Текст книги "Ночь не наступит"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Он проделал все эти манипуляции методично и расчетливо, как подготовленный заранее урок. И так же расчетливо проверил, надежно ли укрыта пешня, оставленная им здесь еще со вчерашнего вечера.

Он делал все заученно и точно, но с каждым движением будто что-то вымерзало в нем. И эта внутренняя стужа вымораживала и боль, и любовь, и жалость к Зиночке и к самому себе, все чувства, свойственные живому человеку, даже страдание и ненависть. И он, убивший собственными руками то единственное, чем действительно дорожил, превращался в металлическую конструкцию, в механизм, годный для какого угодно применения. Он шел, все яснее видя под ногами дорогу, шел знакомым путем, все тверже ставил ноги, и в сожженном его мозгу в такт шагам звучало одно и то же слово: «Сейчас... Сейчас...»

Утром Додаков был первым посетителем в консульском отделе.

– Прошу отметить паспорта. Компания срочно отзывает меня в Россию.

– Отчего же так быстро? – дружелюбно осведомился вице-консул. – Успешно было ваше пребывание в Париже?

– Да. Весьма.

– Желаю доброго пути, господин Бочкарев. Мои самые искренние приветы вашей очаровательной секретарше.

Даже и эти слова не ранили его. Но, глядя в светлые глаза Гартинга, он подумал: «Погоди, ты отплатишь мне за все».

И вышел, будто не заметив протянутой ему для прощанья руки.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
СИГНАЛЫ НА ВЫШКЕ

ГЛАВА 12

Заведующий заграничной агентурой заблуждался, когда предположил, что упоминание о русской политической полиции в связи с делом Валлаха – результат лишь болтливости завистливого филера Леруа. И ошибся, решив, что назавтра газеты уже забудут о русском революционере. И непростительно доверился мнению высоких французских чинов, выразивших готовность действовать в интересах России. Иными словами, он не учел самого главного: решимости большевиков, опирающихся на поддержку социалистических кругов Франции и других западных стран, дать бой реакционным силам, чтобы спасти от расправы своих товарищей по партии.

Уже через день после происшествия на вокзале Норд Ростовцев сообщил Гартингу: по поручению Ленина адвокатом для защиты Валлаха и Ямпольской приглашен один из крупнейших парижских юристов, депутат парламента от социалистической партии Вильмс.

В самом парламенте лидер социалистов Жан Жорес выступил с гневной речью против премьера Клемансо, а газета «Юманите» обрушила на министра юстиции Бриана и весь кабинет залп язвительных запросов: по какому праву был произведен арест двух русских революционеров-эмигрантов?

Другая левая газета – «Ла петит Репюблик», – риторически спрашивая:

«По каким причинам продолжается следствие и держат под замком двух обвиняемых? Не является ли это результатом требования экстрадиции, исходящего от русского правительства?» – сама же и отвечала: «Речь идет о чисто политическом выступлении. Французское правосудие и полиция не будут содействовать усилиям тайной полиции, которую Россия содержит в Париже для преследования политических эмигрантов, приехавших во Францию в поисках убежища».

Читая все это, Гартинг испытывал чувство замешательства: чем объяснить, что традиционно столь лояльные к России французы теперь ополчились на русское посольство, объединились для защиты этих никому раньше не ведомых злоумышленников – и в их хоре тонут голоса двух-трех газет, поддерживающих действия правительства (и, кстати, регулярно получающих из Санкт-Петербурга негласные субсидии)?

Едва различимые трещинки-паутинки в монолите возведенного им здания стремительно разрастались, превращаясь в бреши, способные все разрушить. Но Гартинг еще верил, что в этой политической игре в его руках остались крупные козыри, что если «рельефно очертить» факты, если поднажать всей имперской мощью, если увеличить ставки подкупа, то шансы на успех есть.

А в это же самое время в других кабинетах Парижа, в министерствах и в кабинете самого Клемансо расчетливо взвешивали все «за» и «против». Собственно, никаких «за» не было, только «против»: если выдать революционеров России, разразится буря возмущения во Франции; если освободить – рассвирепеет двуглавый орел... Дьявол их побери, этих иностранных резидентов! Вечно втравливают они французские власти в пакостные истории, из которых не выпутаешься! Нет ли какого-нибудь третьего варианта, чтобы можно было и невинность соблюсти, и политический капитал не растрясти?..

Взбешенный Аркадий Михайлович через час диктовал шифровальщику прямо на ленту:

«По политическим соображениям секретно решено освободить и выслать Валлаха и Ямпольскую из Франции до получения требования экстрадиции. Высылка Англию состоится ночью... Посол предупрежден лишь мною».

Тотчас из Петербурга отстучали:

«Благоволите задержать освобождение. Судебные требования о выдаче предъявляются».

«Задержать невозможно. Решение принято».

«Сообщите, кем решено и чем объясняется. Директор...»

Гартинг в изнеможении опустился на стул. Чем объясняется? Тем, что здесь социалисты разгуливают на воле и даже заседают в парламенте, что после расстрела 9 января пятого года и подавления революционных волнений, сотрясавших минувшие годы Россию, эти французы-республиканцы ненавидят самодержавие и самого российского императора. «Сообщите!..»

Аркадий Михайлович проходит в кабинет, бросается в кресло. Столько усилий, столько нервов, столько мечтаний! И вдруг – крах!..

Но через некоторое время он успокаивается. Нет, еще рано предаваться отчаянию. Не крах, а неудача. Большая неудача, но отнюдь не по его вине. В таком роде и нужно обрисовать ситуацию.

И Гартинг приступает к составлению депеши.

В дверь кабинета постучали.

– Войдите.

Делопроизводитель проскользнул в комнату и бесшумно положил на зеленое сукно бланк только что поступившей и расшифрованной телеграммы из Петербурга:

«Провожайте Валлаха наблюдением Лондон и дальше, давая знать о его пути департаменту для задержания...»

Аркадий Михайлович горько усмехнулся: они еще надеются! Напрасно. И на сей раз этот неуловимый Валлах ускользнул. Преследовать его бессмысленно. Гартинг с сожалением посмотрел на лист бумаги с водяными знаками, на котором он поспешил поставить жирные кресты у фамилий Валлаха и Ямпольской.

Нет, лучше он сам завтра же утром выедет в Мюнхен, а оттуда в Берлин. Он не пощадит сил, он не остановится ни перед какими расходами, лишь бы Россия могла заполучить хотя бы головы Ольги, Ходжамиряна, Богдасаряна и других большевиков, попавших в его сети.

Еще не все потеряно. Игра продолжается!

Минин обходит комнаты библиотеки, убирает со столов подшивки газет, книги, раскладывает, расставляет их на свои места на стеллажах. Сгребает обрывки бумаги, оставленные посетителями.

После возвращения в Женеву часто бывает в библиотеке Владимир Ильич. Минин знает: сейчас Ленин более всего озабочен возобновлением выпуска газеты «Пролетарий». Издававшаяся до осени пятого года здесь, газета затем выходила в Финляндии. Но недавно работу там пришлось свернуть – охранка напала на след редакции. Сейчас налаживать выпуск газеты Владимиру Ильичу помогает и Николай Семашко, тоже лишь совсем недавно вырвавшийся из России, ускользнувший из-под самого носа у жандармов.

К огорчению Минина, Владимир Ильич лишь урывками занимается в библиотеке. Как и прежде, у него свой ключ и свой стол не в общей комнате, а в стесненном шкафами помещении архива. Вот здесь... Ольга и этот влюбленный в нее студент из Парижа, Владимиров, совещались в этой комнате с неугомонным Феликсом. А потом Ольга уехала...

Минин задерживается в архиве. Устало разбирает вечернюю почту. Срывает обертки с бандеролей... Ему не хочется идти на другую половину, в комнату, где он живет. В пустую и выхоложенную. На душе его тоскливо.

Ольга возвратилась из России буквально за несколько дней до приезда Ильича. Два года! Два года безвестности, опасений, тревог, два года тоски, доходящей до отчаяния. В тысячу раз легче ему было бы там, в подполье или на баррикадах, чем в этой опостылевшей Женеве. Но партия оставила его здесь – оберегать документы ЦК, и он не мог отказаться от поручения. Ольга приехала возбужденная: «Разгром. Страшный разгром. Но мы еще поборемся!..» Как он устал без нее, истосковался по ней!.. За эти годы она словно бы помолодела, стала еще красивее.

Когда появился Феликс, Минин понял: что-то готовится!

А позавчера Ольга собрала дорожный саквояж. Прощаясь, сказала:

– Все будет хорошо.

– Конечно, – ответил он.

Парижские газеты приходят в Женеву с опозданием на сутки. «Юманите», «Ла петит Репюблик», «Л’Эклер» за 19-е он получил только вчера вечером. Но еще раньше прибежал в библиотеку товарищ-большевик:

– Слышал? В Париже арестован Папаша!

«Боже мой, Ольга!» – похолодел он.

Сегодня в библиотеку снова пришел Ильич. Он сказал, что не надо нервничать. Будет сделано все, чтобы спасти Максима Максимовича него помощницу. Для этого партия не пожалеет ни сил, ни последнего франка. Он верит, что французские товарищи-социалисты помогут.

Минин не решился спросить его. Но Ленин почувствовал, как он встревожен, сказал сам: «Надо надеяться, что с ней будет все хорошо. Вот же ездили в Рим – и комар носа не подточил...»

Он немного успокоился.

Ильич занимался в библиотеке допоздна. Ушел, как обычно, последним, попросив к завтрашнему дню подобрать книги, журналы и газеты вот по этому списку.

Ленин ушел, и снова охватила тоска.

Он опять развернул «Юманите». На странице – крупный заголовок: «Арест русских революционеров».

Во входную дверь постучали.

«Вернулась!»

Нет, не она. У нее свой ключ. Кого еще несет?

– Откройте, экспресс-почта!

Бывает: когда срочный пакет, приносят и так поздно.

Минин открыл дверь, В проеме трое мужчин. Оттесняя его, решительно входят в переднюю. Один протягивает бланк с изображением обрамленного лавровой ветвью щита – герба Женевы и типографски отпечатанным текстом:

«Департамент юстиции и полиции кантона Женева. Ордер на арест...»

Нетерпеливо ждет, пока заведующий библиотекой дочитает до конца, а потом ловко, профессионально защелкивает на его запястьях наручники. И ведет следом за другими мужчинами, уже вошедшими в комнату:

– Нам необходимо произвести обыск, мсье.

Увидев тесно заставленные книгами стеллажи, один из полицейских присвистывает:

– Тут не управиться и за год!

– Это не мое имущество, господа, – по-французски говорит Минин. – Это общественная читальня и библиотека русской колонии. Производить обыск здесь вы не имеете права. Арестован я, а не библиотека. Моя комната – там.

Женевские полицейские – строгие блюстители закона. Их отнюдь не прельщает перспектива перетряхивать бесчисленные книги и журналы.

Минина точит мысль: как дать знать товарищам, что он арестован? И как бы узнать, в чем причина его ареста? И что с Ольгой?..

Он не знает, что Ольга уже схвачена в Мюнхене и брошена в тюрьму. И что в эти же минуты мучается безвестностью тоже арестованный Николай Семашко.

Гартинг приехал в Мюнхен. Нет, он костьми ляжет, но этих остальных из списка с крестами не выпустит! Поставлены на кон и его самолюбие, и престиж Российской империи, если уж на то пошло!

Он уверен, нет, теперь он может только надеяться, что в Германии достигнуть цели ему будет проще, чем в этой взбалмошной Франции – стране республиканцев и социалистов. Хвала господу, в Германии тоже империя, да и Николай II и Вильгельм – родственники. К тому же по опыту своей работы в берлинском филиале Аркадий Михайлович помнит: у имперской полиции хватка железная, никаких сантиментов.

Но ни минуты самоуспокоенности, никаких воздушных замков: действовать! И тотчас по приезде в Мюнхен он спешит в полицей-президиум, к советнику фон Крузе – давнему знакомцу, в прошлом тоже агенту, а ныне – магистру юриспруденции, руководителю тюремного ведомства.

– Ну и штучка, эта ваша русская! – от тучного фон Крузе даже поутру разит, как из пивной бочки. – Не успели водворить, как тут же заявляется петушок, то ли жених, то ли брат. Мы не деспоты. Мы, немцы, знаете ли, сентиментальны: женщина все-таки. А она, чертовка, на свидании записочку ему!..

– На свидании? – изумленно восклицает Гартинг. – Вы позволили свидание? До начала следствия?

– Позволили, позволили, – сокрушается фон Крузе. – Да записочку-то перехватили! А в ней: адресок в Женеву и, мол, так-то и так-то, примите меры. Мы и приняли: сообщили в Берн, в федеральную полицию Швейцарии.

– А этого... жениха-братца? Кстати, никакого брата у нее от роду не было, а в Женеве – муж, такой же революционер и социалист, как она, – Аркадий Михайлович с трудом скрывает раздражение. – Где этот «жених»?

– Отпустили. Да, да! Ну, он-то никакого касательства, и паспорт в порядке, не фальшивый, уже мы-то проверили.

– Не ожидал, не ожидал, герр фон Крузе. – Гартинг с издевкой делает ударение на «фон». – Как хоть звали его?

– Все в протоколе, милейший, – советник ворошит бумаги. – Вот, Путко Антон Владимиров, паспорт за номером 7129, выданный канцелярией санкт-петербургского генерал-губернатора 12 июля 1907 года. Ваши и выдавали, любезнейший!..

«Эти олухи в Петербурге! – думает про себя Гартинг. – Что еще за Путко? Надо разобраться. Но сейчас прежде всего Кузьмина и эти двое студентов».

– Герр советник, прошу вашего разрешения на осмотр личных вещей... – Аркадию Михайловичу приходит в голову заслуживающая осуществления идея, – ...и на свидание с арестованной.

– Никаких возражений, никаких возражений! – добродушно, так что сонные пьяные глазки тонут в подушках щек, улыбается фон Крузе. – Никаких возражений, герр Гартинг!..

В тюремном цейхгаузе при подслеповатом свете лампы Гартинг перебирает вещи Ольги. Там, в камере, она в холщовой рубахе, в парусиновом белье. Здесь Аркадий Михайлович вытряхивает на стол из брезентового нумерованного мешка ее кружевное белье, высокие ботинки на шнуровке, платье. От шелковых тканей, от кружев – легкий запах духов. Аркадия Михайловича подташнивает. «А кому я могу доверить?» – успокаивает он себя.

Он прощупывает сухими пальцами каждый шов, каждую складку, подпарывает подкладку, отдирает стельку в ботинках, простукивает каблуки. «Ничего... Ну что ж, испробуем и это средство».

От койки – два настороженных огромных глаза.

«Светятся, как у кошки... – усмехается про себя Аркадий Михайлович. – Молода и недурна... Впрочем, это можно было ожидать и по белью».

На чистейшем берлинском диалекте представляется:

– Инспектор полицей-президиума... – фамилию он произносит неразборчиво. – Ваши жалобы, пожелания?

Он выслушивает ее жалобы, вбирает в себя дрожь ее голоса. Обещает: адвокату свидание разрешат, бумагу и книги дадут, прогулки предоставят. Потом, после долгой паузы, спрашивает:

– А вы... вы реально представляете себе свое положение? Все последующее? Через неделю, максимум – через месяц вас, согласно договору об экстрадиции, непременно выдадут России – и тогда...

Он видит, как она вбирает голову в плечи.

– И тогда...

Он видит, как ужас расширяет и без того огромные ее глаза.

– И мы ничем не сможем помочь: никаких смягчающих обстоятельств. Через неделю. Максимум через месяц.

Она повержена, раздавлена. Она вся – комок отчаяния.

– Единственная, последняя возможность...

В глазах ее – всплеск надежды.

– Минувшие события показали всю бессмысленность вашей самоотверженности и ваших жертв. Представьте: мышь-полевка – и орел, видели вы когда-нибудь в открытой степи?.. Поверьте, я от чистого сердца...

Она вся обращена в слух – даже распрямилась, даже напряглась шея. «Когда-то, на заре юности, и меня вот так...» – с сожалением думает он. То ли с сожалением о безвозвратно ушедших годах, то ли перед будущим, которое уготовил он ей.

– Но пока еще не поздно, последний шанс: чистосердечное признание – и самая незначительная, необременительная помощь в дальнейшем. С единственной благородной целью – отвратить от подобного ужаса ваших друзей.

Аркадий Михайлович обводит глазами камеру и снова возвращается взглядом к ней.

Но что это? Перед ним на тюремной койке сидит совсем другая женщина: с высокомерно вскинутой головой, с сузившимися глазами.

– Мышь-полевка в открытой степи? – на чистейшем русском говорит она. – Банально. Слыхивали. Уже изволили прибыть, господин-не-знаю-как-называть?..

Она встает, отходит к окну. Свет контуром очерчивает ее фигуру, стройную и тонкую даже в бесформенной тюремной рубахе.

– Постыдитесь своих седин. И не тратьте понапрасну времени. Я вас не задерживаю.

«Немедленно высылайте требование судебного следователя о привлечении к ответственности Кузьминой, известной большевички, а также Богдасаряна, Ходжамиряна. Необходимо указать, что они привлекаются вследствие соучастия в преступлении, соединенном с многочисленными убийствами, помощи участникам, укрывательстве денег. Здесь полагают, что они будут нам выданы...»

Максимилиан Иванович накладывает на телеграмму резолюцию:

«Необходимо, чтобы документы поступили в Мюнхен не позднее 25 января».

Новая телеграмма от Гартинга:

«В пятницу истекает срок предварительного заключения, предусмотренный конвенцией с Баварией».

Директор департамента тоже начинает нервничать. Он ставит в известность Петра Аркадьевича. Конечно, все было бы куда проще, если бы само министерство внутренних дел могло фабриковать документы. Но оно вынуждено запрашивать министерство юстиции, а то, в свою очередь, пересылать требования через министерство иностранных дел. Сколько бумаг, сколько лишних слов!

Министр иностранных дел гофмейстер Извольский уведомляет:

«Требование о выдаче русских подданных... направлено министерством юстиции 20-го числа сего месяца в МИД вместе с постановлением судебного следователя об аресте вышеуказанных лиц. Указанная переписка поступила в МИД сего числа и сего же числа направляется почтою в Мюнхен. По расчету МИД, постановление судебного следователя должно прибыть в Мюнхен своевременно».

Директор тут же сообщает Гартингу:

«Требование выдаче послано Мюнхен понедельник».

В запасе четыре дня. Документы должны поспеть.

Но у Аркадия Михайловича нет больше возможности задерживаться в Баварии: в Мюнхен ему переслано из Парижа срочное сообщение, исходящее от швейцарских властей. В нем говорится, что в Женеве задержаны некие Минин и Семашко. Поводом к аресту послужила перехваченная немцами записка Кузьминой.

Богатая добыча! Досье Минина Аркадием Михайловичем изучено досконально. Прекрасно известна ему и личность Николая Александровича Семашко – руководителя вооруженных выступлений пятого года в Нижнем Новгороде и Сормове, одного из старейших членов РСДРП, наиболее близких к Ульянову-Ленину.

Надо спешить в Швейцарию.

Приехав в Женеву, Гартинг в тот же день связывается с Петербургом:

«Поспешаю уведомить вас, милостивый государь, что предварительное задержание Минина, арестованного в Швейцарии, может быть продолжено лишь в том случае, если в течение трех недель со дня задержания швейцарским властям будет сообщено постановление наших подлежащих властей о взятии его под стражу».

И снова закрутилось колесо: из департамента – министру внутренних дел, от него – в министерство юстиции, из министерства юстиции – в Тифлис, по месту следствия...

Казалось бы, здесь не должно произойти осечки. Но Аркадий Михайлович учитывает разницу между Германией и Швейцарией. Там, в Мюнхене, удовольствуются самим требованием о выдаче. Здесь, в кичащейся своей демократичностью и самостоятельностью Женеве, могут и порыться в документах: «А обоснованны ли требования, а безукоризненны ли улики, а уголовные ли это преступники, не политические ли?» Упаси господь, если и здесь возобладает мнение, что политические! Женева с давних пор – Мекка политических эмигрантов, они чувствуют себя здесь вольготнее, чем даже в республиканском Париже.

Все же и сугубо щепетильные женевские полицейские власти допускают заведующего российской заграничной агентурой к обследованию вещей и документов, обнаруженных у Минина и Семашко. Но как усердно ни ворошит бумаги Аркадий Михайлович, как ни старается уловить нечто между строк, как ни прощупывает подкладки их бумажников, ничего нужного ему обнаружить не может. И в шифровке на Фонтанку он вынужден признать:

«Осмотр мною их бумаг в Женеве ничего интересного не обнаружил, очевидно, очистились заранее. Швейцарские власти будут вынуждены их освободить, если в департаменте нет против них других данных сего дела».

Неужели не смогут что-нибудь там сочинить? Поубедительнее, пострашнее? Он тут один мается, а на Фонтанке – целый аппарат, тысячи чиновников, свои и фальшиводокументщики, и фальшивомонетчики, и лжесвидетели, и кого только нет еще!..

Что бы предпринять?.. Прямых улик против Семашко и Минина нет. А косвенные? Скажем, если убедительно доказать, что они совсем не революционеры, не политэмигранты? Если они не политические, кто же они? Зачем тогда тайно покинули пределы своей страны?..

Нудно тянется время в тюрьме. Но, в общем-то, если бы не грязь, не вонь, не тошнотворная баланда вместо супа, а более остального – не соседи по камере, наглые уголовники, беспрестанно грызущиеся и затевающие драки, жить можно было бы. Угнетает безвестность. Что там, как там, неужели отправят в зарешеченном вагоне в Россию?.. Допрашивали один только раз, больше не вызывают. Вскоре после ареста, на прогулке, Минин увидел Николая. Показать, что узнал, или равнодушно пройти мимо? Скрывать бессмысленно. Любому известно, что оба они – члены фракции большевиков.

Звоном наручников поприветствовали друг друга (на прогулку надевали наручники только им – «от этих русских всего можно ожидать!»). Перекинулись словами. Семашко в полнейшем недоумении:

– За что арестовали? За «политику» в России? За это в Женеве вроде бы не должны. А швейцарские законы я не нарушал!..

И Минин тоже не нарушал. Но тем горше ему. Догадывается: что-то стряслось с Ольгой.

Однажды во время очередной прогулки Николай шепнул: в продовольственной передаче «с воли» прислали записку. Сообщают, что Ильич занялся их делом:

– Пишут: «Не робей!»

Через некоторое время такую же записку получил в передаче и заведующий библиотекой. Конечно, Владимир Ильич предпримет все возможное, чтобы их вызволить. И, как бы оно ни было, хорошо уже то, что самого Ильича не тронули.

Тянулись дни, наполненные тоской по работе, по товарищам и партийному делу. И все растущей тревогой за судьбу Ольги.

В послеобеденный «мертвый час» заскрежетал замок, лязгнул засов, взвизгнула на несмазанных петлях окованная листовым железом дверь.

– Русский, с вещами на выход!

«Все... – сжалось сердце. – Выдали Петербургу...»

Минин неторопливо собрал в узелок нехитрый свой скарб. Соседи-уголовники проводили его равнодушными взглядами.

В сумрачной канцелярии тюрьмы он увидел и Николая Семашко – тоже с узелком в руках. Товарищи переглянулись. «А как же библиотека? – подумал Минин. – Ничего, управятся... – И еще подумал: – Прощай, Оля...»

Чиновник департамента юстиции кантона Женевы, сухопарый, официальный, в черном смокинге, белоснежной сорочке и черном галстуке, легким кашлем прочистил горло и, поглядев на увенчанный гербом – щитом, обрамленным лавровой ветвью, – лист, не без торжественности в голосе изрек:

– Мсье, за отсутствием улик и недоказанностью обвинения, а также за истечением срока предварительного заключения, предусмотренного статьей 10-й швейцарско-русской экстрадиционной конвенции 1873 года, следственное дело в отношении вас прекращено и вы от ареста освобождены с правом предъявления иска за понесенные убытки к правительству Российской империи.

Гартинг вернулся в Париж.

Им овладела апатия, тяжелая, гнетущая. Равнодушно проходил он по утрам через канцелярию в свой кабинет, и сам этот кабинет, поблескивающий бронзой канделябров, стал для него постылым.

«Я сделал все, что мог, кто может больше – пусть сделает больше», – повторял про себя Аркадий Михайлович, однако и в самом этом изречении, он понимал, древние римляне затаили признание в поражении. И кто нанес это поражение – нет, не только лично ему, а всей представляемой им могучей и грозной империи! Какая-то горстка беглых революционеров! Окажись они в пределах России, одного движения мизинца Столыпина было бы достаточно, чтобы превратились они в прах, в безымянный могильный холм где-нибудь в таежной глухомани. А здесь, в Европе...

Его состояние было таким мрачным, что новый удар – известие из Женевы об освобождении Минина и Семашко – уже почти не подействовал. Заведующий ЗАГ лишь снова достал из сейфа тисненую папку, положил перед собой на зеленое сукно белый лист с водяными знаками и замарал жирные кресты еще против двух фамилий.

Итак, возведенное им стройное здание рассыпается, как карточный домик... Совсем неясны дела и в Стокгольме с лифляндцем Яном Мастером. Осталась надежда только на Германию, где в Берлине, в тюрьме Моабит находится Камо-Мирский, в тюрьме Зульцбаха – те два студента-армянина, сотрудники большевистского журнала «Радуга», и в крепости Амберга – Ольга Кузьмина. Но и эти четверо все еще не в России, не в руках департамента. А как эта Кузьмина посмотрела тогда, в камере: царица!.. «Я вас не задерживаю...» Это она-то, арестантка! «Постыдитесь своих седин!» А он в ее белье... Воспоминание об этом было особенно ненавистно.

Но даже если свести всю операцию к исходному, к злополучным банкнотам тифлисского «экса», и тут получается... Гартинг занялся арифметикой. Тут же, на листе, рядом с фамилиями, он начал столбиком вписывать цифры. Четыре билета взяты у Ростовцева (и, кстати, полностью оплачены большевикам), двенадцать – у Валлаха, один – у Кузьминой, семнадцать – у Богдасаряна и Ходжимиряна, пять – у Яна Мастера. Итого: 39 билетов из двухсот, иными словами, у большевиков осталось 80 500 рублей! Даже пачку, которая хранилась у Ростовцева, он вынужден был, чтобы не провалить агента, отдать. Фиаско! Полнейшее фиаско! Уж не посмеиваются ли над ним сотрудники посольства? Не готовят ли расправу на Фонтанке?

Нет. В посольстве очень немногие были осведомлены об участии вице-консула в сенсационных событиях последнего времени. И из Петербурга вскоре пришел объемистый пакет с золотыми и серебряными медалями, с золотыми часами, украшенными бриллиантовым орлом и без орла – для награждения чинов и агентов французской полиции, оказавших услуги интересам России. А следом – и распоряжение директора о том, что заведующий ЗАГ может выплатить сотруднику Ростовцеву, в целях поощрения на дальнейшее, две тысячи рублей наградных. И сам Гартинг получил милостивое уведомление, что ему досрочно присвоено звание действительного статского советника. Что ж, хоть ни нового ордена, ни новой должности, но и на том спасибо. Значит, продолжают ценить его в Петербурге; значит, понимают, что вряд ли кто иной сделал бы на его месте больше.

А что касается самой истории, то из нее надобно сделать необходимые выводы, чтобы в будущем опять не оказаться в таком же дурацком положении. Ни минуты самоуспокоенности, ни на йоту благодушия, никакого уныния и растерянности. За работу!

Снова мил Аркадию Михайловичу белый свет. Не жалеет он времени и рвения на работе, заново проверяет и отлаживает весь вверенный ему механизм. Филера Леруа, на которого все-таки пало подозрение (дыма без огня не бывает!), отправляет подальше из Парижа, в Сербию, и тем же часом заготавливает приказ об отчислении его со службы с выплатой всех причитающихся пособий. Ходатайствует перед департаментом о значительном усилении женевского филиала:

«Поступающие данные о деятельности русской эмиграции свидетельствуют, что наиболее активные ее силы сосредоточиваются в Швейцарии и преимущественно в Женеве, и в сих видах представляется своевременным, принять меры к обеспечению вполне правильного и всестороннего освещения деятельности означенных революционных центров, причем для достижения этих целей необходимо усилить действующий во вверенном моему наблюдению районе агентурный состав».

А новое сообщение из Петербурга, поступившее на авеню Гренель, возвращает надежды, что начатое им дело отнюдь еще не закончено:

«9/22 марта 1908 года на территории великого княжества Финляндского, в местности Куоккала, Выборгской губернии, арестован член Центрального Комитета РСДРП Красин Леонид Борисов. Немедленно представьте имеющиеся материалы причастности Красина к вооруженным действиям для революционных целей...»