Текст книги "Свидетель защиты"

Автор книги: Владимир Монастырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

На какой срок было заарестовано ружье, соседи точно не знали, но полагали – не более чем на пятнадцать суток: не успели соседи оглянуться, как Чижов-младший снова появился на улице со своим ружьем.

В нескольких шагах от стола, за которым сидят судья и народные заседатели, стоит рослая девушка в драповом пальто, из которого она уже выросла. Та самая Света. Она рассказывает, как играла с Олей, как кусал их за икры Шарик и как стрелял в них Коля из своего духового ружья. Показывает шрамик на руке. Судья просит ее подойти поближе. Наклонившись через стол, народные заседатели рассматривают руку девушки.

– А если бы в глаз? – говорит народная заседательница, немолодая худенькая женщина. Крупные смуглые руки ее, лежащие на желтой столешнице, вздрагивают при этом. Андрей Аверьянович знал, что она работает в пригородном совхозе. Теперь он с уверенностью может сказать, что у нее есть дети, и она представила себе, как это могло быть с ее ребенком.

Света отходит на прежнее место, стоит, ждет вопросов. Робко, с затаенным страхом и любопытством поглядывает она в сторону деревянной загородки, за которой сидит подсудимый. Рассказывала она без волнения, без гнева: случилась эта история, по ее понятиям, очень давно, боль и обида забылись, и страх в ее глазах мелькает не оттого, что она боится Николая, ей страшно так близко видеть человека за решеткой, которого стерегут солдаты с красными погонами, с пистолетами на боку.

Вслед за Светой дает показания крупный мужчина в темной спецовке, с копной смоляных волос на голове. Шофер, проживающий по Второму автобазовскому. Он отобрал у Николая духовое ружье, когда тот охотился на голубей.

Черноволосый свидетель из тех людей, которые равнодушно не проходят мимо творимых на их глазах бесчинств. Он и сейчас взволнован и возмущается, как это можно так попустительствовать детям, что они в людей из ружья стреляют. Он мог бы, наверное, и хотел много кое-чего сказать по поводу воспитания, но судья остановил его и попросил придерживаться фактов.

– А за тем ружьем ко мне пришел участковый, – сказал свидетель, – забрал его и вернул Чижовым, вот вам и факт. Где он сейчас служит, тот участковый, не знаю, в нашем районе его не видно. А только, мне думается, где бы он ни служил, надо его найти и показать, к чему привело его попустительство.

Потом к судейскому столу выходит соседка Чижовых, полная женщина с ярко накрашенными губами, рассказывает, как однажды вешала белье и вдруг возле ее уха жвикнула и ударилась в дерево пулька. Оглянувшись, она увидела убегавшего Николая Чижова. Оправившись от испуга, женщина пошла к матери Николая, но Клавдия Михайловна ей не поверила.

– Почудилось тебе, – сказала Клавдия Михайловна, – не мог он в тебя стрелять, не разбойник с большой дороги.

Соседка погрозила, что пойдет к участковому.

– А иди, – ответила Клавдия Михайловна. – Кто-нибудь видел, что он в тебя стрелял?

– Но я сама видела, как он убегал, – сказала соседка.

– Иди, иди, никто тебе не поверит…

Соседка с возмущением рассказывала об этом происшествии во дворе, но к участковому не пошла, полагая, что не будет от этого проку.

Народные заседатели, задавая свидетелям вопросы, пытались доискаться хотя бы одного случая, когда Николая дома приструнили, наказали за хулиганские проделки. Свидетели отвечали, что они такого случая не припомнят. Заседатели откровенно пожимали плечами – невероятно.

Андрей Аверьянович не задавал вопросов и не удивлялся. Все так и было, как показывали свидетели. Дома, когда оставались они одни, Клавдия Михайловна иногда журила сына:

– Опять на тебя жаловаться приходили, сколько раз говорила – не связывайся с дураками.

Говорила не строго. Иногда грозилась:

– Ох, доберусь я до тебя.

Но в этой угрозе явно звучали ласковые нотки.

Клавдия Михайловна понимала, что сына нужно воспитывать и родительскую власть употреблять, но понятие о родительской власти у нее было свое и право взыскивать с сына она признавала только за собой. Отцу не разрешалось повысить на Колю голос, а о посторонних и говорить нечего. Клавдия Михайловна гордилась тем, что соседи побаивались ее и не желали связываться. Участковому она ставила обильное угощение и прикидывалась перед ним кроткой и беззащитной. Если надо, она умела стать ласковой, пролить слезу.

Когда участковый уходил, Клавдия Михайловна распускала застывшую на лице улыбку и говорила, не стесняясь, в присутствии сына:

– Дурак красномордый… А что поделаешь: хочешь жить, умей крутиться.

Последнее произносилось явно в назидание: Клавдия Михайловна полагала, что умеет жить, и сыну хотела передать это умение.

Пройдя восемь классов, Николай Чижов оставил школу. Отец было заикнулся, что надо закончить десятилетку. Клавдия Михайловна с ним не согласилась.

– Зачем ему десятилетка? – спросила она насмешливо.

– Кончит десятилетку – в институт пойдет.

– Кончит институт и будет получать восемьдесят рублей, как сынок вашего диспетчера.

Она все знала, особенно насчет того, кто сколько получает.

– Так то для начала, – попытался возразить Петр Петрович.

– Ага, – Клавдия Михайловна посмотрела на мужа снисходительно, как на малого несмышленыша, – а через пять лет будет сто получать, еще через пять лет сто десять. Оч-чень веселая жизнь для сына.

Петр Петрович хотел еще что-то сказать, но жена махнула на него рукой.

– А-а, помолчи уж лучше. Коле скоро в армию идти, пусть до армии специальность получит – шофера хотя бы. Шофером-то служить будет легче, это уж я знаю.

Николай поступил на курсы шоферов. В это же время Петр Петрович Чижов приобрел разбитого «Москвича», перебрал его, отремонтировал, и сын теперь мог практиковаться на собственной машине. Не пристало великовозрастному парню охотиться с духовым ружьем за кошками, Николай стал гонять по окраинным улицам на «Москвиче», пугая зазевавшихся прохожих.

Занятия на курсах были вечерние, днем мог бы Николай где-то работать, но его не неволили: «Пусть мальчик учится». Когда он получил шоферские права, мать подарила Николаю магнитофон, угадав его желание.

В ту пору зачастили к Николаю ребята с соседней улицы. Были они на два-три года постарше Чижова, а внимание их льстило Николаю. Верховодил в той компании Сашка Бородулин, ученик киномеханика из кинотеатра. «Смена». Долговязый, неряшливый – из серого, с глухим воротом свитера вырастала тощая немытая шея, на ней укрепилась патлатая, востроносая голова. Девятнадцатилетний Сашка по умственному развитию остановился где-то на уровне шестиклассника, тем не менее он поигрывал в картишки, выпивал. При всем при том был у Сашки характер – ребята ему подчинялись. И бывал он и злым, как хорек, его побаивались.

Николай Чижов интересовал Сашку потому, что у того была автомашина: можно катнуть в загородный ресторан, на водохранилище и вообще помотаться по городу, помахивая лапой из окошка знакомым.

Николай попал под влияние Бородулина. Чтобы воспринять нехитрую жизненную философию нового приятеля и наставника, ему не пришлось напрягаться и пересматривать привычные жизненные правила: Сашка Бородулин, как и Клавдия Михайловна, никого не уважал, людей делил на две категории – одни были сильней его, другие – слабей. Первых он боялся и ненавидел, другими помыкал. Чижова он выделял среди своей свиты: как-никак в его руках автомашина и магнитофон.

Однажды компания поехала в загородный ресторан: у Мартына – так звали они Петра Мартынова, краснощекого, упитанного малого, – завелись, деньжата. Днем Мартын на мотороллере с фанерной будкой развозил булочную мелочь, между делом поторговывал «шмутками» иностранного происхождения (джинсы, курточки с яркой подкладкой). В ресторане выпили. Послушали оркестр: Сашка заказывал музыку.

Николай пил минеральную водичку: за рулем, нельзя, да и не любил он спиртного. Когда очень уговаривают приятели, выпьет стопку и больше ни в какую.

На этот раз его и не уговаривали.

Домой собрались часов в десять вечера. Ехали веселые, собой и жизнью довольные. Дорога шла под гору, на поворотах крепко прижимало к бортам, фары выхватывали из темноты хвойные лапы, белые придорожные столбы.

У поворота на магистраль Николай притормозил.

– Останови совсем, – сказал Сашка.

Николай остановил.

– Парочка в кустах, – объяснил Сашка, – пойдем посмотрим.

Они вышли из машины. Николай остался за рулем.

– Я здесь побуду, – сказал он Сашке.

– Правильно, посиди тут, если что – позовем.

Николай видел, как они перепрыгнули через кювет и подошли к парню и девушке, сидевшим на скамеечке у громадного клена. Парень встал им навстречу. О чем они там говорили, Николай не слышал, только парень медленно стал расстегивать поясной ремень и снимать брюки.

В это время с магистрали на дорогу, где стоял «Москвич», стала медленно поворачивать машина. Первой заметила ее девушка. Она метнулась в сторону, перескочила через кювет и побежала той машине навстречу. Сашка и его приятели, оставив парня, бросились на дорогу, но не за девушкой, а к «Москвичу», втиснулись в него, захлопнули дверцы.

– Гони! – почему-то шепотом скомандовал Сашка.

Николай с места рванул вовсю, обогнал девушку, миновал встречную машину и, выбравшись на магистраль, дал полный газ.

Погони не было. Отдышавшись, ребята принялись смеяться, они прямо задыхались от смеха, вспоминая, как покорно стал снимать брюки парень.

Николай тоже смеялся. Нравились ему эти ребята, нравились их выдумки.

Въехав в город, достали папиросы, но не оказалось спичек – обхлопали все карманы, но спичек не нашли. Увидев идущего по тротуару человека, остановили машину. Вышли и попросили огонька. Он сказал, что не курит и спичек у него нет.

– Как это нет? – возмутился Мартын. – Брешешь!

Николай на этот раз вышел из машины и хорошо видел, как Мартын ударил человека на тротуаре в лицо. Тот был коренаст, на ногах крепок и, видимо, не трус. Он дал сдачи Мартыну. Тогда Сашка Бородулин сзади, широко размахнувшись, кастетом ударил человека по голове. Тот рухнул Николаю под ноги. Мартын двинул упавшего острым носком ботинка в живот. И Николай, не желая отставать от приятелей, ударил.

Снова втиснулись они в машину и долго колесили по улицам. И на этот раз не было погони, и они смеялись, вспоминая, как Мартын врезал этому некурящему по морде, а Сашка треснул по голове.

На другой день веселую компанию арестовали. Был суд. Четверо получили разные сроки тюремного заключения, Николай Чижов по тому делу проходил свидетелем. Чего стоило это Клавдии Михайловне, она никому не рассказывала, даже матери.

Беседуя с защитником, Клавдия Михайловна несколько раз вспоминала о суде над Бородулиным и компанией, настойчиво обращая внимание Андрея Аверьяновича на то обстоятельство, что Николай был свидетелем, только свидетелем.

Андрей Аверьянович накануне брал это дело в архиве городского суда и знал его лучше своей собеседницы.

– Бывают свидетели, – сказал он Клавдии Михайловне, – которые только по странной случайности не сидят рядом с подсудимыми. Мой вам совет, не вспоминать об этом эпизоде из биографии вашего сына, если не хотите повредить ему. Себе тоже.

Клавдия Михайловна сникла, агрессивная настойчивость ее сменилась готовностью безоговорочно следовать советам защитника. Но Андрей Аверьянович советами ее не обременял. Зная, с кем имеет дело, он давал ей только одну рекомендацию:

– Говорите правду, не изворачивайтесь.

После суда над Бородулиным родители устроили Николая Чижова на работу – в автобазу шофером. В эти дни стукнуло ему восемнадцать лет, и мать сочла нужным отметить это событие – дала денег, и Николай с отцом отправились в охотничий магазин выбирать настоящее ружье, двуствольное, центрального боя.

– Пусть на охоту ездит, – решила Клавдия Михайловна, – это лучше, чем болтаться со шпаной по городу.

На охоту Николай не ездил, придя с работы, бегал с ружьем на пустырь – стрелял по пустым бутылкам и консервным банкам. Работал без увлечения, но и без понуканий, как и учился – на троечку.

Судья огласил характеристику Николая Чижова, данную отделом кадров автобазы: недисциплинирован, пререкался со старшими, отказывался выполнять задания…

Характеристика представлена в прокуратуру – на преступника Николая Чижова. Двумя неделями раньше тот же отдел кадров дал характеристику допризывнику Николаю Чижову – в военкомат. Андрей Аверьянович передал копию характеристики судье, попросил огласить ее и приобщить к делу.

Судья прочел характеристику. На этот разгона утверждала, что шофер третьего класса Чижов дисциплинирован, трудолюбив, активно участвует в общественной работе.

Народные заседатели тоже пробежали глазами эту бумажку, поморщились и передали ее секретарю, словно поспешили отделаться. Но отделаться так просто нельзя. Пусть задумаются, какая же из характеристик рисует истинное лицо подсудимого. Андрей-то Аверьянович понимал, что обе они далеки от истины. Та, что для военкомата, написана едва ли не под копирку – на всех допризывников одна; другая – для прокуратуры – характеризует не столько Чижова, сколько кадровиков автобазы, страхующихся от упреков в либерализме. Пусть уж судьи сами, без их сомнительной помощи, разбираются в этой истории.

Андрей Аверьянович подумал, что будет, наверное, вынесено частное определение по поводу разных характеристик, вышедших из одного отдела кадров. Только проймет ли оно, это определение, кадровиков?

Возглавляющий конвой и следящий за порядком в зале сержант приглашает свидетельницу Лопухову.

Вошла черноглазая женщина лет сорока пяти, у нее еще свежее лицо, сочные губы; сознавая свою привлекательность, она держится со сдержанным кокетством.

У Лопуховой спросили, давно ли она знает подсудимого, какие отношения с ним и с убитым Владимиром Спицыным были у ее дочери Майи.

Лопухова сказала, что знает Николая Чижова и Владимира Спицына давно – росли на ее глазах. Что касается дочери, то у нее были с этими ребятами обыкновенные, как между соседями, отношения.

– Сколько вашей дочери лет?

– Восемнадцать.

– Возраст такой, что уже появляются у девушки поклонники, с кем-то она ходит на танцы.

– Дочь на танцы ходила с подругами… редко. Некогда ей было ходить на танцы: днем работала, вечером училась.

– Где работала и где училась?

– Работала в магазине № 8 продавщицей, училась вечером на курсах бухгалтеров.

– С Чижовым и Спицыным она встречалась?

– Во дворе, на улице, соседи все-таки.

– Никаких отношений, кроме обычных соседских, у вашей дочери с ними не было?

– Нет, не было.

А ведь были, Андрею Аверьяновичу это известно.

Последняя перед судом встреча с Чижовым не то чтобы перевернула прежнее о нем представление, но дала возможность заглянуть в душу Николая поглубже. То ли вн привык к защитнику, то ли понял наконец, что уже нет ему возврата к тем радостям, какие радовали его до ареста, и решил с ними расстаться, рассказав о них. Так или иначе, но он заговорил о Майке Лопуховой.

Их дома одинаковыми застекленными верандами выходили на пустырь, который после того как возвели пятиэтажный дом, стал общим двором с чахлыми деревцами, с дощатым столом и вкопанными в землю скамьями.

Лопухов работал токарем в ремонтных мастерских, Лопухова служила счетоводом, а потом стала бухгалтером на автобазе. Майка росла голенастая, большеротая, и Николай Чижов обращал на нее внимание не больше, чем на других девчат, бегавших во дворе. Но вот настал момент, когда он вдруг увидел, что Майка чем-то выделяется среди своих сверстниц, и он стал следить за ней взглядом, он ощутил желание бывать там, где бывает она.

Наверное, в то же время, что и Николай, выделил Майку среди других девчат Владимир Спицын, один из приятелей Николая, живший в пятиэтажном доме.

Володя Спицын – единственный сын у немолодых родителей. К тому времени, как переехали они в новый дом, отец Володи был уже на пенсии и хотя пенсию получал по военному ведомству, выслуга у него числилась солидная, что-то около тридцати лет. Мальчик рос, как все, учился средне, мог бы закончить десятилетку, но из девятого ушел, не столько из-за того, что ему трудно давалось учение, сколько по примеру ребят, с которыми дружил. Как и Николай Чижов, окончил он курсы шоферов и поступил работать на автобазу, только не на машину, а в мастерские.

Николай Чижов вырос в широкоплечего, размашистого парня, Володя Спицын рядом с ним казался худощавым, тонкокостным. И лицо у него было тонкое, вытянутое книзу клинышком. Характер у Володи ровный, смеялся он тихо, словно стыдился своего смеха. Когда Николай разрешал ему сесть за баранку «Москвича», вел машину Володя аккуратно, не превышая положенной скорости.

На Майку Лопухову Володя глядел издали, не решаясь приблизиться, тушевался, если она с ним заговаривала. Майка заметила это, ей нравилось смущать парня, вгонять в краску, она чувствовала, что получила над ним власть, которую еще не знала, как использовать.

Николай вел себя иначе.

В один из дождливых осенних вечеров парни и девчата из большого дома сбились в подъезде. Николай принес магнитофон. Запустили ленту. Ребята с особенным интересом слушали придушенный пропитой голос, хрипевший: «Лучшее платье – твоя нагота…» Девчонки пересмеивались вроде бы стыдливо, прыскали в кулачки, но не протестовали.

Потом пошла конвульсивная, рваная музыка, под которую можно было танцевать, и ребята топтались в подъезде, на ступеньках, на первой лестничной площадке, прижимая девчат и сожалея, что негде развернуться, чтобы «оторвать» твист.

Николай топтался с Майкой. Володя сидел на подоконнике, поставив ноги на отопительную батарею, положив подбородок на колени. Майка время от времени стреляла в него глазами, и он тревожно и благодарно ловил ее взгляды.

Разошлись часов около десяти: Майка являлась домой не позже одиннадцати, другие девчонки тоже не хотели огорчать своих мам. Николай вышел из подъезда вместе с Майкой, им было по пути, их дома стояли почти что рядом, по другую сторону неогороженного двора.

Володя Спицын не решился пойти с ними, только смотрел вслед, пока не скрылись они в темноте, за сеткой мелкого дождя.

Николай прошел свое крыльцо, проводил Майку до сарайчика, пристроенного к их дому. Поставив магнитофон на деревянный чурбак, предложил:

– Постоим.

– Дождь идет. И поздно уже, – ответила Майка.

Николай потянул ее к сарайчику, под навес крыши.

– Тут сухо, – сказал он, прижав Майку к стенке и положив руку ей на грудь.

– Но-но, – она отвела его руку, но он вернул ее на прежнее место.

Тогда Майка обеими ладонями уперлась в его подбородок и с силой толкнула. Николай отшатнулся и, чтобы не упасть, сделал несколько шагов назад..

Майка не торопясь оправила курточку и пошла к крыльцу. Взошла на порожки, нажала кнопку звонка и помахала рукой Николаю.

– Пока, спасибо, что проводил, – сказала она громко.

Дверь за ней захлопнулась. Николай взял магнитофон и поплелся к своим дверям.

Поздней осенью, как это нередко бывает на юге, погода переломилась, сделалось тепло, солнечно, сухо. Николай, подкараулив Майку во дворе, предложил ей:

– Поедем в выходной на водохранилище.

– Зачем? – спросила Майка.

– Ну как зачем. Погулять.

– Кто еще поедет?

– Мы с тобой.

– Нет, – сказала Майка, – не поеду.

– Боишься со мной ехать?

– Ничего я не боюсь, а только не поеду.

– Давай еще кого-нибудь пригласим.

– А кого?

– Хотя бы Володьку Спицына.

Майка подумала и согласилась.

В воскресенье втроем они поехали на водохранилище. Взяли с собой колбасы, хлеба, под сиденьем у Николая лежала бутылка вина. Он вел «Москвич», Майка сидела рядом, Володька Спицын – сзади. Он положил свой острый подбородок на спинку переднего сиденья, и все они смотрели вперед, на дорогу, которая бежала вдоль стены из высоких тополей. Снизу деревья уже облетели, выше еще держали редкий пожелтевший лист, а на самом верху, как флажки, были зеленые метелочки.

Николай раньше не очень-то присматривался к пейзажу, который его окружал, а сейчас обратил внимание и на тополя с зелеными флажками на вершинках, и на то, что воздух чист и прозрачен и что дальняя линия гор видна так, будто они лежат рядом. Ему было и хорошо и неспокойно, он то выжимал из «Москвича» все, на что эта латаная машина способна, то резко сбавлял скорость и давал себя обгонять грузовым машинам.

На берегу водохранилища они выбрали место под защитой кустарника, выложили припасы и решили разжечь костерок. Николай и Володя принесли по охапке хвороста. Володя ушел за второй, а Николай остался. Он стоял у машины и смотрел, как Майка резала колбасу, раскладывала ее на кусочки хлеба. Сильнее, чем раньше, хотелось ему схватить ее, стиснуть и поцеловать, но он не смел. Что-то удерживало, какая-то сила, которую он не мог преодолеть. Сделав несколько медленных шагов, он опустился рядом с Майкой на колени и стал помогать ей делать бутерброды.

Так и увидел их возвратившийся Володя: Майка сидит, поджав ноги, рядом, почти касаясь ее плеча, на коленях стоит Николай с напряженным лицом, будто делать бутерброды такая уже трудная работа. Николай достал бутылку с вином.

– А кто поведет машину? – строго спросила Майка.

– Я, – ответил Николай.

– Значит, тебе пить нельзя.

– Подумаешь, стакан вина. Не водка же.

– Если ты будешь пить, я поеду отсюда на попутной, – решительно заявила Майка.

Николай пожал плечами и поставил свою стопочку донышком вверх.

Майка и Володя выпили. Майка сделалась смешливая, а у Володи глаза стали грустными. Майка велела запустить магнитофон, и ребята с ней по очереди танцевали. И опять Николаю хотелось стиснуть ее, закружить, но он только поддерживал Майкину спину потной ладонью.

Вернувшись домой, Николай поставил в железный гараж машину, спрятал в угол недопитую бутылку вина. Состояние у него было смутное, словно чего-то не доделал. Наверное, из-за Майки. Вот она, сказав на прощание: «Спасибо, что покатал», ушла домой, а ему хотелось, чтобы она побыла с ним еще.

Николай покосился в угол, где стояла бутылка: «Может, выпить?» Но пить не хотелось, к спиртному он не привык.

Судья обращается к Лопуховой:

– Вы говорите, ваша дочь виделась с Николаем Чижовым и Владимиром Спицыным случайно, во дворе, но вот тридцать первого декабря они вместе встречали Новый год в вашем доме…

– Николая Чижова она не приглашала.

– Что же, он сам пришел, без приглашения?

– Наверное, так.

– Вы точно не знаете?

– Знаю, что не приглашала, а как он пришел – не видела. Мы с мужем встречали Новый год у знакомых.

– Значит, ваша дочь и ее друзья оставались одни, без присмотра взрослых? – задал вопрос молчавший до того народный заседатель.

– Они сами уже взрослые, – ответила Лопухова, – понимают, как себя вести.

– Если бы понимали, – с горечью сказала заседатель, – не разбирали бы мы сейчас этого дела.

– А Владимира Спицына ваша дочь приглашала? – спросил судья.

– Тоже не приглашала. Его привел с собой Ваня Соколов. Они же все знают друг друга с детства.

Андрей Аверьянович слушал, рисовал на бумажке цилиндры и кубики в косоугольной проекции. Штриховал, приделывал им ножки. Время от времени вглядывался в Лопухову, стараясь угадать, что она знает, но не хочет сказать суду, а чего в самом деле не знает.

В тот вечер встречать Новый год пришло к Майке человек восемь. Заранее собрали деньги – по десятке с головы, купили вино, закуски. Чижова хотели пригласить, но когда собирали деньги, его не нашли – был в поездке. Однако он о предстоящей вечеринке знал и деньги внес, хотя и позже других. А Владимира Спицына действительно привел с собой Ваня Соколов. В качестве вступительного взноса за приятеля он выставил бутылку коньяка, и компания согласилась принять Володю. Не столько из-за коньяка, сколько потому, что Ване Соколову не могли отказать. Ваню Соколова в компании любили, у него был дар смешить людей. Нескладный, как подросток, с широким, туфелькой, носом, с большим ртом, он всем видом своим вызывал улыбку; стоило ему заговорить, и слушатели уже покатывались со смеху. И дело было не в том, что говорил он какие-то смешные вещи, совсем нет. Вызывали смех интонации, манера говорить, придавая оттенок юмористический самым серьезным вещам.

Николай пришел последним, после десяти часов вечера. В одной руке нес магнитофон, в другой, зажав приклад под мышкой, стволами вниз – ружье. Войдя на застекленную веранду, где был накрыт стол, он приподнял стволы, поводил ими из стороны в сторону, приговаривая: «Пух-пух-пух…».

Кто-то спросил:

– Ружье-то зачем принес?

– Салют делать будем, – ответил Николай, – в честь Нового года.

Поставив ружье в угол, отдав магнитофон Ване Соколову, Николай сел и выпил «штрафную» стопку водки. В этот вечер он выпил еще две стопки, одну за уходящий старый, другую – за Новый год. Больше к напиткам не прикасался: пить он не умел и не любил.

Майка в этот вечер была оживленна, ей шла высокая прическа, которую она еще днем старательно начесала и берегла пуще глаза. Она делала вид, что не замечает ни жадных взглядов Николая, ни восторженно-печальных Владимира. А на самом деле все видела, все замечала, и было ей очень весело. Когда стали танцевать, она сама выбирала все время Володю, а Николая будто здесь и не было – ни разу к нему не подошла. Он злился, а ей это доставляло удовольствие и хотелось помучить еще больше. Зачем? Она и сама не знала – зачем ей нужно, чтобы он злился и мучился. Так ей хотелось.

Когда по радио куранты стали отбивать двенадцать часов, Николай распахнул окно и выпалил в хмурое небо сразу из двух стволов. Загнал еще два патрона и еще раз выпалил. На веранде стало дымно, запахло пронзительно до того, что девчата принялись чихать.

– Довольно, – закричали они, – ну тебя с твоим салютом.

– Пошли во двор, – позвал желающих Николай, – у меня еще патроны есть.

Ребята, теснясь в дверях, пошли во двор, только Володя остался за столом, не сводил глаз с Майки и ждал, что она опять пригласит его танцевать, но Майке танцевать расхотелось.

Во дворе к ребятам подошел Петр Петрович Чижов.

– Хватит тебе палить, – сказал он сыну, – давай ружье, домой отнесу.

Но Николай не отдал ружье, пока не расстрелял все патроны. Выпустив последний заряд, повернулся к отцу.

– Теперь бери, – и протянул ружье. Но тотчас передумал. – Ладно, я сам принесу.

И с ружьем под мышкой вернулся в Майкин дом, там сел к столу, поставив ружье между колен.

– Правильно, – одобрил Ваня Соколов, – мы будем закусывать, а ты сторожи.

За столом рассмеялись. Только Володя Спицын не смеялся.

– Да поставь ты это ружье в угол, – сказал он Николаю, – чего за столом-то с ружьем сидеть.

– Ешь, ешь, я тебе не мешаю, – ответил Николай и посмотрел на Майку.

– На самом-то деле, – нахмурилась Майка, – чего ты за столом с ружьем сидишь? Поставь его.

Николай решил отомстить ей.

– А я с ним танцевать буду, – встал, включил магнитофон и стал кружиться с ружьем.

– Зачем с ружьем, – поднялась Майка, – лучше со мной потанцуй.

Тогда он поставил ружье в угол и пошел с ней танцевать. Злость прошла, и на Володьку он стал глядеть не так сердито. Когда Майка все время выбирала Володьку, он подумывал – а не вызвать ли его во двор для серьезного разговора. Сейчас решил не трогать.

Но все равно после того вечера отношения между ними разладились. Раньше Володька и домой к Николаю заходил, и в «Москвиче» катался, и ходил с ним на гору стрелять по консервным банкам. После того вечера только здоровался, встречаясь на улице, а Николай тоже со своей дружбой не набивался.

Показания дает мать Клавдии Михайловны, бабка Николая. Другие свидетели сказали, что она как-то жаловалась соседкам на внука. Пришел с новым ружьем, наставлял на нее, стращал. «Нешто это игрушка? – возмущалась старуха. – Убери свою поганую пукалку». А он смеется. «Ты, – говорит, – бойся меня теперь». И опять наставляет стволы на бабку. «Ну, мо́лодежь пошла, – сетовала бабка, – никакого уважения к старшим не имеют. – И добавляла: – А и друг к другу тоже, чистые басурманы».

Судья просит бабку рассказать, как было дело. Старуха слушает его вопросы, наклонив голову к правому плечу, широкая, усадистая, с каменными морщинами на неподвижном лице.

– А и не было этого, – говорит она низким, шершавым голосом.

– Как же не было, – настаивает судья. – Жаловались вы соседям, что внук на вас ружье наставлял?

– А не помню такого. Не наставлял.

– Еще раз вам разъясняю, – внушает судья, – что за ложные показания свидетель несет уголовную ответственность. Вы обязаны говорить правду, все, что вам известно по данному делу. Вам это понятно?

– А чего же тут не понять? Понятно.

– Так расскажите, как это было, как ваш внук, Николай Чижов, наставлял на вас ружье.

Судья терпеливо ждет, тоже склонив большелобую, с глубокими залысинами голову к плечу. Бабка молчит.

– Ну, так как же это было? – первым нарушает молчание судья.

– А не было этого, – повторяет старуха.

– Что ж, так и запишем, что вы не желаете сказать суду всей правды, – огорченно произносит судья. – Потом пеняйте на себя.

Бабка опустила голову и молчит. По ее понятиям, она защищает сейчас внука. Какой бы он там ни был, а родная кровь, и тут она ничего дурного о нем не скажет, хоть на части ее режь.

Женский голос из задних рядов урезонивает бабку:

– Чего упираешься, Семеновна, говори суду, как нам говорила…

Старуха медленно, всем телом поворачивается на голос.

– Не было этого, – произносит она прежним тоном.

– Как же не было, – встает со скамьи свидетельница в бархатной бекеше, с полуспущенным с головы шерстяным платком. – Мне говорила, на внука жалилась.

– Не упомню. Не говорила.

Свидетельница возмущенно всплескивает руками, хочет еще что-то сказать, но судья стучит по графину карандашом, требует порядка. Семеновна так же медленно возвращает свой корпус в прежнее положение и молча стоит до тех пор, пока судья не разрешает ей сесть.

Сержант доложил судье, что приехали врачи.

– Давайте, – говорит судья, – это люди занятые, не будем их задерживать.

Первым вошел высокий, сутуловатый человек в белом, не очень свежем халате, в такой же шапочке на седеющих волосах. Он спокоен, рассказывает скупо. Приехали по вызову, увидели молодого человека с огнестрельным ранением в левом боку. Раненый потерял много крови, был без сознания. Положили его на носилки, внесли в машину. Мать раненого тоже хотела ехать с ними, но ей не разрешили – не положено.

– Раненый был всю дорогу без сознания? – спросил судья.

– Нет, – ответил врач. – В машине ему сделали укол, стали переливать кровь, он ненадолго пришел в себя, и я спросил его…

Время от времени Андрей Аверьянович посматривал на родителей убитого. Они слушают свидетеля внимательно, даже напряженно. Когда врач сказал, что раненый пришел в себя, Спицын-отец начал с шеи краснеть и гневно выкрикнул: