Текст книги "Свидетель защиты"

Автор книги: Владимир Монастырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– А если ее показания – это единственное доказательство вашей невиновности?

– А без нее никак не обойтись?

– Скорей всего не обойтись.

Митя опечалился.

– Не хотелось от нее зависеть, – сказал он после некоторого раздумья. – А потом… черт ее знает, что она себе в башку вобьет? Увидит на суде Шурку, взъерепенится и станет меня топить, а не вытаскивать.

– Это почему же?

– А потому. Сам не гам и другому не дам: если, мол, не мне, то лучше в тюрьму. Я ее знаю, она может.

– Она же алименты получает, какой ей смысл? – спросил Андрей Аверьянович.

– Она сначала сделает, потом локти кусает, не раз так было.

Андрей Аверьянович представил себе, как Митя будет на суде нервничать и кипятиться, пытаясь наставить на путь истины Серафиму, а та, спокойно опровергнув его показания, сядет на место и станет не без злорадства поглядывать в сторону Шурочки Шараповой, сгорающей от негодования и обиды. Но в самом дурацком положении окажется в ту пору адвокат Петров, настоявший на вызове в суд свидетеля Лычагиной.

Андрей Аверьянович переменил тему:

– Работники сберкасс опознали вас сразу, без колебаний?

– Одна долго вглядывалась, потом сказала: «Если из этих троих, то он», – и на меня показала. А другая, следователь сказал – кассирша, та сразу в меня пальцем ткнула.

– Предъявляли для опознания троих?

– Троих. Два абхазца рядом сидели.

– Вы между ними?

– Точно, они по бокам, как охрана.

Андрей Аверьянович поинтересовался, нет ли у Мити в этом городе приятелей. Оказалось – нет. Этих женщин из сберкассы он тоже раньше нигде не встречал.

– Кто же все-таки мог воспользоваться вашим паспортом? – спросил Андрей Аверьянович. – Нет ли у вас каких-нибудь подозрений?

– Да нет, – Митя пожал плечами.

– Не уехал ли неожиданно кто-то из ваших товарищей или знакомых?

– Вроде никто не уезжал. Автобаза большая, там кадры все время текут, но чтобы кто-то из знакомых… не припомню.

– Подписи на расходных ордерах вы внимательно смотрели?

– Смотрел. Не подписывал я тех ордеров. Но подпись на мою похожа, – сокрушенно ответил Митя. – Я и следователю так сказал: не моя подпись, но похожа. Он, ясное дело, не верит. Говорит: конечно, будет похожа, если твоей рукой написано… Вот ведь какая подлая история. И никто мне не верит! Я им одно, они мне – другое.

Митя разволновался, заходил по камере, кусая губы.

– Будем разбираться, – попытался успокоить его Андрей Аверьянович. – Во всяком случае, в деле есть неясности, выводы следствия не бесспорны. Не отчаивайтесь.

Расставшись с Митей, Андрей Аверьянович направился к центру города. Близилась обеденная пора. Он ощутил голод и стал перебирать в памяти рестораны и столовые, где можно бы с удовольствием поесть. Первое, что вспомнилось, – загородный ресторанчик на верхней дороге. Но туда не менее получаса езды автобусом. Нет ли чего поближе? Можно бы найти и поближе, но почему-то воображение все время рисовало горную дорогу, и Андрей Аверьянович не стал противиться внутреннему зову – отправился на привокзальную площадь и сел в пригородный автобус.

Дорога шла мимо одинаковых двухэтажных домов с широкими балконами по фасаду, мимо садов и виноградников, пересекла просторную долину с хилой в эту пору речушкой и стала забираться в гору, петляя в густых зарослях лещины и дикой груши. Андрей Аверьянович вполуха слушал гортанную речь пассажиров, смотрел в окно и отдыхал, расслабясь.

Возле ресторана автобус остановился. Андрей Аверьянович вышел и направился сначала к широкой расселине в скале. Там на разных высотах, соединенные лесенками и переходами с перильцами, стояли ресторанные столики. Эта экзотика не привлекала – было там сейчас сыро и сумеречно. Нет, не сюда влекло Андрея Аверьяновича. Убедившись, что все тут по-прежнему, он направился к светлому, из бетона и стекла, павильону, стоявшему через дорогу. Здание как бы висело над крутым склоном, уходящим к морю – оно лежало далеко внизу синей равниной. В павильоне было безлюдно, только за столиком у буфетной стойки сидели два молодых человека и буфетчица в кружевной наколке.

Андрей Аверьянович прошел на террасу, откуда видны были и холмистый склон, и море. Заказав харчо, шашлык и бутылку «Гурджаани», он откинулся на плетеную спинку стула и медленно обвел глазами широкую панораму. Вдали, в легкой дымке, угадывался соседний курортный городок, хорошо была видна ниточка железной дороги, прерываемая тоннелями, на склонах выделялись длинные борозды виноградников, желтые прямоугольники кукурузы. Солнце уже не палило, а грело по-осеннему мягко, тени лежали прохладные и нерезкие. Надо всем побережьем, над заштилевшим морем были тишина и покой.

Андрей Аверьянович посмотрел на дорогу. У входа в ресторан стояли два ишака – один с громоздкими мешками на спине, другой налегке. Хозяин их, седоусый, в круглой войлочной шапочке, сидел на корточках, привалясь спиной к скале. Из павильона вышли двое молодых людей, что-то спросили у старика, и один из них, худой и длинноногий, направился к ишаку и попытался сесть верхом, но ишак взбрыкнул и не дался.

Несколько раз длинноногий пытался оседлать строптивое животное, но безрезультатно. Наконец, как-то хитро забежав спереди, он взмахнул длинной ногой и оказался верхом на ишаке. Тот побежал, но наездник стал тормозить пяткой, и они закружились на одном месте. Молодые люди громко смеялись. Буфетчица в наколке вышла на дорогу и тоже хохотала так, что пышная грудь ее взлетала к подбородку. А старик в круглой шапочке сидел на корточках, смотрел на них и лицо его оставалось неподвижным.

Сценка эта развлекла Андрея Аверьяновича, она естественно вписывалась в пейзаж и не выбивалась из того настроения тишины и покоя, которое здесь царило.

Харчо было остро приправлено перцем, шашлык обильно присыпан зеленью и луком, соус в меру резок, с приятной кислинкой.

Андрей Аверьянович получил удовольствие и от еды, и от вина. Расплатившись и покинув ресторан, он не сразу сел в автобус, а прошелся пешком. На поворотах открывались перед ним новые виды, наконец, показался и город, с дымящими трубами на окраине, с подковой бухты и телевизионной башней на горе.

Все эти часы Андрей Аверьянович отдыхал, не утруждая себя размышлениями над делом, которое было сейчас у него на руках. Но где-то на втором плане сознания оно ждало своей очереди. Сев в автобус, Андрей Аверьянович легко вернулся к разговору с Митей и решил, что надо бы еще раз поговорить со следователем. Сейчас он подготовлен к этому разговору гораздо лучше, чем в первый день. И не только потому, что познакомился с делом. Он проникся атмосферой этого дремлющего, разнеженного побережья.

Солнце уже ушло из комнаты – день клонился к концу, – и Шалва Григолович словно бы потускнел, подернулся пыльцой. Но при виде Андрея Аверьяновича он встрепенулся, сбросив с лица выражение деловой озабоченности, изобразил радушие. На этот раз он усадил гостя не к письменному столу, а к трехугольному журнальному столику в углу. Спросил:

– Чашечку кофе?

– Если это не сложно.

– Какая сложность.

Шалва Григолович достал из канцелярского шкафа две квадратные салфеточки – оранжевую расстелил перед Андреем Аверьяновичем, зеленую – на своей стороне столика, поставил две чашечки, коробку с растворимым кофе, сахарницу. Из того же шкафа извлек термос и начатую бутылку коньяка. Спросил, открывая банку:

– Вам покрепче?

– Не очень, – сказал Андрей Аверьянович, – одной ложечки хватит.

– А я, грешный человек, люблю крепкий.

Сделав по глотку, они помолчали.

– Хороший кофе, – похвалил Андрей Аверьянович.

– Неплохой, – подтвердил Шалва Григолович. – С делом ознакомились?

– Да, ознакомился. И с Шараповым поговорил.

– И какое сложилось у вас мнение? Если не секрет.

– Какие тут секреты, – простодушно ответил Андрей Аверьянович. – Выводы окончательные делать, полагаю, рановато, могу только заметить, что есть вопросы, на которые, как мне кажется, исчерпывающих ответов в деле нет.

Шалва Григолович молчал, смотрел вопросительно.

– Во-первых, – Андрей Аверьянович отхлебнул из чашечки, – весьма странным представляется то обстоятельство, что Шарапов получал деньги по своему паспорту.

– Он подчистил букву, – возразил Шалва Григолович, – и стал не Шарапов, а Шарипов.

– Но не подчистил серию и номер паспорта. И расписался «Шарапов», а не «Шарипов». Надо быть круглым дураком, чтобы оставить такие улики, а мой подзащитный не глуп, насколько могу судить по первому впечатлению.

– И не глуп, – согласился Шалва Григолович. – И хитер. Очень хитер. Смотрите, как он поступает. Накануне операций со сберкнижками распускает слух, что у него пропал паспорт. Потом делает подчистку в паспорте, чтобы сбить милицию со следа – пусть себе ищут Шарипова. Но подписывается он своей настоящей фамилией. Почему? Да потому, что менять букву в установившейся подписи не так просто. И он решает менять, полагая, что работники сберкассы не будут сличать подпись с фамилией на паспорте, но станут сравнивать подпись с подписью, тем более, что разночтение незначительное – «а», «и» – в скорописи их не очень и различишь. А что касается серии и номера паспорта – он мог не заметить, что в центральной сберкассе их записали. Как это в русской пословице: «На всякого мудреца довольно простоты». Так, кажется?

– Так, – подтвердил Андрей Аверьянович. – Допустим, что он не заметил, что в сберкассе записали номер его паспорта. Хотя такой изощренный мошенник, продумавший всю эту комбинацию, должен был предполагать и предвидеть, что запишут – номер и серию. Как это обычно бывает, когда дело касается денежных операций.

– На почте, при получении денег по переводам, – уточнил Шалва Григолович, но не в сберкассах. Там паспорт требуют в исключительных случаях… И не только эту улику оставил преступник. В те дни, когда делались и изымались вклады, он был здесь. В городе, это документально подтверждается. Мы интересовались у шоферов, могут ли они задним числом запутать дело с путевками. Говорят, при желании можно – попросить товарища отметить путевку, подменить его и тому подобное. Шарапов не додумался это сделать.

– В данной ситуации, – сказал Андрей Аверьянович, – вполне полноправной выглядела бы и другая версия: преступник или преступники, похитившие у Шарапова паспорт, приурочивали свои действия к тем дням, когда он приезжал сюда.

– Тогда зачем было менять фамилию в паспорте?

– Хотя бы затем, чтобы милиция не сразу нашла Шарапова. Сразу найдут, убедятся, что это не он, и пойдут по следу настоящих преступников.

Шалва Григолович посерьезнел, голос его сделался строг и сух.

– У нас нет оснований предполагать других преступников или преступника, тем более, что работники сберегательных касс опознали именно Шарапова.

– Предъявив для опознания Шарапова и двух людей явно выраженного кавказского типа, вы совершили ошибку. На основании проведенного вами опознания можно считать установленной только этническую группу, к которой принадлежит преступник, но не личность злоумышленника.

Усики у Шалвы Григоловича дрогнули, переломились, он криво улыбнулся.

– Тут вы излишне придирчивы: никакой инструкцией не оговорено, что предъявлять для опознания надо людей одной национальности с подозреваемым.

– Вы сами просили поделиться сомнениями, которые у меня возникнут, – Андрей Аверьянович допил кофе.

– Извините, – усики снова вытянулись в ниточку, – я весь внимание.

– Когда я разговаривал с Шараповым, – продолжал Андрей Аверьянович, – он обронил фразу: «Я и в руках таких денег не держал». Имеется в виду пять тысяч. И в деле я не нашел ответа на вопрос, откуда же все-таки шофер Шарапов, зарабатывающий сто рублей в месяц, мог взять пять тысяч, чтобы положить их в сберегательную кассу. Вы, разумеется, изучали эту сторону жизни обвиняемого?

– Интересовались. Ничего подозрительного не обнаружили. Но это еще одно доказательство того, что Шарапов хитер и задолго готовился к преступлению. Кроме того, пять тысяч не такая уж крупная сумма, чтобы нельзя было ее где-то достать, скрыть.

– Ну, это на чей взгляд, – усмехнулся Андрей Аверьянович, – случись мне великая нужда, я призадумаюсь, где взять такую сумму, хотя и зарабатываю побольше Шарапова.

– Вы забываете, – сказал Шалва Григолович, что Шарапов пять лет назад отбывал срок, у него могли остаться связи с уголовным миром.

– Могли или остались? У него были сообщники?

– Сообщников мы не обнаружили.

– Кстати о сообщниках. Не кажется ли вам странным то обстоятельство, что из филиала сберкассы не позвонили в центральную сразу же после того, как выдали пять тысяч рублей?

– Обеденный перерыв.

– До обеденного перерыва оставалось по крайней мере десять минут, а сумма все-таки немалая – пять тысяч, – Андрей Аверьянович произнес эти слова с нажимом, – не каждый день такую выдают в одни руки. Обязаны были позвонить, но – не позвонили, нарушили инструкцию. Почему?

Шалва Григолович вздохнул.

– Если бы мы всегда и во всем придерживались инструкций! Но – человек не машина и нередко поступает не так, как требуют предписания. Этим пользуются преступники. И сами они допускают просчеты. Тот же Шарапов – хитроумно задумал и ловко исполнил мошенническую операцию, а всего до конца не учел, не предусмотрел. Как это говорят по-русски? Понадеялся на авось?

Андрей Аверьянович внимательно смотрел на собеседника. Правы те, кто утверждает: не всегда важно, что человек говорит, но всегда важно, как он говорит. Шалва Григолович высказывался с полной убежденностью, он, видимо, не сомневался в виновности Мити Шарапова.

Андрей Аверьянович вспомнил побережье под теплым солнцем, молодых людей, катавшихся верхом на ишаке, и подумал, что Шалва Григолович, окажись он в загородном ресторанчике, тоже, наверное, мог бы оседлать ишака и весело смеяться, показывая влажные зубы. Ему легче предположить, что работники сберкассы поленились позвонить до перерыва, чем увидеть в этой оплошности скрытый смысл. И он убежден, что Шарапов просто не додумал до конца механику своего мошенничества, опять-таки потому, что людям свойственно легкомыслие и беспечное отношение к жизни. Этого не понимают только лишенные воображения сухари, вроде тугодума-адвоката, который может придираться к несущественным мелочам.

Словно угадывая, о чем думает собеседник, Шалва Григолович сказал:

– Если бы преступники не допускали ошибок, они были бы неуловимы. Но мы их ловим. Опыт розыскной работы говорит, что не бывает так, чтобы преступник не оставил улик, только надо их обнаружить. Шарапов тоже заметал следы, но они все-таки остались. Это же факт.

– У меня тоже есть кое-какой опыт, – Андрей Аверьянович покрутил пустую чашечку. Шалва Григолович потянулся к термосу. – Нет, нет, спасибо. Так вот, опыт этот свидетельствует, что ясные и бесспорные на первый взгляд дела при ближайшем рассмотрении нередко оказываются весьма запутанными.

– Совершенно верно, – улыбнулся Шалва Григолович. Улыбка была снисходительная – понимаю, мол, куда гнешь, но мы тут не лыком шиты, – очень плохо, когда следствие, отбрасывая все сомнения, идет к цели напролом. Но еще хуже, если оно не может выпутаться из сомнений. Допустим, что дело Шарапова дает для таких сомнений повод. Паспорт он, действительно, мог потерять, и кто-то его нашел. А может быть, и похитил. Далее – за ним следили и операции в сберкассе приурочили к тем дням, когда он был здесь. Наконец, опознали работники сберкассы не личность, а только, как вы сказали, этническую группу преступника. Выходит, все рассыпается, замкнутой цепи доказательств нет. Но, при ближайшем рассмотрении оказывается, что она есть, – Шалва Григолович снова едва заметно улыбнулся, – и замыкает ее графологическая, или, как мы ее теперь называем, почерковедческая экспертиза.

– Вот-вот, – подхватил Андрей Аверьянович, – о графологической экспертизе я как раз собирался спросить.

– Что именно?

– Почему делали ее в местной лаборатории?

– Какая разница? У нас отличная лаборатория, мы ей полностью доверяем.

– Помнится, было на этот счет распоряжение Генерального прокурора, коим предписывалось экспертизы подобного рода делать в республиканских лабораториях или в Москве.

– Это в спорных случаях.

– Нет, в любом случае, когда заключение эксперта предъявляется как доказательство.

– Что ж, – Шалва Григолович приподнял левое плечо, – у вас будет формальный повод опротестовать заключение экспертизы, хотя случай бесспорный. Эксперт у нас опытный, добросовестный. Если хотите, я приглашу его.

Шалва Григолович оставался любезным до конца. Тон его не вызывал сомнений: будете вы опротестовывать заключение эксперта или не будете – это ничего не изменит. Но он, следователь, готов сделать все, даже эксперта пригласить, пожалуйста. Может быть, это убедит упрямого оппонента и удастся сэкономить время.

Шалва Григолович направился к телефону и позвонил.

Минут через десять в комнату вошел высоколобый, лет сорока человек в куртке с молниями, представился:

– Нижерадзе, эксперт.

Андрей Аверьянович пожал его цепкую сильную руку.

Нижерадзе принес с собой папку. Достал из нее образцы почерка Шарапова – путевки, им подписанные, заявление, полученное в отделе кадров автопарка. Ордера сберегательных касс. Разложил все это на столе. Извлек из внутреннего кармана своей широкой куртки лупу и подал Андрею Аверьяновичу.

– Смотрите сами. Обратите внимание, как исполнена буква «п». Сравните с тем, что на путевках и на ордерах. Тождество полное. Посмотрите на букву «р» – количество движений при ее исполнении везде совпадает, затем – формы движения при соединении букв…

Андрей Аверьянович посмотрел через лупу на ордер, по которому получили пять тысяч рублей в центральной сберкассе. Написанные синими чернилами буквы были толсты и мохнаты. Митя говорит, что подпись похожа на его. Действительно, похожа. И не только подпись. Сумма прописью, вписанная в расходный ордер, исполнена вроде бы тем же почерком.

– Я не специалист, – сказал Андрей Аверьянович, – и не изучал эти документы так досконально, как вы, – вежливый кивок в сторону эксперта, – но я внимательно прочел не только вывод, сделанный экспертом, но и раздел, именуемый у вас «исследование». Так вот в этом исследовании сказано, что некоторые буквы на расходных ордерах написаны с замедлением, в них наблюдается извилистость прямых штрихов, угловатость овалов…

– Совершенно верно, – подхватил Нижерадзе, – чтобы до конца и полностью быть объективным, я это отметил. Но, во-первых, таких букв всего три, написание их может быть следствием причин побочных: неровности стола, на котором писали, положение руки – неловко лежала рука, локоть не имел опоры и так далее. Словом, это замедления случайные, они не могут влиять на окончательный вывод. А вывод напрашивается один: текст и подписи на расходных ордерах исполнены Шараповым…

И эксперт не сомневается, что это дело рук Мити. Взгляд с точки зрения специалиста. А к специалистам Андрей Аверьянович относился, как правило, с доверием.

Простясь со следователем и экспертом, Андрей Аверьянович вышел на улицу. На город опускались короткие южные сумерки: небо на западе еще светилось сильным лимонно-желтым светом, а на улицах уже зажигали огни, и предметы теряли дневную резкость очертаний. На набережной, как фонарики, стояли стеклянные киоски с сувенирами, ресторан на сваях отражался в воде во всем своем неоновом блеске. Андрей Аверьянович пошел вдоль низкой балюстрады, и скоро киоски и ресторан остались позади. Здесь редко встречались прохожие, здесь можно было посидеть на пустой скамье и подумать.

Сделалось уже темно по-вечернему, небо на западе быстро угасало, а море еще излучало голубоватое сияние, но и оно на глазах меркло, словно бы уходило вглубь воды.

Следователь Шалва Григолович Габуния и эксперт Нижерадзе не колеблются и не терзаются сомнениями. Они убеждены – пять тысяч «изъял» из сберкассы Митя Шарапов, он и никто другой. Ну, а он, Андрей Аверьянович Петров, адвокат, которому предстоит защищать Шарапова, кому и чему верит в данном случае? Убежден ли он в том, что его подзащитный тех денег не брал и вообще к мошенничеству не причастен?

Он перебирал в памяти разговор с Митей, вспоминал его жесты, интонацию, мысленным взором озирал его долговязую, костлявую фигуру, видел большой рот и глаза, в которых были надежда и растерянность. Митя не вызывал недоверия, не давал повода усомниться в своей искренности. Но это ощущение субъективно, его не предъявишь в качестве доказательства. А кому, собственно, его надо предъявлять? Прежде всего адвокату Петрову, то есть самому себе. Для себя надо решить, веришь ты до конца подзащитному или нет, от этого зависит, в конце концов, линия и пафос защиты.

Море погасло, слилось с горизонтом, лежало тихое, будто его и не было. Андрей Аверьянович встал и пошел к неоновым огням ресторана.

Настроение у Мити Шарапова было неважное. Только теперь, когда адвокат растолковал, какие серьезные собрались против него улики, он понял, что надо не просто отнекиваться – не брал, не знаю, не виноват, а защищаться. Во всем он был готов слушаться Андрея Аверьяновича, только в одном упорствовал – ни за что не хотел втягивать в дело бывшую жену.

– Не обязательно ей топить вас, – убеждал Андрей Аверьянович. – Способна же она понять, что ваша судьба зависит от ее показаний. Тем более, что не лгать она должна, а говорить правду. Если любит…

– Нет и нет, – твердил Митя. – Как хотите, но ее показаний не нужно. Не простит мне Шурка, когда узнает, что я тайком бывал у Серафимы. Лучше уж я отсижу срок.

– А если вас осудят как мошенника, это она простит?

– Это простит. Она знает, что денег я не брал, значит, сидеть буду безвинно.

Они так и не договорились, как же в конце концов обойтись с Серафимой Лычагиной – вызывать в качестве свидетеля или начисто забыть о ее существовании. Андрей Аверьянович не исчерпал аргументов, но не успел их все высказать: приехала Шурочка, и ее пустили к ним – администрация тут была не строгая.

Шурочка выглядела усталой, под глазами залегли тени. Она была в своей мятой болонье и в темном платке. Войдя, сбросила его на плечи и тяжело опустилась на табурет. Долго смотрела на Митю, потом судорожно вздохнула и засуетилась.

– Вот, привезла тебе, – она доставала из клеенчатой сумки помидоры, маринованные грибы, жареную курицу, варенье. – Поешь, Митя.

– Ладно, потом, – махнул рукой Шарапов.

– Нет, ты сейчас, при мне поешь… Вон как исхудал, глаза ввалились, – губы у Шурочки задергались, но она сдержалась, не заплакала.

Митя сел к столу, взял помидор и, посолив его, принялся жевать. Делал он это лениво, нехотя.

– Угощайтесь, – предложил Андрею Аверьяновичу.

– Спасибо, сыт.

– Митя, – все так же жалостливо глядя на мужа, заговорила Шурочка, – уж я думала-думала… всякие мысли в голову лезут, не могу больше… Если уж у них все доказательства есть, признайся, вернем мы эти деньги… Холодильник продам, пальто зимнее, сервант. Займу… наберем.

Митя перестал жевать, скулы его закаменели.

– Ты что же, думаешь, я и вправду взял те деньга?

– Да не знаю я что думать, голова кругом идет…

Митя встал.

– И ты не веришь? Ты, самый родной мне человек?! – он махнул рукой, и полетели со стола грибки и помидоры. – Забирай все это к чертовой матери и катись отсюда! Чтобы ноги твоей не было, духу чтобы… Митя задохнулся от негодования, а Шурочка, молитвенно сложив руки на груди, придушенно частила:

– Да что ты, Митя, да я ж хочу, как лучше, не враг же я тебе… – и слезы катились из ее испуганных глаз.

Андрей Аверьянович, как мог, успокоил обоих. Шурочке попытался объяснить, что обвинение, выдвинутое против Мити, не доказано, хотя следователь и считает дело законченным. Надо потерпеть, потому что следствие, видимо, продлится, он, Андрей Аверьянович, будет настаивать на новой экспертизе.

Шурочка слушала и согласно кивала головой: она готова подождать, хотя это ожидание уже всю душу из нее вымотало.

Оставив Шараповых одних, Андрей Аверьянович вышел. Он дождался Шурочку у выхода – она долго не задержалась. Идя к автобусу и в автобусе они молчали. Когда вышли возле вокзала, Шурочка всхлипнула и, мокрыми глазами глядя на Андрея Аверьяновича, сказала:

– Дура я, дура, хотела как лучше, а Митя обиделся. Я ушла, а он так и остался с обидой. Каково это ему в тюрьме сидеть с камнем на сердце.

– Почему вы приехали с такими мыслями, может, у вас какие сомнения есть или что-то новое стало известно? – опросил Андрей Аверьянович.

– Да нет, ничего нового мне не известно, я и так про Митю все знаю, он от меня ничего не скрывал. Просто соскучилась, жалко его стало очень, ну, и подумала, может, скорей отпустят, если уплатить эти проклятые-деньги.

Андрей Аверьянович вспомнил, как горячо возражал Митя против свидетеля Лычагиной. Не зря возражал – для Шурочки это будет тяжелый удар.

– Не так все просто, Александра Степановна, – сказал Андрей Аверьянович. – И не так все мрачно, как вам нарисовалось.

– Что же будем делать-то? – с надеждой спросила Шурочка.

– Ждать.

– Ждать да догонять – хуже не придумаешь, – она тяжело вздохнула.

Андрей Аверьянович посадил Шурочку на электричку и вернулся в город. После сцены, свидетелем которой он стал во время свидания супругов Шараповых, сомнений у него не осталось. Такую вспышку горького негодования, на какую оказался способен его подзащитный, не сыграть. Денег Митя не брал.

Андрей Аверьянович письменно изложил свои соображения по делу Дмитрия Ивановича Шарапова, настаивая прежде всего на новой почерковед ческой экспертизе, и, дав ход этому документу, уехал домой.

Прошло две недели. Снова прибежала в юридическую консультацию Шурочка.

– Никаких перемен, – сообщила она, сев к столу и печально глядя на Андрея Аверьяновича. – А вы ничего не слышали?

– Ничего.

– Вызывали Митю к следователю, опять говорили – улики против тебя, признавайся, тебе же лучше будет.

– Предъявили заключение новой экспертизы?

– Нет, не предъявляли. Новой экспертизы нет. А почему ее нет, долго уж очень?

– Это как раз хорошо, что долго, – Андрей Аверьянович чуть заметно усмехнулся. – Если б новая экспертиза подтвердила прежнюю, было бы скоро. Значит, есть сомнения.

– Я-то понимаю, – Шурочка вроде бы извинялась за свое нетерпение. – А Мите каково?!

Мите было сейчас трудно, Андрей Аверьянович это знал не хуже Шурочки. Ему сейчас гораздо труднее, чем прежде. Защитник вселил надежду, но дело затягивалось и надежда гасла, и он там, в тюрьме, не раз уже, наверное, впадал в отчаяние, испытывал приступы жгучего нетерпения, когда хочется бросаться на дверь, стучать в нее изо всех сил, крича: «Ну, что же вы там, когда же, когда?». Все это понимал Андрей Аверьянович, но единственно, чем мог ответить Шурочке, а через нее и Мите, – это дать совет – ждать.

– Будем ждать.

В это время случилось Андрею Аверьяновичу совсем по другому делу поехать на несколько дней в Тбилиси. Провожал его холодный нудный дождь, а за Кавказом, проснувшись где-то возле станции Хашури, он увидел голубое небо, освещенную мягким утренним солнцем долину и далекие горы со снеговыми вершинами.

В Тбилиси было солнечно и тепло, мужчины ходили в костюмах, и Андрей Аверьянович, сбросив плащ на руку, влился в пеструю толпу, ощущая себя по-летнему легким. Не хотелось забираться в троллейбус, и он пошел пешком. Сначала под уклон, потом в горку, мимо цирка с пестрыми рекламами, мимо старинных особняков на яркий многолюдный проспект Руставели.

Узким переулком, круто уходившим вверх, Андрей Аверьянович вышел на улицу Атарбекова и оказался перед массивным трехэтажным зданием той фундаментальной кладки и симметричной планировки, которыми отличался прошлый век. Когда-то здесь был окружной суд, ныне нашла пристанище почти вся республиканская юстиция.

Довольно быстро справившись с делом, из-за которого он сюда приехал, Андрей Аверьянович шел по длинному коридору, раздумывая, как лучше провести остаток дня. Надо было посмотреть тбилисское метро, хотелось попасть на выставку работ грузинских чеканщиков, подняться к могиле Грибоедова – на все это половина дня и вечер: в ночь он собирался уехать домой.

– Вах, кого я вижу! – услышал Андрей Аверьянович над ухом. Оглянулся и увидел крупного, с широкой улыбкой на широком лице человека, распахивающего руки для дружеских объятий.

– Николоз Давидович! – обрадовался Андрей Аверьянович. – Сколько лет, сколько зим!

– Шесть, дорогой мой человек, не больше, не меньше.

С Николозом Давидовичем Матарадзе Андрей Аверьянович познакомился в конце войны – работал вместе в одной из комиссий, готовивших материалы для будущего Нюрнбергского процесса. Разумеется, они тогда не знали, что он будет именно в Нюрнберге, но в том, что такой процесс после войны состоится, они не сомневались.

Николоз Давидович был тогда не то чтобы строен, но раза в полтора тоньше, чем сейчас. Они подружились, первые годы после войны даже переписывались изредка, но потом переписка иссякла – у каждого было своих забот выше головы. Но иногда они встречались – то в Москве, то в Тбилиси, куда приходилось наезжать Андрею Аверьяновичу. Лет десять назад Николоз Давидович защитил диссертацию, ушел в науку.

– Давно здесь? Надолго? – спросил он.

Андрей Аверьянович ответил.

– Тогда едем ко мне обедать. И никаких возражений. Грибоедов не обидится, если ты к нему не зайдешь, а я обижусь.

Крепко ухватил Андрея Аверьяновича под руку и повел по коридору.

Они шли мимо дверей с табличками на грузинском языке. Кое-где были и русские надписи. Одна из них привлекла внимание.

– Постой, – сказал Андрей Аверьянович. – Я зайду на пять минут в криминалистическую лабораторию, справлюсь насчет одной экспертизы.

– Зайдем, – согласился Николоз Давидович, – у меня здесь знакомая работает, очаровательная женщина.

Они вошли, и Николоз Давидович представил Андрея Аверьяновича высокой крупной женщине с пышными пепельными волосами. Представляя ее, скороговоркой произнес:

– Мария Ивановна Гогуа, эксперт, мой давний друг. И муж ее мой друг, и вся родня до седьмого колена – друзья.

Мария Ивановна улыбнулась снисходительно. Пригласила:

– Садитесь.

Андрей Аверьянович сел между письменным столом и каким-то, похожим на микроскоп прибором, покрытым целлофаном.

– Я зашел, чтобы справиться насчет одной экспертизы, почерковедческой… Шарапов Дмитрий Иванович…

– Отправили заключение в С. три дня назад. Я сама этим занималась. Случай сложный, – она достала из стола сигареты, протянула Андрею Аверьяновичу. Он отказался.

– Не курю, спасибо.

Николоз Давидович взял сигарету и щелкнул зажигалкой, давая прикурить Марий Ивановне. При этом не преминул высказаться:

– Не люблю, когда женщина курит. Но – Мария Ивановна делает это красиво, а потом – чего не простишь старому другу и очаровательной женщине, – и к Андрею Аверьяновичу: – Введи в курс, в двух, словах.