355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Пекальчук » Собственность государства (СИ) » Текст книги (страница 9)
Собственность государства (СИ)
  • Текст добавлен: 25 сентября 2020, 23:30

Текст книги "Собственность государства (СИ)"


Автор книги: Владимир Пекальчук



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Психокинетический удар, нанесенный с расфокусировкой, образовал не однонаправленный поток осколков, а веерный. Часть смертоносных стекляшек маг остановил своим щитом, но по половине из нас прошелся стеклянный шквал. Впрочем, защитный костюм и броня не подвели.

Мы с Кравитчем навели «кишкодеры» на колонну и выстрелили почти одновременно. Осколки мрамора полетели во все стороны, одержимый выпрыгнул из-за укрытия и сместился так, чтобы между нами находилась пока еще целая витрина.

– Ложись! – крикнул я и выстрелил еще раз.

Новый стеклянный залп задел только меня и мага: я услыхал его сдавленную ругань и одновременно заметил, что у меня на забрале каски появился небольшой скол. Чужак бы взял, это ж до какой скорости надо разогнать стекло, чтобы оно оставило отметину на лицевом щитке из армированного плексигласа?!

И в этот момент одержимый легким мановением руки «поднял» с пола кусок мрамора. Я снова успел лишь сделать шаг в сторону и стать за колонну, где уже стоял Гайдрих.

Удар мрамора в стену был слышен во всех уголках зала: не как из пушки, но солидно. Хотя такая мощь для одержимого, владеющего не только психокинезом, но и телекинезом – в порядке вещей.

Мы огрызнулись свинцом, переждали очередной стеклянный шквал, превращающий картины в лохмоться, и врассыпную бросились в разные стороны, рассредоточиваясь по залу. Если нам удастся взять тварь в полукольцо – оно окажется под перекрестным огнем.

Я нырнул за фонтан, перекатился и поднялся на одно колено, вскинув оружие к плечу. Одержимый явно ждал именно меня, потому что перед ним, как раз между нами, уже зависло облако стеклянных осколков. Я выстрелил первый – и мой «слонобой» оторвал твари ухо. Шустрый, сволочь!

Одержимый, стекло и я оказались на одной линии, и знаменитая картина – как раз у меня за спиной.

И тут я краем глаза заметил худого всклокоченного старика с характерными пейсами, который выполз из-за стенки и бросился к бесценному полотну.

– Не-е-е-е-ет! – завопил он истошным фальцетом и в полном отчаяния жесте раскинул руки в стороны, пытаясь заслонить собой картину. – Только не Гитлера! Он ее двадцать лет писал!!!

Ответом нам обоим стал стеклянный шквал.

Несколько кусков стекла попали в мою каску, на забрале появилась вторая щербина. Я оттянул затвор и дослал в патронник шрапнельный заряд, в этот момент Каспар опрокинулся от прямого попадания куска мрамора в щит. Ох и энергетика у этих психокинетических бросков!

Тут одержимый, получив еще несколько попаданий, стремительно отступил в глубь зала, в проход между двумя декоративными стенами. Этот маневр позволил ему избежать огня от тех, кто охватил его с флангов.

Решение пришло моментально: ведь теперь и я вне его поля зрения!

И я рванул к другому концу декоративной стены.

Вот я захожу ему во фланг. Короткая команда прекращения огня по рации – «Стоп» – и я уже несусь вперед так быстро, как могу.

Выручил тот факт, что одержимый придерживался человеческой внешности и не отрастил себе глаза ни по бокам головы, ни на затылке. Услышав меня, он развернул голову где-то на сто двадцать градусов – но я уже рядом.

Тварь умудрилась увернуться даже от моего выстрела в упор – но меня это не обескуражило, выстрел был всего лишь отвлекающим маневром.

Лезвие «кишкодера» с хрустом входит в бок одержимого, а я продолжаю напирать по инерции. Выталкиваю его из проема на открытое место, он заносит руку – и я буквально чувствую, как напрягаются струнообразные клинки из чистого эфира, невидимые обычному глазу, но смертоносные. За миг до того, как Одержимый хлестнул меня пальцами-струнами, я уже по инерции летел в фонтан и по пути успел только скомандовать: «Огонь!»

Одержимый получил более двадцати попаданий в первую же секунду. Несмотря на то, что Кравитч не попал из «слонобоя», перерубив почти полностью еще одну колонну, огневой мощи нам хватило – к тому же и маг помог тонкими изломанными молниями. Тварь по инерции хлестнула эфирными струнами по мне, но попала по другому столбу, а затем упала.

Мы сомкнули полукольцо, приближаясь для контроля, Гюнтер поспешил вперед, припав к окуляру видоискателя камеры, и тут колонны, поддерживающие дорожку второго яруса, с хрустом сломались. Часть дорожки обвалилась – прямо на Драгутина.

У меня оставалась лишь доля секунды на то, чтобы упереться рукой в спину Гюнтеру и толкнуть его в Драгутина, вложив в этот толчок всю свою силу.

Гюнтер врезается в Гавриловича, он от этого толчка отлетает на шаг – а затем каменная плита припечатывает Гюнтера к земле, я отчетливо услыхал, как хрустнули десятки костей в его теле… Да тут бы и глухой услыхал.

Тишина и молчание. Драгутин молча переводит взгляд с плиты и Гюнтера на меня и обратно: он впервые в жизни оказался так близко к смерти, но теперь на его месте лежит Шоннагель, под ним уже расплывается красная лужа. Остальные тоже молчат.

Я перевожу взгляд на одержимого: его тело еще булькает, но тварь уже мертва, контроль не нужен.

Касаюсь пальцами кнопки рации:

– База, это Терновский. Одержимый уничтожен, мы потеряли Шоннагеля. Зачистка завершена.

* * *

Итоги зачистки оказались весьма и весьма замечательными: всего две жертвы. Причем если смотреть в корень – то вообще только одна, Гюнтер Шоннагель. Директор картинной галереи, чей костюм одержимый пытался застегнуть в тот момент, когда мы его увидели, погиб еще до того, как мы вошли в зал, потому его смерть мы никак не могли предотвратить.

Маг, который помог нам в бою, отделался всего лишь одним порезом, глубоким, но не критичным, а старик-художник, к моему огромному удивлению, вообще уцелел. Картина, которую он пытался заслонить своим тощим телом, была жестоко иссечена осколками стекла, но в старика каким-то чудом не попал ни один.

Что до нас, то единственным человеком, получившим боевое ранение, оказался Вацлав: крупный осколок, летящий с огромной скоростью, расколол его забрало, сам при этом разбился, но кусочек стекла по инерции попал ему в щеку и оставил порез в полсантиметра глубиной. Сущий пустяк, в общем: шов ему наложили врачи скорой помощи прямо на месте.

Валлендел и Мэрриот сдержанно поздравили нас с великолепно выполненной работой сразу, граф несколькими минутами позже – причем не скупясь на комплименты и буквально захлебываясь от неописуемого счастья. В самом деле, мы спасли его от банкротства: без нас атака матерого одержимого забрала бы много жизней, потому что поединок многих магов с сильной потусторонней приблудой, да еще и в таком людном месте, обернулся бы тяжелыми потерями среди обычных посетителей. Гибель некоторого числа дворянских жен и детей была бы и гибелью Варны как элитного курорта, а директор... ну что директор? Люди гибнут от одержимых по всему свету, бывает.

Граф как-то подсуетился, чтобы мы не встретились с репортерами, потому нам не пришлось играть на камеру. Мы нехотя перекидывались ничего не значащими фразами, единственная более-менее важная мысль, высказанная вслух, состояла из одного слова «спасибо», сказанного мне Драгутином. Судьбу Шоннагеля мы затрагивать не стали: словами тут не поможешь.

И я, в общем-то, прекрасно понимал, что неприятности еще не кончились.

Вечером без предупреждения появились «наши» девушки, и мы даже не удивились внеочередной вечеринке. Главным отличием ее стало наличие алкоголя: граф прислал нам две бутылки отличного сакэ, чтобы помянуть Гюнтера. Мы разделили выпивку на двадцать шесть человек, всем досталось менее чем по пятьдесят граммов, при том, что сакэ – напиток слабый, градусов двадцать.

– Мы все просто до ужаса извелись, – сказала тощенькая рыжая, девушка Кая. – Узнали, что один из группы зачистки погиб, но не знали, кто… С обеда до вечера маялись, только вот в автобусе пересчитали, кого из нас нет – оказалось, что нет Джейн. Тогда и поняли, что погиб германский журналист…

– Он знал, на что шел, – сказал Рюиджи и взял рюмку со стола: – давайте выпьем, чтобы он недолго ждал в очереди на Страшный Суд.

Больше мы этой темы не касались и вскоре разбрелись по комнатам: с весельем у нас не сложилось, потому мы постарались поскорее забыться в объятиях подруг.

Правда, и тут получилась накладка: из-за того, что разошлись по укромным углам все и сразу, «наш» с Сабриной кабинет оказался занят. Мы недолго горевали: я предложил пойти в душ, благо, душевые кабинки отдельные. Там мы начали с игры в намыливание, а потом я просто прижал Сабрину к кафельной облицовке и вошел в нее. Во время любовных утех до меня долетали негромкие звуки аналогичного процесса из кабинки в другом конце душевой: эта отличная идея пришла в голову не только нам.

* * *

На следующее утро появился дежурный и вызвал меня в один из кабинетов, хотя такое было впервые: обычно, если приходило руководство, меня вызывали в брифинг-зал.

Там меня уже ждали граф и еще два незнакомых мне человека, причем граф сидел, что характерно, не в центре.

Он предложил мне сесть и представил двух других.

– Это – уполномоченный СБ империи Сенкевич, – сказал Керриган, – а это – герр Дистль, он представляет комитет рейховских репортеров, аккредитованных в Аркадии… У них есть вопросы касательно вчерашнего инцидента… с Шоннагелем.

– Касательно убийства Шоннагеля, – язвительно поправил его Дистль.

– Задавайте, – спокойно сказал я.

– О! Обратите внимание, что Терновский не возразил против формулировки «убийство»! – сразу же сказал рейховец.

– Обратите внимание, герр Дистль, что меня мало волнуют ваши формулировки, – парировал я.

– Ну мы посмотрим, – зловеще пообещал он.

Сенкевич вздохнул.

– В общем, так вышло, что по нашему недосмотру камера Шоннагеля попала к его коллегам из Рейха без нашего предварительного ознакомления, – сказал он, – и на основании записи этой камеры рейховская пресса утверждает, что кто-то толкнул Шоннагеля под падающую плиту. Часть ваших нашлемных камер вышла из строя из-за стеклянных осколков, включая и вашу, Терновский, потому мы не знаем, так ли это, все работавшие камеры в этот момент были направлены на умирающего одержимого…

– Проще говоря, герр Сенкевич, – перебил его Дистль, – вы только что признали, что Шоннагель был убит.

– С чего вы это взяли?! – воскликнул уполномоченный, – я такого не говорил!

– Вы ничего не сказали про камеры наблюдения картинной галереи, – ответил германец, – и это практически признание. Эти камеры не пострадали, и если бы все было не так – вы сразу же предъявили бы нам запись. Но вы делаете вид, что у вас нет этих записей, а между тем в самой галерее нам сказали, что все записи изъяты вами. Вывод – на них запечатлено убийство.

Граф во время этой перепалки делал вид, что его интересуют воробьи за окном.

– Простите, господин Сенкевич, а почему тут вообще присутствует иностранный гражданин? Как его пропустили на режимный частный объект? – спросил я.

– Дело в том, – пояснил он, – что сообщество рейховских журналистов уверено, что кто-то из вашей команды якобы убил Шоннагеля, толкнув его под падающую плиту. Пока что мы договорились ничего никуда не писать, предварительно не получив у вас пояснений, но назревает международный скандал… Очень острый скандал. Так что присутствие тут герра Дистля – вынужденное… Вы можете объяснить нам, что произошло?

– Могу, – согласился я. – Когда я увидел, что колонны рушатся и плита начинает падать на одного из моих людей, то попытался, используя Гюнтера как метательный снаряд, вытолкнуть из-под плиты их обоих. Если бы я был чуть сильнее или Гюнтер – чуть легче, мне бы это удалось, и все остались бы живы. Однако мне не удалось осуществить задуманное так, как надо, и Шоннагель, к сожалению, был убит каменной плитой.

– Ну вот, признание в убийстве, высказанное добровольно и без какого-либо давления, – резюмировал Дистль.

Я перевел взгляд на него:

– Простите, герр Дистль, о каком убийстве речь? Это несчастный случай.

Германец насмешливо фыркнул.

– Несчастный случай – это если бы вы, скажем, поскользнулись и нечаянно столкнули человека с балкона. Ваш толчок был сделан умышленно. Допустим, я вам верю, тем более что личных мотивов убивать Шоннагеля у вас не было. В этом случае это непредумышленное, но все равно убийство. Притом позволю себе заметить, что очень-очень циничное.

– Вы неправы, герр Дистль, потому что не до конца понимаете ситуацию. Допустим, вы капитан корабля, который получил пробоину. В двух отсеках заблокировано по одному человеку, отсеки заполняются водой, а в электросистеме корабля хватает мощности только для одной помпы. В данный момент помпа откачивает воду из левого отсека. Если вы нажмете кнопку – начнет откачивать из правого, и мощность помпы позволяет только лишь держать прибывающую воду на одном уровне. Иными словами, если вы выберете действие – помпа переключится, человек в правом отсеке будет спасен, но человек в левом утонет. Если не нажмете – утонет тот, что в правом. Таким образом, выбирая действие или бездействие, вы убиваете кого-то в любом случае. И у вас нет никакой возможности не убить никого. В одном случае вы убиваете действием, в другом – бездействием. Но не ваша вина, что таковы обстоятельства, и возможности спасти обоих у вас нет. Потому, что бы вы ни выбрали – вы не будете убийцей.

– Хорошая попытка, но нет. Демагогия тут не поможет. Осознанное действие, повлекшее смерть человека, которую вы могли предвидеть – это и есть убийство.

Я улыбнулся, не столько ему, сколько графу и Сенкевичу, напряженно следившим за нашей полемикой:

– Ваша логика неверна. Когда у вас в Рейхе палач включает питание электрического стула – он совершает осознанное действие, причиняющее смерть осужденному. Но вы же не считаете его убийцей?

– Осужденный был приговорен уполномоченным органом – в этом вся разница. Послушайте, Терновский, мне очень даже понятно ваше желание спасти своего товарища. Вы пожертвовали ради него Шоннагелем, так как он вам менее дорог. И я понимаю вас. Но и вы поймите – Шоннагель был моим другом. Моим коллегой. Моим соотечественником. И мы, журналисты Рейха, жаждем справедливости. Вы отняли жизнь у Шоннагеля и отдали ее своему товарищу, образно выражаясь – но такого права у вас не было. Ваша демагогия никого не впечатляет, вы не божество, чтобы решать, кому жить, кому умереть, вы – убийца. Напишите чистосердечное признание и надейтесь на снисхождение. Мы все поймем ваш поступок – но за убийство, даже со смягчающими обстоятельствами, должно быть наказание.

– Ваша логика снова неверна, поскольку основана на ложной предпосылке. Во время зачистки у меня есть право решать, кому жить, а кому умереть. Устав Специальных Тактических Отрядов, за подписью его величества императора Аркадии, параграф четыре, пункт один-один.

– Секундочку, – сказал граф и достал из кармана знакомую книжечку. – Параграф четыре, один-один… Вот.

Он протянул Устав так, чтобы его могли прочесть ИСБшник и Дистль.

– Здесь написано, что первейший долг бойца СТО – любыми средствами воспрепятствовать врагу и любой ценой свести причиняемые им потери и ущерб к минимуму. И все. Ни слова о праве толкнуть Шоннагеля под плиту.

– Эту статью не надо читать по строчкам. Читайте между ними.

– Что это еще за бред?!

Я взглянул на графа:

– Ваша светлость, я давал подписку о неразглашении государственной тайны. Однако, полагаю, с учетом угрозы международных осложнений было бы рационально дать герру Дистлю необходимые пояснения… если вы возьмете ответственность за это решение на себя, конечно же. И будет хорошо, если письменный приказ подпишет еще и господин Сенкевич.

Граф приподнял брови:

– А что, есть какая-то тайна, связанная с этим параграфом?

– Да, ваша светлость, есть.

Он переглянулся с Сенкевичем и сказал:

– Полагаю, иного выхода нет.

Как только приказ с подписями графа и ИСБшника оказался в моем кармане, я перевел взгляд на рейховца:

– Итак, герр Дистль… Этот пункт гласит, что мой долг – любой ценой свести потери к минимуму. Мой товарищ – государственная собственность ценой в шесть с половиной миллионов, на балансе Дома Керриган, моего арендатора. С его смертью Аркадия теряет отличного бойца, а Дом Керриган – шесть с половиной миллионов. А Гюнтер, увы, иностранный гражданин, и его смерть – меньшая утрата. В конце концов, я ведь изначально его предупредил, что его жизнь для меня имеет наименьший приоритет.

– Что за чушь?! – возопил Дисль. – Вы пытаетесь сказать, что этот гребаный параграф разрешает вам жертвовать жизнью гражданина Рейха?!!

– Вовсе нет, герр Дистль, не разрешает. Предписывает. Ладно, раз я уже выдал государственную тайну – во лжи больше нет смысла. Я знал, что вытолкнуть еще и Гюнтера мне не удастся. Я сознательно пожертвовал им, исполняя Устав.

Дистля буквально перекосило. Он наклонился вперед и вперил в меня горящий взор:

– Интересная трактовка. Что ж, осталось проверить, согласится ли с ней военный прокурор и трибунал!

Я остался совершенно спокоен.

– Видите ли, герр Дистль, эта трактовка известна всем, кто обязан ее знать, хотя в письменном виде ее вы не найдете нигде, на то и государственная тайна. Каждому бойцу СТО смысл пункта разъясняют устно еще в учебке. Военные прокуроры ее знают, и в трибунале, где рассматриваются дела о трусости и предательстве, большинство заседающих – бывшие эстэошники, как эталоны верности и отваги. И император знает этот пункт. И все боевые маги высокого уровня – они знают этот пункт.

– А почему я его не знаю? – спросил Керриган.

– Простите, ваша светлость, вы сколько времени состояли на действительной военной службе?

– Не считая Имперской Магической Академии – четыре вахты по два года.

– Потому и не знаете. Его обычно доводят до сведения только тех, кто не уходит в запас. Впрочем, тут нет большой беды: этот пункт работает безотносительно того, знает спасаемое лицо истинную трактовку или нет. – Я снова повернулся к Дистлю: – Если уж говорить совсем открыто… Боец СТО в первую очередь спасатель высоких чинов, дворян, боевых магов и высокопоставленных офицеров, и только во вторую – истребитель нечисти. Боец СТО не просто имеет право жертвовать менее ценными людьми ради спасения более ценных – он обязан это сделать, если такая необходимость возникла. Во время зачистки или операции спасения у меня есть право стрелять сквозь заложников и бросать гранаты в толпу гражданских, если это необходимо для выживания более ценных лиц, и делать другие тому подобные вещи. Ну или толкнуть под плиту одного, чтобы вытолкнуть другого, более ценного. Герр Дистль, я понимаю, вы бы предпочли, чтобы погиб мой друг, а не ваш. Но там, на зачистке, был я, а не вы. И я, как и вы, тоже предпочел, чтобы погиб чужой друг, а выжил мой. Не думаю, что вы вправе осуждать меня.

– Мы еще посмотрим, – процедил германец. – Даже если все сказанное об этом параграфе правда – то это самая мерзкая вещь, которую я когда-либо слышал. И вы, Терновский, упустили еще такую вещь, как общественное мнение, а ему в угоду порой приносят в жертву даже совсем невиновных. А вы – виновны, и мы сделаем все, что сможем, чтобы вы ответили за содеянное!

– Хотите, я угадаю, что вы думаете, господин Дистль? – задал я риторический вопрос. – Вы думаете, что император Аркадии предпочтет осудить одного бойца СТО, чтобы не ссориться с Рейхом, правда?

– Да, – кивнул тот, – именно это я и думаю.

– Значит, вы близорукий идиот, герр Дистль. Я – не один, со мною все бойцы СТО. Первый пункт четвертого параграфа – это стопроцентная броня для любого эстэошника, который пожертвовал менее ценным человеком для спасения более ценного. Никогда ни один боец СТО не был и не будет осужден за выполнение этого пункта. Вот если я дворянина толкну под плиту ради спасения бойца – трибунал с однозначным исходом. Но я пожертвовал чужаком ради спасения своего согражданина, друга, бойца Аркадии. У императора не будет выбора «один боец СТО или ссора с Рейхом». У него будет выбор поссориться либо с Рейхом, либо со всеми своими эстэошниками, включая, между прочим, и личную гвардию. Стоит осудить меня за выполнение неписаного приказа, как этот приказ перестанет работать. Эстэошники выполняют его, зная абсолютно точно, что не будут за это наказаны. Накажут меня – и все. В следующий раз, когда боец СТО должен будет совершить жертву ради спасения большой шишки – он не сделает этого, опасаясь трибунала. Так вот, господин Дистль. Нетрудно догадаться, что этот пункт – главная причина существования СТО. Я не думаю, что император откажется от нас, эстэошников, в угоду вам и вашему кайзеру. Потому что если откажется – его за это растерзают собственные дворяне, в один момент лишившиеся чрезвычайно дорогой, но эффективной «службы спасения». А если не растерзают… Пойдет массовый отток магов с действительной военной службы и вообще из страны, что гораздо страшнее ссоры с каким-то там Рейхом. Так что смиритесь: вам не удастся привлечь меня к ответственности. Не будет ни трибунала, ни каких-то иных последствий. Чем сильнее вы раздуете скандал – тем быстрее я попаду в императорскую гвардию как человек, доказавший свою благонадежность. Да, скандал вы устроите – но лучше от этого никому не станет. Ссора между Аркадией и Рейхом – двусторонний убыток…

Тут открылась дверь и появился Валлендел.

– Прошу прощения, что прерываю и что подслушивал, – сказал он, – но у меня тут есть важная информация… Вот, господа, смотрите.

На стол лег лист формата А4 с отпечатанной фотографией.

– «Девочка у тела убитой матери», сделано шесть лет назад Гюнтером Шоннагелем, – прокомментировал лейтенант и принялся бросать на стол лист за листом. – «Умирающий мужчина», сделано Гюнтером Шоннагелем. «Дети, прыгающие со второго этажа горящего дома», сделано Гюнтером Шоннагелем. И вот это – самая шикарная жемчужина. «Солдат с оторванной рукой, пытающийся наложить жгут второй рукой и зубами». Снято Гюнтером Шоннагелем. Что характерно – с пяти метров.

– Матерь Небесная, ну и мразь, – выдохнул, не удержавшись, ИСБшник.

Рассматривая снимок, я внезапно вспомнил слова Сабрины о циничных глазах Шоннагеля и подумал, что она оказалась на редкость проницательной особой. Порой люди демонстрируют настолько чудесные способности понимать натуру себе подобных, что просто диву даешься.

Валлендел обошел стол так, чтобы заглянуть в глаза Дистлю.

– Твой дружок фоткал истекающего кровью калеку вместо того, чтобы помочь ему, а ты, гнида германская, упрекаешь в цинизме Александера? – Он повернулся ко мне и сказал официальным тоном: – Боец Терновский! Безотносительно того, какую позицию займет весь мир, позволь выразить тебе мое восхищение и пожать твою руку: на одной зачистке ты избавил человечество не от одной мерзости, а сразу от двух! И это – наивысшее мастерство, которое я когда-либо видел!

Я встал и принял протянутую руку, точнее, протез:

– Спасибо, сэр. И в сто раз большее «спасибо» – за фотографии. Вот теперь я буду спать абсолютно спокойно, без малейших угрызений совести.

Побагровевший Дистль рывком поднялся, намереваясь уйти, но я ухватил его за рукав и рывком усади обратно на стул.

– Один момент, господин Дистль. У нас еще осталась тема для обсуждения. Два варианта развития событий, если быть точным. Первый – вы устраиваете скандал. И мы в ответку раздуваем со своей стороны, показываем всему свету, какой циничной сволочью был Гюнтер Шоннагель, делаем упор на то, как он пытался примазаться к нашей славе. Да, это будет двусторонний скандал, не исключаю, что с погромами посольств и закидыванием яйцами послов другой стороны. На пользу это не идет никому, ни нашей стране, ни вашей. Главная ваша цель – привлечь меня к ответу за то, в чем я не виноват – недостижима в принципе, я никак не буду за это наказан и ни при каких обстоятельствах. Итог – просто лишнее напряжение на политическом манеже[1]1
  Именно «манеж» – герой намекает на то, что политика – это цирк.


[Закрыть]
, ну и ваш покойный друг будет ославлен по всему свету. И есть второй вариант. Вы и ваша братия портите запись камеры Шоннагеля, словно от помех, наведенных одержимым, а мы говорим, что Шоннагель героически погиб, спасая бойца СТО ценой своей жизни. Скандал отменяется, мы ставим Шоннагелю памятник, военные почести, все такое прочее. Я даже речь толкну на его похоронах о том, как один германец заставил меня изменить свое мнение о моральных качествах германского народа. И он получает именно то, за чем пришел – славу. Остается в памяти людей двух держав героем, а не мерзавцем, а отношения между нашими странами становятся теплее, и от этого выигрывают все... ну почти. Что скажете, герр Дистль?

Долгую минуту мы смотрели друг другу в глаза, а потом он произнес:

– Значит, все-таки боишься суда…

– Я не боюсь того, чего не будет. Просто я патриот своей страны, и ради ее блага жертвую собственными перспективами. Второй вариант хорош для всех, кроме меня, ведь мы скроем факт, доказывающий мою благонадежность. Если станет известно, что я способен выполнять Устав так, как это требуется – через два года я уже буду сэром Терновским – императорским гвардейцем, рыцарем и дворянином. Вот так. Но мое личное благо – слишком маленькая цена за благо целой Аркадии, и я готов заплатить эту цену. Надеюсь, герр Дистль, что вы тоже патриот.

* * *

В обед Валлендел сообщил, что германские папарацци, продискутровав в отельном номере Дистля несколько часов, согласились с моим предложением. Имперская служба безопасности обязалась организовать Шоннагелю почести, а рейховские репортеры – не предавать инцидент огласке и уничтожить видеозапись. Маг, который оказал нам поддержку в бою, дал подписку о неразглашении, мы с Валленделом сочинили альтернативную версию произошедшего, а затем я добился, чтобы все ребята могли рассказать ее без противоречий – и на этом неприятная история окончательно замялась.

– Я просто охреневаю с тебя, Саша, – сказал по этому поводу Кай. – Ты ведь уже держал в руках билет в гвардию… Я-то всегда знал, что патриотизм – серьезное заболевание головного мозга, но был уверен, что у выходцев из низов, вроде нас, к нему иммунитет… И тут – здрасте, у тебя финальная стадия! Ты просрал путевку в гвардию!!! Сиськи Создательницы, я просто не могу в это поверить!

– Два момента, дружище. Первый – скандал мог бы сыграть со мной злую шутку. Император не рискнул бы отдать меня под суд, но вот как раз билет в гвардию – под большим сомнением. Ему ссориться с Рейхом совсем не с руки, потому в гвардию я мог бы как раз и не попасть, чтобы не злить общественность Рейха еще сильнее. Второй – не бывает мгновенных билетов, мы не отслужили два года. Ты знаешь хотя бы один случай, чтобы бойца забрали из СТО раньше, чем через два года?

– Нет, – признал Кай, подумав.

– То-то и оно. Ну и самое главное – мой билет на самом деле при мне. Это общественность будет знать альтернативную версию – а в моем досье в Министерстве Обороны все уже есть. Так что мое дело теперь – не налажать за два года и не отправиться к Создательнице. И все, как только закончится второй год службы – придет невзрачный неброский тип и принесет мне конверт с сургучной печатью. Росчерк пера – и я в гвардии.

– Это да, еще и с рыцарским рангом, – добавил Вацлав. – То, как ты на одержимого в штыковую атаку пошел, заснято четырьмя уцелевшими камерами. Сюда добавляем острый ум и патриотизм, которые видела вся страна по ящику… Этого достаточно. А даже в самом-самом худшем случае, если по какой-то причине обломится с гвардией – будет путевка не в настолько хорошее место, но все равно в очень хорошее. Тебя ждет отличное повышение, и это будет очень громко и помпезно: «отдел формирования общественного мнения» не упустит возможность поднять престиж СТО.

– Угу. Так что, парни, осталось теперь всем вам как-то отличиться. Вот эта зачистка – можно сказать, ваша первая ступенька. Я даже больше скажу: альтернативная версия с Шоннагелем-героем – буквально сказочный подарок всем вам, да и мне тоже. Ведь если Шоннагель погиб по собственному решению – то это в сто раз лучше, чем потерять прикомандированное к отряду лицо в бою. И получается, мы зачистили матерого одержимого без единой потери среди штатских, смекаете, какая это запись в личном деле каждого из нас?

– А ведь и правда, – согласился Юджин.

– То-то и оно. Нам нужны еще один-два подобных эпизода, а потом просто дожить до двух лет и не облажаться. И тогда невзрачный тип в сером пиджаке принесет конверты всем нам.

А про себя я подумал, что если никто из парней не погибнет к тому времени – должность гвардейца для меня будет недостаточно хорошей. Командира, который за два года вывел весь свой отряд на досрочное повышение без единой потери, наверняка ждет головокружительная карьера.

Но это мечты, а реальность гораздо суровее: в истории СТО не было ни одного отряда, не понесшего потерь за два года.

* * *

А вечером пришли два неприметных типа, но не с конвертами: Валлендел позвонил и сказал, что скоро ко мне явятся двое из имперской СБ.

Недоброе предчувствие охватило меня, еще когда я через окно заметил въезжающий в ворота бронефургон вроде того, на котором ездим мы. Из него вышли двое, и один – тот же самый, который допрашивал меня о моем таланте после зачистки на пирсе. Второго я увидел впервые, и его мрачное выражение лица мне сразу очень не понравилось.

Когда они вошли, я уже ждал их в брифинг-зале с безмятежной улыбкой на лице.

– Добрый вечер, господа. Чем могу служить на этот раз?

Они сели и тоже улыбнулись – профессионально-дежурной улыбкой, когда улыбаются только губы, но не глаза.

– Да мы расследуем вчерашнее происшествие, – сказал первый, тот самый, что и в прошлый раз. – Камеры просматривали – ну и снова заметили кое-что странное. Вот и пришли за объяснениями.

Второй – маг: на обоих кинетические щиты. Первый – обычный человек, это я точно знаю еще с прошлого раза. Если у обоих щиты – значит, второй не просто маг, а искусный маг. А еще это значит, что они опасаются меня. Хреновый признак.

– И что же вы заметили на этот раз? Показывайте запись.

– Ну, запись не покажем, они засекречены, вынести их из управления нельзя, ну да вы и сами это знаете. Потому – вот снимки.

Я подтянул к себе два листа бумаги с отпечатанными снимками. На одном – я, забегающий за декоративную стену, на другом – опять я, бросившийся на одержимого с «кишкодером». Черно-белые снимки, качество неплохое. Хм, ничего странного.

– Ну и что тут такого?

Первый прищурился:

– А вы на время посмотрите, в нижнем левом углу. Видеокамеры этого заведения делают снимок строго каждую секунду. Вот вы забегаете за стену, вот выбегаете из-за нее. Разница между этими моментами – ровно одна секунда.

– И что?

– Мы с коллегой рулеткой перемеряли и обнаружили интересную деталь. От того места, где вы находитесь вот тут – два метра до угла, а от угла до одержимого – еще десять метров. Итого двенадцать метров. За одну секунду. Это дает нам сорок три километра в час средней скорости. Добавляем неизбежные потери на разгон и на прохождение поворота под прямым углом – значит, пиковая скорость должна быть еще больше. – Он внимательно посмотрел мне в глаза, а его коллега напрягся. – Скажите, Терновский, как вы умудрились, неся на себе броню и тяжелый «кишкодер», развить скорость в пятьдесят с лишним километров в час?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю