355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Монастырев » Свидетель защиты » Текст книги (страница 10)
Свидетель защиты
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 05:51

Текст книги "Свидетель защиты"


Автор книги: Владимир Монастырев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

11

– Как же теперь, – спросила Анна Ивановна, – новое следствие?

– Суд вернул дело на доследование, – Андрей Аверьянович подчеркнул последние слова.

– А Николай будет в тюрьме?

– Я думаю, его освободят до нового суда, – сказал Валентин Федорович.

– Об этом мы похлопочем. Возьмем его на поруки, – Андрей Аверьянович улыбнулся, заметив, как вытянулось лицо Анны Ивановны. – Термин приобрел за последнее время несколько одиозное звучание, но существо юридического положения от этого не изменилось.

Они сидели в кабинете Валентина Федоровича. Андрей Аверьянович в глубоком кресле у стола, Анна Ивановна в другом кресле, напротив.

– До суда, может быть, и не дойдет, – проговорил Андрей Аверьянович, разглядывая голову зубра. – Суд, конечно, состоится, но теперь уже, надеюсь, не над Кушелевичем. Он будет свидетелем.

– Я вам так благодарна, – сказала Анна Ивановна, – если б не вы, Николая засудили бы.

– Не думаю, – возразил Андрей Аверьянович. – Если не в первой, то в последующих инстанциях разобрались бы. А благодарить надо прежде всего Валентина Федоровича, – он неколебимо верил в Кушелевича и мне внушил свою веру. И еще за то, что он подобрал мне смирную лошадь. В самом деле, если бы не эта поездка в горы, я, наверное, долго бы плутал в потемках.

– Горное эхо? – спросил Валентин Федорович.

– Эхо – это деталь. Вообще поездка много дала. И этот мертвый лес, и километровый водопад, и небывалая гроза, и разговоры с Филимоновым и Ипатычем – тут не только детали и догадки, но атмосфера, настрой жизни, нравы и характеры. Без этого трудно понять, на что способны живущие здесь люди, чего от них можно ожидать… Я, наверное, туманно изъясняюсь?

– Что же тут туманного? Совершенно ясно, – сказал Валентин Федорович.

– Лирика, в ней всегда немного туманности, этакого флера. Если все ясно, значит, я говорю банально, – он встал и подошел к голове зубра. – Как-нибудь специально приеду и попрошу Кушелевича отвезти меня в лес, поглядеть на живых зубров. Хорошо бы зимой, пожить в домике у Филимонова, походить по лесу…

– Это можно, – заверил Валентин Федорович.

– Да Николай с удовольствием… – воскликнула Анна Ивановна.

– Будем считать, что договорились, – рассмеялся Андрей Аверьянович. – Поедем в горы, если я соберусь, – вздохнул и добавил: – Что мало вероятно.

Суд действительно состоялся. На этот раз на скамье подсудимых сидел Павел Лузгин. Это он стрелял в Моргуна. Спустившись с пастбищ и выйдя к реке, он увидел Кушелевича. Минут десять они шли по разным берегам Лабенка вверх по течению. Кушелевич Лузгина не видел, тот не спускал с него глаз. Велик был соблазн выстрелить, но Лузгин не решался. На тропе появился Моргун. И тут хитроумному Лузгину пришла в голову мысль свести счеты с обоими своими врагами, не навлекая на себя подозрения.

Кушелевич выступал на суде свидетелем. Андрея Аверьяновича Петрова на суде не было, он с головой ушел в новое дело.

ВОЛЧИЙ ТУПИК

Видно, не очень напрягали воображение люди, давшие название этому порядку домов – Второй автобазовский переулок. Когда-то по сторонам едва намеченной дороги, упиравшейся в гору, стояло здесь полтора десятка частных владений и название было покороче – Волчий тупик. Но потом новые пятиэтажные дома-близнецы потеснили неказистые, обросшие сарайчиками, и курятниками строения, и старое название сделалось вроде бы неуместным.

Рядом, в низинке по ту сторону шоссе, обосновалась автобаза. От нее и новое название. Первый автобазовский переулок начинался прямо от ее ворот; был и Третий, примыкавший к дальнему забору базы, но Андрея Аверьяновича интересовал именно Второй.

Знакомясь с делом, адвокат Андрей Аверьянович Петров полагал небесполезным побывать на месте происшествия или преступления. На этот раз ему предстояло защищать Николая Чижова, парня восемнадцати лет от роду, убившего сверстника Владимира Спицына. Оба проживали во Втором автобазовском, здесь же случилось и убийство.

Андрей Аверьянович постоял на шоссе, откуда просматривался весь переулок и гора, в которую он упирался, до половины распаханная и возделанная: были здесь огороды и виноградники, а выше колючий кустарник и низкорослые деревца с жилистыми, перекрученными ветвями. Когда-то, может быть, и забегали сюда волки, а сейчас это была окраина большого города и рядом с деревянными домишками стояли новые дома с водопроводом и канализацией.

Проезжую часть переулка замостили, по сторонам проложили асфальтовые тротуарчики. По одному из них двинулся Андрей Аверьянович. Без труда нашел он неотгороженный от переулка двор с чахлой растительностью, с деревянными скамьями и дощатым столом, на котором по вечерам, наверное, играли в домино. На двор выходил четырьмя подъездами новый дом, с другой стороны ограничивали его два деревянных строения с застекленными верандами. Возле одного из них стояла старая железная кровать с провисшей едва не до земли сеткой. Владимир Спицын в тот момент, когда Николай Чижов выстрелил, сидел на этой кровати. Все осталось, как было несколько месяцев назад.

Следствие по делу об убийстве Спицына затянулось. Менялась статья, квалифицировавшая преступление Чижова. Сначала склонялись к тому, что убийство умышленное, однако эта версия не получила достаточного подтверждения, но и отказаться от нее не решались. Тут немалую роль сыгран отец Владимира Спицына, который категорически утверждал и настаивал, что Николай Чижов выстрелил в его сына не случайно, а заранее имел злой умысел. Так или иначе, но обвиняемый содержался в тюрьме со всей строгостью, которая предписывалась для тех, кто подозревался в самом тяжком преступлении.

Первое знакомство с делом Николая Чижова не принесло Андрею Аверьяновичу ясности, он не мог определенно ответить на вопрос, кто же его подзащитный: сознательный убийца или парень, ставший убийцей из-за преступной небрежности. Неясен для него был этот Николай Чижов, молодой человек, родившийся и проживший до восемнадцати лет во Втором автобазовском переулке, который ранее именовался Волчьим тупиком.

Андрей Аверьянович по некрутому, поросшему травой склону поднялся к скамьям и сел. Во дворе никого не было: зима, южная гнилая зима, пора дождей, хмурого неба, пронизывающих ветров. В домино уже за этим столом не играют, устраиваются где-нибудь в красном уголке. А молодежь собирается в подъездах. Сидят на перилах лестниц, на подоконниках, жмутся к батареям парового отопления. Курят, смеются своим остротам, иногда бренчат на гитаре, иногда запускают магнитофон с новыми песнями. У Чижова был магнитофон, он выносил его в подъезды, брал на вечеринки. И ружье он брал с собой. Под Новый год палил из него, высунув ствол в форточку. Андрей Аверьянович оглядел одну из застекленных веранд, поискал глазами форточку. И не нашел.

А в показаниях свидетелей речь шла о форточке. Вот и верь после этого показаниям свидетелей. Впрочем, они скорее всего не виноваты. Кто-то, может быть следователь, сказал про форточку, и все «вспомнили» – да, в форточку стрелял. А на самом деле, видимо, открыто было окно: конец декабря стоял теплый, под Новый год здесь лил дождь.

Но что это меняет? В том, что Николай Чижов под Новый год палил из ружья, сомнений нет, и какая разница – в открытое окно стрелял он или в форточку? Той ночью он никого не убил, не ранил.

А разница все-таки есть. Если свидетели путали в деталях, они могли заблуждаться и в оценках. Могли превратно истолковать слово, фразу, то или иное действие убийцы или убитого. Не умышленно, а потому, что ненаблюдательны, забывчивы. А ему, защитнику Петрову, надо знать все точно, как оно было. Он, как археолог, по черепкам и наконечникам стрел воссоздающий события, должен узнать побуждения действующих лиц драмы. Такую же работу проделывает следователь. Он идет первым, и адвокат шагает по проторенной им дорожке, перебирая и оценивая добытые первопроходцем факты. Так бывает, но далеко не всегда. Случается, что пути их расходятся.

По идее адвокат должен быть объективен и беспристрастен в оценках. Как и следователь. Но он человек и ничто человеческое ему не чуждо. Андрей Аверьянович никогда не был равнодушен к людям, которых защищал, хотя и научился не давать воли своим пристрастиям и антипатиям настолько, чтобы это мешало выявлению истины.

Если уж говорить, положа руку на сердце, Николай Чижов ему не нравился. Была в этом парне какая-то душевная тупость, неумение или нежелание понять непоправимость содеянного. Коротко стриженная круглая голова, тюремная бледность в лице, влажные губы и бегающие глаза – таким он запомнился Андрею Аверьяновичу после первого свидания. Потом Чижов попривык к адвокату и не бросал на него вороватые взгляды во время разговора, но и в глаза не смотрел.

– Я не нарочно, – твердил Чижов. – Не хотел я его убивать.

А отец Владимира Спицына настаивал:

– Убил умышленно, не дружили они последнее время, ссорились, вот он и свел с ним счеты.

Было в деле и показание одной из жительниц пятиэтажного дома, которая высказала предположение, что ребята не поладили из-за Майки Лопуховой.

Следователь не исключал и такого варианта, он допрашивал Майку, но та все отрицала:

– Ничего у нас не было. Ну, ходили на танцы, в кино, все вместе… Да меня мама домой в одиннадцать загоняла…

И Майкина мама с презрением отвергала домыслы соседки:

– Рано еще моей дочери романы крутить, девчонка еще…

Так ли все это? Мамы не все знают о своих дочках, а бывает, и знают, да не скажут. Случается, что и соседи напридумывают гору небылиц. Всякое бывает. Человеку надо верить, но если человек становится свидетелем, его слова надо проверить и подтвердить, иначе легко впасть в ошибку.

Андрей Аверьянович встал и, спустившись на асфальтовую дорожку, медленно пошел к шоссе. Постояв там, оглядел обширный двор автобазы с рядами машин на колодках, со снятыми колесами, и направился к школе, что стояла на углу Первого автобазовского и улицы Красноармейской.

В школе, найдя учительскую, он спросил учителя истории Костырина и, узнав, что тот на уроке, присел, чтобы подождать его.

С Костыриным Андрей Аверьянович не виделся около года, с тех пор, как по его просьбе взял дело Олега Седых. После суда они распрощались, высказав намерение как-нибудь встретиться и посидеть за рюмкой доброго коньячка. Но конечно же, не встретились и не посидели: все недосуг.

Увидев Петрова в учительской, Костырин изумился.

– Какими судьбами, Андрей Аверьянович?

– Шел мимо, вспомнил, что вы здесь работаете, дай, думаю, загляну.

Костырин улыбнулся недоверчиво.

– Чтобы вы – и так просто…

– Есть кое-какой интерес, не скрою, – признался Андрей Аверьянович.

– Всегда к вашим услугам. Пойдемте в исторический кабинет, там никто нам не помешает.

Они поднялись этажом выше и вошли в небольшую комнату, увешанную историческими картами, заставленную гипсовыми слепками с бюстов античных деятелей. Андрей Аверьянович подошел к Юлию Цезарю и постучал ногтем по круглой голове великого полководца.

– И ты, Брут! – усмехнулся Костырин. – Почему-то чаще других именно Цезарю достается от любознательных учеников.

– Удивительный купол, он меня всегда поражал совершенством формы.

– Какие высокие мысли рождались под этим куполом! – не без торжественности произнес Костырин.

– Вот этого я бы не сказал. Мысли были заурядные: прийти, увидеть, победить… Вы, наверное, помните эту невеселую историю, которая приключилась весной во Втором автобазовском переулке?

– Убийство?

– Да. Один молодой человек застрелил другого из охотничьего ружья.

– Помню.

– Действующие лица, видимо, были учениками вашей школы?

– Были, – сказал Костырин, – но в прошлом учебном году они у нас уже не учились.

– Вы их знали – Николая Чижова, Владимира Спицына?

– Они учились у меня в восьмом классе.

– Вот как? На такую удачу я не рассчитывал.

– Вы кого же будете защищать, если не секрет?

– Почему же секрет? Николая Чижова.

– Это который…

– Который стрелял. Убийца.

Костырин омрачился.

– Я вам не завидую. У нас в школе и в этих автобазовских переулках общественное мнение таково, что ни о каком снисхождении к Чижову и речи быть не может. А вам придется…

– Мне придется прежде всего разобраться в том, что из себя представляют эти молодые люди. Как и чем они жили, как относились друг к другу… В общем, многое узнать о них. Не льщу себя надеждой, что узнаю все, но чем больше, тем лучше. Надеюсь, вы поможете мне в этом?

– Разумеется, – сказал Костырин. – Только что я смогу? Ведь эти ребята ушли из школы почти за два года до происшествия… Садитесь, пожалуйста, что же мы стоим…

Андрей Аверьянович сел возле стола с бюстом Цезаря. Костырин устроился напротив.

– Я не люблю дела, связанные с убийством, – вздохнул Андрей Аверьянович, – но и убийце полагается защитник, кто-то должен охранять его право на справедливое и нелицеприятное разбирательство.

– Разумом я понимаю, – согласился Костырин, – но сердцем…

– Сердце в таких случаях ненадежный советчик, особенно если оно ожесточено. Все-таки спокойнее жить в обществе, где убийца имеет право на судебное разбирательство с прением сторон, нежели там, где любого могут сослать или расстрелять без суда и следствия. Вы историк, вам ли это объяснять?

– Да, конечно, – поспешно согласился Костырин, – достаточно сопоставить эпохи республики и империи в древнем Риме…

– Можно и не ходить за примерами так далеко, – усмехнулся Андрей Аверьянович.

– Разумеется. Французская революция конца восемнадцатого столетия…

– Вот-вот, это же совсем свежие события. Профессор, читавший нам в университете курс новой истории, говоря о начале прошлого века, частенько употреблял оборот: «Как сейчас помню…» – Андрей Аверьянович переменил тему. – Чижов и Спицын ушли из школы, закончив восьмой класс?

– Чижов – да, а Спицын учился в девятом, но в середине года бросил. Из девятого у нас самый большой отсев: восемь обязательных окончены, хочется почувствовать себя самостоятельным, пример товарищей, уже устроившихся на работу, соблазнителен. Побудительная причина чаще всего русский язык. Грамматика заканчивается в восьмом, в девятом они занимаются литературой. Пишут сочинения, в которых обнаруживается катастрофическое количество орфографических и синтаксических ошибок. Не у всех, разумеется, но у многих. И вот, убоясь бездны этой неодолимой премудрости, отроки и отроковицы покидают школу.

– Куда же они идут после школы?

– Устраиваются работать. Большинство на автобазу. Есть такие, что не работают, под родительским крылышком ждут призыва в армию.

– А что они собой представляли, Чижов и Спицын? Я понимаю, у вас их много, учеников, всех не запомнишь.

– Дайте мне пару дней. Время терпит?

– Два дня – пожалуй.

– Подниму классные журналы, поговорю с учителями, припомню факты… А так сразу…

– Заранее благодарен. – Андрей Аверьянович встал. – Очень обяжете.

– Все, что в моих силах. – Костырин прижал к груди ладони – знак полного расположения к собеседнику и готовности сделать для него все возможное.

Николай Чижов сидел на табурете за деревянной загородкой. Большую круглую голову поднимает редко, и кажется, что он сидит в клетке.

В зал суда входят свидетели, слушают предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний и повторяют то, что показывали на следствии. Все, что они говорят, Андрею Аверьяновичу известно, он только изредка задает вопросы, уточняя какую-то подробность. Не для себя, для народных заседателей и судей, чтобы застряла в их памяти.

Перед судом проходят приятели и знакомые подсудимого. Парни в стоптанных остроносых туфлях и расклешенных по моде брючках, с гривками нерасчесанных волос. Девушки в коротких юбчонках, с подведенными глазами. Бывшие ученики Костырина. Те самые, что делали огромное количество ошибок в сочинениях. На вопрос, почему не стали учиться в девятом, большинство так и отвечает: «Не успевали по русскому». Они и здесь говорят косноязычно, трудно складывая слова в предложения. Нет у них навыка связно и толково излагать свои мысли. На первый взгляд может показаться, что и мыслей связных нет.

Но Андрей Аверьянович знает о них уже немало и различает, кто действительно не умеет говорить вразумительно, кто стесняется, а кто косноязычием прячет нежелание сказать правду. Это на первый взгляд они одинаковы и равнозначны, а у каждого свой характер, только его не просто углядеть за стандартной внешностью, перенятыми друг у друга манерами.

Проходят перед судом соседи Чижовых и Спицыных, населяющие новые и старые дома по Второму автобазовскому переулку. Ото всех в стороне, на улице (Андрей Аверьянович время от времени видит их в окно), ждут своей очереди давать показания мать и отец Чижова. Он – высокий, сутулый, худой, с лицом землистого цвета, в клетчатой кепочке. Она – плотная, широкая, в сером пуховом платке и темно-синей болонье. Платок надвинут на глаза, лицо прячет в тени, только острый сухой нос виден.

В зале, на первой скамье, родители убитого. Мать в черном кружевном платке выглядит совсем старухой. Она часто приваливается к плечу мужа, а тот сидит прямой, с короткой седой щетиной на голове, плотно сжав тонкогубый рот.

Перед судьями проходит жизнь Николая Чижова. Андрей Аверьянович один раз уже прошел по следам этой жизни, изучая дело, беседуя с родителями Николая, с самим Николаем, читая показания свидетелей, слушая учителей в школе. И сейчас он внимательно слушает свидетелей, следя не только за тем, что они говорят, но и как говорят…

В собственном доме из трех комнат по Второму автобазовскому, 22, проживала семья Чижовых. Дом по бумагам принадлежал матери Клавдии Михайловне Чижовой, но хозяйка в нем не жила – снимала комнатушку на одной из соседних улиц, хотя прописана была у дочери. «Двум медведям в одной берлоге делать нечего» – так объяснялось это положение соседями, знавшими Клавдию Михайловну и ее мать. Неумение ужиться под одной крышей не мешало им, однако, дружно блюсти материальные интересы семьи: бабка никак не возражала против того, чтобы дом, купленный дочерью, был записан на ее имя. Клавдия Михайловна работала буфетчицей в ресторане, Петр Петрович Чижов – шофер в одной из городских торговых организаций. Мало ли что может с ними случиться. Когда дело касалось движимого и недвижимого имущества, здесь умели быть дальновидными и предусмотрительными.

В сорок девятом году у супругов Чижовых родился сын, которого нарекли Николаем. Имя выбрала Клавдия Михайловна. Петр Петрович не возражал. Так случилось, что с первых месяцев их совместной жизни он оказался в семье на вторых ролях, власть крепко взяла в свои руки Клавдия Михайловна. Дело тут, разумеется, в характерах, но и материальная сторона играла роль немаловажную: жена-буфетчица приносила в дом больше, чем муж-шофер.

Только один раз Петр Петрович поступил по-своему: ушел из торговой организации, пересев на автобус, возивший туристов. Клавдия Михайловна была против и едва не выгнала мужа из дома, так они повздорили. Громкая ссора улеглась, и Чижов остался в трехкомнатном доме по Волчьему тупику (он еще не был переименован), но права его здесь были вовсе урезаны, и жена откровенно покрикивала на него. Если просил он чистое белье, не подавала, а бросала, вслух и при посторонних звала «никудышником» и вообще всячески выражала свое неуважение.

Коле в ту пору шел четвертый год, был он обыкновенный на вид мальчик, разве что голова для его лет выглядела великоватой. Рахита врачи у него не находили, и размер головы Клавдия Михайловна относила за счет повышенных умственных способностей сына. Другие Колиной одаренности не замечали, скорее наоборот: говорить он начал поздно, живого воображения не обнаруживал. А мать находила в нем все достоинства и не уставала радоваться на своего сына.

Отец от воспитания Коли был отстранен. Конечно, когда люди живут под одной крышей, их невозможно вовсе изолировать друг от друга, и Петр Петрович иногда пытался сделать Коле замечание, но все его в этом направлении попытки тотчас пресекались: «Не трожь мальчика, пусть играется…». Коле позволялось все, давали ему чего пожелает. И теоретическая основа под это подводилась: «Мы в детстве нужды нахлебались, так пусть у него будет жизнь счастливая… пока мать жива». На отца надежды не было. Что до нужды, то в устах Клавдии Михайловны это звучало скорей всего как иносказательно, потому что сама-то она в детстве нужды не знала – папаша ее был мужчина изворотливый, ловкий, подвизался на поприще артельного и кустарного производства настолько успешно, что оставил после себя некоторые сбережения, позволившие дочери купить дом, а жене безбедно жить на малую пенсию. Петр Петрович, тот в жизни испытал много – беспризорничал, жил в детдоме, всю войну прошел в действующей армии, но даже говоря «мы», Клавдия Михайловна мужа в виду не имела.

Правда, однажды и она не удержалась и наказала сына, но то было исключение, которое, как известно, не колеблет, а лишь утверждает правило.

Случилось это вот каким образом. Клавдия Михайловна пришла домой с головной болью. Намочила полотенце водой с уксусом, покрыла им лоб и глаза и легла на тахту, не раздеваясь, только сняла туфли.

Петр Петрович на тот случай был дома, сидел за столом и читал газету. Коля возил по полу бабочку – с колесиками на длинной палке. Бабочка исправно махала крыльями, Коля рычал, изображая мотор. Вскоре это занятие ему надоело, и он стал бабочкой на длинной палке стукать то стене, при этом норовя попасть то по кошечке в золоченой рамке, то по фотографии мамы под стеклышком.

– Нельзя, – сказал отец, – поломаешь.

Коля на эти слова не обратил внимания.

– Кому я говорю? Нельзя, – еще раз сказал отец.

Клавдия Михайловна, не снимая с глаз полотенце, спросила:

– Что он тебе, помешал?

– Он бабочкой по стене бьет, портрет заденет, поломает.

– Ничего ему не сделается. – И тут же другим, усталым и ласковым голосом Коле: – Играй себе, рыбонька моя, играй.

Коля еще раз попытался достать кошечку в рамке, но не сумел. Тогда он повез бабочку к тахте, поднял к потолку и, крякнув, как дровосек, опустил маме на голову.

Клавдия Михайловна вскочила с воплем, выхватила из рук сына злополучную бабочку, дважды ударила палку о колено и бросила обломки под стол. Колю дернула за руку и шлепнула по заду. Тот заревел, и она тотчас прижала его к себе, запричитала:

– Ну, ну, ну, не плачь, я тебе новую бабочку куплю.

Коля ревел.

– Мама гадкая, – утешала она сына, – Колю обидела… Давай мы ее побьем, – и, взяв его ручонку, стала бить себя по щеке, приговаривая: – А вот мы ей зададим, ата-та, ата-та, не обижай Коленьку, не обижай мою рыбоньку…

Коля умолк, и Клавдия Михайловна принялась за мужа:

– А ты чего смотрел?

– Да я… – начал Петр Петрович.

– Да я, да ты, – перебила Клавдия Михайловна. – Уткнул свои бельма в газету, ничего не видишь. Все я одна должна, все одна, только слава, что мужик в доме…

Петр Петрович встал и ушел на кухню. Туда тоже доносились злые слова жены, но не так громко.

В семь лет, как и все другие дети, Коля пошел в школу. Учился на троечки. Случались в его дневниках и двойки, назначали ему переэкзаменовки на осень, все по тому же злосчастному русскому языку, который давался Коле с трудом. Мать бранила учителей – не умеют, нет подхода к ребенку. А дело было не в учителях, а в том, что Коля с пеленок слышал речь искаженную, неграмотную, запас слов имел минимальный, да и те слова, что знал, ухитрялся писать с ошибками, так как правильное их начертание видел редко: читал Коля мало, и чаще всего не по своей воле.

На классные собрания ходил отец, если был свободен. Но он редко бывал свободен, и в случаях срочной надобности Колиных родителей приходилось вызывать в школу.

Однажды на вызов явилась Клавдия Михайловна. Во всем своем блеске и величии. На плечах габардинового пальто покоилась черно-бурая лиса, на голове – фетровая шляпа с замысловатым бантом. Клавдия Михайловна в ту пору уделяла много внимания своей внешности – выщипывала брови и рисовала их заново, даже на ночь, ложась в постель, красила губы. Как только она вошла, учительская наполнилась запахом духов.

– Кто здесь классный руководитель шестого «Б»? – спросила она, обводя учительскую подведенными очами.

Классным руководителем шестого «Б» тогда была Нинель Ивановна Кожухова, преподавательница физики, маленькая, черноглазая, смешливая. Она в тот час оказалась в учительской и, сдерживая улыбку (посетительница показалась ей забавной в своем безвкусном гриме, с этой нелепой чернобуркой), вышла из-за столика, за которым сидела.

– Я мать Коли Чижова, – сказала Клавдия Михайловна, не здороваясь, – вы меня вызывали?

– Вызывали, – ответила Нинель Ивановна. – Здравствуйте, рада с вами познакомиться.

Нинель Ивановна сказала это не без некоторой иронии, полагая, что родительница, не удосужившаяся за полтора года (Кожухова вела эту группу с пятого класса) побывать в школе и повидаться с классным руководителем, устыдится.

Клавдия Михайловна иронии не поняла и не устыдилась. Рядом с маленькой Нинель Ивановной она высилась, как статуя командора, но руки не протягивала, ждала, что ей дальше скажут, готовая скорее нападать, чем защищаться.

Коля не отличался дисциплинированностью, но и возмутителем спокойствия не был: ни живым воображением, ни физической силой он в классе, не выделялся и хлопот с ним учителям было не больше, чем с другими посредственными учениками. Попался он на том, что подсунул девочке скабрезную записочку. Может, и не он ее писал (записка была исполнена печатными буквами), но его рук она не миновала.

Выслушав историю с запиской, Клавдия Михайловна отреагировала неожиданно:

– Девчонки нынче тоже хороши, – заявила она тоном, не допускающим возражения.

– Мы говорим о вашем сыне, – Нинель Ивановна сказала это, не скрывая неприязни к собеседнице. Надо бы скрыть, но она по молодости своей не сумела.

Клавдия Михайловна еще больше ощетинилась. Кожухова попыталась внушить ей, что Коля требует серьезного внимания: учится еле-еле, с недобрым влиянием улицы дома, видимо, борются недостаточно, а надо именно бороться, воспитывать чувства мальчика, развивая их в нужном направлении. Ей многое хотелось сказать, но Клавдия Михайловна прервала классную руководительницу в самом начале.

– Мы вам отдали ребенка, вы его и воспитывайте, вам за это деньги платят, вас для этого в институтах государство обучало. Тоже деньги тратило.

– А родители, значит, будут стоять в стороне? – Нинель Ивановна даже задохнулась от негодования.

– А родителям надо их обуть-одеть, обмыть-обстирать. Родители на работе с утра до ночи, а какие и в ночь работают. А вы чуть что – в школу вызывать, тоже моду взяли. Подумаешь, записочку передал! Сами ж говорите, может, и не он ее написал. Разберитесь, спросите его, он вам ответит. Мой сын неправды не скажет. А вы не разобрались и сразу на него, а он еще ребенок, беззащитный, на него всякую напраслину можно возвести…

Нинель Ивановна, ошеломленная, даже не пыталась остановить распалившуюся мамашу. И неизвестно, чем бы закончился этот разговор, если бы не подошла заведующая учебной частью, учительница опытная, повидавшая на своем веку мно-огих родителей. Она за руку отвела Клавдию Михайловну в свой кабинет, усадила и, развернув классный журнал шестого «Б», показала, сколько раз Коля отказывался отвечать уроки, сколько делалось ему замечаний и за что, по каким предметам грозят ему двойки в четверти. В заключение сказала:

– Если он не подтянется по этим предметам, если будет замечен еще в чем-нибудь предосудительном, вроде записочки, из-за которой вас сюда пригласили, сообщим в партком и профком предприятия, где вы работаете, пусть воспитывают вас, если вы не желаете воспитывать сына.

Ушла из школы Клавдия Михайловна присмиревшая: не улыбалось ей иметь дело с профкомом и парткомом. Колю дома пожурила, мужу устроила разнос.

В школе Николай Чижов не вырывался из серенькой среды троечников, а если и досаждал учителям, то мелкими пакостями. Зато дома, во Втором автобазовском, Коля был на виду и не он плелся в чьей-то свите, а вокруг него клубились мальчики. Притягивал не столько сам Коля, сколько игрушки, которыми он владел. Ни у кого в переулке не было настоящего двухколесного велосипеда, а у Коли был. И он иногда давал ребятам покататься на нем. Не часто и не за так. Либо требовал что-то сделать за него – воды принести, в магазин сбегать, либо в уплату за будущие услуги.

Потом купили мальчику духовое ружье.

Обнаруживая ловкость и терпение, Коля охотился за кошками, стрелял воробьев и ласточек, случалось, поднимал ружье на крупного зверя – палил в собаку. У него была и своя собачонка по кличке Шарик – мохнатый верткий песик, взявший в привычку вероломно, подкравшись сзади, цапать ребятишек за ноги. От рождения Шарик имел характер незлобивый, но вырос в собачонку довольно-таки вредную оттого, что Коля постоянно его науськивал – то на соседских девчонок, то на кошек.

Из-за этого Шарика вышла однажды неприятная история, ставшая предметом разбирательства в квартальном комитете.

Две девочки, Оля и Света, играли в переулке в свои девичьи игры. Появился Шарик и ни с того ни с сего, по обыкновению молча, стал хватать девчонок за икры. И тут пес действовал не сам по себе: за деревом с ружьем в руке, незаметно, как настоящий охотник, притаился Коля.

Оля ногой оттолкнула собачонку, она завизжала и, поджав хвост, побежала к хозяину. Коля вышел из-за дерева и грозно спросил:

– Вы почему бьете мою собаку?

– А пусть она не хватает за ноги, – ответила Оля.

Тогда Коля поднял духовое ружье и направил на Олю.

Девочка отвернулась, и он выстрелил ей в спину. Пуля пробила курточку. Оля вскрикнула. Тогда Коля прицелился в Свету, та в страхе вытянула руки, закрываясь ладошками. Духовое ружье выстрелило еще раз. Пуля попала Свете в руку. Девочка заплакала. Коля взял своего Шарика под мышку.

– Теперь будете знать, как бить ногами мою собаку, – сказал он, повернулся и пошел, не оглядываясь.

У Оли дело обошлось небольшим синяком на спине, Свету водили в больницу, ранку на руке зашивали, так что на всю жизнь на запястье остался шрамик.

Мать Светы пошла к Чижовой, но та жалоб на сына слушать не захотела. Она и в дом жалобщицу не пустила, встретила на пороге и на весь большой двор срамила мать Светы и ее дочь, от которой ее мальчику нет житья.

Делом этим занимался квартальный комитет, к Чижовым приходил участковый милиционер. Его Клавдия Михайловна в дом пустила, и пробыл он там не меньше получаса. Вышел с духовым ружьем под мышкой и сильно порозовев лицом, хотя никто не слышал, чтобы Клавдия Михайловна кричала на участкового.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю