Текст книги "Свидетель защиты"
Автор книги: Владимир Монастырев
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
– Ездили.
– Николай Чижов сказал там, что хочет на вас жениться?
– Сказал.
– Вы дали ему свое согласие?
– Н-нет.
– Но и отказом не ответили?
– Н-нет.
– Спасибо, больше вопросов к свидетельнице не имею.
Майка вздохнула с облегчением. Лопухова-старшая медленно опустилась на скамью, лицо ее выражало растерянность.
Защитительную речь Андрей Аверьянович начал издалека – со дня рождения Николая Чижова. Шаг за шагом вел он слушателей по его жизни, показывая, как формировался характер мальчика, что заложила в основу этого характера семья.
– Мы имели возможность убедиться, слушая показания свидетелей, – говорил Андрей Аверьянович, – что влияние семьи на ребенка, а затем юношу Николая Чижова не могло быть благотворным хотя бы потому, что семьи-то здесь в ее истинном понимании не было: отца третировали, бабка жила на стороне, потому что не могла ужиться с дочерью. Что же здесь связывало людей? Привычка? Материальная необходимость? Видимо, и то и другое. И не связывало, а только удерживало поблизости друг от друга. Не стоит говорить в данном случае о любви или дружбе, их не было в этой семье, была постоянная неприязнь, а иногда и открытая ненависть.
Теми же чувствами определялись и отношения с внешним миром, то есть с соседями. Клавдия Михайловна Чижова боялась или презирала окружавших ее людей, жила, как в крепости, полагая необходимым либо нападать, либо обороняться, защищая свою личность, свою честь, как она ее понимала, свою собственность, в том числе и сына: «Мой сын, мое, а не ваше дело, как я его воспитываю». Психология собственника элементарна: «Моего не тронь, за мое и горло перегрызу». Этот дремучий девиз в нашей стране официального признания не имеет. Социалистическое государство ставит своей задачей воспитание иной морали, иного отношения к собственности, а значит, и иных отношений между людьми. Но наивно было бы думать, что никаких трудностей и сложностей не осталось на этом пути. В семье Чижовых мальчик рос в тех понятиях, что в чужую собаку можно стрелять из духового ружья, а за мою собаку я «горло перегрызу». Обвинитель в своей речи справедливо заметил, что Николай Чижов был воспитан в духе неуважения к труду, из него вырастили потребителя, который получал безо всяких усилий, что его душе угодно. Стоило только ему пожелать, и родители дарили ему двухколесный велосипед, духовое ружье, магнитофон, двуствольное ружье, наконец. Сами по себе эти вещи не содержат какого-то развращающего начала и нет ничего дурного в их приобретении. Даже двуствольное ружье центрального боя может быть отличным подарком юноше, который живет где-нибудь на природе, увлекается охотой и уже проявил свои охотничьи способности. И магнитофон можно использовать разно. Один станет записывать с помощью этого аппарата непристойные песенки, другой соберет коллекцию произведений истинного искусства. Значит, дело не в том, что молодому человеку дарили, а как эти подарки делались и какое им было предназначено употребление. И тут я хочу еще раз напомнить, что Николай Чижов в родительском доме воспитывался не только в духе неуважения к труду, а и в духе неуважения к людям. Каждый человек стремится занять прочное положение в жизни, в обществе. Одни, и таких огромное большинство, добиваются самоутверждения с помощью общественно полезного труда, занимают свое место по праву мастерства, ума, таланта. Другие, таких у нас меньшинство, но они есть, к сожалению, выказывают свое превосходство по праву собственника, полагая мерилом ценности человека стоимость вещей, какими он владеет. У соседских ребят нет магнитофона, а я своему сыну куплю. Они своим не в состоянии купить настоящее ружье, а у моего будет. И машины у них нет, а мой ездит на собственном «Москвиче». В таком «превосходстве» собственник черпает самоуважение и находит для себя право поглядывать на соседей свысока. Мне могут возразить – ну, великие ли ценности, в самом деле, магнитофон и ружье. Да и «Москвича» Петр Петрович Чижов собрал из старья своими руками. Вот если б у них были персональные выезды и дачи в два с половиной этажа, тогда, конечно, можно бы говорить о растлевающем влиянии собственности. Но тут я напомню – дело не в вещах самих по себе, а в том, каково к ним отношение, так что в нашей системе доказательств магнитофон стоимостью в сто пятьдесят рублей и дача, которая оценивается в сто пятьдесят тысяч, равнозначны.
– Защитительная речь моя, – продолжал Андрей Аверьянович, – может показаться странной – она более похожа на обвинительную. Да, я обвиняю тот дух стяжания, неприязни и неуважения к людям, дух старого Волчьего тупика, который насаждался в семье Чижовых и жертвой которого стал Николай Чижов. «Но, помилуйте, какая же это жертва? – вправе воскликнуть слушающие меня судьи. – Это преступник!» Да, Николай Чижов совершил убийство – тяжкое преступление, это бесспорно. Однако бесспорно и то, что к этому преступлению подвели Чижова обстоятельства его жизни. То, что происходило, в семье Чижовых, в иных формах, с иными подробностями происходит и в некоторых других семьях. В этом смысле чижовщина – явление социальное, враждебное нашему строю, духу советской жизни, и наша задача не только воздать Николаю Чижову по законам нашим, но вырвать его из-под влияния той злой силы, какая исковеркала, я не скажу всю жизнь, он еще молод, но начало его жизни. В биографии подсудимого Чижова есть эпизод, который должен был послужить предупредительным сигналом и для него и для его родителей. Имею в виду связь Николая с Бородулиным и компанией, которые совершили тяжкое уголовное преступление и осуждены. Обвинитель сказал, что Чижовы не услышали этого сигнала. Нет, они услышали, его нельзя было не услышать, тот сигнал, слишком громка и тревожно он звучал. Они поспешно устроили сына шофером на автобазу, но не потому, что поняли: труд и только труд способен выправить свихнувшегося человека, а для того, чтобы не раздражать окружающих, общественность, которая после суда над Бородулиным со товарищи внимательно следила за Николаем Чижовым.
Тут оглашали характеристики подсудимого, данные отделом кадров автобазы. Давали их почти в одно и то же время, но по разным поводам. Одна другую исключает, то есть обе неверны. Едва ли Николай Чижов работал с первых дней хорошо, с энтузиазмом, но и не было в показаниях свидетелей подтверждения тому, что он «недисциплинирован, отлынивал, не выполнял», как сказано в одной из характеристик. Коллектив автобазы большой и в массе своей здоровый, думается, если б поработал там Николай Чижов подольше, психология Волчьего тупика в нем бы угасла, уступив место чувству коллективизма, доброго товарищества, которые живут в сердцах большинства советских людей.
– Теперь, – продолжал Андрей Аверьянович, – давайте попробуем ответить на вопрос: умышленное это убийство или не умышленное. Материалы следствия и показания свидетелей на суде с достаточной убедительностью говорят о том, что ни мать, ни отец Чижова, ни другие заинтересованные в том лица в контакт с медицинскими работниками, наблюдавшими последние часы жизни Владимира Спицына, не входили, никакими способами и средствами не склоняли их к даче ложных показаний. Нашел свое объяснение и факт неточной записи в истории болезни погибшего юноши. Факт неблаговидный, и я вовсе не собираюсь брать под защиту врача, допустившего такой, скажем, огрех в своей работе. Тем более что запись эта внесла известную путаницу в следствие и позволила обвинению утверждать, будто убийство было не случайным, но умышленным. Между тем дело обстояло не так, и сам Владимир Спицын, придя на короткое время в сознание, произнес слова о случайном выстреле.
Не способствовало выяснению истины и поведение Клавдии Михайловны Чижовой после того, как она узнала о смерти Спицына. Верная своей морали, она и тут, прося единственного очевидца происшествия свидетеля Соколова не говорить на Николая лишнего, не удержалась от обещания «отблагодарить», то есть, говоря прямо, подкупить. Не сомневаюсь, что она не остановилась бы перед подкупом, но в данном случае некого было подкупать, потому что Соколов и так не собирался что-то скрывать или говорить лишнее и чистосердечна рассказал следствию и суду все, что видел, чему был очевидцем. И его показания не подтверждают преднамеренности убийства. Его показания также дают нам основание утверждать, что Владимир Спицын и Николай Чижов не были в ссоре, наоборот, последнее время Владимир, как и прежде, стал бывать у Николая, ездил, с ним на «Москвиче», ходил на гору стрелять по консервным банкам. О том же свидетельствует и Майя Лопухова, которая знала об отношениях между Спицыным и Чижовым более других.
Майя Лопухова в жизни подсудимого играла большую роль. В последние месяцы перед происшествием, может быть, даже главную: Николай влюбился в нее. Поначалу он и сам еще не отдавал себе в том отчета, не мог разобраться, что же с ним происходит, но он искал с ней встреч, он ревновал ее к другим ребятам, в частности к Владимиру Спицыну, с которым Майя Лопухова чаще других танцевала на новогодней вечеринке. И между приятелями после той вечеринки пробежала черная кошка. Они не ссорились, не выясняли отношений, основываясь на праве кулачном, как это иногда делают молодые люди, но они сторонились друг друга, избегали один другого. Однако недели за две до убийства Владимир Спицын опять стал бывать у Николая Чижова, и прежние их отношения возобновились. Чем объяснить такую перемену? Владимир Спицын уже не может ответить на этот вопрос, Николай Чижов отвечает не очень определенно: «Он первый пришел ко мне, а я зла на него не держал». А ведь раньше вроде бы держал, ревнуя к нему Майю Лопухову. Теперь, выходит, перестал? Да, у меня есть основания полагать, что перестал. При всей испорченности характера материнским воспитанием Николай Чижов был человеком отходчивым. Майя Лопухова проявила благосклонность к Чижову, он убедился, что Спицын ей безразличен. Девушка не отвергла предложение Николая пожениться, правда, она и согласием не ответила, но влюбленный молодой человек полагал, что согласие это он все-таки получит, как только отвоюет в родительском доме право на отдельную комнату. Не будем гадать, в какие формы вылилась бы эта война под кровом Чижовых, одно можно сказать с уверенностью: бумеранг, пущенный Клавдией Михайловной много лет назад, приближался к ее собственной голове. В общем, Николай Чижов был в предчувствии счастья и, как всякий обнадеженный в любви человек, сделался великодушен и, конечно же, не отвернулся от Владимира Спицына, который по старой дружбе пришел в нему. И опять, как раньше, были они вместе, и Чижов готов был проявить великодушие по отношению к несчастливому сопернику. Но и в этом случае нравы и понятия, заложенные в него воспитанием, проявились в поступке нелепом и трагическом. Выражая свое приятельское расположение к неудачливому товарищу, он не нашел ничего лучшего, как хамски попугивать его ружьем. Он так шутил, вовсе не собираясь стрелять в приятеля. Зачем же ему стрелять в человека, зачем разрушать собственное счастье, до которого, он полагал, было рукой подать? Нет, он не собирался стрелять, он лишь не умел, не научился за свои восемнадцать лет уважительно, с человеческим участием относиться к людям, которые его окружали…
Владимира Спицына уже не вернешь. Смерть его на совести Николая Чижова, и судьи вынесут ему приговор, какого он заслуживает. Но при всей горечи об утраченной человеческой жизни, мы обязаны помнить о том, что приговор должен быть справедливым и воздать преступнику за то, что он содеял, руководствуясь не чувством мести, но буквой и духом закона…
– Пойдемте ко мне, поужинаем, – предложил Костырин, когда они вышли из здания суда, – сегодня у нас бульон с пирожками, таких пирожков вы нигде не едали.
Андрей Аверьянович улыбнулся.
– Вы, оказывается, чревоугодник?
– Это у нас не каждый день: жена тоже работает, на кулинарию времени остается немного. Но сегодня – фирменные пирожки, и грех поедать их вдвоем.
Андрей Аверьянович устал и был голоден, он представил, как придет в свою холостяцкую квартиру, заглянет в холодильник и увидит не очень аппетитный кусок колбасы, бутылку кефира… А тут горячие пирожки с бульоном и пузатенький электросамовар на столе…
Пирожки победили.
Костырину очень хотелось поговорить, но в троллейбусе они сели в разных местах, и не удалось перекинуться даже парой слов. Дома он прежде всего позаботился об ужине: отдал жене необходимые распоряжения, помог что-то сделать на кухне и, только завершив эти необходимые дела, присоединился к Андрею Аверьяновичу, сидевшему у письменного стола в кабинете-спальне. Появилась начатая бутылка коньяка, лимон. Выпили по рюмочке, Костырин сказал:
– Вы меня убедили, что защита нужна даже убийце.
– Скорее всего не я, а весь ход судебного разбирательства убедил вас в этом.
– Что ж, это будет, видимо, точнее. И вот ведь какое дело: мое отношение к убийце изменилось. До суда, как и все, кто знал об этой истории, я был полон негодования и мысли не допускал о каком-то снисхождении к Николаю Чижову. Теперь я испытываю к нему что-то вроде жалости. Поймите меня правильно. Вот ему дали срок заключения, и я отлично понимаю, что правильно сделали: нельзя же преступление оставить без наказания. Мне жаль, если можно так выразиться, не этого Николая Чижова, а другого, который в нем убит обстоятельствами жизни, воспитанием.
– Может быть, еще не убит?
– Может быть, – охотно согласился Костырин. – Что-то в нем, как мне кажется, повернулось. Я наблюдал, как он слушал вашу защитительную речь. Заинтересованно – не то слово. Он делал открытия, если можно так сказать о Николае Чижове. И потом это его последнее слово, точнее – три слова: «Я не нарочно…». Я поверил, что не нарочно. И главное, что сейчас до него дошло…
– Не дошло, а только начинает доходить, – поправил Андрей Аверьянович, – что содеянное непоправимо, что он лишил жизни человека. Он лишил.
– Может быть, и так. В общем, не все человеческое убито в этом Николае Чижове. Не только в нем, но и у меня по отношению к нему кое-что изменилось.
– Как у отдела кадров, – усмехнулся Андрей Аверьянович. – Сначала одну характеристику, потом другую.
– Что вы! – вполне серьезно возмутился Костырин.
– Извините, – сказал Андрей Аверьянович, – я пошутил неудачно. С отделом кадров, разумеется, совсем не то. А ваше отношение к Николаю Чижову мне кажется естественным. Мы часто судим о людях и их поступках односторонне, не зная обстоятельств дела, и – впадаем в ошибки. В данном случае ошибки, мне думается, не произошло. Тут дело даже не в том, какой срок определили подсудимому. Важно, что он знает: определили за то, что он совершил, то есть по справедливости. А справедливое решение суда – это залог, хотя только первый, начальный, того, что приговоренный выправится, вернется к людям полноценным членом общества.
Мужчин позвали за стол.
Пирожки были великолепны, хорош был бульон, и на столе действительно стоял пузатенький электросамовар. Сегодня Андрей Аверьянович отдыхал от своего одиночества, но зависти к семейному уюту Костыриных у него не возникло. Не тот уже был возраст у Андрея Аверьяновича, чтобы завидовать семейному уюту. И не тот характер.
ТРЕТЬЯ ЭКСПЕРТИЗА
В первую минуту Андрей Аверьянович не узнал эту женщину: привык видеть ее в ослепительном халате, а сейчас она была в помятой болонье, в шляпке с маленькими полями, с пестрым зонтиком, который, наверное, плохо защищал от дождя – поля у шляпки намокли.
Она уловила что-то во взгляде Андрея Аверьяновича и, садясь на предложенный стул, торопливо напомнила:
– Шарапова моя фамилия, медсестра из поликлиники.
Андрей Аверьянович уже вспомнил ее и, не кривя душой, сказал:
– Помню, помню. Александра…
– Степановна.
В поликлинике звали ее Шурочкой, и Андрей Аверьянович отчества не знал, но не признался в этом.
– Я вас слушаю, Александра Степановна, – сказал он, будто всю жизнь так и величал Шурочку.
– Беда у меня, товарищ Петров, муж сидит в С., – она назвала приморский город в соседней республике, – судить будут.
– Подрался? – спросил Андрей Аверьянович. Он припомнил, что муж у Шараповой шофер. Настраивая кварцевую лампу, она рассказывала о своем Митеньке охотно и с любовью. Видно, был ее супруг лихим малым, иначе бы, наверное, не гордилась им эта крепенькая, миловидная женщина.
– Нет, не подрался, – вздохнула Шурочка. – Обвиняют его в том, что он изъял из сберкассы пять тысяч рублей.
– То есть как это изъял? Украл, ограбил?
– Незаконно получил. Будто бы сначала положил, потом взял обратно два раза.
Андрей Аверьянович поднял брови, выражая тем недоумение, а Шурочка заспешила:
– А он говорит – не брал и в глаза тех денег не видел. А следователь говорит – нет, ты взял и все улики против тебя… Он велел, чтобы я к вам шла, к адвокату. Иди, говорит, проси его взять это дело и приехать, а то я сам ничего им доказать не могу. Моли, проси, говорит, в ноги падай, но чтобы приехал… – она сделала движение, будто и в самом деле хотела упасть в ноги, так показалось Андрею Аверьяновичу. Он внутренне ужаснулся: «Этого еще не хватало».
В ноги Шурочка не упала, и он вздохнул с облегчением. Но в глазах ее были мольба и отчаяние, такое неподдельное, что невозможно было отказаться.
Электричка пришла рано, не было еще восьми, и Андрей Аверьянович не торопился. Оглядел легкое, чистенькое здание вокзала, вышел на привокзальную площадь и, пропустив два автобуса (пассажиры брали их штурмом), сел в третий, где народу было относительно немного. Вышел он в центре и направился к набережной. С удовольствием постоял у низенького парапета, посмотрел на пальмы с глянцевыми листьями, на заштилевшее море. Набережная была чиста и пустынна: курортники в этот час клубились вокруг столовок и харчевен, да и вообще их оставалось уже не так много, сезон шел на убыль.
Прежде чем идти в прокуратуру, Андрей Аверьянович заглянул в один из магазинов на центральной улице и съел теплую лепешку с сыром, именуемую здесь хачапури. Запил розовой водичкой, которую подавали в тонких, удивительной чистоты и прозрачности стаканах, и почувствовал, что он уже акклиматизировался. Город этот ему всегда нравился и вызывал приятные воспоминания – Андрей Аверьянович отдыхал в нем несколько лет подряд. Но сейчас он не позволил себе разнежиться и расслабиться – не отдыхать приехал, а по делу, которое в Шурочкином изложении выглядело по меньшей мере странным.
В прокуратуре Андрея Аверьяновича встретили любезно, если не сказать – радушно. Пригласили следователя, который вел дело, и тот явился тотчас. Представился – Габуния Шалва Григолович – и повел Андрея Аверьяновича в свою комнату, чистую, солнечную, с большими распахнутыми окнами.
Следователь был молод, гладко причесан, носил острые бачки и тоненькие усики, делавшие его похожим на киногероя. Усадив Андрея Аверьяновича, сам сел не за стол, а против него. Предложил сигарету из яркой иностранной коробочки и, когда Андрей Аверьянович отказался, спросил разрешения закурить самому. Прикурил от черной лакированной зажигалки.
– Очень рад, что приехали именно вы, – сказал он с легким акцентом.
Встретив вопросительный взгляд Андрея Аверьяновича, пояснил:
– Мы сами посоветовали Шарапову взять хорошего адвоката, сейчас видно, что он сделал удачный выбор, – предупреждая вопрос со стороны собеседника, добавил: – Можно считать – соседи, так что не удивляйтесь, что наслышаны о вас, – с удовольствием затянулся и выпустил дым через ноздри. – А дело не совсем обычное, есть в нем некоторые странности, и нам хотелось, чтобы наши выводы придирчиво посмотрел и проверил опытный юрист.
И эта солнечная комната, и любезный, открытый Шалва Григолович привели Андрея Аверьяновича в состояние благодушное, но он все-таки нашел в себе силы отказаться от дальнейшей беседы с этим симпатичным молодым человеком и попросил разрешения познакомиться с делом и повидаться со своим подзащитным.
– А потом, – сказал он, – если вы будете так любезны, мы обстоятельно поговорим с вами, и я откровенно выскажу свои соображения по этому делу. Сейчас их у меня, сами понимаете, еще нет.
Шалва Григолович и виду не подал, что было у него намерение сказать адвокату что-то больше того, что он сказал, что-то, может быть, внушить ему. Желание гостя – закон, и Андрей Аверьянович безо всяких проволочек получил папку с делом Дмитрия Ивановича Шарапова, обвиняемого в хищении государственного имущества, совершенном путем мошенничества.
Пятнадцатого июня в одной из сберкасс города С., имеющей номер с дробью, был открыт счет на имя Шарипова Дмитрия Ивановича. Положили на этот счет пять рублей. В тот же день на имя Шарипова в той же сберкассе открыли еще один счет. На этот раз внесли сумму покрупней – пять тысяч. Номер первого счета 72910, второго – 72919.
Десятого июля вкладчик предъявил сберегательную книжку под номером 72919 и, сняв все деньги, счет закрыл. Естественно, работники сберкассы, прежде чем выдать такую крупную сумму, попросили вкладчика предъявить паспорт. Тот, похвалив их за осторожность и бдительность, паспорт предъявил. Кассирша, выдававшая деньги, показала, что не сличала фотографию на паспорте с оригиналом, а вот подписи на паспорте и расходном ордере сличала. Подпись сомнений не вызвала.
Операция эта была проделана в одиннадцать часов сорок пять минут, за четверть часа до обеденного перерыва. Получив деньги, вкладчик вышел, сел в машину и уехал: в помещении слышали, как хлопнула автомобильная дверца, как включился мотор.
Дальше события развивались следующим образом: человек, получивший пять тысяч в филиале сберкассы, направился в центральную сберегательную кассу. Явился он туда без двух минут двенадцать. Ему сказали, что сберкасса уже закрыта на обед, но вкладчик, положив на барьер огромную коробку шоколадных конфет, слезно просил девушек задержаться на пару минут и выдать деньги – редкая подвернулась ему удача, продается почти новая «Волга», и надо ковать железо, пока оно горячо. За час эту «Волгу» могут выхватить из-под носа.
Девушки пошли искать карточку вкладчика. Между прочим, спросили, почему он не обратился в сберкассу, где открывал счет. На это последовал резонный ответ: он и сюда почти опоздал, а до той еще минут десять ехать, вовсе дело безнадежное.
На этот раз была предъявлена первая книжка, только в ней очень ловко ноль, последняя цифра счета, был переделан в девятку, а к пятерке приписаны три нуля. Там же, где сумма означена прописью, к слову «пять» добавлено «тысяч».
И здесь у вкладчика попросили паспорт, сличили подписи и – выдали пять тысяч рублей.
Из филиала сберкассы в центральную о том, что вклад со счета 72919 снят, сообщили после обеда, разноску по карточкам стали делать в конце дня. Тут-то и выяснилось, что Шарипов получил пять тысяч дважды.
Розыск Дмитрия Ивановича Шарипова длился месяц и результата не дал. То есть, нашлось несколько человек в стране с таким именем, отчеством и фамилией, но жили они далеко от города С. и было у них бесспорное алиби – ни из дома, ни с работы в июне – июле не отлучались.
Тогда розыск пошел в другом направлении. Девушка, выдававшая деньги в центральной сберегательной кассе, на всякий случай записала серию и номер паспорта получателя. Стали выяснять, кому, когда и где он выдан. Оказалось, что этот документ был выдан не Шарипову, а Шарапову, в одном из городов Краснодарского края, где в свое время Дмитрий Иванович Шарапов отбывал срок в исправительно-трудовой колонии общего режима. Значит, подчистки были сделаны не только в сберегательной книжке, но и в паспорте – буква «а» переделана в «и».
Так милиция города С. вышла на Митю Шарапова, и он был арестован.
Митя не отрицал, что десятого июля был в С., возил туда груз по наряду строительного треста. Вернулся в тот же день. Паспорт? Вот уже несколько месяцев, как он его потерял. Все собирался сходить в милицию заявить, но так и не собрался. В гараже многие знали, что у Шарапова пропал паспорт. Несколько шоферов, которых спросили, подтвердили – да, говорил Митя насчет паспорта – то ли потерял, то ли вытащили у него.
Шарапов категорически отрицал свою причастность к мошенничеству, говорил, что никаких вкладов в сберкассу не делал, сберегательных книжек в глаза не видел и вообще пусть ему не шьют это дурацкое дело. На вопрос, где он был в 12 часов десятого июля, ответил неопределенно – в городе. На складе, куда привез Митя груз, дали справку, что машина его к одиннадцати была разгружена и ушла за проходную.
Следствие установило, что в городе С. проживает бывшая жена Шарапова, гражданка Лычагина Серафима Михайловна, с сыном Эдиком, носящим фамилию отца. На допросе она показала, что Шарапов исправно платит алименты на сына. У нее не бывает, писем не пишет, и вообще ничего о своем бывшем муже она не знает.
Кассирша из первой сберкассы, когда спросили у нее, сумеет ли она опознать человека, получившего десятого июля пять тысяч рублей, заколебалась, сказала, что помещение у них темноватое, работают с настольными лампами, так что может она и ошибиться.
Девушки из центральной сберкассы тоже засомневались: клиент, назвавшийся Шариповым, был в темных очках. Но – когда им предъявили для опознания трех человек, они без колебаний указали на Митю. И кассирша из филиала сберкассы среди трех человек выделила именно Шарапова.
Замыкало цепь доказательств заключение графологической экспертизы, проведенной местным техническим отделом. Мошенник, изменив фамилию в паспорте, не дал себе труда заменить подпись, и на расходных ордерах расписывался не Шарипов, а Шарапов. Работники сберкасс на это незначительное разночтение внимания не обратили, следствие, разумеется, не прошло мимо, и эксперт установил идентичность подписей на расходных ордерах и образцов почерка Шарапова, которые предъявил следователь.
Отложив дело, Андрей Аверьянович задумался. Улики против Мити Шарапова были серьезны, довольно логично вязалась цепь доказательств, только вот посылка нелогичная: надо быть либо о семи головах, либо вовсе без головы, чтобы по собственному паспорту получать незаконно деньги, зная, что обман рано или поздно вскроется. Все стало бы на свое место, если б Митя, изменив букву в фамилии и сбив тем самым на некоторое время милицию со следа, скрылся, убежал. Но он никуда не убежал, сидел себе дома и ждал, когда его арестуют.
Странно выглядело это дело. Формально вроде все правильно, а ощущения законченности, убедительности доказательств, выдвигаемых следствием, – нет.
Андрей Аверьянович попросил разрешения повидаться с подзащитным.
Почему-то Митю Шарапова он представлял себе этаким лихачом-кудрявичем, широкоплечим, высоким, тонким в талии. А ввели в камеру для свиданий долговязого и длиннорукого мужчину, светловолосого, с выгоревшими белесыми бровями. Был у него широкий, как разношенная туфля, нос и большой рот. В плечах он и в самом деле оказался широк, но не плотен, а скорее костляв. Вовсе не красавец. Но было в нем что-то располагающее – то ли добрые серые глаза подкупали, то ли некоторая застенчивость, угадывавшаяся во всей фигуре.
– Хорошо, что вы приехали, – заговорил Митя, когда они поздоровались и познакомились, – а то я здесь вовсе голову потерял. Твердят мне одно: ты деньги взял, признавайся, облегчай свою участь чистосердечным признанием. А я не брал. И где те сберкассы, не знаю, и денег таких – пять тысяч – в руках никогда не держал.
– Но улики против вас, – сказал Андрей Аверьянович. – Во-первых, деньги получали по вашему паспорту.
– Потерял я его, честное слово, – горячо воскликнул Митя.
– Где потеряли, когда?
– И не помню. Хватился – нет. Если б знал, где потерял, нашел бы.
– А может быть, его у вас украли?
– Не знаю, не буду зря говорить.
– Следствие установило, что не только в тот день, когда были незаконно получены деньги, но и пятнадцатого июня, когда сделан вклад, вы находились здесь.
– Не помню точно, – сокрушенно проговорил Митя, – но по путевкам доказали, что был. Значит – был.
– А вы не можете вспомнить, где были в двенадцать часов десятого июля, в тот час, когда по вашему паспорту получали деньги?
– Не могу, – тотчас ответил Митя, – где-то в городе был.
– Так у нас дело не пойдет, – сказал Андрей Аверьянович. – Мне, защитнику вашему, вы должны говорить все. Всю правду, иначе я не смогу вам помочь.
Митя смотрел в пол. Андрей Аверьянович молчал, разглядывая своего подзащитного. Казался он вовсе бесхитростным человеком. И не умел скрывать своих чувств. Сейчас на лице его была растерянность.
Наконец Митя оторвал взгляд от пола, вздохнул тяжко и сказал:
– Ладно, будь по-вашему. Только Шурке моей не рассказывайте. Не расскажете?
Вопрос прозвучал наивно, и Андрей Аверьянович сдержал улыбку.
– Не расскажу, – пообещал он со всей серьезностью.
– У Серафимы я был, – не без досады сказал Митя. – Это моя первая жена, она живет здесь, с сынишкой, улица Церетели, дом девятнадцать дробь два. Я как выехал со склада – мотнулся в универмаг, Эдьке – это сынишка мой – самокат купить. Давно обещал ему, вот и решил исполнить. Приехал в универмаг, а самокатов нет. Ну, я ему купил настольную игру – футбол: футболисты из пластмассы на поле стоят и таким рычажком горошину надо, как мяч, в ворота загнать. Ничего игра, мы с Эдькой поиграли, даже мне, взрослому, интересно.
– В котором же часу вы приехали к своей бывшей жене?
– Точно не скажу, на часы не смотрел, но где-то около двенадцати или чуть после.
– И долго там пробыли?
– Часа полтора. Чаю стакан выпил, с Эдькой в футбол поиграл. Обедать оставляла – отказался, к вечеру хотел домой попасть.
– Серафиму Лычагину следователь вызывал, но она не сказала, что вы у нее были десятого июля. Сказала, что не видела вас давно, и знает, что вы есть на белом свете только потому, что приходят деньги по исполнительному листу.
– Правильно, – довольный и даже не без некоторой гордости сказал Митя, – так она и должна говорить.
– Почему? – удивился Андрей Аверьянович.
– Шурка у меня ух какая ревнивая, если узнает, что я был у Серафимы – не приведи господи, что сотворит. Вот я и бываю тайком…
Он помолчал, поморщился.
– Раз уж все рассказывать, так все. К Серафиме бы я ни в жизнь не поехал, нужна она мне, как собаке палка. Это же она меня пять лет назад в тюрьму упекла. Вредная баба. Жили мы с ней плохо, стыдно сказать – дрались. Не то, чтобы я ее бил, нет, она сама на меня кидалась, норовила стукнуть. Схватит, что под руку подвернется, и летит на меня, как коршун. Я обороняюсь, как могу. Один раз толкнул так, что она упала, носом об стол, переносицу рассекла, синяки под оба глаза… Вот она эти синяки в милицию и предъявила, сказала, что убить ее хотел. В общем, учитывая хорошую характеристику с производства, отмерили мне год… После колонии я к Серафиме уже не вернулся. Потом развелись по всей форме, она уехала в С., а я через год Шурку встретил. И не нужна мне Серафима, и близко бы я к ней не подходил, но – мальчишку повидать хочется, мой сын-то. Хороший растет мальчишка. Я же понимаю – отец ему нужен, он ко мне тянется. Говорил Серафиме: отдай Эдика. Ни в какую. Ты, говорит, возвращайся. Тогда, мол, у нас ошибка вышла, люблю, говорит, тебя, как раньше. А я себе думаю – если, как раньше, значит, опять на меня с утюгами кидаться будешь. Нет уж, хватит, ни к чему мне этот цирк… А потом – я же с Шуркой живу, расписаны мы, как положено, люблю я ее, понимаете – люблю. Серафима никак с этим не смирится, надеется на что-то. Но я ей сказал: навещать буду, не тебя, Эдьку. Если где трепанешь, что я у тебя бываю – все, больше не увидимся. Она знает, у меня сказано – сделано, заяц трепаться не любит… Вот она и молчит. И не скажет, что я у нее был.