опять
Кажется – не понимала.
Кажется – и не понять.
 
 
Кажется, о Марианна,
В этом последнем тангó
Сны, как руины Руана,
А не романа Гюго.
 
 
Так эти падают листья,
Рушатся, а тополя
Черные, все золотистей
Или нежней янтаря…
 
 
И так пронзительно строго
Каменный замер Орфей,
В музыке Оскара Строка
Слышащий эхо своей.
 
 
И так мучительно грустен
Мраморный этот сюжет,
Мучимый не захолустьем
Парка, а патиной лет.
 
 
Но просияли ж из окон
Стекла свечами дворца,
Твой золотящийся локон
Тронувшие у лица.
 
 
Это последнее тáнго.
Это последний роман.
(…Это над водами Ганга
Русских гусей караван…)
 
 
Это мой голос осенний
Возле любимой руки,
Как над Невой и над Сеной
Музыка ради реки…
 
 
Руки в рояль окунала,
Взбрасывала и опять
Осени не понимала.
Осени и не понять.
 

1992

 
Какая радость в мире без надежд
И без мечты – увидеть летний ливень!..
 
 
Вскипает под окном тропинка, пузыри
Бушуют, лопаясь, трава седеет.
А вскинешь голову – там, замутясь,
Качает небо сосны строевые
И среди них особенно одну,
Чья схожа с лирой золотой вершина.
 
 
Какая радость в мире без надежд
И без любви, без службы, наконец-то,
Увидеть град и градину поймать,
Как жизнь тому назад пропавшее мгновенье.
Когда дымится ливнем подоконник,
А гром раскалывает корпуса,
Как хрусталем набитые буфеты…
Откатывается, стихая где-то,
И исчезает, молнии сложив.
 
 
Какая радость градину поймать
И с тайным ужасом следить, как тает
Давно уже растаявшая жизнь,
Хоть тайны в этом нет ни для кого,
Кроме тебя…
 
 
Озоном пахнет, воском,
Сырой землей… Как сладко моросит
Тебе окно о том, что ты не нужен.
 

1993

 
Я живу на другой планете.
Надо мной другие созвездья
Так пугающе, непривычно
Близко движутся… Но как мало
 
 
У меня ночей и ландшафта
Гипнотически голубого.
Скоро, скоро мне улетать.
 
 
Это здесь говорят мне люди:
«Наконец-то ты прилетел!
Как живешь ты с мечтой о чуде
Там, где есть у всего предел?»
 
 
«Что вы, что вы, – я отвечаю. —
Там, за вечностью, в тех часах
Я давно уже не мечтаю
И не знаю о чудесах.
А у вас разве нет предела?»
 
 
«Нет, конечно». – «А мера есть?» —
«Мера – это душа и тело,
Мысль и разум, останься здесь!»
 
 
«Нет. Совсем на другой планете
Я живу. И звезды не эти
Ночью движутся надо мной.
И вопрос у меня земной —
Почему мы все – как родня,
А общение
   безымянно?
 
 
То, что знаете вы меня,
А я вас, для меня не странно.
Странно – как я попал сюда,
В Никуда или в Никогда?»
 
 
«Это просто. Как в полнолунье
Помнишь, в детстве было с тобой —
Засыпал ты в одной комнате,
А глаза открывал в другой…»
 
 
«Почему голос мой немеет,
А слова на душе растут?
Почему мой язык не смеет
Вас спросить, как меня зовут?»
 
 
«Ты оставишь еще в Подлунной
Стих из злата и серебра…
А теперь и о нас подумай,
Нам давно уже спать пора.
 
 
Ведь покуда ты так встревожен
Фосфорическим днем луны,
Мы тут тоже уснуть не можем
И зазвездные видим сны.
 
 
Окунай в синеву ресницы.
Над тобой нарастает Дом.
Мы тебе будем часто сниться
И когда-нибудь позовем.
 
 
Мы окликнем тебя.
– Будь с ними! —
Скажет Дом. И взойдет звезда…
И свое настоящее имя
Ты узнаешь только тогда».
 

1993

 
По капоту машины бьют градины.
Размышленья итожу:
Все стихи у кого-то украдены,
Все мелодии – тоже…
 
 
Град взлетает… Бокал газированной
Выпить было бы славно…
Все оттенки всех красок сворованы,
Сами краски – подавно.
 
 
Вдруг на землю небесными лужами
Дождь ложится устало.
Облаками и солнцем запружены
Мостовые квартала.
 
 
Снова голуби вдруг гули-гулятся
Голосами чужими.
Марианна идет через улицу
Прямо к синей машине.
 
 
И садится за руль…
   Тем не менее
Я итожу уныло:
Где-то все это, за исключением
Марианны, уж было…
 

1993