Текст книги "Ночь не наступит"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА 7

В иллюминатор сочился белесо-серебристый туман. Сквозь него едва просвечивал бледный, расплывчатый диск луны.

Не качало, а только равномерно тарахтело под полом. Звук убаюкивал, нагонял сон, хотя разве до сна тут было? Каюту заливал призрачный свет, смешанный с желтым слепым светом лампы, одетой в металлическую сетку. И в этом скупом, почти без теней, мерцании лишенными плоти казались фигуры поручика Петрова и священнослужителя отца Бориса, совершавших путешествие в это полуночное время в одной каюте с Додаковым.

Часа два назад, чтобы проследить всю дорогу осужденных, Виталий Павлович вместе с унтер-офицерским жандармским конвоем принял их в каземате крепости, затем сопроводил в одной из черных карет на причал, где и поднялся следом на борт миноносца «Шлем».

На корабле уже ожидала их полурота солдат, назначенная для окарауливания места казни. Заключенных вместе с охраной водворили в трюм, остальные разошлись по каютам, и миноносец снялся со швартовых. Путь был недалекий, поэтому располагаться обстоятельно смысла не имело – и они трое сидели в каюте, вытянув ноги, облокотившись о стальные переборки, и лениво перебрасывались незначащими словами, чтобы скоротать время.

Поручик Петров, с знаками различия береговой службы, а на самом деле – чин жандармской команды Кронштадтской крепости, командир конвоя, с первого взгляда произвел на Додакова неприятное впечатление: самоуверен, ведет себя фамильярно, обращается не «ваше благородие» или хотя бы «господин ротмистр», а просто «ротмистр», да еще срывается на «ты». Хам! Отец же Борис, крепостной протоиерей, был благообразен, длинноволос и густобород, с массивным крестом, покоившимся на животе поверх рясы.

Поговорили о погоде, о служебных перемещениях в верхах, перекинулись на рыбную ловлю. И святой отец, и поручик, по всему видно, были большими специалистами по этой части. Да и что еще делать в крепости? Потом отец Борис глянул в иллюминатор и, скрадывая горстью ладони сладкий зевок, то ли спросил, то ли утвердил:

– А уже и четырнадцатое число пошло? День пророка Елисея, святого Мефодия, патриарха Константинопольского, царствие ему небесное, – и неторопливо перекрестился.

– Не грех, батюшка? – спросил поручик.

– О каком грехе печалитесь, сын мой? – колыхнулся протоиерей.

– В такой день отправлять злонамеренных к праотцам? – поручик неопределенно кивнул на подволок.

Додакову показался его вопрос дерзким, с подковыркой. Почувствовал это и священник:

– Не богохульствуйте, сын мой. Мудрые законы нашего государя и деяния их исполнителей – отголоски нашей души и воля божья.

Он наклонился к Виталию Павловичу:

– Тяжкий крест мы несем... – он скорбно вздохнул. – Благослови нас бог. В редкой деятельности приходится так непосредственно, так осязательно проявлять любовь к человеку, как в полицейской и жандармской.

– Неужто? – язвительно удивился поручик.

– Истинные последователи Христа не щадят своих трудов, напрягают свои силы к устранению зла и неправды, мешающих благосостоянию человека, – назидательно проговорил отец Борис, – И за все это с избытком получают они то нравственное наслаждение, подобное которому никогда нельзя встретить в иных удовольствиях...

– Даже с женщиной? – перебил его Петров.

– То греховное плотское, мы же глаголем о нравственном, коим достигается духовное блаженство и то царствие божие, которое, по словам спасителя, сокрыто внутри нас, – так гласит евангельская заповедь, – без обиды закончил свою мысль священник.

– Успокоительное средство для старцев и импотентов, – как бы между прочим бросил поручик и поинтересовался: – Значит, нам, исполнителям, все грехи отпущены и мы можем предаваться блаженству и удовольствиям?

Отец Борис собрался что-то возразить, но поручик не стал слушать. Повернулся к Додакову:

– Двинем, ротмистр, на палубу? Заодно гляну, как мои агнцы себя ведут.

Виталий Павлович вышел вслед за поручиком. На палубе строго сказал ему:

– Ваш тон и манера в отношении отца Бориса непристойны.

– А, бросьте, ротмистр! – приятельски тыркнул его в плечо Петров. – Этот поп все готов обмазать елеем, а потом этот же елей слизать. А я смотрю на вещи прямо, без небесного эфира: все мы скоты, дерьмо, и каждый воняет на свой манер.

– Ну, знаете ли, поручик, это слишком! Подобные умозаключения оставьте себе, – брезгливо поджал губы Додаков. – По крайней мере, вам следует уважать возраст и сан священнослужителя и...

Он хотел добавить: «и жандармский мундир», но поручик оборвал его снова:

– Борода и у козла есть, ха-ха! – и примирительно добавил»: – Пусть бог – за всех нас, щеголяйте себе в белых перчатках. Только не надо нравоучений, ротмистр, терпеть их не могу.

В голосе его послышалась угроза. «Да как ты смеешь? Ну погоди!..» Петров щелчком отшвырнул окурок далеко за борт и как ни в чем не бывало предложил:

– Заглянем к моим агнцам?

Додаков подавил закипавший в нем гнев. Перебранка с грубияном поручиком ничего хорошего не предвещала. Средство проучить его Виталий Павлович найдет: обрисует в соответствующих красках в рапорте начальству – так, чтобы этот хам загремел куда-нибудь в в Тмутаракань. Теперь же ротмистру действительно надо было посмотреть, как транспортируются осужденные.

Они миновали артиллерийскую установку с зачехленным орудийным стволом, укрытые под брезентом торпедные аппараты и подошли к люку, который вел в трюм. У люка стояли на посту два жандармских унтер-офицера с карабинами у ног. Додаков спустился за поручиком по крутому трапу в чрево корабля. Внизу у трапа стоял еще один постовой. Остальные унтеры сидели вдоль борта. А в углу на полу лежали трое мужчин в полосатых одеждах каторжников, в наручных и ножных кандалах – и женщина. Они прижались друг к другу, один положил голову на плечо второму, второй – на грудь третьему. Они лежали молча, с закрытыми глазами. И Додакову даже подумалось, что они дремлют.

Женщина одна не была в кандалах – и в свободной позе она прильнула к юноше и тоже замерла, будто дремала. Виталию Павловичу изгиб ее фигуры под дерюгой напомнил что-то классическое. Хлоя, склонившаяся над Дафнисом, или мать, оберегающая сон сына?.. Но женщина не спала. Ее пальцы медленно перебирали волосы юноши. Этим неторопливым, ласковым, настойчиво-гипнотизирующим движением она словно бы успокаивала его.

– Дрыхнут! – удивленно присвистнул поручик. – Боятся, не отоспятся на том свете.

Он цепко оглядел трюм. Унтеры под его взглядом подтянулись.

– Порядок. Они снова поднялись на палубу.

– Я слышал, что ваш генерал возражает против исполнения приговоров в зоне крепости, – решил прощупать ротмистр.

– Он у нас чистюля, интеллигент, – с презрительной фамильярностью ответил Петров и сплюнул за борт. – Ему больше по душе, когда пулю в лоб. Это, мол, дело солдатское. А удавка на шею, вишь ли, палаческое. Чистоплюй. Я вот произвел расчеты: повешение обходится даже дешевле.

Он достал из кармана сложенные листы. Развернул, поднес к самым глазам, будто был близорук. В слабом свете белой ночи прочел:

– «Веревка – тринадцать аршин на одного – 55 копеек. Кольцо – 30 копеек, мешок – рубль». Итого, меньше двух целковых на брата. А расстреляние на червонец тянет.

«Врешь, сукин сын, там без веревок и колец – девять граммов свинца, и все», – подумал Додаков, но, невольно заинтересовываясь, спросил:

– А стоимость эшафота? Сколько дерева надобно!

– Ага! – обрадовался поручик. – Тут я одно усовершенствование изобрел, начальство одобрило, уже осуществляем. Увидишь на месте, ротмистр!

Петров сладко, со вкусом, потянулся:

– Что-то разморило... Похрапим?

– Идите, поручик, я хочу подышать свежим воздухом.

– Дышите, пока дышится, – с нагловатой ухмылкой сказал Петров и, покачиваясь, направился к трюму.

«Хам, – проводил его взглядом Додаков. – И такие – в нашем корпусе!..»

Вскоре впереди, в поредевшем тумане, проступил берег. С него засемафорил фонарь.

– Прибыли, – сказал невесть когда снова появившийся на палубе Петров и начал зычно отдавать распоряжения: – Выходи! Стройсь! Выводи!

В зыбком свете они спустились по трапу на дамбу, тянувшуюся по воде к берегу. Сначала сошел жандармский конвой с блекло горящими фонарями «летучая мышь», потом осужденные, снова унтеры, а за ними солдаты. Они несли бесформенный, завернутый в рогожи груз. Прозвучали команды, и процессия двинулась по дамбе к берегу, темневшему лесом.

Додаков, Петров, отец Борис и еще несколько чинов, причастных к исполнению приговора – прокурор, служащий градоначальства, врач из крепости заключали шествие. Священник и врач о чем-то неторопливо беседовали, наверное, о бренности земного существования. Петров насвистывал сквозь зубы мотивчики из модной в этом сезоне оперетки. Остальные молчали. Слышны были шарканье подошв, лязганье снаряжения и глухой звон кандалов.

Виталий Павлович машинально считал шаги: «Пятьсот десять... пятьсот одиннадцать... пятьсот двенадцать... – Пришла мысль: – А если бы вот так меня, что бы я в этот момент чувствовал? – Но мысль эта не взволновала. – Неужели не дорога мне жизнь? Семьсот два...»

Дамба кончилась. Прямо к воде, к узкой полосе песка и валунов подступал густой лес. Из кустов колонну окликнул караульный.

Поручик, обогнав солдат, подошел к нему и сказал пароль. И все вступили на тропку под свод вековых сосен. В лесу была тишина, воздух свеж и душист. Темнота сгустилась, и лучи «летучих мышей» ярче заскользили по фигурам, по стволам и ветвям.

По лесу прошли от берега не более версты, и меж стволов просветлела круглая поляна. Конвой приставил ногу. Жандармских унтеров обогнали солдаты.

– Сейчас поглядите, ротмистр, на мое изобретение! – с гордостью проговорил Петров.

Солдаты начали разворачивать рогожи и доставать деревянные бруски и металлические стержни.

– Полюбуйтесь: сборно-разборный эшафот. Никаких тебе помостов, ступеней и прочих излишеств: палка, палка, поперечник – вот и вышел удавечник! – он засмеялся. – Сейчас установят на крестовины, как рождественскую елку, скрепят болтами на гайках – и пожалте бриться! Конструкция надежная и вечного пользования, что тебе перпетуум мобиле. Здорово?

«Черт знает что! Смертная казнь, а он устраивает раешник! Надо будет и это отметить в рапорте», – мстительно подумал Додаков. Развязно-шутливые пояснения Петрова, деловитая работа солдат, собиравших эшафот и рывших поодаль яму, огоньки самокруток в кулаках унтеров, непрекращающаяся тихая беседа отца Бориса и врача – все это было внешне таким будничным, обыденным, так не вязалось с представлением о надвигающейся трагедии, самим таинством смерти, что Виталий Павлович почувствовал даже разочарование.

Обреченные стояли, тесно прижавшись плечами, и молчали. И ротмистр подумал: да неужто они тоже не чувствуют ничего, просто ждут развязки?.. Кричали бы, рвали оковы, молили о пощаде – он бы тогда понял и посочувствовал. Но это молчание... Может, они просто спят стоя?

Вот уже прорисовался в бледном свете контур виселицы – будто проем распахнутой двери. Прокурор, нетерпеливо поглядывавший на карманные часы, захлопнул крышку, достал из портфеля картонную папку и выступил в круг. Один из унтеров подставил фонарь.

Прокурор по очереди опросил осужденных: фамилия, имя, год и место рождения – и стал быстро зачитывать приговор:

– «Военно-окружной суд... согласно положению «О преступлениях государственных»... «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных», том пятнадцатый, в соответствии со статьей 241-й, коей всякое злоумышление и преступное действие против жизни, здравия или чести государя императора и всякий умысел свергнуть его с престола... В соответствии со статьей 243-й, коей все участвующие в злоумышлении или преступном действии против священной особы государя императора или против прав самодержавной власти его в виде сообщников, пособников, подговорщиков, подстрекателей или попустителей... В соответствии со статьей 245-й, коей изобличение в составлении и распространении письменных или печатных сочинений с целью возбудить неуважение к верховной власти, или же к личным качествам государя, или к управлению его государством... приговариваются... к лишению всех прав состояния и смертной казни через повешение...»

Прокурор читал все быстрее, опуская абзацы и заглатывая окончания слов:

– «За принадлежность к преступному сообществу – Российской социал-демократической рабочей партии. За хранение оружия... За хранение нелегальной литературы... За сопротивление властям... – с шипением вылетали слова из прокурорских уст. – Приговор окончательный и обжалованию не подлежит...»

Когда он закончил, вперед выступил отец Борис. Он уже успел облачить поверх рясы епитрахиль, выпростав на нее крест.

– Исповедуйтесь, сыны мои, – распевно проговорил он, поднимая в кулаке распятие.

– Лишнее, дед, – хрипло сказал один из осужденных. Звук его голоса был неприятен Додакову. – Мы не верующие.

– Не возропщите на господа, не богохульствуйте, не предавайте себя гордыне, дети мои! Господь за всех нас принял тяжкие муки! – вкрадчиво заговорил протоиерей. – Спаситель завещал нам любить ближнего как самого себя, и эта благовесть прошла по всему миру. Вся наша жизнь, ежли бы вы хотели сохранить образ и подобие божье, а не быть скотами бессмысленными, Должна была быть приноровлена к этой евангельской заповеди. Но даже и на пороге земного существования...

– Лишнее это, – недобро оборвал тот же сиплый голос.

– Воля ваша, сыны мои, – смиренно проговорил священник, осеняя их крестным знамением. – Да простит вам всевышний грехи ваши, гордыню и закоренелость во зле вашу!

Он подошел к женщине:

– А ты, дочь моя...

– Нет! – зло оборвала его женщина.

«Рысь», – подумал Додаков.

Священник потупил голову, отошел к краю полян: где его с нетерпением поджидал врач.

– Не желаете ли отписать родным? – подал голос дотоле молчавший чин градоначальства. У него был красивый мягкий баритон.

Один из осужденных качнул головой, будто молчаливо отказываясь от этой последней милости. Другой проговорил:

– Некому. Всех сгноили.

А третий встрепенулся, как навстречу неожиданной радости:

– Да! Я напишу маме!

«Летучая мышь» приблизилась к нему. И Виталий Павлович увидел, что этот, третий, совсем юн, почти еще мальчик, редкая поросль едва проступала на его щеках и пухом темнела над верхней губой. «Студент, видать, кто-то из прежних моих подопечных...» – предположил он.

Юноша принял переданный ему лист, карандаш и папку, присел на колено, утвердил папку на другом и начал торопливо писать, поскрипывая кандалами на запястьях, отрывая карандаш, чтобы помусолить его в губах.

Прокурор снова поглядывал на часы. Наконец юноша упер карандаш в последнюю точку. Помедлил. И трудно, будто отрывая себя от чего-то бесконечно дорогого, протянул и лист, и карандаш, и папку чиновнику и поднялся, качнувшись на затекших ногах.

– Адрес указать не забыли-с? – звучно осведомился чиновник. – Благодарю. Будет отправлено незамедлительно.

И он отступил в тень.

– Приступайте, – тряхнул несжатыми пальцами прокурор.

– Кого первого? – спросил у него поручик.

Прокурор глянул в бумаги и назвал фамилию.

– Выходи!

Осужденный – старший из них, обросший седой щетиной, – минуту не шевелился. Потом обнял своих товарищей. Кандалы его зазвенели.

– Прощайте, братишки... Прощай, дочка... Эх!.. – и оторвал руки.

– И-исполнить! – звонко, на ликующей ноте выкрикнул Петров.

Неизвестно откуда появился человек в маске, в широкой рубахе. В соответствии с правилами рубаха палача была, наверно, красной, но сейчас, ночью она казалась черной.

– Глаза завязать!

– Лишнее, – отстранил повязку закованной в железный обруч рукой обреченный.

– 3-завязать! – голос поручика неожиданно сорвался.

– Лишнее, – снова сказал мужчина. Он взял из рук палача веревочную петлю, накинул себе на шею и, тяжело опершись коленом на табурет, стал взгромождаться на него. Додаков отвернулся.

– В-выбивай!

– Будьте вы прокляты! Будь ты проклят, Никола-кровопивец! Еще попла... – он не договорил, голос его оборвался хрипом.

Перекладина заскрипела.

Додаков повернулся только тогда, когда казненный уже обвис.

– Следующий!

Второй обреченный, как бы выполняя ритуал, тоже обнял товарища, прижался губами к его лбу, по-отечески целуя:

– Крепись, сынок! Не дрогни перед этими.

Подошел к женщине:

– Прощай, Оля..

Он тоже отказался завязать глаза и сам взял из рук палача петлю. Додаков не отводил взгляда. В нем пробудился интерес: «Как поведет себя этот в последнюю секунду?»

– Ждите революции! Будет! Бойтесь!

«Тоже фанатик... Все они как опиумом обкурились... «Будет!» Будет – не будет, а тебя уже нет!»

– Да расточатся враги божьи! – пробормотал протоиерей. – Оружие против сатаны есть святой крест, его же бесы трепещут! – обхватил он распятие и приподнял с живота.

Виталий Павлович со злорадством продолжал наблюдать, как осужденный взбирается на скамью: «Не-ет, уж я бы не так... Сам!.. Меня бы только силой, только скрутив по рукам и ногам!..» Он почувствовал, как его спину заливает пот.

– В-выбивай!!

В висках ротмистра начали стучать горячие молоточки. Зазудело в пальцах. Даже потемнело на миг в глазах. Он почувствовал, что с нетерпением ожидает казни третьего. Отсветы фонарей скользили по поляне, столбам, лапам сосен, и ему вдруг представилось, что это факелы той московской январской ночи, и над головой шуршание неведомых огромных летучих мышей. Он испытывал то же сладостное, только неизмеримо более сильное томление. Ну же!..

– Следующий!

Блекло-желтые лучи скрестились на третьем. Мальчишка съежился, ошалело озирался. Казалось, он сейчас падет на траву и будет биться, на четвереньках бросится прочь.

– Глаза з-завязать!

Палач надвинулся на него.

– Не надо! Не надо! – стал отбиваться юноша. – Не надо!

– Завязать!

Он сорвал повязку, отбросил ее:

– Не хочу! Хочу как они!

Палач в маске, придерживая за плечо, повел его к виселице, надел и подтянул петлю. Додаков смотрел во все глаза. От ударов распухшего пульса гудело в голове, горячая пелена застилала глаза. Плясали факелы. Палач начал подсаживать мальчика на табурет. «Будто баюкает...»

– Мама! Мамочка!..

Крик оборвался. Но мальчик не хотел умирать. Он бился на веревке.

– Мерзавец! – оттолкнул палача поручик. – Мылом надо было! Легок!

Он подскочил к умирающему и, обхватив его ноги, всей тяжестью повис на нем, оттягивая к земле. Додаков снял фуражку, провел ладонью по липкому лбу.

Поручик подошел. Тяжело дыша, проговорил:

– Мерзавцы, за что им только костят срок?

– Все-то вы умеете, – усмиряя волнение, сказал ротмистр.

– В Прибалтийском крае, у флигель-адъютанта генерала Орлова практику проходил, – показал в улыбке зубы Петров.

Настал черед женщины.

Палач умело, как кауфер где-нибудь в салоне на Невском, поднял тяжелые волосы вверх и повязал их широкой парусиновой лентой. Один из унтеров посвечивал ему «летучей мышью». В луче фонаря тонкая шея женщины замерцала, как ствол березы в лунном свете.

Женщина молчала. Она окаменела, как изваяние. Даже рубище ниспадало мраморными складками древнегреческой туники.

– И-ис!.. – начал на ликующей ноте поручик.

Но прокурор неожиданно прервал его, выступив вперед и подняв руку.

– Подождите.

Он неторопливо раскрыл обложку папки, взял лист, лежавший сверху, приблизил к глазам.

Сквозь лихорадочные удары пульса, сквозь глухоту, заложившую уши, до сознания Додакова просочилось:

– Его императорское величество... на всеподданнейшем докладе министра юстиции... собственноручно изволили... согласно их высочайшей воле... помиловать, заменив смертную казнь через повешение... лишив всех прав... двадцатью годами каторжных работ...

Палач сдернул ленту. Волосы упали на плечи женщины. Послышался легкий всхлип – и женщина мягко повалилась на траву.

– Обморок, – сказал доктор. – Нервное потрясение.

Он наклонился над нею.

– Повезло бабе, – с сожалением сказал, возвращаясь к группе офицеров и чиновников, Петров. – Она бы у меня поплясала!

Они закурили, глубоко затягиваясь. Никогда еще папироса не казалась Виталию Павловичу такой сладкой. Унтеры сняли казненных.

Подошел врач, пощупал пульс, приподнял веки. Солдаты начали разбирать эшафот и упаковывать брусья в рогожные чехлы. Застучал молотком по зубилу кузнец.

– Не годятся эти кандалы, – делая затяжку, сказал поручик. – Приходится кузнеца с собой возить. Я предложил – не на заклепках, а на замках. Ключик повернул – и готово. Экономично.

Он снова затянулся папиросой:

– Не так-то легко пробить изобретение, столько рутинеров в тюремном ведомстве. А за границей, я слыхал, есть такие, на замочках...

Виталий Павлович поморщился: слова Петрова все возвращали в обыденность.

Кузнец снял кандалы. Повешенных отнесли к яме. И вот уже солдаты засыпали ее до краев, сверху уложили ранее срезанный квадратами дерн. И земля бесследно поглотила казненных.

Небо посветлело. Но начал накрапывать дождь, зашелестел в косматых ветвях. Все заторопились, возвращаясь, убыстрили шаги. Полурота и жандармский конвой не держали строя. Женщину вели, поддерживая под руки – она еще была в полуобморочном состоянии. Додаков шел, налитый горячей тяжестью. Она остывала, рассасываясь, оставляя в теле истому. На берег он еще раз оглянулся на сомкнувшийся за спиной лес.

Поручик тоже остановился. Быстро расстегнул ремень, портупею, скинул френч, сапоги и белье – и вошел в воду. Здесь, у берега, было очень мелко. Петров сел на песок, вода не покрывала и грудь. Он начал поохивая, обрызгивать себя, оплескивать. Потом поднялся, не стесняясь, вышел на берег, достал из кармана брюк припасенное полотенце и стал жестко обтираться. Он был чистотел, бел, с легким подкожным слоем жира, создававшим впечатление мягкости этого мускулистого тренированного тела. Виталий Павлович с завистью подумал, что поручик вот так же не стыдится раздеваться при женщинах.

– Хор-рошшо! – с наслаждением, удовлетворенно проговорил Петров, туго застегивая ремень и причесывая мокрые потемневшие волосы. И, покосившись на отца Бориса, громче сказал: – Люблю после трудов праведных смыть грехи.

На обратном пути в Кронштадт солдаты и жандармские унтеры, исполнившие службу, храпели в том же трюме, а Петров, протоиерей и Додаков расположились в своей каюте. К ним присоединился и чин градоначальства. Доктор же, исчерпав, видимо, предмет разговора с отцом Борисом, дремал в соседней каюте на пару с прокурором. Мерно посапывал и чиновник, хотя глаза его были полуприкрыты и в прорезях пошевеливались зрачки. Виталию Павловичу тоже захотелось спать. Но он решил не расслабляться – какой уж там сон на час? – не терять времени и составить рапорт для полковника Герасимова.

Он расположил на металлическом откидном столике под иллюминатором бумаги. Сосредоточился. В открытый иллюминатор забрызгивало зябким влажным ветром. Стало уже совсем светло.

«Мыс Лисий Нос находится за пределами столицы в глухой, лесистой местности, в зоне Кронштадтской крепости, вблизи пороховых погребов, куда проникновение посторонних лиц невозможно, – неторопливо, обдумывая каждое слово, писал он. – Местность безлюдная, пустынная, тщательно окарауливаемая солдатами. С одной стороны – море и караул на побережье, с другой – пороховые погреба и караулы...»

Додаков оторвался от листа. Прислушался. Поручик и отец Борис спорили.

– Моя-то душа – я уж сам разберусь, а как же его душа? – язвительно спрашивал Петров. – Ведь господь провозгласил: «Не убий!» А он, мерзавец, петельку завязал – и на шейку. Каждую-то ночь – сколько тяжких грехов наберется?

Ротмистр догадался, что разговор идет о палаче. Подумал: «А сам-то поручик не верит ни в бога, ни в черта».

– Чернь он, хам, – скорбно вздохнул протоиерей. – На него не распространяется милость господня. Его душа уже обречена на вечное проклятье, – он перекрестился и пробормотал: – Господи Иисусе, сыне божий, помилуй нас, грешных!

– Кто этот, в красной рубахе? – поинтересовался Додаков.

– Уголовник, вечник. А за эту работенку мерзавцу срок обещают скостить.

– А почему в маске?

– Правило. Для устрашения. И сам боится мести. Если узнают – свои же и пришьют. На воле убивай сколько влезет, а приговор в исполнение – ни-ни. Этика! Приходится подлеца в тюрьме в отдельной камера содержать и возить в отдельной каюте, как важную персону, – объяснил Петров и поинтересовался: – А правда, что Перовская была дочкой самого петербургского губернатора?

– Да.

– А повесили, – поручик сделал паузу и добавил: – Непонятно.

Додаков попытался проследить ход его мыслей. То, что казнили Софью Перовскую, – понятно: подняла руку на государя. А непонятно, почему царь помиловал эту... Нашлись высокие заступники или не захотел возбуждать разговоры в обществе?.. Государю видней.

И все же какой-то осадок, неудовлетворение, как от чего-то незавершенного, остались. «Неужели у меня нет никакого сострадания к ней? – подумал Виталий Павлович. – Просто, по-человечески?» Он даже не видел ее лицо: только высоко поднятые, подвязанные парусиновой лентой темные волосы. «И слава богу! – заставил себя подумать Додаков. – Не хватало еще смотреть на казнь женщины! – Почему-то он вспомнил Зинаиду Андреевну, ее белую, лебяжьи изогнутую над столом шею с россыпью родинок и мысиками темных волос, убегающих под кружево воротника. – Слава богу! Государь милосерден!..» Нет,  э т а  женщина его не интересовала. Тень. Так и уйдет в небытие, в вилюйские морозы или киргизские степи.

Его мысли прервал Петров. Поручик снова обращался к отцу Борису:

– Как же это наш дружок-палач – чернь и хам, батюшка? Что-то невдомек мне, где это в священном писании отрекается господь даже от таких своих чад.

Тон его был издевательский. Но Виталий Павлович вдруг подумал, что эта их перебранка – как бесконечная игра, лениво-приятная для обоих, ведь живут-то они и служат вместе, бок о бок, и делают одно и то же, нравящееся обоим дело. И еще подумал: если оценивать объективно и по справедливости, то поручик этой ночью показал себя умелым исполнителем. Все действия его были точны. Он находчив. К тому же с изобретательской жилкой. Что же касается манер и языка – не детей же мне с ним крестить. Такие работники нынче очень надобны. И, истины ради, надо отметить это в рапорте.

Он снова взялся за перо:

«Тщательное изучение степени пригодности данного места для приведения в исполнение смертных приговоров, а также условий доставки приговоренных морским путем, подтверждает, что мыс Лисий Нос, многократно и без всяких осложнений использовавшийся для этих целей, и впредь представляется наиболее удобным местом. Однако приговоры следует приводить в исполнение в период времени с 12 часов ночи до 7 часов утра, когда ни поезда, ни пароходы еще не начинают движения и окрестности бывают совершенно безлюдны...»

Он представил мысленным взором поляну в суетливом свечении «летучих мышей».

– Что написал тот студент? – обратился он к чиновнику.

Чиновник перестал сопеть, приоткрыл веки. Приятным голосом осведомился:

– Любопытствуете, ваше благородие?

– По служебной надобности.

– Прошу, – он поворошил в папке, вынул мятый, крупно исписанный карандашом листок.

«Мамочка, милая моя! Через несколько минут меня не будет. Ты будешь читать эти строчки, когда я уже умру. Я люблю тебя. Прости меня за то, что я принес тебе столько горя. Но я не мог поступать иначе. Неужели возможно терпеть? Если не мы, если не я, то кто же тогда?..»

«Прокламация!» – Додаков протянул письмо чиновнику:

– Стоит ли?

– Ни в коем разе, – понятливо кивнул тот, массируя веки. – Присовокупим еще одним листом к делу.

Миноносец уже подходил к пирсу Кронштадтской крепости.

Два часа поспав, Виталий Павлович, освеженный и бодрый, переписал рапорт, придав фразам большую категоричность, проставил свою подпись и отвез бумагу начальнику отделения. Полковник Герасимов остался доволен и расторопностью Додакова, и самим текстом докладной. Донесение в таком духе и желал получить директор департамента. Но, верный своим принципам, Герасимов лишь сухо сказал:

– Благодарю, ротмистр. Можете располагать своим временем до завтра.

– К сожалению, не могу, ваше высокоблагородие, – Додаков стоял по струнке. – Весь вечер занят ветречами с «с. с.».

– М-да... – полковник уже углубился в бумаги. Можете идти.

Виталий Павлович заехал домой, переоделся в штатский костюм и, хоть и поторапливал извозчика, едва поспел ко времени на Стремянную, где была назначен очередная встреча с Зинаидой Андреевной. Еще подъезжая, он увидел девушку, она нервно прохаживалась перед домом.

Отводя взгляд, ни единым движением не показав, что они знакомы, Додаков прошел в подъезд. Отпер дверь в квартире на бельэтаже. Следом торопливо стучали каблучки.

Девушка трудно переводила дыхание, пока он снимал с нее пелерину и стряхивал с зонтика капли.

– Я вас ждала, не могла и дождаться!

Зинаида Андреевна была возбуждена. Быстро прошла за ним следом в гостиную.

– Даже звонила без конца, чуть телефон не оборвала!

– Что случилось? – он обернулся к ней. Взгляд его. скользнул по ее лицу, по открытой шее, по часто и высоко вздымающейся груди. – Что случилось?

В его висках, учащаясь, вразнобой застучали горячие молоточки. I

– В час пополудни господин инженер пригласил меня съездить с ним к одной просительнице. Перед тем она позвонила по телефону, и я узнала ее голос...

Ротмистр почувствовал, как жаркая волна захлестывает его и тяжелеют, начинают покалывать иголками; пальцы. «Мамочка! Мама!..» А ты как бы заплясала на веревке в тринадцать аршин? Ему почудилось, что по стенам мельтешат факелы. Уже ничего не соображая, вцепившись в ее шею и грудь взглядом, он шагнул к ней.

Зинаида Андреевна что-то почувствовала, отступила к стене, прегражденной диваном, продолжала говорить:

– Это та, из альбома, Учительница... Адрес: Васильевский остров, третья линия...

Додаков не слушал ее. Черный сумасшедший вихрь закрутил его, будто исторгнулось, затемнив рассудок, нервное напряжение ночи, открылись клапаны пробужденных этой ночью неведомых слепых чувств. Он схватил девушку за плечи и, что-то выкрикивая, выплевывая, стал рвать на ней платье, ломать ее – так, что хрустело под пальцами и стреляли об пол пуговицы.

– Что вы! Что вы! – отбивалась Зиночка, била его по щекам, царапала, кусала, отталкивала. И вдруг, задохнувшись, словно сломавшись, поглотилась этим исступленным порывом, распятая, как если бы рухнула на нее стена...

Ротмистр очнулся. До его сознания дошли ее слова.

– Вы сказали – Учительница?

Зинаида Андреевна молча смотрела на него.

– Простите... Извините меня... Служба. Повторите адрес, прошу вас. Это важно чрезвычайно.

Она уже пришла в себя:

– Понимаю.

С отвращением, исподлобья взглянула на Додакова. Оскорбительно усмехнулась: