Текст книги "Это вечное стихотворенье..."

Автор книги: Владимир Соколов

ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ

 
По всем городским кварталам
Осенней мело листвой,
Листом золотистым, алым,
Пронизанным желтизной.
Под этим пестрящим танцем
Софийского ветерка Я шел —
и был иностранцем,
Не знающим языка.
О чем-то у продавщицы
Спросил по-болгарски я.
Задумалась продавщица.
Задумался с ней и я.
Но девушка в яркой блузке,
Стоявшая рядом с ней,
Сказала: «А вы по-русски.
Мы, может, поймем скорей».
 
 
И как-то намного проще
Почувствовал я себя.
На улице, словно в роще,
Кружилась листва, рябя.
И вдруг, как порой сквозь слезы,
Увидел я сквозь туман:
Осенние шли березы
По улице Цар Шишман.
Они чуть качались в дымке,
И легкие ветерки,
Как добрые невидимки,
Сметали к листкам листки.
Стволов этих белых глянец…
Проталинки черноты…
Какой, к чертям, иностранец
На этих улицах ты!
 
 
Стихали в груди удары.
Мне часом казался миг.
Простите меня, болгары.
Я выучу ваш язык.
Он твердый язык и нежный.
В нем близкая нам душа.
На вашей земле зарубежной
Не чувствуешь рубежа.
Я в ваши успел влюбиться
Каштаны и тополя.
Хорошая заграница,
Болгарская ты земля!
 

 
В прозрачной осенней Софии
Под золотом южной луны
За тысячу верст от России
Мне снятся московские сны.
 
 
Мне снятся минута отъезда,
Некстати оборванный спор,
И дом, и рабочее место,
И вниз уходящий простор.
 
 
И вот я во сне пререкаюсь,
И воздух ладонью крою,
И думаю, и просыпаюсь —
И комнаты не узнаю.
 
 
А в окнах – софийское утро,
Бульваров манящий разбег.
Ах, как это, в сущности, мудро
Какой-то сказал человек
 
 
О том, что отечество – это
Не только пространство земли.
Оно и дома и рассветы,
Что трудно оставить вдали.
 
 
Оно и родимая крыша,
И помыслы наших годин,
И все, чем живет оно, дышит,
Чем дышишь и ты, его сын.
 
 
Наверное, все мы такие —
Солдаты, певцы и сыны.
…Под небом осенней Софии
Я видел московские сны.
 

 
Мне это надолго запомнится,
Как в жаркое горное лето
Увидел я речку Тополницу
Прохладно-зеленого цвета.
 
 
Она торопилась, веселая,
По камушкам да по песочку,
Счастливая и невесомая,
Как чья-то любимая дочка.
 
 
Но в небе —
   за трещиной трещина!
И речка,
   краса Среднегорья,
На миг показалась мне женщиной,
Припомнившей давнее горе.
 
 
И чьи-то мне слезы почудились
И в волнах —
   тела неживые.
И темными ордами сгрудились
Над ней облака грозовые.
 

 
На речонке Тополнице
Появились цыгане,
Загорелые, хриплые,
В разноцветных заплатах,
В подпоясанных чем-то
Непонятным халатах.
Пыль мели они
Черными босыми ногами.
 
 
Появились под вечер
И расположились
На речонке Тополнице
Прямо под тополями.
И уже через час
В городишке божились
Их старухи,
Что знают все,
что сбудется с нами.
 
 
Карт колоду показывали
Из-под латаных шалей,
Карт настолько промасленных,
Очевидно,
   с годами,
Что картошку, пожалуй,
Можно было бы жарить
На семерке, на тройке
И на пиковой даме.
 
 
Поздним летом в Копривштице
Появились цыгане
В шароварах, в жилетках.
Глаз белками блистали
И за ужином в городе
Ребятишек пугали:
«Проглоти – иль к цыганам!»
И дети глотали.
 
 
И действительно,
Как тут куска не проглотишь,
Если рядом цыгане,
Эти страшные люди.
А одна из гадалок
К бабке кинулась: «Хочешь,
О войне погадаю,
Будет или не будет?»
 
 
«Да отстань ты! —
Старушка поежилась зябко. —
Что ты мелешь, проклятая…»
И дальше пустилась.
«Ой, накличешь ты горе
На сынов своих, бабка».
«Тьфу ты!» – плюнула бабка.
И перекрестилась.
 
 
А потом на Тополнице
Пять костров запылало.
Под деревьями тени
В желтом прыгали свете.
Город жил своей жизнью
Как ни в чем не бывало,
Лишь смотрели в сторону
Озабоченно дети.
 
 
…Я увидел их утром.
Два цыгана курили,
Молча сбрую чинили,
В кожу иглы вонзая.
Что их по миру гонит,
Где их родина в мире,
Как живут они,
Крова родного не зная?
 
 
Или всюду их дом —
Где трава и деревья?
Кто ж не любит простора!
Но по странному следу
Все идут они. Сядут.
И опять! И в кочевье.
И когда ж они все же
Наконец-то приедут…
 
 
Кто шатры убирал,
Кто сидел над тазами,
Молотком громыхал,
Да паял, да лудил их.
Дети голые шумно
На деревья влезали,
Мух цветами сгоняли
С грустных морд лошадиных.
 
 
А отцы их пестрели
На возах, под возами,
В свете утреннем
Выглядя совсем не зловеще,
И кричали друг другу
Дикими голосами,
Очевидно,
Совершенно спокойные вещи.
 

 
Владения камня.
Бесплодная тяжба гранита
С корнями деревьев.
Завидная близость зенита.
 
 
Молчание скал.
Неожиданный грохот потока.
Обвала оскал
И орел.
Он высоко, высоко…
Он точкою черной.
Он не жил ни в прахе, ни в страхе,
Парит отвлеченно,
Задумавшись о черепахе,
И в облаке тает…
 
 
А облако тенью свободной
Ложиться на камень,
Возвышенный и старомодный,
Над лапами сосен,
Над острыми шапками елей,
Он глыбы возносит,
Обдутые сонмом метелей.
 
 
Он полон достоинства.
Он еще, видимо, в силе.
Как чуждое воинство,
Сосны его окружили.
 
 
Их строй поднимается,
Ветви неся, как пищали.
И вдруг открывается
Древняя область печали:
 
 
Обломок вершины,
Развалины выступов горных
Лежат, как руины
Акрополей, некогда гордых.
 
 
Цветами обвиты
Кладбищенские перекрестки —
Надгробные плиты
И мемориальные доски.
 
 
Как мы тесаками,
Обвалы и ливни когда-то
На них высекали
Свои поминанья и даты.
 
 
Здесь копья скрестили
Часы синевы и ненастий
Над гибелью стилей,
Над прахом великих династий,
 
 
Свои поколенья
Обрывов и ветров гудящих,
Свое исчисленье
И дней и времен проходящих.
Зеленая Рила[6]6
  Гора в Болгарии.


[Закрыть],
… … … … … … … … … … … … … ….
Я видел и скалы, и ели,
И все, что открыла
Ты мне за четыре недели.
 
 
Каменья, как троны,
На нет под лесами сходили.
Гайдуцкие тропы
Меня высоко возводили.
 
 
И взял я в мечтанье
В часы своего восхожденья —
Прекрасное зданье
Сложить из камней преткновенья.
 
 
Навек. Чтобы оное
Зданье как надо служило.
Чтоб вечнозеленое
Древо с камнями дружило.
 
 
…Я думал избегнуть,
Я думал забыться и кануть,
Внизу у подножья
Оставить нелегкую память.
Но нет человеку
Спасения от человека.
 
 
Две тысячи метров
Над уровнем моря и века.
 

В Копривштице родился и похоронен

великий болгарский поэт Димчо Дебелянов.

 
Копривштица встает перед глазами
И летними, горячими холмами,
И зимним снегом на сыром ветру,
И пеньем птиц январских поутру.
 
 
Мне в январе в Копривштице не спится.
Округлая желтеет черепица
Сквозь моросящий утренний туман.
Есть у тумана к путанице склонность,
Он – как неосторожная влюбленность,
Как отрешенность и самообман.
 
 
Я выполнил завет – прийти к поэту,
Которого давно искал по свету
И наконец-то все-таки нашел.
Я так хочу быть на него похожим
На языке и схожем, и несхожем…
Его удел был легок и тяжел.
 
 
Здесь путь его когда-то начинался,
Здесь он нежданной музе подчинялся.
Ушел отсюда и сюда пришел.
Большие сосны смотрят исподлобья.
Я посетил старинное надгробье.
Мне легче стало.
Я его нашел.
 
 
Сейчас в Москве, наверно, много снега,
А здесь гремит булыжником телега,
Лошадка маленькая – цок-цок-цок.
Как у тебя, под окнами твоими,
Где тополя как будто в белом дыме,
Что ранний ветер с веток сдуть не смог.
 
 
С горы, где я живу, весь город видно,
Мне хорошо, но все-таки обидно,
Что не могу я сразу рассказать
О том, что вижу, и о том, что снится.
Вот так, в любви не в силах объясниться,
Не может человек двух слов связать.
 
 
Копривштица выходит из тумана,
Как будто из старинного романа
Гравюра знаменитого письма,
Чернея на легчайшем белом фоне…
А воробей, присевший на балконе,
Все облетевший ветви и дома,
Как жизнь сама – пиши иль не пиши, —
Чирикает, как хочет, от души.
 

 
Я вовсе не Божий угодник.
Но даже в немногих словах
Хочу рассказать я сегодня
О старых болгарских церквах.
 
 
Я к ним подходил,
   к обветшалым,
И был удивлен неспроста
Их ростом,
   приземисто-малым,
И маковками без креста.
Иная с крестом —
   но оградой,
Как надо б,
   не окружена.
И кажется с первого взгляда
Невзрачным домишком она.
 
 
У них необычная слава.
Их навзничь валили бои.
Болгарам пророки ислама
Внушали каноны свои.
 
 
Постройку церквей запрещали.
Сносили.
Расплатой стращали.
А церкви нет-нет и рождались.
Но, чтоб сохранить высоту,
Они в глубину зарывались,
В земную,
   в родимую ту.
 
 
Церквушки невидные эти,
Две трети тая под землей,
Казались пониже мечетей,
А были повыше иной.
 
 
В тиши векового предела
Я думал о святости ран,
О душах,
   что выбить из тела
Не смог никакой ятаган.
 
 
В церквушках-то вовсе не глухо
Сказались характеры те.
Я думал о стойкости духа,
О верности
   и высоте.
 

 
Мириадами глаз глядели
Небеса…
   А у древних стен
Отдыхающие галдели,
Под ногами песок хрустел.
 
 
И не мог я в курортном быте
То увидеть,
   чего искал.
Но по крышам и перекрытьям
Ветер сумрачный проскакал.
 
 
Наползающими парами
Скрыло облако небеса.
Звезды таяли над горами,
Как над площадью голоса.
 
 
Ветер в кронах гудел со звоном.
И с пришествием темноты
Все казалось одушевленным —
Сосны,
   тени кустов,
      кусты.
 
 
И движенья дубов сутулых,
И любой облаков уклон,
И невидимый закоулок,
Начинавшийся за углом.
 
 
Мне казалось —
   я должен что-то
Непременно сказать ему,
Городку,
   всем его воротам,
Стенам,
   прячущимся во тьму.
 
 
Произнесть какое-то слово,
Чтоб раздвинулась дверь былого.
И шагнул я навстречу ветру
И увидел перед собой
Даже мглистую ночью светлый —
Камень памятника крутой.
 
 
И словами почтенья павших,
За свободу насмерть стоявших,
Зазвучавшими в тишине,
Говоря о них,
   отдышавших,
Обращался он сам ко мне.
 
 
А кругом оживали зданья,
Становились тени людьми.
И навстречу мне шло преданье,
Громыхая всеми дверьми.
 
 
Шло и в счастье своем и в гневе,
Средь торжественной тишины.
И светились на мглистом небе
Звезды первой величины.
 

Б. Божилову

 
Идет московский снег в Софии
Вторые сутки напролет,
Как будто лебеди большие
Вершат свой вечный перелет.
 
 
И отдыхают, и взлетают.
И перья белые роняют.
Идет московский снег в Софии
Вторые сутки напролет.
 
 
Идет в Софии снег московский.
(Как без меня ты там, Москва?)
Идет на улице Раковский,
На Добруджа, дом № 2.
 
 
Сугробы белые спадают.
Сугробы белые взлетают.
Идет в Софии снег московский,
Касаясь щек едва-едва.
 
 
Метелей белые чащобы.
Наутро новые сугробы,
Как лебеди, как журавли,
Взлетят в искрящейся пыли,
Крылами белыми шурша,
Как дружбы чистая душа.
Проснусь в Москве.
   В той синеве
Взгрустну как будто бы впервые:
Софийский снег идет в Москве…
Московский снег идет в Софии.
 

Г. Джагарову

 
Я был болгарином полгода.
Текла весенняя вода.
Шумела южная природа
О том, что это навсегда.
 
 
А шли в душе дожди косые,
И начинался листопад…
Вдали от пристальной России
Любой березке был я рад.
 
 
Писал: на Шипке все спокойно.
И все спокойно было там.
Ведь все отъявленные войны
Мы не влачили по пятам.
 
 
Легли и ново, и старинно
За этих девочек и птах.
И Казанлыкская долина
Вся встала в розовых цветах.
 
 
И встал народный,
   а не царский,
И опаленный и святой
На высоте орел болгарский,
Из русских пушек отлитой.
 
 
При чем тут рифмы, если розы
Мне дарят девушки легко
И эти здешние березы
От наших так недалеко.
 
 
Я жил в Болгарии великой,
Я как птенец ее парил.
Цветы долины Казанлыка
Бургасским девушкам дарил.
 
 
Мне и российская природа
Напоминает иногда:
Ты был болгарином полгода —
Наверно, это навсегда.
 

 
Все нарисовано мокрыми красками
В зимнем окне.
Значит, весна с торопливыми сказками
Веет во мне.
 
 
Я удивляюсь ее беззаботности —
Так, впопыхах
Нарисовала себя на снегах
Каменной плотности.
 
 
Может, и ветер с нежданными ласками
Будет ко мне.
Все нарисовано мокрыми красками
В зимнем окне.
 

1980

 
Говорим, что будет завтра?
Есть ли прошлому предел?
Над молчанием внезапным
Тихий ангел пролетел.
 
 
Погоди,
Побудь,
Помедли,
Молча что-нибудь скажи!
Нет. Опять свиваем петли
Правды,
Морока
И лжи.
 

1980

 
От мороза с его причудами
Я бегу…
Уголек с двумя изумрудами
На снегу.
 
 
Я котенка беру за пазуху
И – домой…
Вытер все мороз сухо-насухо
Белизной.
 
 
Поднимаюсь —
   ярус за ярусом.
На, бери!
Ты глядишь на нас страхом яростным
У двери.
 
 
Ты темней его, несмышленого,
И сильней,
И глаза у тебя зеленого
Зеленей.
 
 
От мороза с его причудами
Я бегу.
…Уголек с двумя изумрудами
На снегу…
 

1980

 
Итак, тоска.
Перебираю дни,
Как фотографии, поодиночке.
Никак не складываются они
В жизнь, прожитую ради строчки.
Я их раскладываю, как пасьянс,
Необстоятельно и неумело…
Вот этот день – как старенький романс,
В котором чья-то грусть не устарела.
 
 
А этот день – огромный парус пыли!
Как отзовутся новые умы
На то, что, флаги взвив над Волгой, мы
Часть Жигулей в машины превратили,
Укоротив прекрасные холмы.
Возможно, будут им тогда смешны
Пленяющие нас автомобили.
Поймут ли нас?
Я думаю, должны…
 
 
Пусть мания величия ни тенью
Меня не задевала, но во сне
Я все же вздрагиваю от виденья,
Что целый мир в претензии ко мне.
 
 
Хочу ответить – не хватает слов.
Мысль обрывается до безрассудства.
Я просыпаюсь, и такое чувство,
Что изменил я множеству стихов.
 

1980

 
Осточертевший пейзаж за окном
Выдержан и хладнокровен.
Сер, неподвижен и ночью и днем,
Сам по себе невиновен.
Я любовался им, но на меня
Ныне от смертной тощищи
Мрак наползает средь белого дня,
В руку сует топорище.
Тополь стоит по колено в воде —
Всю вырубаю аллею.
Дуб возвышался к зеленой звезде,
Я и сирень не жалею.
 
 
Напрочь и намертво – всю красоту.
Я не рожден для больницы,
Пусть убирается все в пустоту —
Все эти ветки и птицы.
 
 
Все эти липы беру в топоры,
Мраку сдаваясь на милость.
Только бы, только бы с этой поры
Все за окном изменилось.
 
 
Осточертевший пейзаж день и ночь
Высил такие деревья…
Я любовался им, больше невмочь —
Не уходите, корчевья.
 
 
Но отмытарюсь, отбыв, отмечась
В этой тоске неудалой,
Я восстанавливаю через час
Все – вплоть до веточки малой.
 

1980

Словом останавливавший дождь…

Н. Г.

 
Жду тебя,
Ты городом идешь,
А ведь должен я к тебе идти.
За окном —
   качающийся дождь
На твоем заведомом пути.
 
 
Я ведь знаю, что и так тяжел
Этот скользкий путь
   по февралю.
Надо сделать так,
   чтоб дождь прошел,
Потому что я тебя люблю.
Я ведь тоже знал, да позабыл,
Но надеюсь, что не навсегда,
Слово, что поэт произносил,
И кончался ливень без следа.
 
 
А теперь, немотствуя порой,
По прошествии немалых лет,
Не могу над милой головой
Разогнать дождинки —
   слова нет.
 
 
Я ведь знаю, что твои мечты
И мои – на родственном пути,
Что беду чужую можешь ты
Невзначай руками развести.
 
 
Много слов я знаю наизусть.
Но одно забытое влечет.
Умоляю, чтобы эту грусть
Ты на свой не принимала счет.
 

1980

М. Р.

 
Надо дать отдохнуть глазам,
Словно дать отдохнуть округе.
Я закрою глаза,
А сам
Буду видеть лицо подруги.
 
 
Надо дать отдохнуть глазам,
Словно сумеркам в хлопьях белых,
Словно серым стволам, кустам
С палисадниками в пробелах.
 
 
Надо дать отдохнуть глазам,
И куртинам, и тротуарам,
И карнизам, и голосам
За углом в переулке старом.
 
 
Надо дать отдохнуть домам,
Их скамеечкам и оградам,
Окунающимся в туман,
Прибегающим к снегопадам.
 
 
Надо дать отдохнуть листам
С желтизною неотвратимой,
Надо дать отдохнуть глазам,
Как родному лицу любимой.
 
 
Так смежить их, в такую тьму,
Беззаветно и безоглядно,
Словно дать отдохнуть всему,
Что так мило и ненаглядно.
 

1980

 
Зеленею, таинственный клен,
Неизменно склоненный к тебе.
 

А. Блок

 
Снится мне: я и стар, и беззуб,
Но любовь сердце старое гложет.
В этот час – рюмку водки,
   слезу б.
Только нет, это нам не поможет.
 
 
Снится мне:
   просыпаюсь в саду
На скамейке, росой окропленной.
Жду. И слышу: «Ты слышишь?
   Иду!
Я пришла, мой седой
   и влюбленный…»
 
 
Запах розовый.
Кленов верхи.
Молодые сжимая запястья,
Я читаю ей тихо стихи
Небывалого лада и счастья.
 
 
Но, как это бывает во сне,
Как случается со стариками, —
На скамейке пустой в тишине
Развожу я пустыми руками.
 
 
Просыпаюсь опять.
Никого.
Старика и в помине не видно,
И не жаль мне нисколько его,
А стихам его даже завидно.
 

1980

 
Куда ты делась, музыка моя,
Не знавшая крюков и линий нотных?
Где ты сейчас?
Какого бытия
Взыскуешь ты среди теней бесплотных?
 
 
В недавнем прошлом или в тех местах,
Где только вещь осталась от былого?
Меня ночами посещает страх
Не песенного – чуть живого слова.
 
 
И, словно из больничного окна,
Гляжу я на весенние деревья.
Не их ли мне просить,
   чтобы весна
Не отказала в слове и напеве?
 
 
Или, пять пальцев грустно вжав в висок,
Твердить себе,
   слагая стих умело:
Здесь море чистой музыки шумело,
Вся эта музыка
Ушла в песок.
 

1980

 
Прекрасная необычайность
Обыденного – хороша…
Ведь это чистая случайность,
Что ты живешь, что есть душа.
 
 
Все это маленький подарок,
Который так легко отнять,
Который, может, тем и ярок,
Что может даже не сиять.
 

1980

 
Карнизы вывесили бахрому
   сосулек.
От удивления осел сугроб.
У птиц так много всяческих свистулек,
Что у ветвей, как у детей, озноб.
Снег тает с крыши,
   с блеском булькая в кадушку…
Еще вчера пейзаж не ставивший
   ни в грош,
Как наступая на воздушную
   подушку,
Ты вдоль забора отсыревшего идешь.
Куда?
Так сдвинулись все эти
   дали, близи,
Так с беспредельностью прозрачно
   слит предел,
Что кот, за голубем следивший
   на карнизе,
Вдруг вытянулся – и не полетел.
 

1980

 
Есть жизнь у меня,
О которой не знает никто.
Возьму свою палку,
Тихонько надену пальто
 
 
И скроюсь. Исчезну,
Растаю, как воздух,
Как даль…
Куда же он делся? —
Посмотрит на туфельку шаль.
 
 
Расскажет ли трость,
Возвратясь:
Отдохнул иль устал,
Кого обогнал,
От кого я в той жизни отстал?
 
 
Возможно, наступит
Серьезнейшая тишина.
А это всего только тайна.
 
 
Загадка одна.
 

1981

 
Мне позвонила улица…
Я снял
Поспешно трубку,
   думал: это ты.
«Куда ты подевалась? – я сказал. —
Я ждал тебя
   до полной темноты».
 
 
Но это улица ко мне звонила…
 
 
Листва шумела и к себе манила.
На все мои призывы отвечали
Какие-то трамвайные звонки.
Не понимал я, что обозначали
И восклицанья чьи-то, и смешки…
И голоса, врывавшиеся в трубку
И в ней шумевшие наперебой,
Меня склоняли
к здравому поступку —
Повесить трубку,
   то есть дать отбой.
 
 
Но было странное очарованье
В молчанье,
   полном дальних голосов.
Мне иногда в нем слышалось дыханье,
Биенье сердца или бой часов…
Мне позвонила улица, шумиха.
Пространства стали
   дальние близки.
«Спасибо, улица!» —
   сказал я тихо.
И раздались короткие гудки.
 

1981

Любомиру Левчеву

 
         … Мысль о смерти…
Если это мысль, то мысль о жизни.
Ветка за окном запахла горько.
Вот пойди попробуй увяжи с ней
Мысль о смерти. Не поймет нисколько.
У меня есть, в общем, три могилы.
Не моих. Своих. Я в них частично.
Ветка напряглась от вешней силы.
Ветка эта мне не безразлична.
 
 
Как прозрачна синяя погода!
Синий цвет зеленым набухает.
Мысль о смерти не дает прохода…
Пусть на мне природа отдыхает,
Я уж обойдусь без этой мысли
Хоть сегодня: потому что надо
Деньги на субботник перечислить,
Да и с этой веткой нету слада.
Хоть ушел, растаял холод жуткий,
То – тепла ей, то ей – дождик брызни.
 
 
Мысль о смерти – это вам не шутки.
Мысль о смерти – это мысль о жизни.
 

1981

 
В метелице… в шубке… Да что там!..
Напрасно! Опять повторится
Все то же. За этим полетом,
За этими взмахами птицы…
Сначала – парить и стесняться.
Потом – говорить-объясняться.
Не надо… пусть лучше не крахом,
А нежным останется взмахом,
Оглядкой метелицы дымной,
Загадочной и не взаимной…
А то перейдет беспричинно
С порыва к любви и звезде
На вечную тяжбу с мужчиной,
Которого нету нигде.
 

1981

 
Вот уже и зима, а меня не позвали
На пустой перекресток в садовую глушь.
Не окликнули даже ночные трамваи,
Отражаясь в дрожанье нечаянных луж.
 
 
Я пошел бы на зов в самом снежном завале,
Вышел в самый зальдевший запутанный путь…
Вот уже и зима, а меня не позвали,
Чтобы новое слово тихонько шепнуть.
 

1982

 
Когда случаются в судьбе
Провалы, темени,
Не надо думать о себе
В прошедшем времени.
 
 
Тогда сырой землей дохнет,
Родной, суглинистой,
И хризантемою пахнет
Поблекшей, инистой.
 
 
Гляди в провал, во тьму гляди,
Гляди-разглядывай.
Но все, что будет впереди,
Не предугадывай.
 
 
Живая ночь, живая тьма
Не вечно тянется…
Она прояснится сама,
Сама проглянется.
 

1982

 
Как будто нет других поэтов,
Пишу, пишу, пишу. Зачем?
Быть прожигателем рассветов
И сочинителем поэм?
Сломав перо, бумагу скомкав, —
В ближайший лес за три версты
Бегом от предков и потомков,
От злобы дня и доброты!
Но лишь завижу лист зеленый
Иль прошлогодним прошуршу,
Опять пишу как заведенный.
Куда? Зачем? Кому? – Пишу!
 

1982

 
Не хотел он понять, с мальчишек
Вдоль коринфских бродя колонн,
Что поэзия – это лишек,
Превышающий эталон…
 
 
Строгость к слову
в удел поэта
Входит. Будет входить
   всегда.
Но ведь лишнее
   слово – это
Правда сущая иногда.
 
 
Так вот маленьким и остался,
Не сумевший ни дать, ни взять.
Потому, что всегда старался
Слова лишнего не сказать.
 

1982

 
Не падать, не плакать!
   В осеннюю слякоть
Врывается первого снега полет.
Капель начинает копейками звякать,
Считать свою мелочь и биться об лед.
 

В. С.

 
Надо вспомнить, обязательно вспомнить
Эти липы, эти мокрые хлопья,
Я их стряхивал в окрестностях комнат,
Где встречали меня мягко, но в копья.
 
 
Был я ровней снеговому рассвету,
Современником сырому закату.
Стал я тих, как подражанье поэту,
Мной написанному где-то когда-то.
 
 
Надо вспомнить, обязательно вспомнить,
Как входил, сутулясь нелицемерно,
В пустоту чужих заполненных комнат.
Наследить боясь… как выглядел скверно.
 
 
Быть поэтом невозможно и стыдно —
Не с цезурой лепеча, а с запинкой,
Долг тому, кто выручал тебя сытно,
Возвращать, как сумасшедший, – снежинкой.
 
 
Надо вспомнить, обязательно вспомнить
Клятву юности – не падать, не плакать.
Старой рифмой не гнушаясь, исполнить,
Оправдать свою любимую слякоть.
 
 
Надо вспомнить, что завещано метром,
Поглощенным подземельною высью,
Где души его, пронизанной ветром,
Семантически касаются листья.
 

1982